Плеханов Георгий Валентинович - Обоснование и защита марксизма

ским материализмом". С этою целью г. Бельтов делает экскурсию в историю философии. О степени беспорядочности и неполноты этой экскурсии можно судить уже по названиям глав, ей посвященных: "Французский материализм XVIII века", "Французские историки времен реставрации", "Утописты", "Идеалистическая немецкая философия", "Современный материализм" (стр. 146). Г. Михайловский опять горячится без всякой надобности, и опять его горячность ни к чему доброму не приводит. Если бы г. Бельтов писал хотя бы краткий очерк истории философии, то, действительно, беспорядочна и непонятна была бы та экскурсия, в которой он от французского материализма XVIII века переходит к французским историкам времен реставрации; от этих историков к утопистам, от утопистов к немецким идеалистам и т. д. Но в том-то дело, что г. Бельтов никакой истории философии не писал. На первой же странице своей книги он заявил, что намерен сделать краткий очерк того учения, которое неправильно называется экономическим материализмом. Он нашел некоторые слабые зародыши, этого учения у французских материалистов и показал, что эти зародыши в значительной степени развились у французских историков-специалистов времен реставрации; затем он обратился к людям, которые, не быв историками по своей специальности, все-таки должны были много думать о важнейших вопросах исторического развития человечества, т. е. к утопистам и немецким философам. Он далеко не перечислил всех материалистов XVIII века, всех историков времен реставрации, всех утопистов и всех идеалистов-диалектиков этой эпохи. Но он указал на самых главных из них, на тех, которые более других сделали по интересующему его предмету. Он показал, что все эти люди, так богато одаренные и так много знавшие, путались в противоречиях, из которых единственным логическим выводом являлась историческая теория Маркса. Словом, il prenait son bien ou il le trouvait. Что можно возразить против такого приема? И почему он не нравится г. Михайловскому?

   Если г. Михайловский не только прочитал сочинения Энгельса "Ludwig Feuerbach" и "Dühring's Umwälzung", но и, - что самое главное, - понял их, то он и сам знает, какое значение в развитии идей Маркса и Энгельса имели взгляды французских материалистов прошлого столетия, французских историков времен реставрации, утопистов и идеалистов-диалектиков. Г. Бельтов оттенил это значение, сделав краткую характеристику наиболее существенных в этом случае взглядов тех и других, третьих и четвертых. Г. Михайловский презрительно пожимает плечами по поводу этой характеристики, ему не нравится план г. Бельтова. Мы заметим на это, что всякий план хорош, если с помощью его автор достигает своей цели. А что цель г. Бельтова была достигнута, этого не отрицают, насколько мы знаем, даже его противники.

   Г. Михайловский продолжает:

   "Г. Бельтов говорит и о французских историках и о французских "утопистах", оценивая тех и других в меру их понимания или непонимания экономики, как фундамента общественного здания. Странным, однако, образом он совсем не упоминает при этом о Луи-Блане, хотя одного предисловия в "Histoire de dix ans" достаточно, чтобы предоставить ему почетное место в ряду первоучителей так называемого экономического материализма. Конечно, тут много такого, с чем г. Бельтов согласиться не может, но тут есть и борьба классов, и характеристика их экономическими признаками, и экономика, как скрытая пружина политики, вообще многое, что позже вошло в состав доктрины, так горячо защищаемой г. Бельтовым. Я потому отмечаю этот пробел, что он, во-первых, и сам по себе удивителен и намекает на какие-то побочные цели, не имеющие ничего общего с беспристрастием" (стр. 150).

   Г. Бельтов говорил о предшественниках Маркса, Луи Блан же был скорее его современником. Правда, "Histoire de dix ans" вышла в то время, когда исторические взгляды Маркса еще не окончательно сложились. Но сколько-нибудь решительного влияния на их судьбу эта книга не могла иметь уже по той причине, что точка зрения Луи Блана на внутренние пружины общественного развития не заключала в себе решительно ничего нового, сравнительно со взглядами, например, Огюстена Тьерри или Гизо. Совершенно верно, что "тут есть и борьба классов, и характеристика их экономическими признаками, и экономика" и т. д. Но все это было уже и у Тьерри, и у Гизо, и у Минье, как это неопровержимо показал г. Бельтов. Гизо, стоявший на точке зрения борьбы классов, сочувствовал борьбе буржуазии против аристократии, но очень враждебно отнесся к только что начинавшейся в его время борьбе рабочего класса с буржуазией. Луи Блан сочувствовал этой борьбе {Да и то на свой особый лад, вследствие чего Луи Блан и играл такую жалкую роль в 1818 году. Между классовой борьбой, как ее понимал "позже" Маркс, и классовой борьбой по Луи Блану лежит целая пропасть. Человек, не наметивший этой пропасти, вполне подобен мудрецу, не заметившему слона в зверинце.}. [В этом не расходился с Гизо. Но это разногласие было совсем не существенно. Оно не вносило ничего нового во взгляды Луи Блана на "экономику, как скрытую пружину политики"] {Примеч. ко 2-му изданию.}.

   Луи Блан, как и Гизо, сказал бы, что политические конституции коренятся в социальном быте народа, а социальный быт определяется в последнем счете отношениями собственности, но откуда берутся отношения собственности, - это было так же мало известно Луи Блану, как и Гизо. Вот почему Луи Блан, как и Гизо, несмотря на свою "экономику", вынужден был вернуться к идеализму. Что в своих историко-философских взглядах он был идеалистом, это известно всякому, даже не бывшему в семинарии {В качестве идеалиста низшего разбора (т. е. недиалектика), Луи Блан имел, разумеется, свою "формулу прогресса", которая, при всей своей "теоретической ничтожности", по крайней мере, не хуже "формулы прогресса" г. Михайвского.}.

