Пыпин Александр Николаевич - А. С. Грибоедов

е время объясняет его критика: это именно - драматическое развитие внутреннего противоречия главного героя с окружающим, противоречия, испытанного им в личных отношениях к любимой девушке, и в отношениях общественных, где он осыпает обличениями погрязшее в застарелой пустоте и рутине общество, а последнее в отместку предает его анафеме и объявляет сумасшедшим. На обвинение в портретности Грибоедов отвечает:

   "Да! и я, коли не имею таланта Мольера, то, по крайней мере, чистосердечнее его; портреты и только портреты входят в состав комедии и трагедии; в них, однако, есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый человек похож на всех своих двуногих собратий. К_а_р_р_и_к_а_т_у_р_ _н_е_н_а_в_и_ж_у; в моей картине ни одной не найдешь. Вот моя поэтика... Одно прибавлю о характерах Мольера: Мещанин в дворянстве, Мнимый больной - портреты, и превосходные; Скупец - антропос собственной фабрики и несносен".

   Любопытен еще ответ на замечание Катенина, находившего в пьесе "дарования больше, нежели искусства". "Самая лестная похвала, - говорит Грибоедов, - которую ты мог мне сказать; не знаю, стою ли ее? Искусство в том только и состоит, чтоб подделываться под дарование, а в ком больше вытверженного, приобретенного потом и мучением искусства угождать теоретикам, т.е. делать глупости, в ком, говорю я, более способности удовлетворить школьным требованиям, условиям, привычкам, бабушкиным преданиям, нежели собственной творческой силе, - тот, если художник, разбей свою палитру, и кисть, и резец, или перо свое брось за окошко; знаю, что всякое ремесло имеет свои хитрости, но чем их менее, тем спорее дело, и не лучше ли вовсе без хитрости? Nugae difficiles. Я как живу, так и пишу свободно и свободно".

   Понятно, что портретность, о которой говорит Грибоедов, весьма не похожа на ту, какая бывает в ходу, напр., в новейших произведениях вашей беллетристики, где к ней прибегают за скудостью фантазии и знания жизни. Грибоедов не искал портретов для портретов и "ненавидел каррикатуры"; в его воображении носилась целая картина общества - не мудрено, что она наполнялась и живыми лицами, которые служили ему только как типы, как характерные образчики целого ряда других подобных лиц. Биографы Грибоедова и исторические критики его комедии проводят перед нами галлерею лиц, более или менее известных в свое время, которые послужили оригиналами для "Горя от ума"; но из всей пьесы видно, что эти лица, в большинстве очерченные только немногими стихами, дают в сущности не "портреты", а именно характерные лица общества, где они были только единицами из многих, были "типами", которых тогда не умели назвать.

   То, что говорит Грибоедов о даровании и искусстве, опять могло бы предотвратить многие недоумения, которые возникали впоследствии относительно формы его произведения. Строгий классик Катенин, очевидно находивший в пьесе мало "искусства", и позднейшие романтические критики, и сам Белинский судили пьесу по тем привычным требованиям, каким научились каждый в своей школе. Грибоедов был прав в своем объяснении плана и в отрицании школьных требований и "бабушкиных преданий". Свою пьесу он не раз называет именно не комедией, а "драматической картиной", и очевидно требовал себе, и вообще, свободы формы, лишь бы она отвечала поэтическому замыслу; а в замысле была прежде всего картина нравов в исторической противоположности и борьбе двух поколений. Эта форма была бы столько же законна, как драматическая поэма или шекспировская хроника; но присутствие драматического развития могло удовлетворить и требованиям собственно "комедии", чего не умели понять и не хотели признать многие из ее прежних критиков.

   Продолжительная работа над "Горем от ума" показывает, что Грибоедов одушевлен был высоким представлением о задачах художественного произведения, врывающегося в общественную жизнь. Его письма из этой поры свидетельствуют, что часто овладевало им сомнение в своих силах, недовольство окружающим и самим собою, жалобы на тоску и ипохондрию, и рядом сознание, что он мог бы сделать гораздо больше, чувство своего превосходства - настроения, нередкие, понятные и законные у людей сильного ума и дарования. В письме к Бегичеву из Симферополя, в сентябре 1825 г., он жалуется, что почти три месяца живет в Тавриде, и в результате нуль - ничего не написано. "Не знаю, не слишком ли я от себя требую? Умею ли писать? Право, (это) для меня все еще загадка. Что у меня с избытком найдется что сказать - за это ручаюсь; отчего же я нем? Нем, как гроб"! Его удручает то, что он не может найти уединения, которого ищет. Известность автора Фамусова и Скалозуба на всякой продолжительной остановке привлекает к нему кучу новых знакомых, приятелей, осаждающих любезностями, и он приходит к убеждению, что самая лучшая жизнь - на перекладных, где он остается один с своими мыслями и фантазией... "Но остановки, отдыхи двухнедельные, двухмесячные для меня пагубны; задремлю, либо завьюсь чужим вихрем, живу не в себе, а в тех людях, которые поминутно со мною, часто же они дураки набитые. Подожду авось, придут в равновесие мои _з_а_м_ы_с_л_ы_ _б_е_с_п_р_е_д_е_л_ь_н_ы_е_ _и_ _о_г_р_а_н_и_ч_е_н_н_ы_е_ _с_п_о_с_о_б_н_о_с_т_и. Сделай одолжение, не показывай никому этого лоскутка моего пачканья, я еще не перечел, но убежден, что тут много сумасшествия". В письме от апреля 1827 г. Грибоедов пишет: "Не ожидай от меня стихов: горцы, персияне, турки, дела управления, огромная переписка нынешнего моего начальника поглащают все мое внимание. Не надолго, разумеется: кончится кампания, и я откланяюсь. В обыкновенные времена никуда не гожусь: и не моя вина; люди мелки, дела их глупы, душа черствеет, рассудок затмевается и нравственность гибнет без пользы ближнему. Я рожден для другого поприща".

