Главная » Книги

Писарев Дмитрий Иванович - Реалисты, Страница 8

Писарев Дмитрий Иванович - Реалисты


1 2 3 4 5 6 7 8 9

ниверситете один товарищ, человек неглупый, студент работящий и дельный. Он ухитрился дойти до третьего курса безо всякого серьезного миросозерцания. Даже вопросов и сомнений никаких не являлось. Но однажды ему пришлось переводить по заказу какую-то астрономическую статью Бабине, или Араго, или какого-то другого французского ученого. Эта статья поставила в его голове все вверх дном, и началась та умственная перестройка, которую непременно приходится переживать каждому человеку, прикоснувшемуся к живому знанию. В этом простом случае любопытно следующее обстоятельство: статья французского астронома не заключала в себе никаких полемических тенденций; она излагала ясным и живым языком те самые старые научные истины, которые мой товарищ уже два раза усвоивал себе в гимназии, во-первых, по введению в географию Ободовского, а во-вторых - по математической географии Талызина 86. Но таковы уже специальные достоинства учебников и школьного преподавания: книга, не тронутая школьным педантизмом, вызывает живую деятельность мысли и прохватывает насквозь все убеждения читателя теми самыми истинами, которые, красуясь на страницах учебника, не возбуждают в мальчике или в юноше ничего, кроме истерической зевоты и ленивого отвращения.
   Кто дорожит жизнью мысли, тот знает очень хорошо, что настоящее образование есть только самообразование и что оно начинается только с той минуты, когда человек, распростившись навсегда со всеми школами, делается полным хозяином своего времени и своих занятий. Университет только в том отношении и лучше других школ, что он предоставляет учащемуся гораздо больше самостоятельности. Но если вы, окончивши курс в университете, отложите всякое попечение о вашем дальнейшем образовании, то вы по гроб жизни останетесь очень необразованным человеком. Кто раз полюбил науку, тот любит ее на всю жизнь и никогда не расстается с нею добровольно. А кто знает науку так мало, что еще не успел привязаться к ней всеми силами своего существа, тот не имеет ни малейшей причины считать себя образованным человеком. Надо учиться в школе, но еще гораздо больше надо учиться по выходе из школы, и это второе учение, по своим последствиям, по своему влиянию на человека и на общество, неизмеримо важнее первого. Стало быть, кто хочет содействовать успехам образования, тот должен прежде всего обращать внимание на то учение, которое производится после школы, вне школы и помимо школы. Что читает общество и как оно относится к своему чтению, то есть видит ли оно в нем препровождение времени или живое и серьезное дело, - вот вопросы, которые прежде всего должен себе поставить человек, желающий внести науку в жизнь. Господствующий вкус общества и его взгляд на чтение зависят отчасти от общих исторических причин; но отчасти, и притом в очень значительной степени, они зависят также от личных свойств тех людей, которые пишут для общества. Слабые, дряхлые, бесцветные и бездарные писатели подчиняют свою деятельность прихотям общественного вкуса и капризам умственной моды. Но писатели, сильные талантом, знанием и любовью к идее, идут своею дорогою, не обращая никакого внимания на мимолетные фантазии общества. Умственная энергия таких писателей сама по себе делается иногда таким событием, которое обращает на себя внимание общества и даже создает новую моду. Яркость таланта и сила убеждения могут сделать то, что в обществе, всегда смотревшем на книгу как на некоторую игру облагороженного вкуса, зародится серьезный взгляд на чтение и возникнет законная потребность прикидывать мерку чистой и светлой идеи к сделкам и проделкам действительной жизни. Общество начнет понемногу понимать, что умные мысли кладутся на бумагу не для того, чтобы оставаться в хороших книжках. - Умиляешься, друг любезный, над хорошею книжкою, так не слишком пакости же и в жизни!
   Благодаря Гоголю, Белинскому, Некрасову, Тургеневу, Достоевскому, Добролюбову и немногим другим, очень замечательным и добросовестным писателям наше общество уже додумалось до этого умозаключения. Стена между книжною мыслью и действительною жизнью пробита навсегда. Мысль писателя смотрит на действительную жизнь, а жизнь понемногу всасывает в себя питательные элементы теоретической мысли. То, что сделано на этом пути нашими предшественниками, значительно облегчает собою задачу современных писателей. Дайте обществу, что хотите, - научный трактат, газетный очерк каких-нибудь новейших событий, критическую статью по литературе, роман, стихотворение, - все равно: вам уж не будет надобности пробивать ледяную кору равнодушия, невнимания и непонимания; если есть в вашем труде что-нибудь полезное, общество посмотрит, и поймет, и подумает; и мысль ваша западет в ту глубину, в которой вырабатываются и созревают общественные убеждения. При таких условиях и жить стоит и работать можно. Есть уже точка опоры, с которой можно начать дело сближения между теоретическим знанием и вседневною жизнью. Общество уже не прочь от того, чтобы видеть в чтении путь к самообразованию, а в самообразовании - путь к практическому благоразумию и совершеннолетию. Давайте обществу материалы - оно их возьмет, и воспользуется ими, и скажет вам спасибо; но давайте непременно. Само собою, без содействия литературных посредников, общество не в силах пойти за материалами, разрыть их громаду, выбрать и усвоить себе именно то, что ему необходимо. Общество уже любит и уважает науку; но эту науку все-таки надобно популяризировать, и популяризировать с очень большим уменьем. Можно сказать без малейшего преувеличения, что популяризирование науки составляет самую важную, всемирную задачу нашего века. Хороший популяризатор, особенно у нас в России, может принести обществу гораздо больше пользы, чем даровитый исследователь. Исследований и открытий в европейской науке набралось уже очень много. В высших сферах умственной аристократии лежит огромная масса идей; надо теперь все эти идеи сдвинуть с места, надо разменять их на мелкую монету и пустить их в общее обращение. Тогда только и можно будет оценить в полном объеме, с одной стороны, глубину, красоту и практическую силу научных идей, а с другой стороны, гибкость и плодовитость человеческого ума, который тогда впервые отдаст себе отчет в своих собственных подвигах. Это сближение мыслителей с обществом непременно поведет за собою сближение общества с народом, то сближение, которое при всяком другом образе действия, конечно, останется навсегда маниловскою фантазиею "Эпохи" и "Дня".
