Писарев Дмитрий Иванович - Реалисты

овет Базарова, тот самый совет, который он, по своей глупости, совершенно изуродовал. - Из всего, что было говорено выше, я вывожу то заключение, что взаимному пониманию этих двух поколений, старшего и молодого, мешают, с одной стороны, старые Печорины, подобные Павлу Петровичу, а с другой стороны, глупые юноши, подобные Ситникову и Аркадию. То есть, другими словами, мешают непонимание и тупоумие.

  

  

   "Базаров - циник; взгляд Базарова на женщину проникнут самым грубым цинизмом". Такое суждение вы услышите от каждого русского человека, прочитавшего роман Тургенева и умеющего произнести слова "циник" и "цинизм". В устах русского человека эти слова имеют, конечно, ругательное значение; так как мы сами до сих пор не были причастны ни к одной философской школе, то мы ухитрились все дошедшие до нас философские термины осмыслить по-своему, сообразно с уровнем наших умственных отправлений. Вследствие этого получились самые неожиданные результаты: - кто ел, пил и спал за четырех тот был произведен в материалисты; а набитые дураки, не умеющие приняться ни за одно практическое дело, получили титул романтиков или идеалистов. В этом всеобщем маскараде, в котором наши пошлости прикрылись иностранными словами, циническая хламида старика Диогена досталась тем людям, которые в дамском обществе произносят непечатные слова и украшают свою вседневную жизнь разными неприличными поступками. Таких людей у нас немало; понятия о том, что прилично и что неприлично, очень изменчивы и растяжимы; вследствие этого и слово "цинизм" стало прикладываться, без дальнейшего разбора, к таким вещам, которые сами по себе очень хороши, и к таким, которые во всех отношениях отвратительны. Циником называют у нас, с одной стороны, человека прямодушного и откровенного, презирающего всякое фразерство и беспощадно разоблачающего гадости, которые мы любим облекать в грациозные формы и смягчать благозвучными словами. С другой стороны, я напомню читателю Иону-циника, выведенного в последнем романе Писемского ³⁶. Кто говорит резкую правду, тот, по-нашему, циник; и кто оскорбляет или тиранит беззащитного человека, тот, по-нашему, также циник. Понятно, что последние черты цинического образа бросают грязную тень на первые, и получается в общей сумме неопределенное представление о чем-то диком, неумолимом и звероподобном. Если какой-нибудь ловелас стремится насильно поцеловать женщину, путешествующую с ним в мальпосте, мы называем его любезности циническими; если какой-нибудь тупоумный господин глумится и куражится над своею женою, мы называем его обращение циническим. И то же самое, загрязненное слово мы прикладываем не только к характеру людей совершенно другого закала, но даже к умственной деятельности тех великих мыслителей, которые спокойно и рассудительно анализируют, с физиологической точки зрения, чувство чистой, девственной любви, и процесс поэтического творчества, и порывы возвышенного героизма. Все это, по нашей терминологии, - циники, и все их рассуждения вытекают из гнусного желания унизить человеческую личность и измять грубыми руками нежные чувства и розовые надежды доверчивого читателя.

   Принимая слово "цинизм" в таком широком и разнохарактерном значении, я, пожалуй, готов допустить, что Базаров действительно циник; но, в таком случае, я надеюсь доказать моим читателям, что в базаровском цинизме нет решительно ничего дурного, то есть ничего оскорбительного для человеческого достоинства и несовместного с разумным уважением к женщине. Я намерен разобрать довольно подробно все отношения Базарова к Одинцовой, и я имею причины думать, что этот этюд в настоящее время будет не совсем бесполезен; он до некоторой степени облегчит нам понимание того сфинкса, который называется молодым поколением и который, под этим названием, наводит недоумение и ужас на очень многих добрых людей обоего пола.

   Увидавши Одинцову на бале у губернатора, Базаров прежде всего обращает внимание на ее наружность. "Кто бы она ни была, - говорит он Аркадию, - просто ли губернская львица или "эманципе" вроде Кукшиной, только у ней такие плечи, каких я не видывал давно. - Аркадия покоробило от цинизма Базарова" ("Отцы и дети", стр. 112) ³⁷. Вот и чудесно! Слово "цинизм" сразу вырвалось у самого Тургенева. Это дает самый удобный случай проанализировать, какого рода штука этот цинизм. Что молодой человек неравнодушен к красоте молодой женщины, -в этом, кажется, самый строгий моралист и самый восторженный поэт, каждый с своей точки зрения, не найдут ровно ничего предосудительного. Уж на том свет стоит, что молодые люди нравятся друг другу и что любовь начинается преимущественно с того приятного впечатления, которое производит привлекательная наружность. Когда человек почувствовал это приятное впечатление, то почему же его и не высказать третьему лицу, которому это сообщение нисколько не может быть оскорбительно? - Да, конечно, - скажет мой изящный читатель, - но как высказать? - О, я знаю; в этом как и заключается настоящая загвоздка. Молодому человеку позволяется говорить о красоте женщины, даже о ее бюсте, даже о ее роскошных формах, но при этом он, во-первых, должен выражаться отборными словами, специально обточенными для подобных живописаний; а во-вторых, он должен во время такого разговора млеть и благоговеть, прищуривать глаза и изображать на своих губах блаженную улыбку небесного созерцания. Тогда никому в голову не придет произнести слово "цинизм"; тогда скажут, напротив того, что молодой человек - художник, способный увлекаться высшими идеалами, и что он в конечной форме усматривает бесконечную идею прекрасного. - Но так как Базаров говорит спокойно и называет плечи - плечами, а не формами и о бесконечной идее прекрасного не заикается, то сейчас является на сцену "цинизм" и начинает коробить благонравного Аркадия, который, однако, способен, подобно большей части юных птенцов, выслушивать с величайшим наслаждением самые нескромные описания, если только эти описания производятся по всем правилам эстетики. Куда ни кинь, везде на эстетику натыкаешься. Любопытно заметить, что сам Добролюбов с этой стороны заплатил дань эстетике. Защищая какой-то характер, кажется характер Катерины, он говорит, что его могут извратить и опошлить в своем понимании только те грязные люди, которые всё марают своим прикосновением, которые даже на какую-нибудь Венеру Милосскую смотрят с приапическою улыбкою и с низкими чувственными помышлениями ³⁸. Я совершенно согласен с Добролюбовым, что скалить зубы перед мраморного статуею - занятие очень глупое, бесплодное и неблагодарное; но, наперекор всем художникам и эстетикам в мире, я осмелюсь утверждать, что все экстазы самых просвещенных и рафинированных поклонников древней скульптуры, в сущности, ничем не отличаются от приапических улыбок и чувственных поползновений. Последние только проще, непосредственнее и откровеннее, вследствие чего и нелепость последних обрисовывается гораздо резче. Именно эта очевидная нелепость делает их менее вредными, сравнительно с утонченными восторгами. Человек нехитрый взглянет на статую, осклабится своею неизящною улыбкою, постоит минуты две-три перед чудом искусства, да и пройдет мимо. А люди, посвященные в таинства экстазов, поступают совершенно иначе: они часто все свои силы и всю свою жизнь ухлопывают на то, чтобы доставлять эти экстазы себе и другим; два класса людей, эстетики и художники, только этим и занимаются, и при этом они находят, что делают дело. Такую трату свежих умственных сил и драгоценного времени следует назвать по меньшей мере непроизводительною и убыточною. Смотреть с приапическою улыбкою на живую женщину не только глупо, но даже дерзко и совершенно непозволительно по той простой причине, что такая улыбка может оскорбить или по крайней мере привести в замешательство ту личность, к которой она адресуется. Но Базаров говорит с посторонним лицом, так что об оскорблении тут не может быть и речи. Стало быть, остается только разрешить вопрос, каким языком лучше говорить о красоте женщины: высоким и восторженным или простым и естественным. Можно было бы сказать, что уж это дело личного вкуса, но я намерен пойти далее и осмелюсь выразить то мнение, что говорить в этих случаях простым, базаровским языком гораздо благоразумнее и достойнее мыслящего человека.

