Савинков Борис Викторович - С. А. Савинкова. Годы скорби. На волос от казни.

я... К тому же настала несчастная война с Японией - условия сообщения еще ухудшились: посылки пе­рестали принимать, письма стали приходить все неаккуратнее, телеграммы получались не ранее десяти дней. А ссыльным было еще хуже: продукты вздорожали, газеты не получались и связь с родиной почти прекратилась.

   Россия между тем переживала горячее время. Смерть Плеве имела решающее историческое значение и сразу изме­нила политические условия страны: масса зашевелилась и ма­ло-помалу стала стряхивать свою вековую спячку. Затем неу­дачи войны пробудили народ; проснулись инстинкты самосо­хранения, и то, что казалось мифом, мечтой, обещало осуще­ствиться. Свобода грезилась всем! Оживились и заброшенные в далекой Сибири! Я тоже радовалась...

   Надеясь подбодрить и воскресить сына, я посылала ему письмо за письмом, описы­вая события. Но ответы его были печальны. Исстрадавшись от жестокого произвола, он не верил, чтобы те самые люди, которые с легким сердцем погребли заживо тысячи людей в сугробах Азии, могли бы взаправду начать уважать человече­скую личность и захотели предоставить людям свободу убеж­дений.

   "Нет, нет! - писал он мне, - у меня нет веры в этих па­лачей! Не отдадут они добровольно свою власть. Не пожерт­вуют ни единой пядью своего благополучия во имя того, за что мы здесь страдаем! Зачем им давать конституцию, когда они сами в ней не нуждаются? Им она не нужна, и, чтобы получить ее, придется ее вырвать у них из горла!"

   Меня огорчал пессимизм сына, а между тем время пока­зало, что он был прав!.. Тогда в России, среди постоянных перемен правительственных настроений, жилось очень тре­вожно. И с каждым днем положение ухудшалось. Наконец наступили дни, когда казалось, что хуже уже не будет. Одна­ко события показали, что это была лишь прелюдия. Наступи­ло время бомб, взрывов, убийств с одной стороны, и ни перед чем не останавливающегося яростного мщения - с другой. Общественная совесть была встревожена; все притаилось, при­тихло в ожидании грозных событий. На успокоение нельзя было рассчитывать, так как действия правительства лишь раздражали и возбуждали.

   И думали ли мы с мужем, что ча­ша нашего терпения была еще не полна? Но то, что ждало нас, затмило все ужасы прошлого...

   Наступил 1905 год, роковой как для несчастной нашей родины вообще, так и для моей бедной семьи в частности.

   К началу его наши семейные обстоятельства стояли так: старший сын прозябал в далекой ссылке и, судя по письмам, становился все нервнее и нервнее... О младшем же не было никакого слуха. Где скитался он, что делал? При мысли о сыновьях сердце исходило тоской.

   А дома было тоже горько: постоянные невзгоды убивали мужа. Он хирел и, видимо, таял. Единственной его отрадой были письма его сыновей, и, когда их не было, мне приходи­лось сочинять их, чтобы сколько-нибудь поддержать бодрость старика. Но скоро новый, неожиданный удар совершенно сра­зил его.

   Это случилось в марте. В два часа ночи, едва я заснула, как почувствовала, что кто-то сильно взял меня за руку. Я быстро поднялась. В комнате горела свеча, и передо мной стоял мой младший сын, гимназист 7-го класса.

   - Что такое? - с испугом спросила я.

   - Обыск, мама! Не пугайся. Полный дом жандармов. Папа чересчур волнуется. Иди туда, мама!

   Я растерянно глядела на сына... У меня мелькнула страш­ная мысль, что пришли за ним, за последним!

   Дрожа от волнения, я быстро оделась. За дверью слыша­лись шаги, бряцанье шпор, и доносился громкий голос мужа. Он волновался. Поспешно вошла я к нему в кабинет. Он сто­ял посреди комнаты и, прижимая к груди карточку сына-эми­гранта, бледный, с блуждающими глазами, говорил одно:

   - Не дам сына! Не дам сына!

   Вид старика с белыми как снег волосами, с глазами, пол­ными слез, был так трогателен, что и жандармский ротмистр, и пристав, и начальник сыскного отделения - все молча стояли вокруг, не зная, что предпринять, а он все повторял:

   - Не дам сына, не дам!

   Я пришла вовремя. Попросив у этих господ позволения уложить чересчур волновавшегося мужа вновь в постель, с ко­торой они его подняли, я уговорила его лечь с тем, что порт­рет останется у него. При нем оставили пристава, а я пред­ложила все ключи... Началась знакомая история... Я убеди­лась, что дело не в сыне-гимназисте, и стала спокойнее. Чего мне было бояться? Что могло у нас быть? Какого бы образа мыслей мы ни держались, но до заговоров ли нам было при наших несчастиях? Я спокойно водила ротмистра по дому, отворяла шкафы, сундуки...

   Он был вежлив, но не пропустил ничего, что могло подлежать осмотру. Наконец, в 10 часов ут­ра, обыск был кончен: все перерыто, пересмотрено, и без вся­кого результата. Вся сыскная компания откланялась, извини­лась за беспокойство (приличия иногда соблюдаются жандар­мами) и удалилась... Я осталась в полном недоумении насчет причины обыска. Однако на другой же день все объяснилось, и притом самым роковым образом.