   Необходимость популяризировать науку до такой степени очевидна, что, кажется, и распространяться об этом не следует. Не значит ли это унижать великую истину риторическими декламациями? Нет, совсем не значит. У нас и великие истины еще требуют доказательств. - У нас один писатель, и притом из молодых и притом бывший студент естественного факультета, доказывал недавно очень горячо и даже с некоторым озлоблением, что науку незачем популяризировать и что таким делом могут заниматься только шарлатаны и верхогляды. Этого писателя зовут г. Аверкиев, а горячится он в "Эпохе", во второй части своей статьи "Университетские отцы и дети" . Этот г. Аверкиев, пламенный поклонник и неудавшийся подражатель покойного Аполлона Григорьева, очень сердится за что-то на Карла Фохта, по-видимому за то, что Фохт не похож на Григорьева. Рассердившись на Фохта, собственно, с этой специальной стороны, г. Аверкиев утверждает, что популярные сочинения этого ученого по естественным наукам никуда не годятся; а вслед за тем, разгуливаясь все шире да шире, г. Аверкиев возвещает нам, что популяризировать науку даже очень глупо. А доказательства предлагаются вот какие: во-первых, всякая научная истина сама по себе совершенно ясна, потому что она истина; во-вторых, философские сочинения Канта гораздо удобопонятнее, чем популярные статьи о философии г. Лаврова 87. В-третьих, Льюис написал свою "Физиологию вседневной жизни" 88 безо всяких претензий на популярность, и книга эта оказалась гораздо лучше популярных "Физиологических писем" Карла Фохта. - Ах, какие бесподобные доказательства! Во-первых, всякая научная истина ясна только тогда, когда она изложена ясно. Что ясно для ученого, то может быть совершенно неясно для образованного человека в общепринятом разговорном значении этого слова. И всякую научную истину можно изложить так, что у вас от этой истины затрещит голова и потемнеет в глазах. Сотруднику эстетического журнала не мешало бы, кажется, понимать, что внутреннее достоинство идеи и внешняя форма изложения - две вещи совершенно различные. Во-вторых, пример о Канте и о г. Лаврове замечателен по своей неудачности. Что Кант писал ясно, это - личное открытие или, вернее, изобретение г. Аверкиева. Впрочем, по его мнению, чего доброго, и г. Григорьев, которому он старается подражать, пишет ясно. Немцы, народ совершенно привычный к варварской туманности изложения, все-таки жалуются на Канта, что он писал самое капитальное из своих сочинений, "Критику чистого разума", самым тяжелым, деревянным, непонятным и даже схоластическим языком. Лучшее доказательство кантовской неясности заключается в том, что немцы раскусили "Критику чистого разума" через восемь лет 89 после ее выхода в свет. А своим обширным господством над умами всех образованных людей тогдашней Германии философия Канта обязана преимущественно философским статьям Шиллера, сочинениям Рейнгольда и усердным трудам многих других, более мелких популяризаторов. Если бы ясно было, так и незачем было бы так много разъяснять. Что Кант яснее г. Лаврова, об этом я не спорю. Но это доказывает только, что г. Лавров - прекрасный математик и очень ученый человек, но очень плохой популяризатор. Плохих популяризаторов на свете очень много, но выводить из этого простого факта заключение против популяризирования вообще способен только сотрудник "Эпохи". В-третьих, что Льюис писал свою "Физиологию" без стремления к популярности, это опять произвольная выдумка г. Аверкиева. А что "Физиология" Льюиса написана гораздо понятнее и занимательнее, чем "Физиологические письма" Фохта, это чистая правда. Но опять-таки что же из этого следует? То, что Льюис популяризирует лучше Фохта. Это несомненно. И Бюхнер также как популяризатор стоит выше Фохта. Я подразумеваю здесь "Физиологические картины" 90, которые, по ясности и увлекательности изложения, далеко оставляют за собою "Физиологические письма". Я видел собственными глазами, что двадцатилетняя девушка, не имевшая никакого понятия о физиологии, с величайшим увлечением, почти не отрываясь от книги, прочитала три большие статьи из "Физиологических картин" Бюхнера. Эти три статьи были: "Сердце и кровь", "Воздух и легкие" и "Жизнь и теплота". Кто читал эту книгу Бюхнера, тот знает очень хорошо, что в ней нет и намека на те скандалезные пряности, которыми занимают своих читателей французские негодяи, подобные Дебе и Жуванселю 91. Стало быть, девушка, незнакомая с физиологиею, была завлечена исключительно интересом предмета и мастерством изложения. Мне кажется, этот опыт говорит громче всяких умозрений, и писатель, достигающий таких блестящих результатов, имеет полное право считаться образцовым популяризатором. Таким популяризатором может сделаться далеко не всякий желающий. При всем своем уме, при своем блестящем литературном таланте, при своих обширных занятиях Карл Фохт в этом отношении все-таки стоит ниже Бюхнера, которого он превосходит во всех других отношениях. Оно и понятно. По своему образованию Фохт - дельный натуралист. Но, по всему складу ума и характера, он - политический деятель. Его настоящее место не на профессорской кафедре, а на парламентской трибуне. Но когда надо просто рассказывать, излагать факты, тогда Фохт ясен, спокоен, точен и часто сух. Нет у него той ровной пластичности изложения, которая составляет одно из главных достоинств первоклассного популяризатора.