  

   Таковы немногочисленные прямые данные о внутренней жизни Грибоедова, какие можно извлечь из его собственных показании и из свидетельств ближайших друзей. Остаются сочинения; из них только "Горе от ума" дает об этом интересные указания. Но вследствие того, что все это вместе оставляет многое невыясненным, самое "Горе от ума" стадо предметом разноречивых толкований.

   С первого появления пьесы и почти доныне были спорными несколько весьма важных вопросов. Во-первых, вопрос о художественном значении этого произведения, и, во-вторых, связанный с этим вопрос об его основной идее, об общественных взглядах писателя.

   Белинский в первую пору своей деятельности резко выскакивался против "Горя от ума", как комедии; по его мнению, произведение Грибоедова не выполняло основных условии этой художественной формы, и "Горе от ума" он называл не комедией, а сатирой, которая по его тогдашним эстетическим понятиям стояла вне области настоящего искусства. Свою мысль Белинский подтверждал подробным разбором пьесы, в которой находил крупные недостатки в плане и подробностях, в характерах и положениях. Его взгляды на пьесу Грибоедова были потом не однажды повторены в русской критике и в первый раз были устранены - думаем, окончательно - в статье Гончарова: "Мильон терзаний". Неодобрительные отзывы Белинского о художественной стороне "Горе от уха", о мнимых ошибках в плане, в определении характеров, в изображении главного лица, были устранены этой статьей, где автор, следя ход пьесы шаг за шагом, выяснил логическую связность ее построения и подробностей действия, вытекавших из самой сущности отношении героя к его среде.

   Должно сказать однако, что первое отрицание указанного взгляда сделано было самим Белинским, когда к концу 1841 г. в нем совершился известный поворот от признания "разумной действительности" к страстной защите общественного идеала. С той резкой непреклонностью, какая его отличала, Белинский в письме от конца того года осудил известную статью о Менцеле и статью о Грибоедове, которые были им написаны в настроении его гегелианского консерватизма: ..."Боже мой, сколько отвратительных мерзостей сказал я печатно, со всею искренностью, со всем фанатизмом дикого убеждения". Всего больше печалила его грубая выходка против Мицкевича "в гадкой статье о Менцеле"; - "после этого, всего тяжелее мне вспомнить о "Горе от ума", которое я осудил с художественной точки зрения, и о котором говорил свысока, с пренебрежением, не догадываясь, что это - благороднейшее, гуманическое произведение, энергический (и при том еще первый) протест против гнусной расейской действительности, против чиновников, взяточников, бар-развратников, против... светского общества, против невежества, добровольного холопства и пр. и пр. и пр.".

   Статья Гончарова, без сомнения, памятна читателям, и нет надобности повторять ее содержание, но в литературе снова возникал вопрос об отношении Белинского к произведению Грибоедова - и рядом с этим вопрос об общественных взглядах самого Грибоедова.

   Дело ставится приблизительно так. Пьеса Грибоедова представляет собой, по своей основной мысли, выражение "настоящего русского" чувства в виду тех уродливостей, в какие впадало русское общество под влиянием увлечения иноземным. Комедия Грибоедова была взрывом негодования против этого забвения наших национальных особенностей и достоинства, и вместе с тем была отрицанием пустого или поверхностного либерализма. Белинский был "западник"; ему должно было не нравиться это господствующее направление пьесы, и он отнесся к ней с тенденциозной нетерпимостью и непониманием. Мнения, высказанные Белинским по поводу пьесы, доходили до настоящей нелепости, и их пора отвергнуть, как вообще пора бы отвергнуть в нем многое другое.