   В другом месте того же романа Базаров умоляет своего друга Аркадия Николаевича "не говорить красиво" ³⁹, но, по своему обыкновению, Базаров не пускается в дальнейшие диалектические тонкости и не объясняет причины, почему красивые речи возбуждают в нем непобедимое отвращение. Между тем такая причина действительно существует, и ее никак нельзя назвать неосновательною. Люди, пробудившие в себе способность размышлять, ежедневно и ежечасно играют сами с собою в очень странную и смешную игру. Придет ли ему в голову какая-нибудь мысль, шевельнется ли в его нервной системе какое-нибудь ощущение, человек тотчас ухватывается за это душевное движение и начинает его осматривать с различных сторон: что, мол, это за штука? И как ее сформулировать? И под какую категорию подвести? И из каких основных свойств моей личности она вытекает? Конечно, процесс анализа почти никогда не поднимается до настоящих физиологических причин данного явления; останавливаясь на половине или, еще чаще, в самом начале пути, этот процесс обыкновенно заканчивается тем, что данная мысль или данное ощущение получает себе то или другое название. Если нашему аналитику удастся подобрать название красивое, то он немедленно почувствует удовольствие и даже проникнется некоторым уважением к своей особе: - однако, подумает, я молодец. Вот какие тонкие мысли и высокие ощущения я способен в себе вынашивать. Но ведь приискивать красивые названия и пригонять к этим названиям психические анализы - дело совсем немудреное; если только приобрести в этом занятии некоторый навык, то можно действовать без промаха и в каждой плоской выдумке своего я, в каждом естественном отправлении своего организма усматривать бездну грации, изящества, мягкости, великодушия и всяких других благоухающих атрибутов. Тут, конечно, удовольствию и самоуважению не будет конца. Когда человек покупает себе самоуважение дорогою ценою полезного и неустрашимого труда, когда он поддерживает в себе это чувство ежедневными усилиями ума и воли, направленных к великим, общечеловеческим целям, тогда самоуважение облагороживает его, то есть постоянно укрепляет его на новые подвиги труда и борьбы. Но когда человек платит себе за самоуважение фальшивою монетою красивых выражений и плоских софизмов, когда он, таким образом, бессознательно выучивается шулерничать с самим собою, тогда он быстро пошлеет и опускается, продолжая по-прежнему воскуривать себе свой затхлый фимиам. Чем мельче становятся мысли и чувства, тем вычурнее и красивее подбираются для них названия, потому что навык с каждым днем усиливается в этом ремесле, как и во всех остальных. Таким-то именно путем и вырабатываются отъявленные тунеядцы, считающие себя русскими лириками. Таким же точно путем многие великие умы парализировали и оскопили свою деятельность. Гете, а вместе с ним и добряк Шиллер совершенно чистосердечно убедили сами себя и друг друга, что им стоит только потоньше ощущать, да повозвышеннее мыслить, да помудренее выражаться, и что они тогда окажут всему человечеству неизмеримые благодеяния. Утвердившись на этой позиции, великие светила немецкой поэзии вскоре сделали открытие, что ощущения их достаточно тонки, мысли достаточно возвышенны и выражения достаточно замысловаты. Тогда осталось только любоваться своими совершенствами и продовольствовать простое человечество не грубыми плодами полезного умственного труда, а тонким изяществом просветленных личностей. Восхищайтесь, мол, нами и благодарите бога за то, что мы живем среди вас и что вы можете созерцать такую невиданную красоту души и ума. А уверив себя в этом, Гете сам себя считал великим. Как мог он, при своем громадном уме, предпочитать узкий мир своих личных ощущений широкому миру волнующейся жизни человечества? Как мог он ставить субъективную мечту, отправление единичного организма, выше той действительной драмы, которая ежеминутно, на каждом шагу, с учреждения первых человеческих обществ, разыгрывается перед глазами каждого мыслящего наблюдателя? Филистерская трусость Гете не разъяснит нам этой загадки. Если бы тут была одна трусость, Гете не мог бы так чистосердечно уважать и обожать себя. Нет; мир личных ощущений был для него не убежищем, а храмом, в котором он поселился с полным убеждением, что прекраснее и священнее этого места нет ничего на свете. Чтобы увидать в самом себе светлый храм, а в окружающей жизни грязную базарную площадь, чтобы забыть, таким образом, естественную солидарность своего я с окружающими глупостями и страданиями остальных людей, надо было систематически подкупить и усыпить свой критический смысл красотою отборных выражений. Мелкие мысли и мелкие чувства надо было возвести в перл создания; Гете выполнил этот фокус, и подобные фокусы считаются до сих пор величайшим торжеством искусства; но производятся такие штуки не только в сфере искусства, а также и во всех остальных сферах человеческой жизни.