   В то время, как появилась "Histoire de dix ans", очередным вопросом общественной науки был "позже" разрешенный Марксом вопрос о том, - откуда же берутся отношения собственности? Луи Блан ничего не сказал нового на этот счет. Естественно предположить, что именно потому и не сказал ничего о Луи-Блане г. Бельтов. Но г. Михайловский предпочитает инсинуировать на счет каких-то подобных целей. Chacun a son goût!

   По мнению г. Михайловского, экскурсия г. Бельтова в область истории философии "еще слабее, чем можно было думать, судя по этим (вышеперечисленным) заглавиям". Почему же так? Да вот почему. Г. Бельтов пишет, что "Гегель называл метафизической точку зрения тех мыслителей, - безразлично, идеалистов или материалистов, - которые, не умея понять процесс развития явлений, поневоле представляют их себе и другим, как застывшие, бессвязные, неспособные перейти одно в другое. Этой точке зрения он противопоставил диалектику, которая изучает явления именно в их развитии и, следовательно, в их взаимной связи". По этому поводу г. Михайловский ехидно замечает: "Г. Бельтов считает себя знатоком философии Гегеля. Я рад поучиться у него, как у всякого сведущего человека, и на первый раз попросил бы г. Бельтова указать то место в сочинениях Гегеля, откуда он взял это будто бы гегелево определение "метафизической точки зрения". Осмеливаюсь утверждать, что он мне его указать не может. Для Гегеля метафизика была учением о безусловной сущности вещей, лежащей за пределами опыта, и наблюдения о сокровенном субстрате явлений... Свое якобы Гегелево определение г. Бельтов взял не у Гегеля, а у Энгельса (все в той же полемической против Дюринга книге), который совершенно произвольно отделил метафизику от диалектики признаком неподвижности или текучести" (стр. 147).

   Не знаем, что ответит на это г. Бельтов. Но, "на первый раз", мы позволим себе, не дожидаясь его разъяснений, ответить почтенному субъективисту.

   Развертываем первую часть "Энциклопедии" Гегеля и там, в прибавлении к параграфу 31 (стр. 57 русск. пер: г. В. Чижова), читаем: "Мышление этой метафизики не было свободно и истинно в объективном смысле, потому что оно не предоставляло предмету развиваться свободно из самого себя и самому находить свои определения, а брало его, как готовый... Эта метафизика есть догматизм, потому что, соответственно природе конечных определений, она должна была принять, что из двух противоположных утверждений... одно необходимо истинно, а другое ложно" (пар. 32, стр. 58 того же перевода).

   Гегель говорит здесь о старой докантовской метафизике, которая, по его замечанию, "вырвана с корнем, исчезла из ряда наук" (ist so zu sagen, mit Stumpf und Styl ausgerottet worden, aus der Reihe der Wissenschaften verschwunden!) {"Wissenschaft der Logik", Vorrede, S. 1.}. Этой метафизике Гегель противопоставил свою диалектическую философию, рассматривавшую все явления в их развитии и в их взаимной связи, а не как готовые и отделенные одно от другого целою пропастью. "Истинно только целое, - говорит он, - целое же обнаруживается во всей своей полноте лишь посредством своего развития" ("Das wahre ist das Ganze. Das Ganze aber ist nur das durch seine Entwicklung sich vollendende Wesen") {"Die Phänomenologie des Geistes", Vorrede, S. XXIII.}. Г. Михайловский утверждает, что Гегель слил с диалектикой также и метафизику, но тот, от кого он слышал это, не хорошо объяснил ему, в чем дело. У Гегеля к диалектическому моменту прибавляется также и спекулятивный, благодаря которому его философия и становится идеалистической философией. Как идеалист, Гегель делал то же, что и все другие идеалисты: он придавал особенно важное философское значение таким "результатам" (таким понятиям), которыми очень дорожила также и старая "метафизика". Но самые эти понятия (абсолютное в разных видах его развития) явились у него, благодаря "диалектическому моменту", именно как результаты, а не как первоначальные данные. Метафизика растворилась у Гегеля в логике, и вот почему он очень удивился бы, услыхав, что его, спекулятивного мыслителя, называют метафизиком ohne Weiteres. Он сказал бы, что люди, называющие его так, "lassen sich mit Tieren vergleichen, welche alle Töne einer Musik mit durchgehört haben an deren Sinn aber das Eine, die Harmonie dieser Töne nicht gekommen ist" (его собственное выражение, которым он клеймил ученых педантов).

   Повторяем, этот спекулятивный мыслитель, презиравший метафизику рассудка (опять его собственное выражение), был идеалистом и в этом смысле имел свою метафизику разума. Но разве г. Бельтов позабыл это обстоятельство или не оговорил его в своей книге? И не позабыл, и оговорил. Он привел из книги Маркса и Энгельса "Die Heilige Familie" длинные выписки, очень едко критикующие спекулятивные результаты Гегеля. Полагаем, что в этих выписках достаточно обнаружена правомерность слияния диалектики с тем, что г. Михайловский называет метафизикой Гегеля. Следовательно, если г. Бельтов и позабыл что-нибудь, то разве лишь одно: именно то, что при удивительной "беззаботности" наших "передовых" людей по части истории философии им надо было объяснить, до какой степени резко различали в эпоху Гегеля метафизику от спекулятивной философии {Кстати, если г. Михайловский захочет хоть отчасти узнать, наконец, каково было историческое зна-чение "метафизики" Гегеля, то мы порекомендуем ему очень популярную и в свое время очень известную книжку: "Die Posaune des jüngsten Gerichts über Hegel, den Atheisten und Antichristen". Хорошая книжка.}. А изо всего этого следует, что напрасно г. Михайловский "осмеливается утверждать" то, чего утверждать невозможно.