   Что во взглядах Белинского бывали ошибки и притом не только в каких-нибудь отдельных суждениях, а в целом понимании вещей, в самых основах его понятий об обществе, о значении даже крупнейших литературных явлений, и что с развитием его идей он сам видел прошлые ошибки и не колебался сознавать и отвергать их, это слишком известно из его биографии и самых сочинений. Исторический интерес его деятельности заключается, между прочим, именно в этом развитии его понятий от одних исходных точек и положений к другим, которое было вместе историей целой группы лучших людей поколения 40-х годов. С тех пор, как стало возможно историческое изучение Белинского, т. е. с половины 50-х годов, этот факт указывался всеми, кто говорил о его биографии и истории его общественных и литературных понятий... " Оглядываясь на те или другие мысли, высказанные им пол-века тому назад, не трудно увидеть и мелкие и крупные заблуждения, даже простодушные ошибки "наивной души" (как называли его уже ближайшие современники, бывшие в известном смысле его учениками), но указание ошибок в двенадцати томах имело бы смысл и было бы нужно только тогда, когда была бы дана оценка целого труда, - при этом здоровая критика прежде всего указала бы на те великие приобретения для нашей литературы и то возвышенное нравственное значение, какими исполнен этот труд. В частности, относительно "Горя от ума", ошибка той точки зрения, какую заявлял Белинский, как было сейчас указано, была отвергнута _с_а_м_и_м_ Белинским, и согласно с его новой точкой зрения художественное значение "Горя, от ума" вполне выяснено Гончаровым.

   В новейшем обзоре истории "Горя от ума", отрицательное отношение Белинского к этому произведению ставится в связь с теми мнениями, какие были высказаны при первом (рукописном) появлении пьесы {Первые отрывки из "Горя от ума", именно несколько явлении первого действия и третье действие, с цензурными сокращениями, явились в альманахе Булгарина "Русская Талия", 1825 г. Первое издание целой пьесы, но цензурно сокращенное, явилось уже только в 1833 году. На сцене она явилась впервые в начале 1831 года.}. В 1820-х годах мнения о пьесе резко разделились. Против нее восстал в "Вестнике Европы" Михаил Дмитриев, литературный и иной консерватор, который в то же время был и противником Пушкина. Дмитриев осуждал комедию и с точки зрения формы, так как она нарушала обычный шаблон псевдо-классической комедии, и по содержанию: о_н_ _з_а_щ_и_щ_а_л_ _т_о_ _о_б_щ_е_с_т_в_о, которое подвергалось осмеянию в комедии. Против Дмитриева выступили "Московский Телеграф" и "Сын Отечества", которые одобряли самостоятельность Грибоедова в постройке пьесы, хвалили язык, характеры и идею. Понятно, что суждения о комедии вращались особенно на определении Чацкого. По мнению Дмитриева, это было лицо почти невозможное: он только злословит, говорит что ни придет в голову, даже грубые дерзости. "Естественно, что такой человек наскучит во всякой обществе, и чем общество образованнее, тем он наскучит скорее. Чацкий есть не что иное, как сумасброд, который находится в обществе людей _с_о_в_с_е_м_ _н_е_ _г_л_у_п_ы_х, _н_о_ _н_е_о_б_р_а_з_о_в_а_н_н_ы_х, и который _у_м_н_и_ч_а_е_т_ перед ними, потому что считает себя умнее; следовательно, все смешное на стороне Чацкого! Он хочет отличаться то остроумием, то каким-то _б_р_а_н_ч_и_в_ы_м_ _п_а_т_р_и_о_т_и_з_м_о_м_ перед людьми, которых презирает. Словом Чацкий, который должен быть умнейшим лицом пьесы, представлен менее всех рассудительным! Это Мольеров Мизантроп в мелочах и каррикатуре... Мудрено ли, что от такого лица (т. е. Чацкого) разбегутся и примут его за сумасшедшего"?

   Впоследствии, очень похоже на это говорит о Чацком Белинский. И по его словам, это - "просто крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорит. Неужели войти в общество и начать всех ругать дураками и скотами - значит быть глубоким человеком?.. Это новый Дон-Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади... Глубоко верно оценил эту комедию кто-то, сказавший, что это горе - только не от ума, а от умничанья. Искусство может избрать своим предметом и такого человека, как Чацкий, но тогда изображение долженствовало бы быть объективным, а Чацкий - лицом комические (?); но мы ясно видим, что поэт не шутя хотел изобразить идеал глубокого человека в противоречии с обществом, а вышло Бог знает что". В плане комедии Белинский находил недостатки, как и в исполнении. Было, конечно, странно и наивно, - как объясняет новейший историк "Горя от ума", - что Белинский не мог понять любви Чацкого к Софье; так как "любовь есть взаимное, гармоническое разумение двух родственных душ, в сферах общей жизни, в сферах истинного, благого, прекрасного", а этого по комедии не выходило между героем, наполненным возвышенными мыслями, и героиней, способной влюбиться в ничтожного Молчалина, следовательно девицей совершенно пустой. Белинский забыл, что в простой обыкновенной действительности, по пословице сатана может полюбиться пуще ясного сокола. Но Белинский недоволен в Чацком и другими чертами: каково бы ни было содержание его обличительных речей, Белинскому кажутся они неуместными по ходу пьесы и по тем лицам, к которым обращены.