   Маленький, но поучительный пример такого фокуса представляется нам в романе Тургенева, в лице Павла Петровича. "Я очень хорошо знаю, например, - говорит этот perfect gentleman {Безупречный джентльмен (англ.). - Ред.}, - что вы изволите находить смешными мои привычки, мой туалет, мою опрятность, наконец, но это все проистекает из чувства самоуважения, из чувства долга, да-с, да-с, долга. Я живу в деревне, в глуши, но я не роняю себя, я уважаю в себе человека" (стр. 74) ⁴⁰.

   Я сомневаюсь в том, чтобы магическая сила красивых слов могла обрисоваться когда-нибудь и где-нибудь ярче и нагляднее, чем она обрисована в этом месте. Циник, подобный Базарову, скажет: я умываю лицо и руки, стригу ногти, причесываю волосы, хожу в баню, меняю белье - и только. И эти простые слова не возбудят в говорящей личности никакого приятного чувства удовлетворенной гордости. А эстетик, подобный Павлу Петровичу, скажет: - я повинуюсь чувству долга и поддерживаю свое достоинство, я уважаю в себе человека, - значит, я развитая личность, значит, я себя по голове поглажу, значит, я дело делаю, значит, я могу с спокойною совестью почивать на лаврах. И мужик ходит в баню, но он ходит по грубой животной потребности, а я хожу с размышлением, я одухотворяю процесс физического омовения высшим процессом мыслительной деятельности. Таким образом будет постоянно возрастать дешевое самоуважение, и с каждым днем неизлечимее и безнадежнее будут становиться пустота, пошлость и праздность фразерствующей личности. Если человек не сумасшедший может ставить себе в заслугу то, что он умывается душистым мылом и носит туго накрахмаленные воротнички, и если даже эта незамысловатая вещь может уложиться в опрятную и красивую фразу, то понятно, какой неистощимый материал самовосхваления могут доставить такому человеку самые простые отношения к женщине. Полюбоваться красотою женщины, кажется, не велика мудрость и не важный подвиг; но эстетик сам себе представит свои ощущения в таком эфирно облагороженном виде, что, при сем удобном случае, непременно умилится над нежностью, мягкостью, чуткостью, восприимчивостью и утонченною страстностью своей натуры. Результат известен: циники, подобные Базарову, уважают себя только за то, что крепко трудятся; а эстетики уважают себя за то, что красиво едят, красиво пьют, красиво умываются и красиво глядят на красивых женщин. Вследствие этого реалисты, чтобы сохранить себе свое собственное уважение, продолжают крепко трудиться; а эстетики для достижения той же самой цели продолжают красиво есть, красиво пить, красиво умываться и красиво глядеть на красивых женщин. Что лучше и что общеполезнее - об этом я предоставляю судить благосклонному читателю. - Кажется мне только, что плечи следует называть плечами и что, любуясь красотою живой женщины или мраморной Венеры, мы не оказываем особенно великого одолжения ни отечеству, ни человечеству. Ощущение очень обыкновенное; стало быть, и выражение должно быть просто и положительно. Энтузиазм не мешает приберегать на другие случаи, более торжественные, о которых травоядные эстетики не имеют понятия.

  

  

   В жизни Базарова труд стоит на первом плане, но Базаров совсем не ригорист и вовсе не прочь от того, чтобы доставлять своей особе удовольствия. Одинцова понравилась ему с первого взгляда, и ему пришло в голову приволокнуться за нею. Мысль безнравственная, но как вы уберегетесь от подобных мыслей при настоящих условиях воспитания, жизни и общественных отношений?

   Уверять женщину в любви, когда любви этой в самом деле не имеется, - значит лгать, а лгать во всяком случае скверно, тем более тогда, когда ложь так близко затрогивает личные интересы того человека, с которым мы имеем дело. Если бы Базаров разыграл с Одинцовой систематическую и хладнокровно рассчитанную комедию любви, то поступок этот был бы очень предосудителен, и вся личность Базарова явилась бы перед нами в сомнительном свете. Но мне кажется, что Базаров ни в каком случае не стал бы актерствовать; если бы даже он принялся за это утомительное занятие, то у него не хватило бы терпения дотянуть дело до развязки, и он, после первых двух-трех приступов, убедился бы в том, что игра не стоит свечей. С молодыми людьми случается часто, что они строят в уме своем какой-нибудь отчаянно-макиавеллевский план; все так хорошо обдумано, и ложь и притворство поставлены на свое место, расчет произведен блистательно, и теоретическая сторона дела оказывается безукоризненною; это значит, что мысль работает исправно и отличается надлежащею смелостью полета; но так, на одном смелом полете мысли, дело и останавливается, потому что, при первой встрече с практическою стороною задуманной дьявольщины, юный макиавеллист оказывается добродушным и чистосердечным человеком, который немедленно махнет рукой и скажет про себя: - а ну их к черту! С какой стати я их надувать буду! - Так могло случиться, и до некоторой степени так случилось и с самим Базаровым. Он оказался гораздо моложе и нежнее, чем он воображает себя. С кабинетными работниками, у которых теоретический ум далеко обгоняет опыт жизни, сплошь и рядом случаются такие иллюзии. Справляясь с идеями, мы думаем, что нам также легко справляться и с живыми явлениями, а вдруг оказывается, что живое явление затрогивает нас с такой стороны, которую мы и не подозревали в своей особе, когда производили наши теоретические комбинации.