   По словам г. Бельтова, Гегель называл метафизической даже точку зрения материалистов, не умевших рассматривать явления в их взаимной связи. Так это, или не так? Потрудитесь прочитать страницу из 27 параграфа 1-й части "Энциклопедии" того же Гегеля: "Самое полное и недавнее применение этой точки зрения в философии ты находим в старой метафизике, как ее излагали до Канта. Впрочем, только относительно истории философии время этой метафизики уже миновало; сама же по себе она всегда продолжает существовать, представляя собою рассудочное воззрение на предметы". Что такое рассудочное воззрение на предметы? Это именно старое метафизическое воззрение на предметы, противоположное диалектическому. Вся материалистическая философия XVIII века была "рассудочною" по существу: она именно не умела рассматривать явления иначе, как с точки зрения конечных определений. Что Гегель прекрасно видел эту слабую сторону французского материализма, как и всей вообще французской философии XVIII века, в этом может убедиться всякий, кто даст себе труд прочитать относящиеся сюда места из 2-й части его "Vorlesungen über die Geschichte der Philosophie". Поэтому и точку зрения французских материалистов он не мог не считать старой метафизической точкой зрения {Впрочем, о материализме он замечал: "Dennoch muss man in dem Materialismus das begeisterungsvolle Streben anerkennen, über den, zweierlei Welten alsgleich substantiell und wahr annehmenden Dualismus hinauszugehen, diese Zerreißung des ursprünglich Einen aufzubeben" ("Enzyklopädie", Dritter Teil, S. 54).}. Стало быть, прав или не прав г. Бельтов? Кажется, ясно, что совершенно прав? А вот г. Михайловский "осмеливается утверждать"... С этим ничего не поделает ни г. Бельтов, ни пишущий эти строки. Беда г. Михайловского именно в том и заключается, что он, вступив в спор с "русскими учениками" Маркса, "осмелился" рассуждать о вещах, ему совершенно неизвестных.

   Муж многоопытный, губит тебя твоя храбрость!

   Всякий, знакомый с философией, без труда заметил бы, что когда г. Бельтов излагает философские взгляды Гегеля и Шеллинга, то он говорит почти везде собственными словами этих мыслителей: так, например, его характеристика диалектического мышления представляет собою почти дословный перевод примечания и первого прибавления к пар. 81 первой части "Энциклопедии"; затем, он почти дословно приводит некоторые места из предисловия к "Philosophie des Rechts" и из "Philosophie der Geschichte". Но этот человек, очень аккуратно цитирующий всяких Гельвециев, Анфантенов, Оскаров, Пешелей и др., почти ни разу не указывает, какие собственно сочинения Шеллинга и Гегеля и какие места из них имеет он в виду в своем изложении. Почему же он в этом случае отступил от своего общего правила? Нам кажется, что тут г. Бельтов употребил военную хитрость. Мы думаем, что он рассуждал так: наши субъективисты объявили немецкую идеалистическую философию метафизикой и этим удовольствовались, они не изучили ее, как это сделал, например, еще автор примечаний к Миллю. Когда я укажу на некоторые замечательные мысли немецких идеалистов, то гг. субъективисты, не видя никаких ссылок на сочинения этих мыслителей, подумают, что я сам сочинил эти мысли или взял их у Энгельса, и закричат: "с этим можно спорить!" и т. д. Тут-то я и выведу их невежество на свежую воду, тут-то и пойдет потеха! Если г. Бельтов, в самом деле, употребил в своей полемике эту маленькую военную хитрость, то надо сознаться, что она удалась ему как нельзя лучше: потеха вышла, действительно, немалая!

   Но пойдем далее. "Всякая философская система, утверждающая, вместе с г. Бельтовым, что "права разума необъятны и неограниченны, как и его силы", что поэтому она открыла безусловную, сущность вещей, - будь это материя или дух, - есть система метафизическая... Додумалась ли она при этом до идеи развития, предлагаемой ею сущности вещей, или нет, и если додумалась, то диалектический ли путь она усваивает этому развитию или какой иной, - это, конечно очень важно для определения ее места в истории философии, но не изменяет ее метафизического характера" ("Р. Б.", янв. 1896 г., 148). Насколько можно судить по этим словам г. Михайловского, он, чуждаясь метафизического мышления, не думает, что права разума неограниченны. Надо надеяться, что за это его по-хвалит князь Мещерский. Не думает, очевидно, также г. Михайловский, что силы разума неограниченны и необъятны. Это может показаться удивительным со стороны человека, не раз уверявшего своих читателей, что la raison finit toujours par avoir raison: при ограниченных силах (и даже правах!) разума эта уверенность едва ли у места. Но г. Михайловский скажет, что в окончательном торжестве разума он уверен лишь в том, что касается практической жизни, сомневается же в его силах там, где речь идет о познании безусловной сущности вещей ("будь это материя или дух"). Прекрасно. Что же это за безусловная сущность вещей?

   Не правда ли, - это то, что Кант называл вещью в себе (Ding an sich)? Если - да, то мы категорически заявляем, что "вещь в себе" нам известна и что знанием ее мы обязаны Гегелю. (Караул! - кричат наши "трезвые философы", - но мы просим их не горячиться.)