   Мы укажем дальше, как могло произойти, что мнение Белинского о Чацком совпадало отчасти с отзывом такого устарелого литературного деятеля, каким был Михаил Дмитриев; но историк "Горя от ума" припоминает, что до Белинского не вполне благоприятный отзыв о Чацком сделал сам Пушкин, а позднее князь Вяземский. Могло быть, что в отзыве Пушкина, сохранившемся в письме к А. А. Бестужеву от января 1825 г., сказалось недостаточное знакомство с пьесой Грибоедова, прочитанной в рукописи и потом не имевшейся под руками (сам Пушкин упоминает здесь, что некоторые замечания пришли ему в голову после, когда он уже _н_е_ _м_о_г_ _с_п_р_а_в_и_т_ь_с_я); во всяком случае, от него не скрылись блестящие стороны комедии; но любопытно, что, хотя бы при первом чтении, осталось у него то самое впечатление о "непростительной" неуместности речей Чацкого в обществе, собравшемся в доме Фамусова, - впечатление, которое имел потом Белинский. Князю Вяземскому Чацкий просто кажется "бешеным"... Таким образом, в этом отношении впечатление Белинского было не единичное, и что оно не было произвольное, он проводит свои доказательства. Может быть, эти доказательства потеряют часть своей силы при ближайшем рассмотрении предмета, но может быть также, что другая доля их не лишена основания.

   Взгляд Белинского на "Горе от ума" и его главного героя объясняют его "предвзятых (?) публицистическим задором". Белинский был "выразителем _л_и_б_е_р_а_л_ь_н_о_г_о_ _н_е_г_о_д_о_в_а_н_и_я_ против Чацкого и намеренно, с этой задней мыслью, старался уничтожить это лицо, провозгласить его фразером и мальчишкой. Совсем не критико-литературные цели руководили Белинским, а цели _п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_о_й_ _п_р_о_п_а_г_а_н_д_ы (?) против слишком русских идей, против, если хотите, идей славянофильства и в пользу безусловного перенесения европеизма на русскую почву". Но мы видели, что дело было как раз _н_а_о_б_о_р_о_т: Белинский осуждал "Горе от ума", когда был в консервативном направлении, и превозносил его, когда перешел к "либеральному" настроению.

   Не говоря опять о том, что весьма близкое (хотя бы на деле и неточное) впечатление характера Чацкого, кроме Белинского, появилось у людей весьма несходных понятий, как М. Дмитриев, Пушкин, кн. Вяземский, которых нельзя было бы обвинять в "политической пропаганде", - простые вышеприведенные факты не допускают подобного толкования. Статья Белинского, из которой берутся цитаты, была самая обширная статья и единственная, специально посвященная Грибоедову, потому что позднее Белинский упоминал о нем только мимоходом; но эта статья относится к 1840 году, именно к той поре, когда Белинского никак невозможно было обвинить в "предвзятом" либерализме. Совсем напротив. Время, когда написана статья о Грибоедове, было отмечено тем предвзятым консерватизмом, который еще в Москве извлечен был им и его друзьями из Гегеля, и в духе которого Белинский незадолго до разбора "Горя от ума" писал известные статьи о Менцеле и Бородинской годовщине, возмутившие настоящих тогдашних либералов, и о которых сам он после не мог слышать. Либерализм Белинского тогда еще не _н_а_с_т_у_п_и_л. С другой стороны, достаточно взглянуть на статью Белинского в целом составе, чтобы видеть, что исходною точкой, с какой он приступал к "Горю от ума", была вовсе не общественная тенденция, а тенденция чисто эстетическая. Вся статья занимает 97 страниц и только последние 22 страницы из нее посвящены собственно разбору "Горя от ума". Чем же наполнено это введение, занимающее три четверти статьи? Идет речь о теории искусства, и все длинное введение наполнено объяснениями в духе гегельянской эстетики, объяснениями разделения поэзии на три ее главные отрасли, и особенно ее драматической формы, трагедии и комедии, "действительности разумной" и "действительности призрачной" и т. д. - словом, Белинский является здесь тем отвлеченным эстетиком, витающим в формулах немецкой философии, для которого основным и единственным вопросом было объяснение общих художественных оснований поэзии. Достаточно прочитать статью сполна, чтобы видеть, что Белинский и не помышлял ни о каких иных соображениях, кроме чисто эстетических, и здесь нет ни "либерального" негодования, ни "политической пропаганды". Самый разбор "Горя от ума" - исключительно эстетический. Считая пьесу не комедией (художественным произведением), а сатирой (произведением нехудожественным, по его мнению), Белинский доказывает не-художественность пьесы особливо тем, что если, например, в "Ревизоре" каждое действующее лицо высказывает себя каждым своим словом, но совсем не с целью высказываться, а принимая необходимое участие в ходе пьесы, то в "Горе от ума", напротив, писатель не выдерживает объективности, необходимой для художества, и именно не раз влагает в уста выведенных им лиц свои субъективные мысля и обличения, - аргумент не столь ничтожный, как может показаться. Но с другой стороны, вне этого недостатка, или неловкости, формы, Белинский самого высокого мнения о произведении Грибоедова; мало того, он восторгается им, как одним из величайших произведений русской литературы. Указывая первое впечатление, произведенное "Горем от ума", он объясняет, почему оно было принято с враждою и ожесточением писателями в публикой, воспитанными на застарелом и мертвом классицизме. "Комедия Грибоедова, во первых, была написана не шестиногими ямбами, с пиитическими вольностями, а вольными стихами, как до того писались одни басни; во-вторых, она была написана не книжным языком, которым никто не говорил, которого не знал ни один народ в мире, а русские особенно слыхом не слыхали, видом не видали, но живым, легкий разговорный русский; в-третьих, каждое слово комедии Грибоедова дышало комическою жизнию, поражало быстротою ума, оригинальностью оборотов, поэзиею образов, так что сочти каждый стих в ней обратился в пословицу или поговорку"... В конце статьи Белинский говорит: несмотря на свои художественные недостатки, пьеса Грибоедова есть "в высшей степени поэтическое создание, ряд отдельных картин и самобытных характеров, без отношения к целому, художественно нарисованных кистию широкою, мастерскою, рукою твердою, которая если и дрожала, то не от слабости, а от _к_и_п_у_ч_е_г_о, _б_л_а_г_о_р_о_д_н_о_г_о_ _н_е_г_о_д_о_в_а_н_и_я, с которым молодая душа еще не в силах была совладеть". Или: Грибоедов принадлежал к самым могучим проявлениям русского духа. В "Горе от ума" он является еще пылким юношею, но обещающим сильное и глубокое мужество, младенцем, но младенцем, задушающим, еще в колыбели, огромных змей, младенцем, из которого должен явиться дивный Иракл"... Произведение Грибоедова "есть произведение таланта могучего, драгоценный перл русской литературы".