   Я думаю однако, что Базаров даже в чистой теории не задавал себе задачи актерствовать и лицемерить пред красивою обладательницею "богатого тела" ⁴¹. Он просто думал, что Одинцова - нечто вроде Евдокии Кукшиной, а в таком случае комедия была бы излишнею роскошью. Стоило только сказать несколько красивых любезностей насчет наружности да наговорить побольше вздору о Либихе и Жорж Занде, о Мишле и Прудоне, о Бунзене и о женском вопросе - и дело было бы улажено к обоюдному удовольствию. Тут дело с самого начала велось бы начистоту, без всяких хитростей, и женщина даже не требовала бы от мужчины серьезного чувства, потому что не была бы даже способна насладиться таким чувством и отплатить за него тою же монетою. Тут не было бы ничего, кроме болтовни и объятий, и, разумеется, Базарову очень скоро приелось бы такое препровождение времени. Но Базаров, с первого разговора своего с Одинцовою, заметил, что эта женщина умеет уважать свое достоинство и смотрит на жизнь серьезными глазами мыслящего человека. Шутить с такою женщиною было невозможно; обманывать ее было трудно и опасно; можно было попасть впросак и поставить самого себя в самое глупое и безвыходно-позорное положение; наконец, если бы, паче чаяния, обман удался, то он оказался бы капитальною подлостью, потому что возбудить в такой женщине чувство и потом, рано или поздно, - обнаружить свою полную неискренность - значило бы оскорбить и огорчить эту женщину самым жестоким, незаслуженным и мошенническим образом. Все это Базаров сообразил или, вернее, почувствовал почти мгновенно, и все его поведение с Одинцовою проникнуто с начала до конца самою глубокою, искреннею и серьезною почтительностью. "Какой я смирненький стал", - думал он про себя в первые минуты своего пребывания в деревне Одинцовой (стр. 122)⁴², и потом он сделался еще более "смирненьким", потому что он полюбил Одинцову; а когда такой "циник" любит женщину, тогда он ее уважает действительно, то есть тогда ему становится невозможно схитрить перед нею словом, взглядом или движением. Искренность Базарова доходит до крайних пределов, и мне кажется, что именно эта искренность, эта полнейшая честность, неподдельность приводят за собою его неудачу и разрыв только что зарождавшихся отношений. Эта неподдельность показалась некрасивою, а женщины наши, по-видимому, очень крепко держатся за эстетику и в смысл психических явлений не заглядывают почти никогда.

  

  

   Самые искренние люди бывают часто самыми сдержанными людьми, и самые сильные чувства этих людей никогда не выражаются ими, а вырываются из них только тогда, когда уже не хватает сил их задерживать. В строгом смысле, только такие вырвавшиеся чувства и могут быть названы совершенно неподкрашенными. Когда же человек сознательно выпускает из себя чувство, то есть говорит о нем и описывает его, то мы уже тут имеем дело не с сырым материалом, а с умственным трудом, построенным на основании этого материала. Чем изящнее и грациознее эта постройка, тем больше на нее положено искусства, то есть, другими словами, тем спокойнее и сознательнее произведена обработка первобытного материала. Чем красивее выражение, тем слабее чувство, а так как женщины дорожат преимущественно красотою, в чем бы она ни проявлялась, то и оказывается в результате, что они обыкновенно отвертываются от искренних людей и бросаются на шею фразерам или красивым куклам. Чем сильнее человек любит, тем невыгоднее его положение и тем вернее он может рассчитывать на полную неудачу.

   Истину этого неутешительного изречения в совершенстве испытал на себе Базаров. Он полюбил Одинцову очень скоро; серьезная любовь началась в нем, вероятно, после первой ботанической экскурсии, которую они предприняли вдвоем после завтрака и которая продолжалась до обеда. Это было на другой день после приезда молодых людей в деревню Одинцовой. Что любовь возникла так быстро, этому удивляться нечего. Физическая красота бросается в глаза с первого взгляда; ум обнаруживается в первом же разговоре; а когда, таким образом, вся фигура женщины и каждое слово производят на человека стройное и приятное впечатление, то чего же вам больше? И кровь волнуется, и мозг раздражается, и все это так обаятельно - ну вот, и любовь готова. Чем больше таких приятных впечатлений ляжет без перерыва одно на другое, тем сильнее будет становиться любовь; но фундамент, незаметный зародыш этого чувства, заложен уже самым первым впечатлением.