   "Вещь в самой себе... есть предмет, в котором отвлеклись от всего, что делает его доступным сознанию от всех чувственных элементов, как и от всех определенных мыслей". Очевидно, что после этого остается только чистое отвлечение, пустое бытие, которое только отнесено за пределы сознания, которое есть отрицание всякого чувства и всякой определенной мысли. Но, в этом отношении, легко сделать очень простое рассуждение, что это caput mortuum само есть продукт мысли, составляющей это чистое отвлечение, или пустого я, которое делает себе предметом свое пустое тождество. Отрицательное определение, которое дают этому отвлеченному тождеству, делая его своим предметом, упоминается в числе Кантовых категорий и так же хорошо известно, как это пустое тождество. Должно, следственно, удивляться, что так часто повторяют, будто неизвестно, что ничего не может быть легче, как знать это" {Примеч. ко 2-му изданию.}.

   Итак, повторяем, нам прекрасно известно, что такое безусловная сущность вещей, или вещь в самой себе. Это - пустая абстракция. И этой-то пустой абстракцией г. Михайловский думает запугать людей, гордо повторяющих вместе с Гегелем von der Grösse und Macht seines Geistes kann der Mensch nicht gross genug denken! {Гегель, "Энциклопедия", 1 часть, стр. 79-80, пар. 44.}. Стара эта песенка, г. Михайловский! Sie sind zu spät gekommen {"Geschichte der Phil.", I, 6.}.

   Мы уверены, что строки, только что нами написанные, покажутся г. Михайловскому пустой софистикой. Позвольте, - скажет он, - что же в таком случае, понимаете вы под материалистическим объяснением природы и истории?" - Вот что.

   Когда Шеллинг говорил, что магнетизм есть внедрение субъективного в объективное, - это было идеалистическим объяснением природы; а когда магнетизм объясняется с точки зрения современной физики, то его явлениям дается материалистическое объяснение. Когда Гегель или хотя бы наши славянофилы объясняли известные исторические явления свойствами народного духа, то они смотрели на эти явления с идеалистической точки зрения, а когда Маркс объяснял, положим, хоть французские события 1848-1850 годов борьбой классов во французском обществе, то он давал этим событиям материалистическое объяснение. Ясно ли? Ну, еще бы нет! Так ясно, что для непонимания сказанного нами нужна значительная доза упрямства.

   "Тут что-то не так, - соображает г. Михайловский, растекаясь мыслию по древу (c'est bien le moment!). Ланге говорит... Мы позволяем себе перебить г. Михайловского: нам очень хорошо известно, что говорит Ланге, но мы уверяем г. Михайловского, что его авто-ритет очень ошибается. В своей "Истории материализма" Ланге позабыл привести, например, такое характерное заявление одного из самых видных французских материалистов: Nous ne connaissons que l'écorce des phénomènes (нам известна только кора явлений). Другие, и не менее видные, французские материалисты много раз высказывались в том же самом смысле. Как видите, г. Михайловский, французские материалисты еще не знали, что вещь в себе есть лишь caput mortuum абстракции, и стояли как раз на той точке зрения, которая называется теперь многими точкой зрения критической философии.

   Все это, разумеется, покажется г. Михайловскому очень новым и даже совершенно невероятным. Но мы пока не скажем ему, каких именно французских материалистов и какие именно их сочинения мы имеем в виду. Пусть он сначала "осмелится утверждать", а потом мы с ним потолкуем.

   Если г. Михайловскому угодно знать, как смотрим мы на отношение наших ощущений к внешним предметам, то мы отошлем его к статье г. Сеченова: "Предметная мысль и действительность" в сборнике "Помощь голодающим". Полагаем, что с нашим знаменитым физиологом вполне согласится г. Бельтов, и всякий другой, русский или нерусский, ученик Маркса. А г. Сеченов говорил вот что: "Каковы бы ни были внешние предметы сами по себе, независимо от нашего сознания, - пусть наши впечатления от них будут лишь условными знаками, - во всяком случае чувствуемому нами сходству и различию знаков соответствует сходство и различие действительное. Другими словами: сходства и различия, находимые человеком между чувствуемыми им предметами, суть сходства и различия действительные" {Сборн., стр. 207.}.

   Когда Михайловский опровергнет г. Сеченова, тогда мы согласимся признать ограниченность не только сил, но даже и прав человеческого разума {Нашим противникам представляется очень хороший случай поймать нас на таком противоречии: с одной стороны, мы объявляем кантовскую "вещь в себе" пустой абстракцией, а с другой - мы с похвалой цитируем г. Сеченова, который говорит о предметах, как они существуют сами по себе, независимо от нашего сознания. Люди понимающие, конечно, не увидят никакого противоречия; но ведь много ли понимающих между нашими противниками?}.

   Г. Бельтов сказал, что во второй половине нашего столетия в науке, с которой тем временем совершенно слилась философия, восторжествовал материалистический монизм. Г. Михайловский замечает: "боюсь, что он ошибается". В оправдание своего опасения он ссылается на Ланге, по мнению которого "die gründliche Naturforschung durch ihre eignen Konsequenzen über den Materialismus hinausführt". Если г. Бельтов ошибается, то, значит, материалистический монизм не восторжествовал в науке. Что же, - значит, ученые до сих пор объясняют природу посредством внедрения субъективного в объективное и прочих тонкостей идеалистической натурфилософии? "Боимся, что ошибся" бы тот, кто предположил бы это, тем более боимся, что вот, как, например, рассуждает имеющий очень громкое имя в науке английский натуралист Гексли:

   "В наши дни никто из стоящих на высоте современной науки и знающих факты не усомнится в том, что основы психологии надо искать в физиологии нервной системы. То, что называется деятельностью духа, есть совокупность мозговых функций, и материалы нашего сознания являются продуктами деятельности мозга" {Th. Huxley, "Hume. Sa vie, sa philosophie", p. 108.}. Заметьте, что это говорит человек, принадлежавший к так называемым в Англии агностикам. Он полагает, что высказанный им взгляд на деятельность духа вполне совместим с чистейшим идеализмом. Но мы, знакомые с теми объяснениями явлений природы, которые может дать последовательный идеализм, понимающие, откуда происходит стыдливость почтенного англичанина, повторяем вместе с г. Бельтовым: во второй половине XIX века в науке восторжествовал материалистический монизм.