   Взяв утром, по обыкновению, для чтения местную газету, я была поражена как громом! В отделе телеграмм из Петер­бурга было сообщение, что арестовано несколько важных го­сударственных преступников, и в числе фамилий я прочла... да, прочла фамилию нашего сына-эмигранта! В глазах потем­нело, газета выпала из рук!..

   Вот он обыск! Как описать мое душевное состояние? То­гда как раз репрессия после пресловутой "весны Святополк-Мирского" была в разгаре. Царил Трепов. Смертные казни следовали одна за другой. Я не могла сомневаться, я понима­ла, что грозит сыну! Тем более что в телеграмме выражения­ми не стеснялись: "анархист, бомбы, заговор..." Но все это надо было скрыть от мужа. С улыбкой вошла я к нему и, по­казав мною самой написанное подложное письмо о том, что меня экстренно вызывают в Петербург по делу о пенсии, кое-как уверила его в необходимости тотчас туда ехать. И в ту же ночь, поручив бедного мужа нашим друзьям, я выехала в столицу.

   Забросив вещи в гостиницу, я прямо отправилась на Твер­скую. Было всего одиннадцать часов утра, когда я вошла в жандармское, столь знакомое мне управление. Все было по-старому: у подъезда образ и зажженная лампада, в вести­бюле тоже, в приемной тоже. "Есть, что замаливать", - поду­мала я, передавая дежурному свою карточку для вызова офи­цера.

   Скорее, чем я ожидала, появился вылощенный и выдрес­сированный полковник; вежливо щелкнув шпорами, он самым мягким голосом спросил, чего я желаю.

   Я заявила, что, прочитав в газетах об аресте сына, я при­ехала видеть его.

   Полковник с огорчением покачал головой; к сожалению, он должен отказать мне в этом. Почему? Потому что преступ­ление сына так тяжко и так сложно, что решительно никто к нему допущен не будет. Но мать? - Невозможно и матери. В чем он обвиняется? Полковник сообщить не вправе, но в газетах ведь было сказано: "анархист, бомбы".

   - О, - закричала я с негодованием, - мало ли что вы скажете! Не первый раз мне приходится иметь дело с жан­дармами... Но пусть по-вашему он анархист и государствен­ный преступник, для меня он - сын! Я приехала спасать его: взять защитников, действовать... Так дайте же мне хоть уви­деться с ним!

   Полковник все с тем же огорчением качал головой.

   - Невозможно! - сказал он. - Но вы хорошо сделали, что приехали, так как все равно пришлось бы вызвать вас те­леграммой для дачи показаний. Генерал Иванов сам хочет допросить вас... Он еще не прочел все дело, но часам к пяти будет готов... Подождите здесь!

   Я решительно отказалась. Мне слишком нужен был от­дых. Тогда мне было предложено уехать и вернуться к пяти часам с условием за это время ни с кем не видеться. "Так как, - прибавил полковник, - все равно нам это будет изве­стно". Конечно, я поняла, в чем дело: сыщики не были для меня новостью: каждый раз, как я приезжала в Петербург, за мной неизменно всюду ходил шпион, а иногда и два. Я не об­ращала на них никакого внимания. Что мне было скрывать? Хлопоты о деталях? Пусть ходят...

   Невыносимые часы пережила я в номере в ожидании пя­ти часов! Жутко вспомнить, что мне представлялось...

   В назначенный час я явилась в управление. Во мне все еще жила надежда на свидание с сыном. Я решила после до­проса просить об этом генерала...

   Меня встретил тот же полковник и опять выразил со­жаление, что свидание с сыном для меня невозможно; это было, по его словам, окончательно решено. Затем он по­просил меня следовать за ним. Мы пошли какими-то вну­тренними коридорами, поднялись по лестнице и наконец остановились у закрытой двери. Пропустив меня вперед, полковник как-то внезапно и широко открыл дверь. Моим глазам представилась такая картина: посреди комнаты сто­ял письменный стол; с левой стороны его стоял навытяжку генерал Иванов; с правой стороны стояли офицеры, а впе­реди них на стуле сидел какой-то молодой человек, в паль­то и котелке. Он был очень спокоен и, улыбаясь, покручи­вал свои небольшие усики. Я заметила, что он был очень молод, заметила и то, что глаза всех, кроме юноши, вни­мательно впились в мое лицо. Я приостановилась на поро­ге, не понимая происходящего: если меня будут допраши­вать, зачем же здесь этот молодой человек? Но генерал поднял руку и, указывая ею на юношу, театрально про­изнес:

   - Что ж, сударыня! Обнимите вашего сына!

   Точно гром грянул, так поразили меня эти слова. Я быст­ро обернулась и пристально посмотрела на сидевшего: я его не знала, я видела его в первый раз в жизни! Это не был сын мой!

   На мгновение я была ошеломлена, но затем опомнилась. И спазмы сжали мое горло... А затем... затем все, что я вы­несла за эти дни, страдания матери, мое безвыходное горе при мысли об ожидавшей сына участи, - все это вылилось в один сплошной нервный крик. Никакой ценой я не могла бы остановиться! Слова вылетали сами собой, и я говорила, гово­рила...

   - Как?! - кричала я, - вы думаете, что это мой сын? Но это не он, не он! И вы решились напечатать имя сына, не проверив личности? И вы не понимали, что делали? Или вы не знаете, что значит несчастье? Ведь убивали целую семью... Ведь вы наносили жесточайший удар! За что? За что?