   Популяризатор непременно должен быть художником слова, и высшая, прекраснейшая, самая человеческая задача искусства состоит именно в том, чтобы слиться с наукою и, посредством этого слияния, дать науке такое практическое могущество, которого она не могла бы приобрести исключительно своими собственными средствами. Наука дает материал художественному произведению, в котором все - правда и все - красота; самая смелая фантазия не может ничего придумать. Такие художественные произведения человек создаст еще впоследствии, когда он много поумнеет и еще очень многому выучится; но робкие попытки, превосходные для нашего времени, существуют в этом роде и теперь. Я могу указать на огромную книгу Брема "Иллюстрированная жизнь животных", о которой мы, впрочем, будем говорить с читателями нашего журнала довольно подробно в течение будущего года 92. Эта книга задумана в громадных размерах, написана самым простым и увлекательным языком, с удивительным знанием дела, с удивительным пониманием характера и ума различных животных и с самою здоровою, неподкрашенною любовью к природе и к жизни во всех ее проявлениях. Весь рассказ проникнут ровным, спокойно-веселым и постоянно-естественным юмором. Читаешь, и оторваться не хочется. Так читал я только в детстве романы Купера и "Трех мушкетеров". И к этому-то изложению, представьте себе, почти на каждой странице картины, рисованные с натуры превосходными художниками, сделавшими кругосветное путешествие, посетившими несколько зоологических садов в Европе и пользовавшимися советами первоклассных натуралистов. Читаешь характеристику какого-нибудь четвероногого чудака, посмотришь на его портрет и действительно видишь, и по роже, и по глазам, и по всей его фигуре, что он способен на все те штуки, которые приписывает ему Брем. Когда я приобрел себе эту книгу, которая, впрочем, далеко еще не доведена до конца, то я в течение нескольких дней ни о чем не мог думать, кроме Брема. Просто ошалел от радости. И эту великую, именно великую книгу переводят на русский язык. И картины в ней будут совершенно такие же, как в немецком издании. Но - горе переводчикам, если они хоть сколько-нибудь обесцветят рассказ Брема. Это будет одно из тех литературных преступлений, которых не должно прощать общество. Если издатели догадаются после богатого издания с картинами выпустить другое, дешевое, на серой бумаге, без картин, то Брем проникнет в каждое грамотное семейство. Такая книга есть историческое событие в полном и буквальном смысле этого слова. Если Брем успеет описать все классы животного царства так, как он теперь описывает млекопитающих, то его книга останется на вечные времена не только в истории науки и литературы (это уже само собою разумеется), но и в истории общеевропейской народной жизни. Невозможно представить себе, какое море живой мысли и свежего чувства хлынет вместе с этою книгою в умы всего читающего человечества.
   Если неразвитость общества требует, чтобы наука являлась перед ним в арлекинском костюме, с погремушками и с бубенчиками, - это не беда. Такой маскарад нисколько не унижает науку. Дельная и верная мысль все-таки остается дельною и верною. А если этой мысли, чтобы проникнуть в сознание общества, надо украситься прибаутками и подернуться щедринскою игривостью, пускай украшается и подергивается. Главное дело - проникнуть, а через какую дверь и какою походкою - это решительно все равно. Арлекинствовать можно и должно, если только арлекинство ведет к цели.
   Иные читатели скажут, что все это вздор, что русская публика может читать серьезные книги и статьи без малейшей приправы арлекинства. Но я отвечу на это: господа, говорите за себя! Есть люди, стоящие ниже вас по развитию, и эти люди читают только то, что их забавляет, и они составляют в читающей массе большинство. Это видно, например, по тому, что публика выписывает журналы чисто ощупью. Лучший журнал, когда-либо существовавший в России, добролюбовский "Современник", имел блестящий успех; прекрасно! Но вслед за тем один из самых плоских русских журналов, "Время", имел также блестящий успех. Что за притча! Да и притчи никакой нет. Увидало дитя малое червонец: давай его сюда! цаца! - Увидало золоченый орех: и к ореху потянулось. Тоже цаца! - Ну, вот и надо, чтобы научные идеи были размалеваны, как цацы. Пускай дитя малое играет этими цацами. Они помогут ему расти; а вырастет, так и увидит, что эта цаца - штука самая отменная. Но само собою разумеется, что арлекинствовать надо с большим, с очень большим уменьем. Играй и кувыркайся, как хочешь, в своем изложении, но держи ухо востро, ни на одну секунду не теряй равновесия и ни под каким видом не допускай ни малейшего посягательства на то, что составляет жизнь и смысл твоей идеи. Шути, но так, чтобы каждая твоя шутка была строго рассчитана и чтобы совокупность твоих шуток выражала всю научную идею, которую ты хочешь провести в сознание твоих читателей, всю, как есть, без искажений и утаек. Если ты соблюдаешь постоянно это условие, - ты честный и полезный популяризатор. В противном случае ты поступаешь в категорию тех господ, которые, пуская в свет "Физиологию брака", "Тайные явления природы" и разные другие гнусности, прикрывают себя тем благовидным предлогом, что мы, дескать, просвещаем общество.