   Г. Михайловский, вероятно, знаком с психологическими исследованиями Сеченова? Точку зрения этого ученого когда-то горячо оспаривал Кавелин. Мы боимся, что покойный либерал очень ошибался. Но, может быть, г. Михайловский согласен с Кавелиным? или может быть ему вообще требуются какие-нибудь другие разъяснения по этой части? Мы отлагаем их на тот случай, если он станет "утверждать".

   Г. Бельтов говорит, что господствовавшая до Маркса в общественной науке точка зрения "человеческой природы" подавала повод к злоупотреблению биологическими аналогиями, которое и до сих пор дает себя сильно чувствовать в западной социологической и особенно в русской quasi-социологической литературе. Это дает г. Михайловскому повод обвинить автора книги об историческом монизме в вопиющей несправедливости и лишний раз заподозрить добросовестность его полемических приемов.

   "Апеллирую к читателю, даже вполне ко мне неблагосклонному, но сколько-нибудь знакомому с моими сочинениями, хотя бы не со всеми, а только, например, с одной статьей: "Аналогический метод в общественной науке" или "Что такое прогресс?" Неправда, что русская литература особенно злоупотребляет биологическими аналогиями: в Европе, с легкой руки Спенсера, этого добра несравненно больше, не говоря уже о временах комических аналогий Блюнчли с братией. И если у нас дело не пошло дальше аналогических упражнений покойного Стронина ("История и метод", "Политика как наука"), г. Лилиенфельда ("Социальная наука будущего"), да нескольких журнальных статей, то наверно и "моего тут капля меду есть". Ибо никто не потратил столько усилий на борьбу с биологическими аналогиями, как я. И в свое время я немало претерпел за это от "Спенсеровых детей". Буду надеяться, что и нынешняя гроза в свое время минует..." (стр. 145-146). Эта тирада имеет такой вид искренности, что и, в самом деле, даже неблагосклонный к г. Михайловскому читатель может сказать себе: "Тут, кажется, г. Бельтов в своем полемическом увлечении зашел слишком далеко". Но это неверно, и сам г. Михайловский знает, что это неверно; если же он жалобно взывает к читателю, то единственно по той причине, по которой Плавтовский Транион говорил себе: Pergam turbare porro: ita, haec res postulat.

   Что, собственно, сказал г. Бельтов? Он сказал: "Если разгадки всего исторического общественного движения надо искать в природе человека и если, как справедливо заметил еще Сен-Симон, общество состоит из индивидуумов, то природа индивидуума и должна дать ключ к объяснению истории. Природу индивидуума изучает физиология в обширном смысле этого слова, т. е. наука, охватывающая также и психические явления. Вот почему физиология уже в глазах Сен-Симона и его учеников являлась основой социологии, которую они называли социальной физикой. В изданных еще при жизни Сен-Симона и при его деятельнейшем участии "Opinions philosophiques, littéraires et in-dustrielles" напечатана чрезвычайно интересная, к сожалению, неоконченная статья анонимного доктора медицины, под заглавием: "De la physiologie appliquée à l'amélioration des institutions sociales" (О физиологии в применении к улучшению общественных учрежде-ний). Автор рассматривает науку об обществе, как составную часть "общей физиологии", которая, обогатившись наблюдениями и опытами специальной физиологии над индивиду-умами, предается соображениям "высшего порядка". Индивидуумы являются для нее лишь "органами общественного тела", функции которых она изучает, "подобно тому как специальная физиология изучает функции индивидуумов". Общая физиология изучает (автор говорит: выражает) законы общественного существования, с которыми и должны сообразоваться писаные законы. Впоследствии буржуазные социологи, например, Спенсер, пользовались учением об общественном организме для самых консервативных выводов. Но цитируемый нами доктор медицины - прежде всего реформатор. Он изучает об-щественное тело в видах общественного переустройства, так как только социальная физиология и тесно связанная с нею гигиена дают положительные основы, на которых можно построить требуемую современным состоянием цивилизованного мира систему общественной организации".

   Уже из этих слов видно, что, по мнению г. Бельтова, биологическими аналогиями мож-но злоупотреблять не только в смысле буржуазного консерватизма Спенсера, но и в смысле утопических планов социальной реформы. Уподобление общества организму играет при этом совершенно второстепенную, если не десятистепенную роль: дело не в уподоблении общества организму, а в стремлении обосновать "социологию" на тех или других выводах биологии. Г. Михайловский горячо восставал против уподобления общества организму; в борьбе против этого уподобления есть, несомненно, "капля его меду". Но это вовсе не существенно. Существенное значение имеет вопрос о том, считал или не считал г. Михайловский возможным обосновать социологию на тех или других выводах биологии? А на этот счет никакое сомнение невозможно, как в этом убедится всякий, прочитавший, например, статью "Теория Дарвина и общественная наука". В этой статье г. Михайловский говорит, между прочим, следующее: "Под общим заглавием "Теория Дарвина и общественная наука" мы будем говорить о различных вопросах, затрагивавмых, решаемых и перерешаемых теорией Дарвина и тем или другим из ее со дня на день прибывающих сторонников. Основная наша задача состоит все-таки в определении, с точки зрения Дарвиновой теории, взаимного отношения между физиологическим разделением труда, т. е. разделением труда между органами в пределах одного неделимого, и разделением труда экономическим, т. е. разделением труда между целыми неделимыми в пределах вида, расы, народа, общества. С нашей точки зрения эта задача сводится к изысканию основных законов кооперации, т. е. фундамента общественной науки. Искать основных законов кооперации, т. е. фундамента общественной науки, в биологии - значит стоять на точке зрения французских сен-симонистов двадцатых годов; другими словами, "зады твердить и лгать за двух".