   Генерал был поражен - он не ждал такого результата. Очевидно, некоторое сходство фотографий ввело всех в за­блуждение. Ярость была написана на его лице, и он старался меня перекричать.

   - Уведите, уведите его! - скомандовал он офице­рам. - Не надо, чтобы он слышал... Скорее ведите!

   Молодого человека быстро вывели.

   Генерал был вне себя, я тоже; оба мы кричали друг на друга, забыв всякие приличия.

   - Так вы утверждаете, что это не сын ваш? - кричал он.

   - Как же мне не утверждать, когда это не он! - таким же тоном отвечала я. Я все еще не могла опомниться от не­годования...

   - А вот вы потрудитесь мне объяснить, когда вы пере­станете меня мучить? - нервно кричала я. - Девять лет, де­вять долгих лет вы терзаете меня... За то, что я мать! Только за то! И теперь, теперь вы не посовестились играть материн­скими чувствами! Вы хотели поймать мать... мать!.. Вы рас­считали, что если это мой сын, то я не выдержу и брошусь к нему... Да что же вы? Или не люди? Ведь это истязание! Вы нарочно сказали, что не дадите свидания, чтобы я увидела сына внезапно?.. Вы ловили мать, - понимаете ли вы? - мать!

   - А зачем они убивают! - кричал генерал.

   - Теперь все всех убивают... Они вас - вы их!.. Но если вы ловите их, чтобы потом повесить, так не ошибайтесь же хоть личностью!.. Проверяйте ее как следует...

   - Но ведь мы не напечатали ни имени, ни звания! - по­пробовал вывернуться генерал.

   - А обыск? - истерично перебила я. - Обыск! Что же значил этот безобразный, перетревоживший весь дом обыск? Какое же право имели вы из-за ошибки так испугать нас?

   - Позвольте! - раздался вдруг спокойный голос, и пере­до мной внезапно появился товарищ прокурора петербургской судебной палаты по политическим делам Трусевич. Очевидно, он скрывался в соседней комнате и все слышал. О, я хорошо его знала! Не раз и мне случалось разговаривать с ним.

   - Позвольте! - сказал он, глядя на меня с нескрываемой насмешкой. - Ваше волнение очень натурально, очень, можно сказать, даже естественно! А все же - это ваш сын!

   Очевидно, он подозревал с моей стороны комедию! Это было уж слишком, и именно это заставило меня немного опомниться и прийти в себя: не стоит этот человек того, что­бы я выказывала перед ним свои чувства. Я хрустнула паль­цами, но сказала спокойным тоном:

   - Мне странно слышать это от вас, именно от вас! Не вы ли таскали по допросам моих сыновей и не вы ли сажали их в тюрьмы и крепости? Кажется, они должны быть вам хоро­шо знакомы...

   - Да, но я не видал вашего сына три года, а этот госпо­дин очень его напоминает, - сказал прокурор.

   - Пусть напоминает! - решительно ответила я, - мне это все равно. Я убедилась, что это не сын мой, и с меня до­статочно. А что вы полагаете, мне это, право, все равно.

   - Вот, - вмешался генерал, - то вы требуете гласности, а когда ее вам дают, так вы кричите: зачем напечатано?

   - Но разве это гласность? - опять возмутилась я.- Это безобразие перепутывать личности и печатать на всю Россию! Однако кончимте, господа! Прошу меня отпустить!

   Меня заставили подписать бумагу с заявлением, что в предъявленной мне личности я сына не признала, и затем ни­чего более не оставалось, как отпустить меня. Но на этом еще не кончилось, в вестибюле, где я одевалась, я увидела спускающегося с лестницы, виденного мною только что моло­дого человека. Его нарочно пустили пройти мимо меня, уда­лив предварительно жандармов, рассчитывая, что здесь я не выдержу, если это сын мой, и только когда он прошел, жан­дармы опять подскочили с вопросом: "Так это не сын ваш?" Я с омерзением поглядела на них и отрицательно покачала головой.

   Разбитая, усталая до изнеможения, но счастливая созна­нием, что буря пронеслась мимо, я не могла выехать в тот же день, без памяти свалилась я на постель и после нескольких бессонных ночей заснула как убитая.

   На другой день, послав телеграмму о выезде, я поспешила домой. Как ни была я утешена сознанием, что вся эта исто­рия оказалась ошибкой, что сына нет в России, но я не была покойна. Опасение, что муж мог без меня прочесть, несмотря на принятые меры, роковую телеграмму, сильно меня трево­жило. Ведь не было газеты, в которой бы наша фамилия не была пропечатана всеми буквами? Что, если он прочел жесто­кое известие? Потрясающие события моей жизни давно при­учили меня быть готовой ко всему...

   Но это опасение угнетало меня. Ведь в красках не стеснялись: "анархист, бомбы!" Я мучительно старалась не думать об этом, но мысль эта меня не покидала. Ах, если он прочел!.. Чем ближе я подвигалась к дому, тем сильнее терзало меня предчувствие... И оно не об­мануло меня...

   На вокзале, через окно вагона, я увидела своего сына-гим­назиста. Что он меня ждал - это меня не удивило... Но меня поразил вид его, он был очень бледен и как-то растерян. Ко­гда я рассказала об ошибке, он не обрадовался, а отвернулся и старался не встретиться со мной глазами. Сердце мое сжа­лось - я почувствовала недоброе.