   При недостатке осмотрительности, уменья и серьезности во взгляде на великую цель своей деятельности популяризатор очень легко может превратиться в литературного промышленника и унизить науку до проституции. Но эта проституция заключается не в смехе, не в игривости, не в юморе, а в бесцельности, в бестактности и в неразборчивости этого смеха, этой игривости и этого юмора. Когда смех, игривость и юмор служат средством, тогда все обстоит благополучно. Когда они делаются целью - тогда начинается умственное распутство. Для художника, для ученого, для публициста, для фельетониста, для кого угодно, для всех существует одно великое и общее правило: идея прежде всего! Кто забывает это правило, тот немедленно теряет способность приносить людям пользу и превращается в презренного паразита. Стоит только сравнить "Свисток" Добролюбова 93 с полемическими статьями теперешнего "Современника", чтобы тотчас понять на живом примере, что значит "идея прежде всего" и что значит "все прежде идеи". Конечно, шутливый тон в популярно-научных сочинениях составляет только временное явление. Когда все читающее общество сделается серьезнее в своем взгляде на чтение, тогда и тон изменится; но не следует изменять его слишком рано. Если две-три шутки на странице могут дать вашей статье двух-трех лишних читателей, то было бы очень негуманно и неблагоразумно с вашей стороны отталкивать от себя этих читателей серьезностью изложения, ради того, чтобы соблюсти в неприкосновенности какое-то отвлеченное и совершенно фантастическое понятие о величии и достоинстве науки. Величие и достоинство науки состоит исключительно в той пользе, которую она приносит людям, увеличивая производительность их труда и укрепляя природные силы их умов. Значение науки может только возвыситься, если о ней получат некоторое понятие даже те неразвитые два-три читателя, которые будут привлечены к вашей статье содержащимися в ней шутками. Но, кроме художественности, кроме шутливого тона, популярное изложение должно отличаться еще и другими свойствами, которые останутся необходимыми даже и тогда, когда смех, игривость и юмор потеряют для общества свою теперешнюю обаятельность.
   Я укажу здесь на две главные особенности, которыми популярное изложение всегда должно отличаться от строго-научного.
   Во-первых, популярное изложение не допускает в течении мыслей той быстроты, которая совершенно уместна в чисто научном труде. Записные ученые, привыкшие ко всем приемам строгого мышления, ко всевозможным упражнениям умственных сил, могут следить без малейшего напряжения за мыслью исследователя, когда она, как белка, прыгает с одного предмета на другой, бросая читателям только легкие намеки на то, зачем и почему производятся эти быстрые переходы. Следя за этими эволюциями, ученый видит и понимает, что все это одна длинная цепь доказательств, связанная единством общей идеи и общей цели; он видит, что одна мысль логично развивается из другой; но простой читатель этого не увидит и станет в тупик. Писатель высказал одно положение, вывел из него другое, на этих двух построил третье и пошел шагать, а простой читатель только недоумевает: каким же образом второе вытекает из первого и почему возможен переход к третьему? Второе действительно не вытекает непосредственно из первого; эти два положения связываются между собою двумя или тремя промежуточными умозаключениями; но ученый писатель, уверенный в сообразительности своих товарищей по науке, выкидывает вон эти мостики мысли, которые действительно не прибавляют к ученому труду ничего нового и существенного. Но для читателя, не выучившегося прыгать, такое отсутствие мостиков составляет непреодолимое препятствие. На первой же странице он спотыкается, а уж на какой-нибудь пятой или шестой он решительно не знает, о чем это тут идет речь и зачем это все написано. При таких условиях серьезное чтение ведет за собою только головную боль и одурение. Популяризатор, разумеется, обязан избавить мысль своего читателя от всяких подобных прыжков. В популярном сочинении каждая отдельная мысль должна быть развита подробно, так, чтобы ум читателя успел прочно утвердиться на ней, прежде чем он пустится в дальнейший путь, к логическим следствиям, вытекающим из этой мысли. Если вы будете утомлять ум вашего читателя слишком быстрыми переходами, то получится тот же результат, который произвело бы отсутствие мостиков: читатель ошалеет и совершенно потеряет из виду общую связь ваших мыслей.
   Во-вторых, популярное изложение должно тщательно избегать всякой отвлеченности. Каждое общее положение должно быть подтверждено осязательными фактами и пояснено частными примерами. Вот и я, повинуясь этому правилу, покажу на отдельном примере, каким образом популярное изложение должно смягчать быстроту и отвлеченность строго-научного языка. Представьте себе, что в научном сочинении находится следующая фраза: "Так как все математические суждения отличаются совершенно аналитическим характером, то, разумеется, чистая математика меньше всех остальных наук опирается на свидетельство опыта". И затем автор начинает уже выводить дальнейшие заключения из той мысли, что "математика меньше всех остальных наук опирается на свидетельство опыта". Но простой читатель стал в тупик. Черта с два тут "разумеется"! Почему же аналитический характер позволяет чистой математике опираться на свидетельство опыта меньше всех остальных наук? Ясное дело, что в нашей фразе заключаются два положения, связанные между собою союзами так как и то. Между этими двумя положениями должен существовать мостик, но мостик этот, для большей быстроты движения, выброшен вон, а вместо него вставлено проклятое слово "разумеется", означающее собою смелый и ловкий прыжок возмужалой мысли. Популяризатор должен здесь прежде всего напомнить читателю, что такое анализ и в чем состоит его существенное отличие от синтеза. Потом он должен взять два или три математические суждения - чем проще, тем лучше - и показать на этих примерах, в чем состоит типическая особенность всякого математического суждения и чем эти суждения отличаются, например, от истин химии или физиологии. Таким образом выяснится аналитический характер математических суждений. Вместе с тем выяснится и отношение математики к опыту. Читатель поймет, что при анализе только исходная точка берется из опыта, а при синтезе, напротив того, весь процесс мысли постоянно опирается на опыт. Ясно, стало быть, что чем исключительнее преобладает в какой-нибудь науке элемент анализа, тем незначительнее становится в ней участие опыта.