   Тут г. Михайловский может воскликнуть: да ведь в двадцатых годах теория Дарвина еще не существовала! Но читатель понимает, что дело ничуть не в теории Дарвина, а в утопическом стремлении, - общем г. Михайловскому с сенсимонистами, - применить физиологию к улучшению общественных учреждений. В указанной нами статье г. Михайловский совершенно соглашается с Геккелем ("Геккель совершенно прав"), который говорил, что будущим государственным людям, экономистам и историкам придется, главным образом, обратить свое внимание на сравнительную зоологию, т. е. на сравнительную морфологию и физиологию животных, если они пожелают получить верное понятие о своем специальном предмете. Как хотите, а если Геккель "совершенно прав", т. е. если социологам (и даже историкам!) надо обратить "главным образом" свое внимание на морфологию и физиологию животных, то без злоупотребления, - в ту или иную сторону, - биологическими аналогиями дело не обойдется! И не ясно ли, что точка зрения г. Михайловского на социологию есть старая точка зрения сен-симонистов?

   Вот только это и говорил г. Бельтов, и напрасно г. Михайловский как бы снимает с себя теперь ответственность за социологические идеи Бухарцева-Ножина. В своих собственных исследованиях он не очень далеко ушел от взглядов своего покойного друга и учителя. Г. Михайловский не понял, в чем заключается открытие Маркса, и потому остался неисправимым утопистом. Это очень печальное оложение, но из него могло бы вывести нашего автора только новое усилие мысли; плаксивое же обращение к читателю, даже вполне неблагосклонному, нимало не поможет бедному "социологу".

   Г. Бельтов сказал два слова в защиту г. П. Струве. Это подало гг. Михайловскому и Н.-ону повод "утверждать", что Бельтов взял г. Струве под свое "покровительство". Мы очень много говорили в защиту г. Бельтова. Что скажут о нас г. Михайловский и г. Н.-он? Они, наверное, сочтут г. Бельтова нашим вассалом. Заранее извиняясь перед г. Бельтовым, что мы предвосхитили его возражения гг. субъективистам, мы спросим этих последних: неужели согласиться с тем или другим писателем значит взять его под свое покровительство? Г. Михайловский Должны мы понимать их согласие в том смысле, что г. Михайловский согласен с г. Н.-оном по некоторым очередным вопросам русской жизни, взял г. Н.-она под свое покровительство? Или, может быть, г. Н.-он покровительствует г. Михайловскому? Что сказал бы покойный Добролюбов, услышав этот странный язык современной нашей "передовой" литературы?

   Г. Михайловскому кажется, что г. Бельтов исказил его учение о героях и толпе. Мы опять думаем, что г. Бельтов вполне прав, и что, возражая ему, г. Михайловский играет роль Траннона. Но прежде, чем подтвердить это наше мнение, мы считаем нужным сказать несколько слов о заметке г. Н.-она - "Что же значит экономическая необходимость?", появившейся в мартовской книжке "Русского Богатства".

   В этой заметке г. Н.-он воздвигает против г. Бельтова две батареи. Мы возьмем их одну за другою.

   Сила первой батареи заключается вот в чем. Г. Бельтов сказал, что "для решения вопроса о том, пойдет или не пойдет Россия по пути капиталистического развития, надо обратиться к изучению фактического положения этой страны, к анализу ее современной внутренней жизни. Русские ученики Маркса, на основании такого анализа, утверждают: нет данных, позволяющих надеяться, что Россия скоро покинет путь капиталистического развития". Г. Н.-он ехидно повторяет: "такого анализа нет". Будто бы нет, г. Н.-он? Прежде всего условимся насчет терминологии. Что вы называете анализом? Дает ли анализ новые данные для суждения о предмете или оперирует с данными, уже имеющимися налицо и полученными другим путем? Рискуя навлечь на себя обвинение в "метафизичности", мы держимся старого определения, по которому анализ новых данных для суждения о предмете не дает, а оперирует с готовыми данными. Из этого определения выходит, что русские ученики Маркса могли, в своем анализе русской внутренней жизни, и не давать каких-нибудь самостоятельных наблюдений над этой жизнью, а довольствоваться материалом, собранным, например, народнической литературой. Если они сделали из этого материала новый вывод, то это уже значит, что они подвергали эти данные новому анализу. Теперь спрашивается, стало быть: какие данные по части развития капитализма имеются в народнической литературе и точно ли русские ученики Маркса сделали из этих данных новый вывод? Для ответа на этот вопрос возьмем хоть книгу г. Дементьева - "Фабрика, что она дает населению и что она у него берет". В этой книге (стр. 241 и следующие) мы читаем: "Наша промышленность, прежде чем приняла ту форму фабричного капиталистического производства, в какой мы находим ее теперь, прошла все те же стадии развития, как и на Западе... Одной из наиболее сильных причин, по которой мы отстаем от Запада, было крепостное право. Благодаря ему, наша промышленность прошла гораздо более длинный период кустарного и домашнего производства. Только с 1861 г. капитал приобрел возможность осуществить ту форму производства, к которой на Западе оно перешло почти полтора столетия раньше, и только с этого года начинается более быстрое падение кустарного и домашнего производства с превращением их в фабричное... Но за тридцать лет (протекших со времени отмены крепостного права) все изменилось. Вступив на общий с Западной Европой путь экономического развития, наша промышленность неизбежно, роковым образом, должна была принять - и приняла - ту самую форму, в которую она вылилась на Западе. Земельное обеспечение народной массы, на которое так любят ссылаться в доказательство невозможности у нас особого класса свободных от всего рабочих, - класса, представляющего неизбежного спутника современной формы промышленности, - без со-мнения, было и остается до сих пор сильным задерживающим моментом, однако, вовсе не настолько сильным, как обыкновенно думают. Очень нередкая недостаточность земельного надела и полный упадок сельского хозяйства, с одной стороны, и усиленные заботы правительства, в целях развития обрабатывающей промышленности, как необходимого элемента для равновесия экономического баланса государства, с другой, - таковы условия, которые как нельзя более способствовали и способствуют до сих пор умалению значения этого земельного обеспечения. Результат такого положения вещей мы видели: образование специального класса фабричных рабочих, класса, по-прежнему носящего название "крестьян", но не имеющего с крестьянами-земледельцами почти ничего общего, лишь в ничтожной степени сохранившего свою связь с землей и наполовину уже в третьем поколении не покидающего фабрики никогда и не имеющего в деревне никакой собственности, кроме юридического, практически почти не реализуемого, права на землю".