   - Все благополучно? - спросила я. Он молчал. Я схватила его руку, он высвободил ее, обнял меня и тихо сказал:

   - Мужайся, бедная мамочка! Тебя ждет новый удар!

   - Что? что? отец?

   Он молча кивнул головой - его душили рыдания...

   - Умер?! - не своим голосом закричала я.

   - Хуже, мама! Бедный папа помешался!

   - Нет, нет! Это неправда! Не может быть! - отчаянно бормотала я...

   Увы! Увы! Это была правда. Мой несчастный муж не вы­держал более: последние события доконали его. На столе его, впоследствии, я нашла номер газеты с подчеркнутой теле­граммой о сыне. Вот к чему привела роковая ошибка!..

   Когда я увидела мужа, его мутные глаза, услыхала его то­ропливый шепот: "Жандармы! Обыск! Сыновей ищут, сыно­вей!", - я поняла, что все погибло! В каждом лице он видел шпиона, каждый звонок приводил его в ужас... Иногда ночью я видела, как он тихонько пробирался к входной двери и, приложив к ней ухо, прислушивался. Так, притаившись, он готов был стоять целую ночь. И когда я брала его за руку и старалась вернуть к действительности, то он шептал мне, гля­дя на меня безумными глазами:

   - Не слышишь разве? Они идут... идут... Их шаги... За детьми!.. Не давай, не давай! Кто донес? Ты, ты донесла!

   Отчаяние овладело мною. Ничто не могло спасти мужа! И в моей жизни наступил беспросветный мрак! С каждым днем больной становился беспокойнее. Хотя бывали проблески со­знания, продолжавшиеся иногда даже по нескольку дней, но доктора не давали надежды на выздоровление. Эти минуты сознания были особенно тяжелы, так как иногда муж мой начинал страдать тоской по отсутствовавшим сыновьям; все его помыслы были направлены к ним, все разговоры - о них! Тогда я читала ему подложные от них письма, и он радовал­ся, как ребенок, когда в них было: "Скоро вернусь", "разре­шено приехать!", "до скорого свидания!" Но наступал опять мрак... Светлые промежутки были все реже... Наконец докто­ра предложили последнее средство - поместить мужа в ле­чебницу в надежде, что перемена обстановки и лиц подейству­ет на него благотворно.

   Ах, как мучительно тяжело было нам, когда он выходил, окруженный семьей, из своей такой уютной, такой родной ему квартиры. Он улыбался! Он верил доктору, отвозившему его якобы на дачу... Мы обставили, как могли лучше, нашего бедного больного и ежедневно посещали его. Но все было на­прасно: директор, доктора, служители - тотчас же приняли в его глазах форму жандармов и шпионов, и, когда я приходи­ла к нему, он с ужасом говорил: "Во всех углах здесь шпио­ны и жандармы. А самый главный притворяется доктором. Но не обманет меня, нет!"

   Какое зло могло еще совершиться? Но худшее было... впе­реди!..

   Тем временем от сына из Сибири приходили вести... и вести плохие. Тон его писем был угнетенный. В каждом почти письме была приписка: "Я так одинок, мамочка, так одинок!"

   Напрасно я посылала ему письмо за письмом, изо всех сил стараясь поддержать его, сообщая, что в России все идет к обновлению, что ждут амнистии, свободы... Ответы были унылы - он не верил ни обновлению, ни амнистии, ни свобо­де. "Поверь, все останется, как было", - писал он и приба­влял: "не стоит жить!" Эта приписка сводила меня с ума... И опять, опять я писала ему... Нечего и говорить, что все, про­исходившее в семье, было от него скрыто. Отсутствие писем от отца я объясняла болезнью руки. Посылала периодически и успокоительные телеграммы: "Все спокойно, все благопо­лучно!"

   Ничто не помогало - тоска его росла! И наконец были получены от его товарищей, одно за другим, два письма. Они меня извещали, что сыну плохо, что у него разыгрывается острая меланхолия, что надо хлопотать о разрешении взять его домой!

   Надо сказать, что сыну до срока оставалось всего четыре месяца. В конце июля срок его ссылки кончался. Я была убеждена, что ему разрешат вернуться до срока - ведь оста­валось всего четыре месяца! И, поручив мужа, все еще нахо­дившегося в лечебнице, друзьям и детям, я поспешно выехала в опостылевший мне Петербург. Но все мои хлопоты были напрасны. Лопухина уже не было, новый директор не принял меня... Я подала соответственное прошение. Прошла неде­ля - ответа не было. Я сделала опять попытку видеть дирек­тора - и опять напрасно; он вновь меня не принял. Между тем письма сына были зловещи. Уже он писал: "Нет смысла жить! Все ждут конституции, все верят в амнистию. Один я ничего не жду и ничему не верю. Не дадут свободу те, кому она помешает наслаждаться жизнью! А если и дадут, то тако­го сорта, что еще тошнее станет. И я предпочитаю умереть, чем жить среди насилия, произвола и угнетения!"

   В отчаянии я написала директору департамента частное письмо, в котором умоляла его обратить внимание на болезнь сына. Я кончала письмо словами: "Спасите сына, пока не поздно!" Ответа не было.

   В департаменте же мне сказали, что пошлют запрос и на­ведут справки! Наведут справки, то есть пройдет месяц, дру­гой, а тут дорога каждая минута!..