   Полюбивши Одинцову, Базаров проводит вместе с нею, под одною кровлею и в постоянных дружеских разговорах, больше двух недель. Во все это время он говорит с нею, как с умным мужчиною, о предметах, имеющих действительный интерес: о химии, о ботанике, о новейших открытиях натуралистов, о различных взглядах передовых умов на жизнь природы, на личность человека и на потребности общества. Если уважать женщину - значит обращаться с нею как с мыслящим существом, то с этой стороны поведение "циника" Базарова надо признать совершенно безукоризненным: он старался удовлетворять умственным требованиям своей собеседницы и не проронил ни одного слова о том, что мучило и волновало его самого. Ни слова не было сказано о том, что могло возвысить в глазах любимой женщины личность самого Базарова; ни о своем прошедшем, ни о своих стремлениях и планах в будущем Базаров не заикнулся; а между тем в его прошедшем было много упорного труда и непобедимого терпения, а в его взгляде на будущее широко и обаятельно развертывались светлое могущество его мысли и неудержимая страстность его сознательной любви к людям. И он все-таки молчал об этом, потому что ему было отвратительно подумать, что он способен рисоваться, интересничать и говорить красивые слова перед любимою женщиною. Это честное и глубокое отвращение к ложной эффектности постоянно обливало его холодною водою, когда он начинал увлекаться и когда в этом увлечении начинали проблескивать высшие и симпатичные стороны его ума, его характера и его деятельности. Он не хотел становиться на ходули и поэтому оставался постоянно ниже своего настоящего роста. Что делать? Человек почти всегда пересаливает в ту или в другую сторону; но кто пересолит подобно Базарову, тот по крайней мере не продаст гнилого товара за свежий и не залезет обманом ни в кошелек, ни в душу своих собеседников. - Дельные разговоры Базарова занимают Одинцову как женщину умную и любознательную; но именно как умная женщина она понимает, что, говоря обо всем, Базаров не высказывает безделицы - самого себя; а как женщина любознательная и даже любопытная, она желает вырвать у Базарова эту тайну, она хочет объяснить себе настоящий смысл этой сильной и замечательной личности. Она старается перевести разговор с общего поля великих умственных интересов на более интимный тон личных признаний и излияний. Базарову, как влюбленному человеку, такой поворот разговора был бы чрезвычайно выгоден, а между тем Базаров упирается и выдерживает свое упорство до самого конца. Одинцова все к чему-то подходит; ей, по-видимому, хотелось бы, чтобы оба они понемногу разнежились и чтобы слово любви было произнесено как-то незаметно для обоих, во время нежного и мечтательного разговора; она бы желала увлечься нечувствительно, без страстных порывов и без резких ощущений. Базарову все эти тонкости непонятны. Как это, думает он, подготовлять и настраивать себя к любви? Когда человек действительно любит, разве он может грациозничать и думать о мелочах внешнего изящества? Разве настоящая любовь колеблется? Разве она нуждается в каких-нибудь внешних пособиях места, времени и минутного расположения, вызванного разговором? Базаров меряет на свой аршин психические отправления других людей, и поэтому он относится сурово и враждебно ко всем попыткам Одинцовой придать их отношениям ласкающий и нежный колорит. Ему все эти попытки кажутся искусственными маневрами кокетки или по меньшей мере невольными капризами избалованной аристократки. Если бы она меня любила, думает он, она бы давно поняла, как сильно я ее люблю, и тогда все между нами было бы ясно, просто и разумно, и тогда к чему все ухищрения? Но ведь она меня не любит, и, в таком случае, как же она смеет забавляться со мною задушевными разговорами? Дикарь этот Базаров! Первобытный человек! Он упускает из виду то обстоятельство, что ее любовь может явиться как результат многих мелких причин, многих внешних, случайных и неважных впечатлений. Он совсем не заботится о том, чтобы доставить ей эти впечатления и потом эксплуатировать их в свою пользу. Он хочет, чтобы ее любовь была сильна, естественна и самородна, чтоб эта любовь свалилась на нее как снег на голову, так, как его любовь обрушилась на него, Базарова. А любовь высиженная, вымученная, тепличная, воспитанная нежными словами, эффектными взглядами, пустотою деревенской жизни, тишиною и полумраком летнего вечера, - такая любовь очень понравилась бы Базарову, если бы он хотел завести интригу с красивою барынею, но притворною и отвратительною показалась бы она ему тогда, когда он сам полюбил серьезно. Дикарь этот Базаров! Его уважение к женщине выражается в том, что он ничем не хочет и, по натуре своей, ничем не способен насиловать чувство этой женщины. Выше этого уважения ничего нельзя себе представить, но для наших дрессированных, обессиленных и обесцвеченных женщин такое уважение оказывается совершенно неуместным и непонятным. Женщина сама, всем направлением своих поступков и речей, упрашивает, чтобы ее заставили полюбить, чтобы ее "увлекли", чтобы ей "вскружили" голову, то есть, короче, чтобы ее лишили воли и сознания и чтобы тогда делали с нею что хотят. Тогда, думает она, пожалуй, я полюблю и потом спасибо скажу тому доброму человеку, который отнял у меня способность и печальную необходимость обдумывать мои поступки. А иначе как же? Как же бы я сама? как бы я, находясь в здравом уме, сама распорядилась своею особою? Никогда и ни за что бы я сама не распорядилась. Я бы постоянно стремилась и постоянно робела бы. На то я и женщина! А дикарь стоит себе, сложа руки, и говорит: решайся сама. Думай за себя. Люби самостоятельно. Ни увлекать, ни убеждать, ни умолять тебя я не намерен, да и не умею. Я равный тебе человек. Я не опекун тебе. И хоть бы у меня аневризм сделался и хоть бы у меня сердце лопнуло от любовного волнения, все-таки я не сумею и не захочу кружить тебе голову и опаивать тебя дурманом грациозных нежностей и эффектной жестикуляции. Я говорю с тобою как с разумным существом и не умею говорить иначе ни с кем из тех людей, которые раз навсегда заслужили мое уважение. Если бы я не уважал тебя, то я бы тебя и не любил; а так как я тебя люблю, то я и не могу, абсолютно не могу, посягать словами или поступками на твою умственную самостоятельность. - Какой дикарь; но какой хороший дикарь! Жаль только, что не в коня корм.

  

  

   Читателю может показаться, что я сам сочинил себе Базарова и Одинцову, вовсе непохожих на героев тургеневского романа, - до такой степени мои размышления и заключения резко противоречат тому понятию, которое, по милости нашей образцовой тупости, установилось в читающем обществе насчет базаровского типа и преимущественно насчет его цинических отношений к женщинам. Мне теперь надо доказать, что я не сочиняю и что каждое мое слово основывается исключительно на правильном понимании тех материалов, которые дает Тургенев и которые, мне кажется, сам Тургенев не всегда рассматривает с надлежащей точки зрения, хотя фактические подробности всегда поразительно верны.