   Объективные данные, приводимые г. Дементьевым, говорят очень выразительно: капитализм, со всеми его последствиями быстро развивается в России. Эти данные г. Дементьев дополняет рассуждением, по которому выходит, что дальнейшее движение капиталистического производства может быть остановлено, и что для этого стоит только вспомнить положение: gouverner, - c'est prévoir (стр. 246). Этот вывод г. Дементьева русские ученики Маркса подвергают своему анализу и находят, что остановить в этом случае ничего невозможно; что г. Дементьев заблуждается, подобно целой толпе народников, сообщивших в своих исследованиях массу объективных данных, совершенно тождественных с теми, которые сообщил он, г. Дементьев {"Из числа не одной сотни исследований статистических и иных, которые производились за последние двадцать лет или около того, - говорит г. Н.-он, - нам не приходилось встречаться с работами, выводы из которых были бы в чем-либо согласны с экономическими выводами гг. Бельтовых, Струве и Скворцовых". Авторы исследований, которые вы, г. Н.-он, имеете в виду, делают у нас обыкновенно двоякий вывод: один, согласный с объективной истиной и гласящий, что капитализм развивается, а ветхозаветные "устои" падают; другой "субъективный" и сводящийся к тому, что развитие капитализма можно было бы оста-новить, если бы и проч. В подтверждение этого последнего вывода никогда не приводится, однако, ровно никаких данных, так что он остается буквально голословным, несмотря на большее или меньшее обилие статистического материала в тех исследованиях, которые он собою украшает. "Очерки" г. Н.-она страдают подобною же слабостью, так сказать анемией "субъективного" вывода. В самом деле, какой "анализ" подтверждает ту мысль г. Н.-она, что наше общество сможет теперь же организовать производство? Такого анализа нет.}. Г. Н.-он спрашивает, где же такой анализ. Он хочет сказать, повидимому, - когда и где появился такой анализ в русской печати. На этот вопрос мы дадим ему целых два ответа.

   Во-первых, в неприятной ему книге г. Струве есть очень дельное рассуждение о границах возможного в настоящее время государственного вмешательства в экономическую жизнь России. Это рассуждение есть уже отчасти тот анализ, которого требует г. Н.-он, и против этого анализа г. Н.-он ничего дельного не возражает.

   Во-вторых, помнит ли г. Н.-он спор, происходивший в сороковых годах между славянофилами и западниками? В этом споре "анализ внутренней русской жизни" тоже играл очень важную роль, но в печати этот анализ приурочивался почти исключительно к чисто-литературным вопросам. На это были свои исторические причины, которые г. Н.-он непременно должен принять в соображение, если не хочет прослыть смешным педантом. Скажет ли г. Н.-он, что эти причины не имеют теперь никакого отношения к анализу "русских учеников"?

   "Ученики" до сих пор не напечатали самостоятельных исследований о русской экономической жизни. Это объясняется крайней новостью в России того направления, к которому они принадлежат. До сих пор в русской литературе господствовало народническое направление, благодаря которому исследователи, сообщая объективные данные, свидетельствовавшие о падении старинных "устоев", потопляли их в воде "субъективных" упований. Но именно обилие сообщенных народниками данных и подало повод к появлению нового взгляда на русскую жизнь. Этот новый взгляд несомненно ляжет в основу новых, самостоятельных наблюдений. Уже теперь мы можем указать г. Н.-ону, например, на работы г. Харизоменова, которые очень сильно противоречат народническому катехизису, что хорошо почувствовал г. В. В., часто и безуспешно пытавшийся опровергнуть почтенного исследователя. Автор книги "Южно-русское крестьянское хозяйство" совсем не марксист, но едва ли г. Н.-он скажет, что взгляд г. Постникова на современное положение в Новороссии общины и вообще крестьянского землепользования согласен с обычным у нас народническим взглядом.

   А вот г. Бородин, автор замечательного исследования об уральском казачьем войске, уже обеими ногами стоит на той точке зрения, которую мы защищаем и которая имеет несчастие не нравиться г. Н.-ону. На это исследование не обратила внимания наша народническая публицистика, но не потому, что оно лишено внутренней ценности, а единственно потому, что названная публицистика имеет особый "субъективный" дух. А дальше будет больше, г. Н.-он: эра марксистских исследований только что начинается в России {Мы не говорим о книге г. П. Струве потому, что она г. Н.-ону неприятна Но напрасно г. Н.-он так решительно называет эту книгу никуда не годной. В споре с г. Н.-оном г. П. Струве очень и очень постоит за себя. А что касается собственного "анализа" г. Н.-она, то, кроме общих мест, от него останется очень немного, когда его примутся "анализировать" с точки зрения Маркса. Надо надеяться, что не долго заставит ждать себя этот анализ.}.