   И, вернувшись домой, я нашла роковое известие... Сверши­лось!.. Сын мой застрелился!..

   И я пережила это!

   Да и как смела бы я не пережить, когда на руках у меня оставался несчастный помешанный муж мой! Что было бы с ним без меня? Это дало мне силы жить. Лечебница ему не помогла, он тосковал, и я взяла его домой, взяла, чтобы он мог умереть у себя, среди родной обстановки... И не забыть мне, когда семнадцатого октября я прочла ему манифест о конституции, он бедным затемненным рассудком своим понял одно: что теперь вернут ему сыновей! Хлопотливо требовал он одеваться и дрожащим голосом говорил:

   - Еду к Витте! Еду к Скалону! Теперь они отдадут сыно­вей! Теперь они не смеют больше держать их!

   Отдадут!! Один был в могиле, другой неизвестно где!.. И ровно через месяц после знаменитой конституции мужа моего не стало. Закрывая ему глаза, я подумала: "Спи спокойно! Ты счастливее меня!"

   О, родина! Я жду твоего обновления! Каждым нервом сво­им я трепетно переживаю твое освободительное движение! И в тот день, когда наконец над тобой засияет солнце истинной свободы, в тот день и я пойму чувством, зачем нужны были такие жертвы!..

   Февраль 1906 г.

  

  

  

  

  

  

  

   Теперь, когда каждая заря приносит с собою новую жерт­ву казни, когда наши притупленные нервы почти перестали ужасаться леред этими страшными отмщениями - я хочу бо­лее или менее передать, что переживают несчастные близкие этих погибших. Казненные более не страдают... Они тихо спят в своих случайных, наскоро вырытых, без каких бы то ни было знаков, могилах... Мир им! Но что делают, как жи­вут, что чувствуют те их близкие, для которых нет забвения, чья рана не перестанет сочиться и чье сердце никогда более не забьется спокойно?..

   И во имя их я берусь за перо... Мне больно писать о своих чувствах, о том, что составляет мое "святая святых". Но меня к тому принуждает сознание, что когда мы равнодушно пробегаем имена казненных во всех концах нашей родины, мы не думаем, что за каждым име­нем - сейчас, в эту самую минуту - бьется и страдает живая душа кого-нибудь близкого - матери, отца, брата или се­стры... Это страдание самое острое из всех... Я пережила это... Когда я писала свои "Годы Скорби", я думала, что уже испытала все... Но пришлось пережить еще и то, отчего и до сих пор содрогается душа моя... Только когда тот, чья жизнь поставлена на карту, - свой, близкий, только тогда можно вполне понять весь ужас казни! Так пусть же мой правдивый рассказ послужит живой иллюстрацией нашей ужасной эпохи.

   "Немедленно выезжайте курьерским Севастополь сын хо­чет Вас видеть - защитник Иванов".

   Телеграмма такого содержания была подана мне вечером 16 мая 1906 года... Кровь хлынула в голову, залила волной, и я, не выпуская из рук маленькой белой бумажки, принесшей мне новое и великое горе, в десятый раз ее перечитывала, чтобы дать себе время опомниться от страшного удара и что-нибудь сообразить.

   До этого дня я не знала, где мой сын. Поневоле покинув родину, чтобы избежать бессмысленно жестокой ссылки в Якутскую область, он, по моим соображениям, должен был находиться за границей.

   Судьба решила иначе... Всего два дня назад телеграф при­нес известие, что в Севастополе было покушение на комен­данта крепости, генерала Неплюева во время парада; был взрыв, были жертвы, были аресты... Среди имен арестованных не было имени сына. Но слово "защитник" заставляло пред­полагать худшее, и я волей-неволей должна была связать по­лученную телеграмму с севастопольским событием. Из газет было известно о приказе генерала Каульбарса - судить аре­стованных военным судом... Очевидно, мой сын оказался в числе арестованных, так как защитник Иванов спешно вызы­вал меня...

   Я не стала предаваться бесплодным рассуждениям; я со­знавала одно - надо ехать немедленно!..

   Душой, с момента прочтения телеграммы, я была уже там - в этом далеком Севастополе, с ним, с дорогим сыном, но телеграмма пришла поздно, вечерний поезд ушел, прихо­дилось ждать утра.

   Ночь, проведенная мною при таких обстоятельствах, ни­когда не уйдет из моей памяти...

   Утром семнадцатого мая я ехала в Севастополь.

   Если бы меня спросили, как я ехала, был ли кто-нибудь около меня, кто были провожавшие меня друзья и родные, что говорили, какой был вагон, я не могла бы ответить - все ушло из памяти. И в то же время я ясно помню тот бред, те галлюцинации, которые овладели мною, едва тронулся поезд: меня звал сын!.. Сын, которого я кормила грудью, которого баюкала целыми ночами, напевая ему песенки... И мне пред­ставлялось, что я склонюсь над его колыбелькой, что он про­тягивает мне ручки... Но мой мозг порезывало воспоминание о телеграмме: защитник Иванов, Севастополь, бомбы, взрыв, военный суд - и из-за колыбельки начинали вырисовываться столбы, перекладина... И вместо протянутых ручек - шея!.. Шея моего сына!.. И волосы шевелились на моей голове!

   Тщетно старалась я избавиться от этого кошмара, тщетно заставляла себя возвращаться к далекому прошлому, чтобы забыть ужасное настоящее - призраки не оставляли меня...