   Популяризатор должен постоянно предвидеть все вопросы, сомнения и возражения своего читателя; он сам должен ставить и разрешать их; такая тактика имеет двоякую выгоду: во-первых, предмет освещается со всех сторон; во-вторых, вопросы и возражения прерывают собою монотонное течение речи, поддерживают и напрягают постоянное внимание читателя, который, в противном случае, легко может вдаться в полумашинальное чтение, то есть пропускать через свою голову отдельные мысли, не вдумываясь в их отношение к целому. Не только группировка мыслей и общий тон изложения, но даже самый язык, выбор слов и оборотов имеют очень значительное влияние на успех или неуспех популярно-научного сочинения. Удачное выражение, меткий эпитет, картинное сравнение чрезвычайно много прибавляют к тому удовольствию, которое доставляется читателю самим содержанием книги или статьи. А так как просвещать читателя помимо его собственной воли нет ни малейшей возможности, то и не следует ни под каким видом пренебрегать теми техническими средствами языка, которые могут увеличить удовольствие читателя, не вредя основной идее вашего труда. Бентам доказывает очень подробно и чрезвычайно убедительно, что законы должны быть написаны не только совершенно ясным и простым, но еще, кроме того, изящным языком. С этим мнением трудно не согласиться. В самом деле, в настоящее время нет на свете ни одной страны, в которой большинство грамотных людей имело бы совершенно ясное понятие о законах своего отечества. От этих законов зависит жизнь, честь, собственность, гражданское положение и семейное спокойствие, словом, все земное благополучие каждой отдельной личности; а между тем их все-таки почти никто не знает, кроме судей и адвокатов. Можно себе представить, сколько невольных преступлений, сколько бестолковых процессов, какая трата времени, сил, денег - происходят от этого незнания. А чем же объясняется самый факт этого удивительного незнания? Да просто тем, что свод законов совершенно справедливо считается у всех народов земного шара, имеющих какой-нибудь свод, самою скучною книгою, какую только можно выдумать и написать. А происходит ли эта невыносимая скучность свода законов от самого содержания этой книги? Составляет ли она необходимую принадлежность самого предмета? Ничуть не бывало. Закон определяет отношения между людьми, установляет их права и обязанности. Трудно даже придумать что-нибудь интереснее этого предмета. Но этот предмет превращен в сухой скелет педантизмом средневековых юристов и остался в своем засушенном положении по милости современных законоведов, робеющих до сих пор перед призраками старых авторитетов. Бентам доказал теоретически и, что еще гораздо важнее, показал на практике, своим собственным примером, что можно писать живо и увлекательно не только исследования по философии права, но даже текст кодекса, статьи свода законов. По мнению Бентама, самый текст закона должен быть написан коротко и ясно; закон приказывает или запрещает, но не рассуждает. Но, вслед за этою каноническою частью каждой отдельной статьи, должен следовать комментарий, в котором объясняется значение, необходимость, целесообразность и причина данного закона. Совокупность этих комментариев составит, по мнению Бентама, полный и чрезвычайно интересный кодекс нравственной философии. И книга, вмещающая в себя такой кодекс, сделается настольного книгою в каждом грамотном семействе; по этой книге отец сам будет объяснять своим детям законы той страны, в которой им суждено жить и действовать; благодаря таким комментариям закон ляжет в основание самого обыкновенного воспитания. Вследствие этого большая часть непроизводительных юристов принуждена будет заняться полезным трудом. Но все это возможно только в том случае, если законы будут изложены легким, простым и изящным языком. Иначе никакая философская глубина комментариев не принудит общество читать и изучать свод законов. В общей массе люди чрезвычайно легкомысленны; они всегда делают то, что им приятно, и очень редко делают то, что им полезно. Все понимают как нельзя лучше, что знание законов необходимо; все знают, что незнанием законов никто отговариваться не может; и, однако, почти никому в голову не приходит почитать в часы досуга и отдохновения свод законов. После этого есть ли хоть малейшая возможность ожидать, что люди примутся читать популярно-научные сочинения, если эти сочинения не будут доставлять им приятного препровождения времени? Ведь как ни велика польза научных знаний, а все-таки эта польза далеко не так очевидна, как польза законоведения. Против науки вы услышите много голосов, даже в печати, а уж против изучения законов не возразят ни слова ни купчиха Кабанова, ни Виктор Ипатьевич 94, ни даже г. Катков. - Ясно, стало быть, что внешняя форма популярного изложения имеет громадную важность.
  

XXXIV

  
   После всего, что я говорил о популяризировании науки, у читателя, по всей вероятности, зародился в уме естественный вопрос: какие же именно науки необходимо популяризировать? В общих чертах читатель, разумеется, уже знает мой образ мыслей; он знает, что я не укажу ни на санскритскую грамматику, ни на египетскую археологию, ни на теорию музыки, ни на историю живописи. Но если читатель полагает, что я буду рекомендовать ему преимущественно технологию, практическую механику, геогнозию или медицину, то он ошибается. Наука, слившаяся уже с ремеслом, наука прикладная, конечно, приносит обществу громадную и неоспоримую пользу, но популяризировать ее нет ни надобности, ни возможности. Технологи, геогносты, механики необходимы для общества, но люди, имеющие общее понятие о технологии, геогнозии и механике, никому и ни на что не нужны. Словом, прикладные науки должен изучать совершенно основательно каждый человек, желающий обратить их в свое хлебное ремесло. Кто изучает науку основательно, тот, конечно, обращается к самим источникам науки, а не к популярным сочинениям. Стало быть, нуждаются в популярной обработке только те отрасли знаний, которые, не слившись с специальным ремеслом, дают каждому человеку вообще, без отношения к его частным занятиям, верный, разумный и широкий взгляд на природу, на человека и на общество. Разумеется, здесь, как и везде, на первом плане стоят те науки, которые занимаются изучением всех видимых явлений: астрономия, физика, химия, физиология, ботаника, зоология, география и геология.