   Я приведу длинный ряд доказательств из двух решительных сцен Базарова с Одинцовою ("Отцы и дети", стр. 141, 276). Базаров сказал, что он скоро уезжает к своему отцу; это было сказано без всякого дипломатического умысла, и Тургенев при этом замечает, что Базаров "никогда не сочинял" (стр. 139) ⁴³. Одинцова, по поводу этого близкого отъезда, находится в полугрустном, полунежном настроении. Сидят они вдвоем, поздно вечером, в комнате Одинцовой. - Одинцова два раза подряд говорит ему: "Мне будет скучно". - На первый раз он отвечает: "Аркадий останется", а на второй: "Во всяком случае долго вы скучать не будете". - Вслед за тем он говорит ей, что она непогрешительно-правильно устроила свою жизнь, так что в ней не может быть места никаким тяжелым чувствам. "Через несколько минут, - прибавляет он, - пробьет десять часов, и я уже наперед знаю, что вы меня прогоните". - "Нет, не прогоню, Евгений Васильевич, - отвечает она, - вы можете остаться". - Он остается. - "Расскажите мне что-нибудь о самом себе, - говорит она, - вы никогда о себе не говорите". - "Я стараюсь беседовать с вами о предметах полезных, Анна Сергеевна". - Она настаивает с особенною ласковостью. - Базаров думает про себя: "Зачем она говорит такие слова?" (стр. 143) и отвечает ей: "Мы люди темные". - "А я, по-вашему, аристократка?" - "Да, - промолвил он преувеличенно резко". - Одинцова защищается: "Я, - говорит она, - вам когда-нибудь расскажу свою жизнь... но вы мне прежде расскажите свою". - Базаров это третье приглашение пропускает мимо ушей и переводит разговор на личность Одинцовой. "Зачем вы, с вашим умом, с вашею красотою, живете в деревне?" - "Как! Как вы это сказали? - с живостью подхватила Одинцова. - С моей... красотой?" - Бедная женщина! Как она обрадовалась! Должно быть, Базаров не избаловал ее комплиментами. А Базаров-то! О дикарь! О бурлак! Вот он затушевывает свою нечаянную любезность: "Базаров нахмурился. - Это все равно, - пробормотал он. - Я хотел сказать, что не понимаю хорошенько, зачем вы поселились в деревне". - Его, очевидно, покоробило и смутило то, что он сказал. Говорить с любимою и уважаемою женщиною о ее красоте кажется ему плоскостью и, следовательно, дерзостью. И это тот самый Базаров, который говорил с Аркадием о плечах и о богатом теле этой самой Одинцовой? И тут нет никакого противоречия. Тогда он ее не знал, и, стало быть, для него существовали только линии и краски ее фигуры; по этим известным ему данным он и высказывал о ней свое суждение. Кроме того, он говорил с третьим лицом, и тогда эти слова имели свой смысл, как всякое другое суждение о каком-нибудь предмете, остановившем на себе внимание человека. Но говорить самой женщине, что она хороша собой, - это бессмыслица, годная только на то, чтобы наскучить ей, если она умна, или польстить ей, если она глупа. К сожалению, надо заметить, что очень многим женщинам такие разговоры не надоедают, и - увы! - кажется, даже Одинцова не прочь послушать такие речи изредка. Что делать? Сильна наша глупость, и бесчисленны ее убежища; и у самых умных людей еще отведены для нее уютные уголки, и нет, быть может, того мыслителя, который подчас не оказывался бы простофилею. Но Базаров, по своей дикой суровости, не хочет принимать в соображение слабости своей собеседницы. Потворствовать этим слабостям и пользоваться ими он, очевидно, считает не только пошлым, но и бесчестным делом. - Через несколько минут Базаров встает. "Куда вы?" - медленно проговорила она. - Он ничего не отвечал и опустился на стул". - Разговор, несмотря на бесконечную свирепость Базарова, становится конфиденциальным и почти нежным. "Кажется, - говорит она, - если б я могла сильно привязаться к чему-нибудь..." - "Вам хочется полюбить, - перебил ее Базаров, - а полюбить вы не можете: вот в чем ваше несчастие". - "Разве я не могу полюбить?" - "Едва ли! Только я напрасно назвал это несчастием. Напротив, тот скорее достоин сожаления, с кем эта штука случается". - "Случается, что?" - "Полюбить". - "А вы почем это знаете?" - "Понаслышке", - сердито отвечал Базаров. - "Ты кокетничаешь, - подумал он, - ты скучаешь и дразнишь меня от нечего делать, а мне...". Сердце у него действительно так и рвалось" (стр. 147). "По-моему, - продолжает Одинцова, - или все, или ничего. Жизнь за жизнь. Взял мою, отдай свою, и тогда уже без сожаления и без возврата. А то лучше и не надо". - "Что ж, - заметил Базаров, - это условие справедливое, и я удивляюсь, как вы. до сих пор... не нашли, чего желали" (стр. 147). - "Но вы бы сумели отдаться?" - спрашивает она. - "Не знаю, хвастаться не хочу" (стр. 148). Базаров опять встает; она еще раз его удерживает. "Погодите, куда же вы спешите... мне нужно сказать вам одно слово". - "Какое?" - "Погодите", - шепнула Одинцова. - Ее глаза остановились на Базарове; казалось, она внимательно его рассматривала. - Он прошел по комнате, потом вдруг приблизился к ней и торопливо сказал: "прощайте", стиснул ей руку так, что она чуть не вскрикнула, и вышел вон" (стр. 148).