   "Ты не одна, ты не одна! - шептала я сама себе. - А мать Спиридоновой! Мать Балмашева! Мать Каляева! Таких, как ты, жалких матерей - сотни, тысячи! Надо опомниться! Надо взять себя в руки! Надо встретить этот ужас с достоин­ством..." Увы! Я не могла перестать быть матерью, а потому и не могла не страдать...

   - Москва близко! - сказал кондуктор, и силою вещей я должна была, хоть немного, прийти в себя. На дебаркадере ме­ня ждал присяжный поверенный Владимир Анатольевич Жда­нов - ему телеграфировали из Петербурга.

   Он вошел в мое купе.

   - Какие вести? - спросил он.

   Я молча протянула ему телеграмму. Он внимательно про­чел ее, и его ясное, добродушное лицо потемнело.

   - Д-да! - протянул он в смущении. Я посмотрела на него пристально.

   - Говорите правду!

   - Носильщик! - закричал он в ответ. - Неси сюда чемо­дан. Еду с вами! - проговорил он сквозь зубы.

   Мы долго сидели молча. Было страшно заговорить. Нако­нец я подняла голову.

   - Скажите мне всю правду,- сказала я. - Всю.

   - Взрыв произошел четырнадцатого числа, - медленно начал Жданов. - По газетам видно, что Одесский генерал-гу­бернатор Каульбарс по телеграфу предписал передать дело во­енному суду и ускорить следствие. По закону, в таком случае, защитник допускается к обвиняемому только после вручения обвинительного акта. Телеграмма подписана ясно: "защитник Иванов": следовательно, защитник был у обвиняемого и, следо­вательно, обвинительный акт вручен. Суд может происходить через двадцать четыре часа после вручения обвинительного ак­та, и исполнение приговора также может последовать через двадцать четыре часа после объявления приговора. Следова­тельно, с момента вручения обвинительного акта до исполне­ния приговора может пройти минимальный срок - сорок во­семь часов. Арест произошел четырнадцатого числа, сегодня семнадцатое, а приехать в Севастополь мы ранее девятнадца­того не можем!.. - Он примолк.

   Я посмотрела ему прямо в глаза.

   - Значит, мы в живых сына не застанем?

   Жданов как-то съежился.

   - Все возможно, - нехотя пробормотал он. Я больше не спрашивала.

   - Оставьте меня одну, - попросила я.

   Он встал, хотел что-то сказать, махнул рукой и вышел.

   Я просидела всю ночь одна...

   Восемнадцатого утром, на какой-то станции, я подняла ок­но, чтобы освежить свою пылающую голову... На перроне, пря­мо против моего вагона, стояли два пассажира. На оконный стук они оглянулись, и в одном из них я узнала бывшего това­рища прокурора палаты по политическим делам Трусевича (Он был специалистом по производству дознаний в порядке 1035 ст., т. е. производимых жандармскими учреждениями.)

   По взгляду, который он на меня бросил, я поняла, что он так­же узнал меня. Мы хорошо помнили друг друга по делам моих сыновей. Особенно энергично преследовал он того из них, к которому я теперь ехала. Арест девятнадцатилетнего юноши за речь на сходке, его исключение из университета без права по­ступления в какое-либо учебное заведение, крепость, высылка в Вологду, ссылка в Якутскую область, ссылка, благодаря ко­торой сын мой вынужден был искать прибежища за границей, - все прошло через руки г. Трусевича. И в моей памяти было еще свежо наше последнее свидание и его насмешливая фраза:

   "Как ни искусно ваше волнение, а все же это сын ваш!" Фраза, своим глумлением над материнскими чувствами оста­вившая неизгладимый след в моей душе. И вот теперь мы еха­ли вместе... Ехали в Севастополь по одному и тому же делу, но как различны были наши побуждения!. И, глядя на него, я за­давала себе мучительный вопрос: "Зачем он туда едет?" Я не была столь наивной, чтобы воображать, что для смягчения участи сына. Напротив, его присутствие было зловеще. И я хо­тела проникнуть в эту душу и глядела на него не отрываясь. Но ничего нельзя было прочесть на этом бритом, нервном ли­це... Я заметила только, как при виде меня глаза его блеснули и, обернувшись к своему спутнику, он ему что-то сказал. Мне послышалось или скорее я угадала, что то была фраза:

   "Мать Савинкова".

   Рядом с Трусевичем - жандармский офицер. Я упоминала уже в "Годах Скорби", что мне пришлось видеть и наблюдать многих жандармов, и понятие мое о них сложилось в очень определенную форму. Но стоявший на перроне жандармский офицер наружным своим видом превзошел все виденные мною до сих пор синие мундиры: его белесоватые, как бы с бельма­ми, глаза, его совершенно бескровное лицо, грязно-серые бро­ви и ресницы, такие же, с прибавкой желтизны, усы, тонкие, как нить, губы составляли облик, трудно забываемый...

   И вскоре, в Севастополе, это сказалось... Напрасно этот офицер переодевался в разные одежды, являясь то под видом учителя в камеру бросившего бомбу юноши Макарова и убеж­дая его указать на Савинкова, как на главаря заговора; напрас­но также назначал он, уже в новой одежде и под другим ви­дом, свидание в городском саду матери Макарова с тою же це­лью, обещая ей ежемесячную правительственную пенсию в двадцать пять рублей, лишь бы она уговорила сына указать на Савинкова, в нем узнавали "серого" жандарма, и хоть он и во­ображал себя непроницаемым, но в Севастополе эти похожде­ния передавались из уст в уста и были секретом полишинеля.