   Г. Н.-он тоже считает себя марксистом. Он ошибается.. Он только побочный потомок великого мыслителя. Его миросозерцание представляет собой плод незаконного сожительства теории Маркса с г. В. В. От "Mütterchen" г. Н.-он заимствовал терминологию и некоторые экономические теоремы, понятые им, впрочем, крайне абстрактно, а потому и неверно. От "Väterchen" он наследовал утопическое отношение к социальной реформе, с помощью которого он и воздвиг свою вторую батарею против г. Бельтова.

   Г. Бельтов говорит, что общественные отношения собственной логикой своего развития приводят человека к сознанию причин его порабощения экономической необходимости. "Сознав, что причина его порабощения лежит в анархии производства, производитель, "общественный человек", организует это производство и тем самым подчиняет его своей воле. Тогда оканчивается царство необходимости и воцаряется свобода, которая сама оказывается необходимостью". По мнению г. Н.-она, все это совершенно справедливо. Но к справедливым словам г. Бельтова г. Н.-он делает следующее добавление: "Задача, следовательно, заключается в том, чтобы общество из пассивного зрителя проявления данного закона, тормозящего развитие его производительных сил, при помощи наличных материально-хозяйственных условий, отыскало бы средство подчинить этот закон своей власти, обставив проявления его такими условиями, которые бы не только не тормозили, но способствовали бы развитию производительных сил труда (сил труда!) всего общества, взятого в целом".

   Совершенно незаметно для самого себя г. Н.-он сделал из "совершенно справедливых" слов г. Бельтова до крайности запутанный вывод. У г. Бельтова речь идет об общественном человеке, о совокупности производителей, которым, действительно, предстоит победить экономическую необходимость. Г. Н.-он на место производителей ставит общество, которое "в качестве производительного целого не может безучастно, "объективно", относиться к развитию таких общественно-хозяйственных отношений, при которых большинство его членов осуждено на прогрессивное обеднение".

   "Общество в качестве производительного целого"... Анализ Маркса, которого будто бы придерживается г. Н.-он, не останавливался перед обществом, как производительным целым. Он расчленял современное общество, согласно его истинной природе, на отдельные классы, из которых каждый имеет свой особый экономический интерес и свою особую задачу. Почему "анализ" г. Н.-она не поступает так же? Почему, вместо того чтобы говорить о задачах русских производителей, г. Н.-он заговорил о задаче общества в его целом? Это общество, взятое в его целом, обыкновенно, и не без основания, противопоставляется народу и таким образом оказывается, несмотря на свою "целость", лишь маленькой частью, лишь незначительным меньшинством населения России. Когда г. Н.-он уверяет вас, что это ничтожное меньшинство организует производство, то мы можем только пожать плечами и сказать себе: это г. Н.-он взял не у Маркса; это он унаследовал от своего "Väterchen", от г. В. В.

   По Марксу, организация производства предполагает сознательное отношение к нему производителей, экономическое освобождение которых должно быть, поэтому, их собственным делом. У г. Н.-она организация производства предполагает сознательное отношение к нему со стороны общества. Если это-марксизм, то, действительно, Маркс никогда марксистом не был.

   Но положим, что общество, действительно, выступает в качестве организатора производства. В какое отношение становится оно к производителям? Оно организует их. Общество является героем; производители - толпою.

   Мы спрашиваем г. Михайловского, "утверждающего", что г. Бельтов исказил его учение о героях и толпе, думает ли он, подобно Н.-ону, что общество может организовать производство? Если - да, то он именно стоит на той точке зрения, при которой общество, "интеллигенция", является героем, демиургом нашего будущего исторического развития, а миллионы производителей - толпой, из которой герой будет лепить то, что считает нужным вылепить, сообразно своим идеалам. Вот теперь пусть скажет беспристрастный читатель: - прав ли был г. Бельтов в своей характеристике "субъективного" взгляда на народ, как на толпу?

   Г. Михайловский заявляет, что он и его единомышленники тоже ничего не имеют против развития самосознания производителей. "Думается мне только, - говорит он, - что для программы столь простой и ясной незачем было подниматься за облака гегелевской философии и опускаться на дно окрошки из субъективного и объективного". Но в том-то и дело, г. Михайловский, что в глазах людей вашего образа мыслей самосознание производителей не может иметь такого значения, какое имеет оно в глазах ваших противников. С вашей точки зрения производство может быть организовано "обществом", с точки зрения ваших противников - только самими производителями. С вашей точки зрения "общество" действует, а производитель содействует. С точки зрения ваших противников производители не содействуют, а действуют. Само собой понятно, что для содействующих нужна меньшая степень сознания, чем для действующих, потому что давно и очень справедливо было сказано: "ина слава луне, ина слава солнцу, ина слава звездам, звезда бо от звезды разнствует во славе". Вы относитесь к производителям, как относились к ним французские и немецкие утописты тридцатых и сороковых годов. Ваши противники осуждают всякое утопическое отношение к производителям. Если бы вы, г. Михайловский, лучше были знакомы с историей экономической литературы, то вы знали бы, что для устранения утопического отношения к производителям надо было подняться именно до облаков гегелевской философии и опуститься потом на дно политико-экономической прозы.

   Г. Михайловскому не нравится слово "производитель": конюшней, видите ли, пахнет. Мы