   Если Белинский не сочувствовал чему-нибудь в речах Грибоедовского героя по существу, как, например, тем стихам, где рекомендуется, между прочим, учиться у китайцев "мудрому незнанью иноземцев", то здесь трудно видеть какую-нибудь определенную тенденцию, враждебную "русскому" направлению Грибоедова: самое направление успело высказаться в "Горе от ума" не совсем ясно, и китайское незнанье иноземцев в общераспространенных понятиях не считалось особенно мудрым, китайский застой, китайская неподвижность уже тогда были ходячим термином, и свойство, ими выражаемое, не считалось ведущим к просвещению. Что касается общего смысла комедии, то очевидно, что Белинский против него вовсе не спорил, если побуждения автора считал "кипучим, благородным негодованием"; по мнению Белинского, комедия Грибоедова "з_а_к_л_е_й_м_и_л_а_ остатки XVIII-го века, дух которого бродил еще, как заколдованная тень, ожидая себе _о_с_и_н_о_в_о_г_о_ _к_о_л_а, который и было "Горе от ума". Новое поколение вскоре не замедлило объявить себя за блестящее произведение Грибоедова". Как видим, в этом пункте мнение Белинского не только не совпадало со взглядами Дмитриева, но было им совершенно противоположно. - В конце концов, уже вскоре, Белинский, как мы видели, совсем и навсегда отрекся от своих эстетических осуждений и признал в "Горе от ума" - "благороднейшее гуманическое произведение".

   В чем же именно заключалось общественно-политическое мировоззрение Грибоедова? Выше указаны немногие черты его мнения, какие сохранились в его письмах; основным материалом остается все-таки "Горе от ума", то произведение, которое почти десять лет занимало его мысли, возбуждало творческую работу его фантазии, было его любимым детищем и стало его правом на историческую славу. С первого появления комедии и доныне было ясно, что по складу понятий Чацкий есть отражение самого Грибоедова, и что если мы хотим выяснить общественные идеи Грибоедова, мы должны обратиться к изучению Чацкого. Новейшая критика прямо ставила вопрос: что такое Чацкий - либерал или славянофил?