   Превосходство естественных наук над всеми остальными накоплениями знаний, присвоивающими себе также титул науки, до такой степени очевидно, и мы уже так часто и с таким горячим убеждением говорили о значении этих наук, что теперь мне незачем о них распространяться. Замечу только, что под именем географии я понимаю, разумеется, не перечисление государств, а общую картину земного шара и определение той связи, которая существует между землею и ее обитателями. - Но естественные науки, при всем своем великом значении, не исчерпывают собою всего круга предметов, о которых человеку необходимо составить себе понятие. Человек должен знать человека и общество. Физиология показывает нам различные отправления человеческого организма; сравнительная анатомия показывает нам различия между человеческими расами; но обе эти науки не дают нам никакого понятия о том, как человек устраивает свою жизнь и как он постепенно подчиняет себе силы природы силою своего ума. Оба эти вопроса имеют для нас капитальную важность; но те отрасли знания, от которых мы должны ожидать себе на них ответа, - история и статистика, - до сих пор еще не достигли научной твердости и определенности. История до сих пор не что иное, как огромный арсенал, из которого каждая литературная партия выбирает себе годные аргументы для поражения своих противников. Превратится ли история когда-нибудь в настоящую науку, - это неизвестно и даже сомнительно. Научная история была бы возможна только в том случае, если бы сохранились все материалы для составления подробных статистических таблиц за все прошедшие столетия. Но о таком богатстве материалов нечего и думать. Поэтому для изучения человека в обществе остается только внимательно вглядываться в современную жизнь и обмениваться с другими людьми запасом собранных опытов и наблюдений. Статистика уже дала нам множество драгоценных фактов; она подрывает веру в пригодность пенитенциарной системы; она цифрами доказывает связь между бедностью и преступлением; но статистика только что начинает развиваться, и мы имеем полное основание ожидать от нее, в ближайшем будущем, в тысячу раз больше самых важных практических услуг, чем сколько она оказала их нам до сих пор.
   Статья моя кончена. Читатель видит из нее, что все стремления наших реалистов, все их радости и надежды, весь смысл и все содержание их жизни пока исчерпываются тремя словами: "любовь, знание и труд". После всего, что я говорил выше, эти слова не нуждаются в комментариях.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   В примечаниях приняты следующие сокращения: 1) Белинский - Белинский В. Г. Собр. соч. в 9-ти т., т. 1-6. М., 1976-1981 (изд. продолж.); 2) Добролюбов - Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т. М.-Л., 1961-1964; 3) 1-е изд. - Писарев Д. И. Соч. Изд. Ф. Павленкова в 10-ти ч. СПб., 1866-1869; 4) Писарев (Павл.) - Писарев Д. И. Соч. Полн. собр. в 6-ти т. Изд. 5-е Ф. Павленкова. СПб., 1909-1912; 5) Писарев - Писарев Д. И. Соч. в 4-х т. М., 1955-1956; 6) Салтыков-Щедрин - Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т. М., 1965-1974; 7) ЦГАОР - Центральный государственный архив Октябрьской революции; 8) Чернышевский - Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т. М., 1939-1953.
  

РЕАЛИСТЫ

  
   Впервые - "Русское слово", 1864, N 9-11 под названием "Нерешенный вопрос" и без посвящения матери критика - В. Д. Писаревой (N 9, отд. II "Литературное обозрение", с. 1-44 - "Статья первая", гл. I-IX; N 10, отд. II, с. 1-58 - "Статья вторая", гл. X-XXI; N 11, отд. II, с. 1-64 - "Статья третья и последняя", остальные тринадцать глав, но с особой нумерацией). В журнале статья - без подписи. Затем - 1-е изд., ч. 2, (1866), с. 97-235 под названием "Реалисты", без разделения на три статьи, с общей нумерацией глав и с посвящением матери.
   Статья писалась летом 1864 года в Петропавловской крепости. Начало ее было послано петербургским генерал-губернатором князем А. А. Суворовым в сенат 20 июля, а окончание - 8 августа (см. Лейке М. К. Политические процессы в России 1860-х гг., М. Пг., 1923, с. 576-577).
   В "Русском слове" текст подвергся сильным цензурным искажениям. В примечании к статье в 1-м изд. говорилось: "Хотя настоящая статья, написанная Д. И. Писаревым в конце 1864 года, носила название "Реалисты", но почему-то ей дали название "Нерешенный вопрос", под которым она испытала на себе, по словам Писарева, нечто вроде геологического переворота (см. Писарев, т. 3, с. 481-483. - Ю. С.) Наиболее вопиющие изменения восстановлены". Красочнее, прямее и полнее об этом говорилось в примечании к статье в издании Писарев (Павл.), т. 4: "Хотя настоящая статья, написанная Д. И. Писаревым в конце 1864 года, носила название "Реалисты", но одна из рук, оберегающих отечественную печать, вымарала это жгучее тавро ненавистного для нее направления и заменила его канцелярским вензелем "нерешенного вопроса", желая, вероятно, такой заменой выразить, что по этому делу еще не последовало от кого следует разрешающей резолюции. Любопытно, что, вымарывая скромное заглавие и производя ряд кавалерийских маневрирований на полях авторских мыслей, заботливый пестун уничтожил также посвящение сына матери. Почему так нужно было поступить, неизвестно. Это поистине единственно составляет нерешенный вопрос "Реалистов". Произвольные изменения, насколько можно было, восстановлены самим автором. Примечание издателя к изданию 1866 г.". Текст этого примечания, вероятно, принадлежащего самому Писареву, реально в 1-м изд. также был сокращен и смягчен, видимо, из опасений последующих преследований.