   На другой день Одинцова сама зовет его к себе в кабинет и, пришедши туда, прямо говорит ему, что хочет возобновить вчерашний разговор. Опять начинаются с ее стороны вызовы на откровенность, а со стороны Базарова упорное отнекиванье. Он говорит: "между вами и мною такое расстояние". Она говорит на это: "Какое расстояние? Полноте, Евгений Васильевич; я вам, кажется, доказала". "Или, может быть, - продолжает она, - вы меня, как женщину, не считаете достойною вашего доверия? Ведь вы нас всех презираете?" - "Вас я не презираю, Анна Сергеевна, и вы это знаете". - "Нет, я ничего не знаю", - отвечает она и затем требует, чтобы Базаров сказал ей, что в нем происходит и какая причина его сдержанности и напряженности. Что же остается делать этому несчастному Базарову? Ведь, наконец, всякие человеческие силы должны истощиться и всякое ослиное терпение должно лопнуть, когда любимая женщина два дня подряд умоляет об одном и том же, когда она вас упрекает в том, что вы ее презираете, и когда все ее просьбы, все ее ласковые слова клонятся исключительно к той самой цели, к которой вы сами стремитесь всеми силами своего существа. Поневоле надо было высказать самую глубокую тайну, и Базаров ее высказал, только совершенно по-базаровски. "Так знайте же, - говорит он, - что я вас люблю глупо, безумно... Вот чего вы добились". - И эти сердитые слова он произносит, не глядя на Одинцову, отошедши от нее к окну и стоя к ней спиною. "Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: эта страсть в нем билась, сильная и тяжелая, - страсть, похожая на злобу, и, быть может, сродни ей... Одинцовой стало и страшно и жалко его... "Евгений Васильевич, - проговорила она, и невольная нежность зазвенела в ее голосе" (стр. 154-155). Ну, тут, разумеется, он бросился к ней и обнял ее. Еще бы он не бросился! Еще бы он не обнял! Эта невольная нежность в голосе была для него последним и решительным ударом, перед которым уже не могла устоять никакая сдержанность, никакая напряженность, никакая искусственная суровость. Он ее обнял, - где же тут дерзость, где оскорбление? Разве, обнимая любящую женщину, любящий мужчина наносит ей оскорбление? И разве Базаров мог и разве он смел сомневаться в том, что Одинцова его любит? Все было высказано, высказано просто, грубо и угрюмо, высказано с глубоким, тяжело выстраданным упреком: "вот чего вы добились", и после этого "нежность в голосе"! Какое же тут может быть сомнение? И выразить подобное сомнение, колебаться после этой проклятой "нежности" еще одну секунду - ведь это значило бы глубоко огорчить и оскорбить любящую женщину, значило бы требовать от нее, чтобы она вымаливала вашу любовь подобно тому, как она уже вымолила ваше признание. И вдруг она от него отскакивает, и вдруг она говорит ему: "Вы меня не поняли!" А что же делает Базаров? Ничего. Он закусывает губы и выходит из комнаты. А потом, вечером, он извиняется перед Одинцовой: "Я должен извиниться перед вами, Анна Сергеевна. Вы не можете не гневаться на меня". - А она ему отвечает: "Нет, я на вас не сержусь, Евгений Васильевич, но я огорчена".

   О, Анна Сергеевна, замечу я от себя, как вы безмерно великодушны! Неужели вы можете не сердиться на этого ужасного преступника, которого неслыханное преступление состоит в том, что вы поджаривали его на медленном огне в продолжение двух дней? Преклоняюсь перед вашею женственною кротостью и говорю вам без всякой иронии, что вы в этом отношении стоите выше многих очаровательных, умных и безукоризненных женщин. Те также терзают людей, мажут их по губам, разбивают их счастье, говорят им: "вы меня не поняли" - и, сверх всего этого, ненавидят их самою упорною и холодною ненавистью. Бывают, конечно, и мужчины в таком же роде, потому что, когда дело зайдет о глупостях, тогда ни один пол не уступит другому. Но история Базарова поучительна; он измучен, он же извиняется, он же получает великодушное полупрощение, он сам, во все время своего знакомства с Одинцовою, не говорит ей ни одного неприятного или непочтительного слова, он обходится с нею как с святынею, и при всем том его же вся читающая публика обвиняет в нахальстве, в дерзости, в цинизме, в неуважении к достоинству женщины и черт знает еще в каких неправдоподобных гадостях.

   Но вот о чем не мешает подумать нашей добрейшей и почтеннейшей публике: - дали ей в руки печатную книгу; в этой книге была написана ясным русским языком история Базарова и Одинцовой; прочитали эту историю и опытные критики и простые, непредубежденные читатели; и из всего этого прилежного чтения, из всех критических рассуждений произошло, по неисповедимым законам судеб, самое удивительное понимание навыворот, или, еще вернее, совершенное непонимание. Я спрашиваю у каждого беспристрастного читателя моей статьи, есть ли какая-нибудь возможность понять и объяснить факты, собранные мною в этой главе, по какому-нибудь другому способу, несходному с моим объяснением? Я уверен, что каждый читатель скажет: "нет, невозможно", и даже назовет мое объяснение ненужною болтовнёю, потому что факты ясны, как день, и сами за себя говорят. Ну да, ясны, как день, а ведь, однако, ухитрились же люди их не понять и исказить, и для многих легковерных господ судьба Базарова, как литературного типа, решена безапелляционно. Их теперь и не вытащить из заколдованного круга их затверженных суждений.

   И это случилось с печатного книгою, которую стоит только раскрыть и прочитать внимательно для того, чтобы уничтожить всякое заблуждение и восстановить настоящее значение рассказанных событий. Поставьте же теперь на место книги живое явление, которое никогда не бывает так ясно и так удобно для изучения, как литературное произведение. Подумайте, какая тут произойдет катавасия! Если наша публика ни с того, ни с сего совершенно несправедливо оплевала тургеневского Базарова, то каково же поступает она с живыми Базаровыми, которых понять гораздо труднее и которым, однако, больно и досадно, когда на них сыпятся незаслуженные оскорбления от отцов, матерей, сестер и особенно от любимых женщин? Подумайте, сударыня-публика, не пора ли вам заподозрить непогрешимость ваших рассуждений о таких явлениях, которых вы не сумели понять даже по печатной книге? Я нарочно выбрал для примера "любовную" историю Базарова, потому что это именно такой предмет, в котором каждый человек считает себя компетентным судьею. Ну и что же, компетентные судьи, много вы рассудили?