   Теперь, на перроне, он бросил на меня из-под темных оч­ков один только взгляд - взгляд хищного зверя при виде хо­рошей добычи, и мне стало жутко. Потом оба, как по команде, повернулись и пошли дружно в ногу, один легкой, вздрагивающей походкой, другой осторож­но-крадущимися шагами, и я смотрела им вслед, пока могла их видеть... и чувство безмолвного отчаяния волновало душу!

   Было чудное весеннее утро, когда девятнадцатого мая мы подъезжали к Севастополю. Но яркая зелень, синее, сверкав­шее солнцем море и редкостная прозрачность воздуха оставля­ли меня безучастной... В моей душе царил холод, и южное солнце не могло согреть меня. Все мои помыслы были сосре­доточены на одном сыне. При выходе из вагона я опять стол­кнулась с выходившим из вагона Трусевичем - роковое совпа­дение!

   Не заезжая в отель, мы с Ждановым поехали по указанно­му в телеграмме адресу защитника. Нас, видимо, ждали. Дверь немедленно отворилась, и перед нами показался довольно мо­лодой, симпатичного вида военный.

   - Вы господин Иванов? - спросила я. Капитан вежливо поклонился.

   - Жив ли сын мой? - вырвалось у меня.

   - О да! - стараясь говорить спокойно, ответил капитан. - Я только вчера вечером видел его - он бодр, спокоен и ждет вас и жену свою с нетерпением. Дело отложено на несколько дней по случаю возбуждения вопроса о разумении несовершен­нолетнего, бросившего бомбу, Макарова.

   Он был жив! Какая-то страшная тяжесть медленно сполза­ла с моих плеч, и где-то на дне души затеплилась надежда. Слабая, ничтожная надежда, но, по крайней мере, она замени­ла собою невыносимое чувство полной безнадежности... Стало как будто чуточку легче! Жданов, между тем расспрашивал ка­питана, каким образом он попал к обвиняемому ранее вруче­ния обвинительного акта?

   Как оказалось, все случилось вопреки желанию и ожидани­ям высшего начальства: то, что должно было погубить обвиняемых, это именно спасло их. Спешность, выказанная генера­лом Каульбарсом, заставила спешить и его подчиненных, а назначение защитниками обыкновенных капитанов местной крепостной артиллерии, никогда не бывших юристами, назна­чение, рассчитанное на полное незнание законов и на неумение защитить, поспособствовало изменению участи обвиняемых, потому что капитан Иванов, получив телеграмму с приказом защищать моего сына, арестованного под фамилией Субботи­на, не зная закона, воспрещающего видеть подсудимого до вручения последнему обвинительного акта, и исполняя волю начальства "спешить", немедленно отправился в штаб крепости с телеграммой в руках и потребовал свидания с обвиняемым.

   Штаб крепости, тоже не зная законов, ввиду того же спеха, выдал требуемое разрешение, и таким образом капитан Иванов мог проникнуть к сыну, открывшему ему свою фамилию и со­общившему ему мой адрес.

   В данном случае все вышло к лучшему. Но спрашивается, какими побуждениями руководилось высшее начальство, наз­начая в деле о цене человеческой жизни вместо обычных за­щитников - кандидатов на военно-судные должности заве­домо несведущих в законах лиц? На месте рассказывали, что это было сделано для того, чтобы не задерживать следствия, так как в Севастополе нет военно-окружного суда. Но ведь и суд приехал из Одессы, почему же оттуда не могли приехать и защитники-специалисты?

   Как бы то ни было, хотя на другой день власти и опомни­лись, видя, что сделали промах, тем не менее дело было сдела­но, и телеграмма мне послана. Впоследствии была сделана по­пытка придать этой ошибке вид великодушия.

   - Видите сами, какую мы сделали поблажку, допустив за­щитника к вашему сыну ранее вручения ему обвинительного акта, - сказал мне между прочим следователь.

   - Вы сделали это по ошибке, - ответила я.

   - Нет, - сказал следователь, - не по ошибке!

   Но я не поверила ему. Все действия властей указывали на то, что щадить тут никого не намеревались.

   Защитник моего сына капитан артиллерии Иванов, с перво­го и до последнего дня, держал себя безукоризненно, хотя по­ложение его было трудное. Между его и нашими воззрениями лежала целая пропасть. Как офицер, он, безусловно, повино­вался воле начальства и с точностью исполнял предписания. Но в то же время он сумел стать на такую корректную ногу с сыном и мною, что не в чем было упрекнуть его.

   Я не говорю уже о том, что, несмотря на массу потерянно­го им для нашего дела времени, на беспокойство и понесенный труд, капитан Иванов решительно отказался от какого бы то ни было вознаграждения.

   - Я исполнил только свой долг, - скромно сказал он. Но я часто вспоминаю, как природный такт помогал ему выходить из очень рискованных положений. Так, однажды я, будучи естественно все время в очень возбужденном состоянии, в од­ном из разговоров, с горечью при нем сказала, что не сомнева­юсь, что приговор предрешен и что нечего рассчитывать на беспристрастие военных властей.