   Эти "маневрирования" цензуры, насколько можно судить по восстановленным в 1-м изд. (автограф статьи не сохранился) "наиболее вопиющим изменениям", помимо замены названия и снятия посвящения, свелись к механическому исключению некоторых кусков текста (см. примеч. 21 и 25), к смягченным и более неопределенным формулировкам (см. примеч. 2, 4, 22, 23, 84), что нередко вело к искажению смысла. В 1-м изд. были внесены автором и другие изменения и исправления. Далее отмечены наиболее существенные из них. Отдельные корректурные погрешности 1-го изд. исправлены по журнальному тексту и по изданию Писарев (Павл.).
   И по общему замыслу, и по трактовке образа героя романа "Отцы и дети" статья "Реалисты" во многом отлична от статьи "Базаров" (см. об этом во вступительной статье к наст. изд.). Несколько более мягко, чем в статье 1862 года, характеризуется здесь позиция Тургенева в отношении Базарова и молодого поколения. Это противостоит попытке М. А. Антоновича в "Современнике" представить роман как пасквиль на "новых людей" 1860-х годов. В характеристике Базарова опускаются отдельные штрихи, которые искажали черты "нового типа" и подчеркивали эгоизм героя романа. (Следует заметить, что в опубликованной позднее, но написанной ранее, нежели "Реалисты", статье "Новый тип" уже подчеркивалось, что в изображении Базарова у Тургенева, как писателя "чужого в отношении к людям нового типа", "вкрались фальшивые ноты"), Писарев дает собственное подробное истолкование тем сценам и ситуациям романа (отношение Базарова к старикам родителям, любовь к Одинцовой, дуэль с Павлом Кирсановым, смерть Базарова и т. д.), которые другими критиками, и в частности Антоновичем, были истолкованы как проявление пристрастной, недоброжелательной оценки Тургеневым молодого поколения. В статье 1862 года, в соответствии с ее названием, основное внимание было сосредоточено на самом Базарове; в "Реалистах" же много говорится об отношениях его к представителям поколения "отцов", к женщине. В этом содержится, несомненно, ответ на обвинения в адрес "нигилистов" со стороны реакционной и либерально-охранительной критики в том, что они "сеют рознь между поколениями", "восстанавливают детей против родителей", "проповедуют разврат", "отрицают брак" и т. д. Резко сатирическое освещение получают в этой статье не только Кукшина и Ситников, но и Аркадий Кирсанов, как лица, чуждые демократической молодежи и по духу, и по складу характера.
   Иначе, в свете изложенной в статье "теории реализма", рассматривается ригоризм и антиэстетическая позиция тургеневского героя. В статье 1862 года Писарев по поводу афоризма Базарова ("природа - не храм, а мастерская") еще оговаривался, что здесь "отрицание превращается во что-то искусственное и даже перестает быть последовательным". Там Писарев утверждал право работника на наслаждение, отвергая ссылки на то, что "мы живем в такое тяжелое время, в котором еще нечего думать о наслаждении". В "Реалистах", напротив, указывается, что, с точки зрения мыслящего реалиста, постановка вопроса о наслаждении несвоевременна, что силы его должны быть сосредоточены на полезном для общества труде.
   Статья Писарева уже во время ее публикования в журнале и непосредственно после публикации вызвала многочисленные отклики. "Теория реализма" подверглась ожесточенным нападкам в журналах реакционного и либерального направления. Ср. статьи: "Теория пользы и выгоды" Н. И. Соловьева ("Эпоха", 1864, N 11); "Предисловие к литературному обозрению. О качестве и количестве прогресса в новейшем движении нашей литературы" Е. Ф. Зарина (псевдоним: Incognito) ("Отечественные записки", 1865, февраль, кн. 2); неподписанную статью "Последние цветы" ("Библиотека для чтения", 1865, N 4).
   Обострила статья "Реалисты" и начатую ранее полемику между "Русским словом" и "Современником" (см. примечания к статьям "Цветы невинного юмора" и "Мотивы русской драмы" в т. 1 наст. изд.). Ниже кратко излагается ход этой полемики в той ее части, в какой она связана с публикацией "Нерешенного вопроса".
   Еще в апрельской книжке "Современника" за 1864 год в статье "Современные романы", сопоставляя образ Базарова в "Отцах и детях" Тургенева и образ Басардина в романе "Взбаламученное море" Писемского и подтверждая свой прежний взгляд на роман Тургенева как на роман антинигилистический, Антонович резко отозвался о критике
   "Русского слова". Здесь говорилось о "критиках-детях" и о "простоватых слушателях, принимающих за комплименты деликатные колкости г. Тургенева".