   Наиболее точным определением общественных взглядов Грибоедова-Чацкого была биография, составленная Алексеем Веселовским. Его положения оспариваются, как положения "партийные", но странно, наконец, высматривать партии в оценке столь давнего исторического факта, как "Горе от ума". Слово "партия" имеет слишком определенный смысл политической солидарности и правоспособности, чтобы его можно было серьезно применять к нашей литературе, и совсем неприложимо ко взглядам историко-литературным, которые могут бывать весьма различны даже у членов одного и того же литературного круга, как и бывало... А Веселовский указывает на близкие связи Грибоедова с тем молодым образованным кругом, из среды которого вышли впоследствии так называемые декабристы. В письмах Грибоедова остались следы этих дружеских связей; особенно нежная дружба привязывала его в одному из наиболее симпатичных лиц этого круга, князю А. И. Одоевскому. Что именно в этом круге могли развиться те общественные стремления, какие Грибоедов высказал впоследствии устали своего героя, в этом едва ли может быть сомнение: другого круга, где бы ставились подобные вопросы, не было, и сношения Грибоедова с ним были так известны, что Грибоедова сочли нужным (хотя совсем понапрасну) привезти с фельдъегерем с Кавказа для допросов по делу декабристов. Эти сношения не имели бы смысла, Грибоедов не столько дорожил бы ими {В указанных выше цитатах читатель найдет отзывы Грибоедова об Одоевском, исполненные самой нежной привязанности, как и сам Одоевский "страстно любил Грибоедова". Напомним одно из лучших стихотворений Грибоедова, посвященное уже много позднее этому другу и вызванное какой-то вестью об опасности, ему грозившей:

  

   "Я дружбу нет... Когда струнам касался.

   Твой гений над главой моей парил,

   В стихах моих, в душе тебя любил

   И призывал, и о тебе терзался!..

   О, мой Творец!.. Едва расцветший век

   Ужели ты безжалостно пресек?

   Допустишь ли, чтобы его могила

   Живого от любви моей сокрыла?"

  

   В этому же другу относятся слова в письме к г-же Миклашевич, писанном 3 декабря 1828 года, в последние дни жизни Грибоедова. С "Александром" (Одоевским) случилась или ему грозила какая-то беда... "Неужели я для того рожден, - пишет Грибоедов, - чтобы всегда заслуживать упреки за холодность (и мнимую притом) за невнимание, за эгоизм от тех, за которых бы охотно жизнь отдал. Александр наш что должен обо мне думать!.. Александр мне в эту минуту душу раздирает. Сейчас пишу к Паскевичу; коли он и теперь ему не поможет, провались все его отличия, слава и гром побед; все его не стоит избавления от гибели одного несчастного и кого же! Боже мой, Пути твои неисследимы" (Изд. 1889,1, стр. 329-330).}, если бы они не обозначали нравственной связи, единодушия в общественных понятиях. В опровержение этого, противопоставляют то поколение двадцатых годов, как "либералов", "западников", и Грибоедова, как "славянофила", которые "не пощадил и либералов", и говорят, что если нынешние "либеральные" критики (как Алексей Веселовский, вслед за Белинским), перетолковывают идеи Чацкого и исключают из них, как "балласт", его выходки против европейского костюма, его "архаизм" и т. п., то это делается "как бы для примирения либералов, безусловных (?) поклонников запада, с личностью Чацкого".