   Нравоучение из этого извлекается только то, что обругать человека недолго, но что и пользы из этого выходит немного.

  

  

   Вам, может быть, угодно знать теперь, почему Одинцова не полюбила Базарова или, точнее, почему ее зарождавшаяся любовь к этому человеку не повела за собою никаких счастливых последствий. А по тому же самому, почему король Лир оттолкнул от себя ту единственную дочь, которая действительно была к нему привязана; потому что чувство Базарова, подобно чувству Корделии, выразилось некрасиво, то есть несогласно с эстетическими требованиями того лица, к которому это чувство адресовалось. Я говорю это без всяких предположений, основываясь на словах самого Тургенева. "Она задумывалась и краснела, вспоминая почти зверское лицо Базарова, когда он бросился к ней" (стр. 155). Она даже не решила хорошенько, как ей поступить, то есть отдаться ли Базарову, или разойтись с ним. "Или? - произнесла она вдруг, и остановилась, и тряхнула кудрями" (стр. 156)

   Неподражаемым комментарием к этому забубённому или может служить следующая цитата из того же романа: "Ямщик ему попался лихой, он останавливался перед каждым кабаком, приговаривая: "чкнуть?" или: "аль чкнуть?", но зато, чкнувши, не жалел лошадей" (стр. 211) ⁴⁴. К сожалению, Одинцова, в деле лихости, далеко уступала ямщику, и на первый раз она решила, что лучше не надо "или". Но это решение никак нельзя считать окончательным; нельзя по той простой причине, что она его несколько раз подтверждала впоследствии, а это значит, что перед каждым подтверждением в ее уме шевелился более или менее явственно обозначенный вопрос: "аль чкнуть?". И подтверждение являлось постоянно по случаю неэстетичности. "Одинцова раза два - прямо, не украдкой - посмотрела на его лицо, строгое и желчное, с опущенными глазами, с отпечатком презрительной решимости в каждой черте, и подумала: "нет... нет... нет" (стр. 157). - "Ведь вы, извините мою откровенность, - говорит ей Базаров вечером того же дня, - не любите меня и не полюбите никогда?" - Глаза Базарова сверкнули на мгновенье из-под темных его бровей. Анна Сергеевна не отвечала ему; "я боюсь этого человека", - мелькнуло у ней в голове" (стр. 158) ⁴⁶.

   Одинцова приезжает к умирающему Базарову, и вот первое ее ощущение при взгляде на больного: "Она просто испугалась каким-то холодным и томительным испугом; мысль, что она не то бы почувствовала, если бы точно его любила, мгновенно сверкнула у ней в голове" (стр. 294) ⁴⁶. Вот видите: до самой последней минуты вопросы: "любила ли она его" и "точно ли любила" оставались для нее вопросами. А полюбила ли бы она его, если бы он не умер, и могла ли она вообще полюбить его - это такие вопросы, которые навсегда остались для нее неразрешимыми. Базаров поставил вопрос слишком ясно: или отдаться, или разойтись. Одинцовой еще не хотелось решиться ни в ту, ни в другую сторону; ей хотелось еще поговорить, и она не раз выражала это желание, и у нее были на то очень законные причины. Для того, чтобы стать в уровень с Базаровым, чтобы понять его и взглянуть на его личность светлым взглядом мыслящего человека, сбросившего с своего ума оковы эстетической рутины, для этого Одинцовой действительно необходимо было поумнеть, а она, как даровитая женщина, умнела довольно быстро под живительным влиянием дельных разговоров с Базаровым. Но Базаров, при всей своей "сатанинской" гордости, не сознавал, что он в умственном отношении стоит выше ее; он не замечал, что его влияние производит в ней перемену; поэтому он и думал, что если она не любит его теперь, то и не полюбит никогда. Значит, он уважал ее слишком много, и было бы гораздо - о, гораздо - лучше, если бы он уважал ее поменьше. Но замечательно, что ведь Базарова-то принято упрекать как раз в противоположной погрешности. Желание Одинцовой "еще поговорить" выражается в двух случаях самым очевидным образом ⁴⁷. Во-первых, тотчас после неудавшегося поцелуя Базаров присылает ей записку следующего содержания: "Должен ли я сегодня уехать - или могу остаться до завтра?" Она ему отвечает: "Зачем уезжать? Я вас не понимала - вы меня не поняли". - Вывод ясен: "Поговорим еще и, может быть, договоримся до взаимного понимания". Во-вторых, когда Базаров, спустя несколько недель, заезжает в последний раз на короткое время в деревню Одинцовой, она упрашивает его остаться и еще наивнее выражает свое желание "поговорить". - "Разве, - говорит она, - вы уезжаете? Отчего же вам теперь не остаться? Останьтесь... с вами говорить весело... точно по краю пропасти ходишь. Сперва робеешь, а потом откуда смелость возьмется. Останьтесь" (стр. 271). Тут опять ясно сквозит такая мысль: "Дайте мне понабраться смелости, и тогда я, чего доброго, брошусь в самую пропасть, которая перестанет меня пугать"... Но Базаров не видит этой сквозящей мысли, или же у него не хватает сил дожидаться, пока Одинцова поумнеет и перестанет робеть. - "Спасибо за предложение, Анна Сергеевна, - отвечает он ей, - и за лестное мнение о моих разговорных талантах. Но я нахожу, что я и так слишком долго вращался в чужой для меня сфере".

   Нелюбезно и почти дерзко отвечает он на ее приглашение, но ее этот ответ не оскорбляет. Взглянувши на его бледное лицо, подернутое горькою усмешкою, она подумала: "этот меня любит!" и с участием протянула ему руку. Но он не взял эту руку и оттолкнул прочь ее непрошенное участие, потому что люди, подобные Базарову, берут себе любовь женщины или ровно ничего не берут. "Нет, - сказал он и отступил на шаг назад. - Человек я бедный, но милостыни до сих пор не принимал. Прощайте-с и будьте зд