   Капитан Иванов сильно покраснел и сказал сдержанно и с достоинством:

   - Я вполне понимаю ваше возбуждение, как матери, на­ходящейся в исключительном положении; но мне, как военно­му, такие речи слушать не приходится!

   Я его поняла и с тех пор старалась быть сдержанной при нем, что было трудно, ввиду совершавшихся событий.

   Во время первого нашего разговора на мой вопрос: "Могу ли я видеть сына?" - капитан Иванов ответил утвердительно и обещал с своей стороны полное к тому содействие, а также заявил, что тотчас же отправится в крепость, чтобы предупре­дить сына о моем приезде.

   - Скажите ему, - сказала я, - что я тверда и не плачу. Но когда я, спустя некоторое время, вошла в первый раз в камеру сына и увидела его после столь долгой разлуки в руках его врагов, могущих отнять его у меня навсегда, из груди моей вырвался какой-то вопль, и я не в силах была сдержать его... Сын быстро подошел ко мне и взял меня за руки.

   - Не плачь, мама! - внушительно сказал он. - В таких случаях любящие матери не дают воли слезам...

   И я притихла; ни разу потом не посмела я заплакать, что­бы не нарушить слезами мужество сына.

   Но, прежде чем его увидеть, пришлось испытать немало проволочек. Надо было ехать к следователю, к прокурору, а потом и в штаб крепости.

   Дело моего сына ко времени моего приезда находилось еще в стадии следствия. Накануне оно было закончено и пере­дано прибывшему из Одессы вместе с судом военному проку­рору Волкову, но даже ему дело это при той безумной поспеш­ности, с которой по приказанию генерала Каульбарса велось следствие, представилось неполным и было возвращено для до­полнения следствия.

   В тот же день Макаров открыл свое имя, признался, что ему шестнадцать лет, и от Одесской судебной палаты потребо­валось разрешение вопроса - в каком состоянии он действовал: с разумением или без разумения? Таким образом во­лей-неволей был отсрочен суд на некоторое время. Но то, что прокурор возвратил дело для доследования, ясно указывает, при какой необычайной поспешности велось следствие для су­да над четырьмя человеческими жизнями.

   И действительно, положение подсудимых было в высокой степени для них неблагоприятное. Случаю было угодно, чтобы три из них, а именно мой сын, под фамилией Субботина, и два его товарища, прибыли в Севастополь за два дня до поку­шения на жизнь генерала Неплюева. Тому же случаю было угодно, чтобы сыщик, следивший не за сыном, а за другим не­легальным лицом, заметил, что сын мой с этим лицом видел­ся. Следя за этим лицом далее, он проследил его до Харькова и, заметив, что сын мой едет далее на юг, передал сына моего другому агенту, который проследил его до Севастополя. Одно­го пребывания сына, а также и его товарищей в этом городе оказалось вполне достаточным для сыщиков, чтобы связать его прибытие с происшедшим в это время взрывом.

   Между тем дело покушения на генерала Неплюева пред­ставлялось так: во время церковного парада, на соборной пло­щади, которым командовал генерал Неплюев, шестнадцатилет­ний мальчик Макаров бросил в него бомбу. Она не разорва­лась. Следовательно, Макаров волей или неволей, но действи­ем своим никому вреда не причинил. Но ему на помощь по­спешил его сотоварищ, матрос Фролов, находившийся в толпе и имевший нелепость держать бомбу в кармане, и с таким смертоносным орудием, которое неминуемо от толчков долж­но было взорваться, он вздумал пробираться вперед, сквозь тесную, собравшуюся на зрелище толпу. Что неизбежно при таких обстоятельствах должно было случиться, случилось. У Фролова, толкаемого со всех сторон народом, бомба разорва­лась, и первой жертвой взрыва пал сам виновник его. От взры­ва пострадали и другие. Но, как всегда, когда толпу охватыва­ет паника, началась давка, бегство, и никто не щадил другого, и только на месте в Севастополе мы узнали, что число жертв, приведенное полицией и газетами, потому так велико, что каждая царапина, каждый синяк, хотя бы произошедшие от давки, были подсчитаны в число поражений от бомбы, и пото­му само событие выросло до максимальных размеров.

   Возбуждение в правительственных сферах и в военных кругах было огромное, и опасение, что-то, что случилось се­годня, может повториться и завтра, стало паническим.

   Поэтому на справедливость и беспристрастие возбужден­ных властей рассчитывать было трудно. Смертные приговоры были предрешены.

   Отправляясь к судебному следователю с заявлением, что я мать одного из обвиняемых, я чувствовала себя в высшей сте­пени возбужденной. Я готова была бороться с каждым, в чьих руках была власть над сыном. Сознание, что над ним тяготеет обвинение, влекущее за собой смертную казнь, доводило мои нервы до величайшего напряжения. Я знала, что каждый, с кем я буду говорить, настроен к сыну враждебно, а между тем, еще не видя его и ничего не зная об обстоятельствах его ареста, я инстинктивно где-то, на дне души, чувствовала, что к этому делу он не может быть причастен. Я слишком хорошо знала сына, знала его принципы в борьбе за свободу, и тай­ный голос шептал мне, что тут что-то не так! В особенное не­доумение меня приводила личность генерала Неплюева.

   Каким образом этот генерал, ничем до взрыва не отмечен­ный, с именем, все значение которого было приобретено толь­ко этим покушением, никакого влияния на ход государствен­ной политики не имеющий, ка