   Во-первых, не знаем, где в современной жизни и литературе есть "безусловные" поклонники запада, - их просто не существует; во-вторых, к тому времени, которому принадлежит произведение Грибоедова, обозначения "либерализма" и "славянофильства" в их нынешнем смысле вовсе не применимы. В те годы общественная мысль была разбужена почти впервые; она была в состоянии брожения, где невозможно было бы разграничить ее оттенки по тем направлениям, которые сложились только позднее - в тридцатым и сороковым годам. Что такое были Карамзин и Сперанский; князь Голицын с Аракчеевым и Магницким, и Шишков; "Арзамас" с Пушкиным и друзья последнего из будущих декабристов и т. д.? Карамзин был собственно "западник" и "республиканец", но вместе русский консерватор; мистики были в известном смысле тоже западники, но вместе несомненные обскуранты, в чем с кн. Голицыным или Магницким мог соперничать их страшный враг, самый русский, архимандрит Фотий; "русский" гр. Ростопчин был друг иезуитов, зловредно путавшихся в русскую жизнь; точно также "западниками" были и либералы, но они думали, например, о необходимости освобождения крестьян, чего не думал "русский", даже церковнославянский Шишков, и в политических фантазиях виделся им Новгород с его "вольностью" и т. п. Шишков представляется как бы начинателем славянофильства, но он не в состоянии был как-нибудь формулировать своих взглядов, и в общественных предметах был просто приверженцем патриархальных порядков доброго старого времени, как за них же стояли, с одной стороны, Карамзин, а с другой - Аракчеев. Если, наконец, мы станем отыскивать в этой путанице мнений ту группу, в которой всего ближе может подойти мировоззрение Грибоедова-Чацкого, с его несомненной любовью к просвещению, с его отрицанием застарелого себялюбивого и рабского, хотя и барского, невежества, с его стремлением к каким-либо сознательным интересам общественной самодеятельности, - этой группой может быть только тот кружок молодых "либералистов", с которыми соединяла его близкая дружба. Указывают два обстоятельства, которые по-видимому, противоречат такому заключению. Во-первых, Грибоедов не имел общего с политическими затеями будущих декабристов; но он "знал их всех", как и Пушкин, и если, опять как Пушкин, не был участником последнего нелепого заговора, то стоял на одной почве с ними по общественным интересам и по вражде в застою, в который он вбивал "осиновый кол". Едва ли сомнительно, что многие из "декабристов" были далеки от убеждения в необходимости крайних действий и были вовлечены в них лишь роковыми обстоятельствами... Во-вторых, Грибоедов-Чацкий был "славянофил", ненавидел иноземцев, мешавшихся в русскую жизнь, восставал против реформы, нарушившей старые обычаи, желал даже "мудрого незнанья иноземцев"; Грибоедов, как выше сказано, "любил славянские поколения" и мечтал о славянском единстве, - но подобный "архаизм" бывал в мечтах самих "либералистов", напр., Рылеева, Пестеля, Никиты Муравьева, которым старина, не тронутая реформой, даже Москвой, рисовалась в завлекательных картинах народной, "вольности", и Грибоедов-Чацкий только распространил эту черту; известно также, что любовь к славянским поколениям была и у декабристов, среди которых было целое общество "Соединенных Славян". Драматическая пьеса не была местом для изложения публицистических теорий, но во всяком случае в роли Чацкого, по самому замыслу поэта, должен был быть намек на его общественные понятия. В отрицательной своей стороне это публицистическое указание достаточно ясно (Чацкому помогли здесь все: и Фамусов и Скалозуб, и Молчалин, и бальные гости), но едва ли ясна сторона положительная. Белинский говорил о "сбивчивости" и "неясности" основной идеи Грибоедова и не совсем ошибался. Понадобились долгие комментарии, чтобы выяснить теоретическое основание идей Чацкого, и споры доходят до нашего времени. Должно предполагать, что Грибоедов желал для русского общества самобытного образования и обычая; но обличение фраков и совет о незнании иноземцев далеко не разрешали вопроса о том, как добыть эту самостоятельность. Нравы русского общества, против которых ратует Чацкий, были унаследованы от истории; глупое увлечение "иностранным", т.е. собственно французскими модами в высшем классе, обличались еще сатириками XVIII-го века, было следствием недостатка серьезного образования, - и этому недостатку не помогло бы китайское незнание иноземцев: оно повело бы только к увеличению невежества, потому что в условиях вашей истории знание приходило к нам только от иноземцев, и не только от "французиков из Бордо". Нельзя поэтому удивляться, что "славянофильская" или "настоящая русская" доля в проповеди Чацкого могла оставлять впечатление неясности или балласта. По впечатлению Гоголя, Чацкий "показывает только стремление чем-то сделаться". Позднейшие славянофилы, вооруженные гораздо большим знанием истории и положившие больше труда, чем мог Грибоедов, на теоретическое разъяснение (при помощи Шеллинга, а, главное, Гегеля) вопроса о нашей самобытности, в течение нескольких десятков лет не одолели, однако, этой задачи...

   Если нам говорят, что Грибоедов "не мог без критики относиться к теоретическим идеям либерализма и не мог не сознавать, что русскому человеку, усвоившему европейское образование, надо думать и действовать самостоятельно, вырабатывая свободу лиц, сословий и учреждений собственным умом, сообразно коренным основам русской жизни", то для последних заключений в речах Чацкого нет никаких определенных указаний, и в теоретических идеях либерализма самостоятельность русской мысли и общества именно была pium desiderium.

   Гончаров хорошо объяснил внутреннее строение пьесы Грибоедова, ее цельность, характеры и т. д.; от него не скрылись и некоторые угловатости, которые приводили в недоумение прежнюю критику. Он указывает, что в комедии Грибоедова отошло в историю, и что остается в ней до сих пор живым, сохраняющим доныне общественный интерес. Мы сказали бы только, что автор несколько преувеличивает анахронизмы комедии для настоящего времени. Он думает, например, что "такой Скалозуб, такой Загорецкий невозможны даже в дальнем захолустье"; напротив, тип невежественного фрунтовика, конечно не в мундире времен Александра I, достаточно распространен и по настоящую минуту, и мнение о необходимости сожжения книг разделяется и ныне преемниками Скалозуба. Гончаров объяснил и то, почему тип Чацкого и вся комедия Грибоедова, несмотря на их анахронизмы, продолжают жить в руках читателей и на сцене. Чацкий не представляет какой-нибудь законченной программы: основной мотив его мысли и чувства - восстание против отживающей, но еще сильной, лжи и стремление к просвещению и свободе.

   "Чацкий сломлен _к_о_л_и_ч_е_с_т_в_о_м старой силы, нанеся ей в свою очередь смертельный удар _к_а_ч_е_с_т_в_о_м_ силы свежей.

   "Он - вечный обличитель лжи, запрятавшейся в пословицу: "один в поле не воин". Нет воин, если он Чацкий, и притом победитель, его передовой воин, застрельщик и всегда жертва.

   "Чацкий неизбежен при каждой смене одного века другим. Положение Чацких на общественной лестнице разнообразно, но роль и участь все одна, от крупных государственных и политических личностей, управляющих судьбами масс, до скромной доли в тесном кругу".

   "Всеми ими управляет одно: раздражение при различных мотивах. У кого, как у Грибоедовского Чацкого, любовь, у других самолюбие или славолюбие, но всем им достается в удел свой "мильон терзаний", и никакая высота положения не спасает от него. Очень немногим, просветленным, Чацким дается утешительное сознание, что они не даром бились, хотя и бескорыстно, не для себя и не за себя, а для будущего и за всех, и успели..."

   "Каждое дело, требующее обновления, вызывает тень Чацкого, и кто бы ни были деятели, около какого бы человеческого дела - будет ли то новая идея, шаг в науке, в политике, в войне - ни группировались люди, им никуда не уйти от двух главных мотивов борьбы: от совета: "учиться, на старших глядя", с одной стороны, и от жажды стремиться от рутины в "свободной жизни" вперед и вперед - с другой".

   В числе таких исторических повторений Чацкого Гончаров припоминает человека, которого сам близко знал - Белинского: "прислушайтесь к его горячим импровизациям - и в них звучат те же мотивы и тот же тон, как у Грибоедовского Чацкого. И также он умер, уничтоженный "мильоном терзаний", убитый лихорадкой ожидания и не дождавшийся исполнения своих грез, которые теперь уже не грезы больше".

   Мы только думаем, что грезы еще остаются грезами и теперь, и время Чацких - не только в широком отвлеченном, но и в более тесном смысле далеко не прошло... Довольно оглянуться на ежедневные факты нашей общественной жизни, чтобы видеть, как много материала нашел бы новейший Чацкий для "раздражительных монологов"... Смысл произведения Грибоедова для вашего времена заключается вовсе не в какой-нибудь специальной славянофильской или "настоящей русской" общественной теории, а, как верно заметил Гончаров, в тоне, настроении его речей, в этом искания исхода из окружающего мрака к свету и свободе, в чем бы ни был этот мрак и этот исход для лучших людей данной эпохи...

   В объяснениях исторического значения "Горе от ума" забывается еще одна черта - то угнетенное состояние русской литературы, в котором для нее остаются недоступными именно самые животрепещущие вопросы нашей общественности: с двадцатых годов и до конца столетия не было другого драматического произведения, которое в живом действии театра раскрыло бы перед нами эту борьбу мрака и света. С каким жадным интересом общество видело бы современное "Горе от ума"; но литература, то есть само общество, ее создающее, бессильно, и мы рады, когда слышим по крайней мере намек на эту современную борьбу в великом произведении, хотя бы уже многое в его частностях стало анахронизмом.

  

   Рождение - 1795, 4 января, в Москве.

   1810 или 1811, Гр. поступил в московский Университет по юридическому факультету; профессор истории и эстетики Буле давал ему частные уроки.

   1812, январь, Гр. выдержал экзамен на кандидата и вступил корнетом в московский гусарский полк кн. Салтыкова, а затем, по смерти Салтыкова, в иркутский гусарский полк, стоявший в Западном крае.

   1815, приезд в Петербург. Представление "Молодых супругов", тогда же изданных (переделка из Secret du menage, par Creuze de Lesser)

   1816, отставка из военной службы. Его имя в списках ложи Des amis reunis. К этому времени его друг Бегичев относит первый план "Горя от ума".

   1817, представление "Притворной неверности" (переделка, вместе с Жандром, из Fausses infidelites, Барта). Поступление на службу в Коллегию иностранных дел. Дуэль Шереметева с Завадовским, где Гр. был замешан.

   1818, представление "Своей семьи", кн. Шаховского, где Грибоедовым написано пять сцен. Назначение секретарем посольства в Тегеране, выезд в Тифлис.

   1819, приезд в Тегеран.

   1821, в Тифлисе.

   1823, с марта, четырехмесячный отпуск в Москву и Петербург, протянувшийся на два года. В 1823, отрывки "Горя от ума" были читаны Бегичеву, и комедия стала распространяться в обществе.

   1824, чтения комедии самим Гp. в литературном кругу.

   1825, выезд из Петербурга на год, через Киев и Крым, на Кавказ.

   1826, в январе приказ об аресте Гр. по его связям с декабристами. Рассказы об этих его отношениях разноречивы и пока еще не вполне выяснены. Привезенный курьером в Петербург, Гр. вскоре, после допроса, был освобожден, между прочим при покровительстве некоторых влиятельных людей. Весной жил на даче с Булгариным; летом должен был опять вернуться на Кавказ, где пользовался расположением Паскевича.

   1827, в начале, отрешение Ермолова и назначение Паскевича главнокомандующим. Последний поручает Грибоедову заведывание дипломатическими сношениями с Турцией и Персией.

   1828, в начале мир с Персией. Гр. опять едет в Петербург для представления имп. Николаю Туркманчайского договора, и вслед затем назначен полномочным министром в Персию. В июне отправился на Кавказ. В августе женитьба на кн. Чавчавадзе. В начале октября Гр. выехал в Персию.

   1829, 30 января, Гр. убит в восстании черни в Тегеране.