   Сразу же после опубликования первых девяти глав статьи "Реалисты" появилась полемическая заметка Антоновича (псевдоним: Посторонний сатирик) "Вопрос, обращенный к "Русскому слову"" ("Современник", 1864, N 10). Вопрос состоял в том, согласна ли редакция журнала со статьей "Нерешенный вопрос" и разделяет ли она данную в статье оценку романа Тургенева и типа Базарова, а также отрицательную оценку статьи Антоновича "Асмодей нашего времени". В N 10 "Русского слова" появился "Ответ "Современнику"". В основе этого "Ответа" лежала заметка Писарева "Объяснение", отредактированная Г. Е. Благосветловым, где была заявлена полная солидарность со статьей "Нерешенный вопрос", поскольку автор ее стремился защитить тип Базарова "от той клеветы, которую взвела на него наша остальная журналистика, и показать важное значение базаровского элемента в жизни общественной и семейной, в науке и искусстве... указать по возможности на те реальные основы, которые составляют главную силу этого элемента и которые бесспорно уважает и сам "Современник". (Краткое изложение и цитаты из первоначального текста "Объяснения" Писарева см. в кн.: Коротков Ю. Писарев. М., 1976, с. 279-280). Высказывалось также нежелание полемизировать с "Современником", "особенно о таком щекотливом вопросе, как "Нерешенный"". Таким образом, "Русское слово" подчеркивало общность исходных позиций своих и "Современника" и нежелательность полемики между двумя демократическими журналами в условиях наступления реакции. "Мы... сознаем всю бесполезность полемики, - говорилось в "Ответе", - особенно в такое время, когда она, кроме удовольствия нашему журнальному стаду, не может оказать существенных услуг литературе". Указание на "щекотливость" "Нерешенного вопроса" намекало и на цензурные трудности при изложении общей программы журнала.
   Вместе с тем печатание статьи Писарева в "Русском слове" продолжалось. В сдвоенном (11-12) номере "Современника" Посторонний сатирик в фельетон "Литературные мелочи" включил новую полемическую заметку ""Русскому слову". Предварительные объяснения". Он заявлял, что считает "Нерешенный вопрос" вызовом "Современнику", и обещал в будущем дать разбор статьи и критику ошибок "Русского слова". Относительно статьи "Асмодей нашего времени" он здесь сообщал, что эта его статья была в свое время одобрена лицом, ответственным тогда за ведение дел в редакции "Современника", то есть Чернышевским. В N 12 "Русского слова" в заметке "Г. Постороннему сатирику "Современника"" Благосветлов (псевдоним: Заштатный юморист) повторил, что расхождения в оценке Базарова - вопрос частный и что "Русское слово" не расположено к полемике с "Современником".
   В 1865 году полемика продолжалась. "Современник" в N 1 напечатал письмо бывшего сотрудника "Русского слова" Д. Д. Минаева с резкими возражениями против "Нерешенного вопроса", а затем, в N 2 и 4, обещанную Антоновичем большую статью "Промахи" с разбором одной из статей В. А. Зайцева и "Нерешенного вопроса". Однако и здесь полного разбора программы реализма, развернутой в статье Писарева, не содержалось. Основное место в "Промахах" заняли доказательства того, что Писарев истинного смысла тургеневского романа не понял и что оценки типа Базарова, данные Писаревым в статьях "Базаров" и "Нерешенный вопрос", заключают противоречия. Хотя Антонович и подчеркивал, что главный предмет спора составляют основные положения статьи "Нерешенный вопрос", он в конце своей второй статьи (в N 4 "Современника") заявлял, что свой анализ статьи Писарева на время прерывает. Продолжения статьи "Промахи" однако не последовало.
   Полемика в дальнейшем переместилась на вопрос о книге Н. Г. Чернышевского "Эстетические отношения искусства к действительности" (см. примеч. к статье "Разрушение эстетики"). Лишь в последней полемической статье Антоновича "Лжереалисты (По поводу "Русского слова")" ("Современник", 1865, N 7) опять содержались утверждения, что Писарев не понял романа "Отцы и дети" и его антинигилистической направленности и ошибочно принял Базарова за тип "нового человека". Писарев и Зайцев в общей форме обвинялись в ложном понимании "реализма", в отступлении от направления Чернышевского и Добролюбова.
   Писарев отвечал Антоновичу в статье "Прогулка по садам российской словесности" (см. примеч. к ней) и особенно развернуто - в статье "Посмотрим!" ("Русское слово", 1865, N 9; см. Писарев, т. 3, с. 436-497), которая составила заключительный эпизод затянувшейся полемики.
  
   1 Мартинизм - одно из ответвлений масонства (по имени французского мистика Л.К. Сен-Мартена); в России общество мартинистов впервые возникло около 1780 г.
   2 Здесь и далее в "Русском слове" вместо: "мы глупы" было: "мало развиты" (в двух первых случаях), "не развиты" (в двух последующих).
   3 О порочном круге строя цивилизации Фурье говорит в сочинении "Новый хозяйственный и социетарный мир, или Открытие способа привлекательного и природосообразного труда, распределенного в сериях по страсти" (см. Фурье Ш. Избр. соч. М., 1974, т. 3, с. 75-112 и т. 4, с. 134). Ф. Энгельс в "Развитии социализма от утопии к науке" замечает, что цивилизация у Фурье совпадает "с так называемым ныне буржуазным обществом, следовательно с общественным порядком, развивающимся с XVI века". Фурье показывает, по заключению Энгельса, что "цивилизация движется в "порочном кругу", в противоречиях, которые она постоянно вновь порождает и которых она не может преодолеть, так что она всегда достигает результатов, противоположных тем, к которым, искренне или притворно, она стремится" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., изд. 2-е, М., 1961, с. 197).
   4 Базаров говорит это в ответ на вопрос Аркадия: "И природа пустяки?", отрицая эстетический взгляд на природу ("И природа пустяки в том значении, в каком ты ее понимаешь"). См. гл. IX романа. - Далее в "Русском слове" вместо имени Рахметова было: "человек строго реальный", "особенности человека с реальным направлением", "у реалиста". Цензурные замены имени конкретного персонажа т

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
Просмотров: 368 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа