Щеголев Павел Елисеевич - Владимир Раевский, Страница 2 - Книги

прос: Что значит веровать в бога?

Ответ: Бог наш Иисус Христос, сошедши на землю для спасения нас, оставил нам святое свое евангелие. Веровать в бога - значит следовать во всем истинному смыслу начертанных в нем законов.

Вопрос: Что значит быть свободным и счастливым?

Ответ: Без свободы нет счастия. Св. апостол Павел говорит: "Ценою крови куплени есте, не будете раби человекам" и т. д.

Дальше идут вопросы о том, должно ли повиноваться власти, она поступает вопреки воле божией; каким образом ополчаться всем чистым сердцем; какое правление сходно с законом божиим; противны ли богу присяга, и т. д. {Об этом катехизисе см. дальше особую статью⁴⁵.}

Пропаганда в войсках, помимо пасквилей или листков, могла вестись систематическим путем в школах для солдат по ланкастерской системе, которые существовали в то время при многих частях войск. Раевский был преподавателем одной из таких школ, и ниже мы остановимся на этой сфере его деятельности.

Таким образом, быть может, приведенные выше слова С. Г. Волконского о "самоотвержении от аристократических начал, придававшем какую-то восторженность частным убеждениям", содержат свидетельство о том "хождении в войска", о котором осталось весьма мало сведений.

III

Ареной действий южного отдела Союза благоденствия, а с 1821 года Южного тайного общества, была вторая армия, состоявшая из двух корпусов, 6-го и 7-го, и расквартированная на юге России, в губерниях Киевской, Подольской, Херсонской, Екатеринославской, Таврической и Бессарабии. Душою дела и вождем движения на юге был П. И. Пестель, адъютант начальника штаба второй армии, П. Д. Киселева. Квартира штаба была в местечке Тульчине, ставшем центральным пунктом движения. Другой пункт, памятный в истории декабристов,- поместье Раевских (известного генерала 12-го года) в Киевской губернии, Каменка. Здесь ежегодно собирались члены тайного общества. В первый период движения (1818-1821), период пропаганды, важным центром был Кишинев. Здесь было управление наместника Бессарабии и штаб 16-й дивизии. Главным действующим лицом и руководителем был генерал Михаил Федорович Орлов, человек необыкновенной привлекательности и выдающихся способностей. Он был одним из влиятельнейших членов Союза благоденствия. Он деятельно пропагандировал идеи общества, занимаясь специально распространением просвещения в духе исповедуемых им истин, и был главным деятелем по устройству школ взаимного обучения {О М. Ф. Орлове см.: Русская старина, 1872, т. V, с. 775-781; 1877, т. XIX; 1878, т. XX. Для характеристики его взглядов см. письма к нему П. Д. Киселева (Русская старина, 1887, кн. VI, с. 231-233). О ланкастерской школе, основанной в Киеве,- записка И. Р. Мартоса в: "Киевской старине", июль - август, приложения, с. 65-69. Характеристику его см.: Герцен А. И. Полное собрание сочинений и писем. Под ред. М. К. Лемке. Птг., 1915, т. I-II и след. О нем в статье М. О. Гершензона "М. Ф. Орлов" в сборнике "История молодой России" (М., 1908, с. 1-74).}. Из других членов тайного общества, живших в Кишиневе, мы знаем Владимира Федосеевича Раевского, адъютанта Орлова, капитана Охотникова⁴⁶, подполковника Липранди {Липранди оставил подробнейшие записки о Пушкине и кишиневской жизни и, как член тайного общества, мог бы сообщить интересные сведения о его деятельности в 1818-1823 гг., но, к удивлению, мы находим в его записках утверждение, что никакого движения не было, а в 6-м корпусе совсем не было участников "Союза благоденствия" (все перечисленные нами лица как раз служили в 6-м корпусе). Наше удивление исчезнет, если мы вспомним, что этот Липранди - тот самый Липранди, который впоследствии приобрел известность как тайный и ревностный агент по делу петрашевцев и по процессам скопцов и раскольников. С. Г. Волконский пишет о Липранди следующее: "В уважение его передовых мыслей и убеждений принят в члены открывшегося в 16-й дивизии отдела тайного общества, известного под названием "Зеленой книги". При открытии, в двадцатых годах, восстания в Италии, он просил у начальства дозволения стать в ряды волонтеров народной итальянской армии, и по поводу неприятностей за это, принятое как дерзость, его ходатайство, он принужден был выйти в отставку и, выказывая себя верным своим убеждениям к прогрессу и званию члена тайного общества, был коренным другом сослуживца его по 32-му егерскому полку майора В. Ф. Раевского... И этот Липранди, при таких предшествующих данных, служа впоследствии в министерстве внутренних дел при Перовском и его преемниках по особым поручениям, был тайным и усердным сыщиком в царствование Николая, был орудием гонения раскольников, был орудием разыскания едва установившегося общества социалистов и, наконец, имел дерзость - уже при Александре II - подать проект об учреждении при университетах школы шпионов, вменяя в обязанность попечителям давать сведения министерству о тех студентах, которых употребляют они, чтобы иметь данные о мыслях и действиях их товарищей, а министерство этими данными руководствовалось бы, чтобы этих мерзавцев (но не так он их выставлял) назначать к употреблению, как сыщиков и шпионов в обществе, и, основываясь на полученных от попечителей сведениях, давать им по службе ход" (Записки Сергея Григорьевича Волконского, с. 318). Быть может, загадка молчания или даже отрицания того, что было, объяснится, если примем во внимание последующую деятельность Липранди, а также неясные сообщения Н. С. Алексеева Пушкину от 30-го октября 1826 года: "Липранди тебе кланяется, живет по-прежнему здесь довольно открыто и, как другой Калиостро, бог знает, откуда берет деньги" (Бумаги Пушкина. М., 1887, вып. 1, с. 82). [XIII, 300 - Ред.].}. Членами "Союза" был командир 32-го егерского полка Непенин⁴⁷, майор того же полка Юмин⁴⁸, поручик Таушев⁴⁹, гевальтигер дивизии и, конечно, многие другие, фамилии коих нам неизвестны.

До нас дошли скудные известия о кишиневской жизни 1818-1825 гг. и ими мы обязаны только тому, что в Кишиневе жил Пушкин. Из отрывочных данных можно заключить, что кишиневские члены общества самым точным образом исполняли обязанности, налагаемые на них "Союзом". К ним можно было применить слова Якушкина, сказанные им о главных членах Союза благоденствия в 1818-1819 гг.: "В это время они [члены] вполне ценили предоставленный им способ действия посредством слова истины, они верили в его силу и орудовали им успешно" {Записки И. Д. Якушкина, с. 25.}. Они настойчиво распространяли идеи, легшие в основу общества; в своих беседах постоянно направляли мысль на критику существующего порядка вещей и строя всей государственной жизни, говорили о необходимости реформ частичных и общих. Одно обстоятельство особенно подогревало пыл кишиневских членов и придавало их речам резкое, боевое настроение. В порабощенной Греции шла в это время борьба за освобождение и подготовлялось восстание гетеристов, вспыхнувшее в 1820 году. В Кишиневе было очень много греческих патриотов: здесь именно и действовал их революционный комитет. Понятно, какой отзвук нашли в сердцах русских мечтателей призывные клики восстания, имевшие целью свержение турецкого ига. Раевский писал:

Простите, там для вас, друзья,

Горит денница на востоке,

И отразилася заря

В шумящем кровию потоке.

Под сень священную знамен

На поле славы боевое

Зовет нас долг, добро святое;

Спешите, там волкальный звон

Поколебал подземны своды,

Пробудит он народный сон

И гидру дремлющей свободы {*}.

{* Русская старина, 1890, No 5, с. 368.}

В Кишиневе была масонская ложа; надо думать, что члены "Союза" придавали ее собраниям резкий политический характер. Когда Пушкин, в 1826 году, в своем письме к Жуковскому, припоминал все свои связи, могущие компрометировать его с точки зрения политической благонадежности, он писал: "Я был массон в Киш<иневской> ложе" т. е. в той, за которую уничтожены в России все ложи"⁵⁰. Основателем ложи был бригадный командир, генерал П. С. Пущин.

К нему обращено послание Пушкина, начало которого стало нам известно только в 1912 году {Сочинения Пушкина. Изд. имп. Академии Наук. СПб., 1912, т. III, с. 38.}:

В дыму, в крови, сквозь тучи стрел

Теперь твоя дорога;

Но ты предвидишь свой удел,

Грядущий наш Квирога!

И скоро, скоро смолкнет брань

Средь рабского народа,

Ты молоток возьмешь во длань

И воззовешь: свобода!

Хвалю тебя, о верный брат!

О каменщик почтенный!

О Кишинев, о темный град!

Ликуй, им просвещенный! (II, 204)⁶¹

Пропаганда оппозиционных идей шла всюду, где собирались члены общества, и когда они бывали друг у друга, и на обедах у генерала Орлова. Не ограничиваясь распространением идей в обществе, кишиневские члены старались проложить им путь в среду солдат. Действуя в духе свободомыслия, они старались вывести жестокое обращение с солдатами, но от этих забот, обязательных для всякого, они переходили к заботам о духовной личности солдата. Старались стать в более близкие и искренние отношения к своим подчиненным, и, пытаясь расшатать чувство слепого подчинения, они признавали в солдате независимую личность,- и это был факт глубоко революционный. Орлов ставил своей задачей ввести в своей дивизии человеческое отношение к "людям"; преследовал начальников, жестоко обращавшихся; с известной точки зрения он являлся нарушителем военной дисциплины, принимая и поощряя жалобы нижних чинов на жестокость обращения; и этим самым вызывая пробуждение сознания человеческого достоинства. Внимание Орлова было обращено на распространение грамотности и просвещения среди солдат. Им была открыта при дивизии школа взаимного обучения по ланкастерской методе для солдат, и он ревностно заботился о ее процветании. В письмах П. Д. Киселева, начальника штаба второй армии, от 1818-1822 годов, сохранились различные сведения о брожении в войсках. 22-го января 1822 года он писал А. А. Закревскому в Петербург: "Удалите от военной службы всех тех, которые не действуют по смыслу правительства; все они в английском клубе безопасны, в полках чрезмерно вредны; дух времени распространяется повсюду, и некое волнение в умах заметно; радикальные способы к исторжению причин вольнодумства зависят не от нас; но дело наше - не дозволять распространяться оному и укрощать, сколько можно, зло. Неуместная и беспрерывная строгость возродит его, а потому остается зараженных удалять и поступать с ними, как с чумными; лечить сколько возможно, но сообщение - воспрещать".

Распространение брожения побудило Киселева, в 1821 году, учредить при армии тайную полицию. 15-го марта 1822 г. он писал об этой полиции Закревскому следующее: "Секретная полиция, мною образованная в июле 1821 года, много оказала услуг полезных, ибо много обнаружила обстоятельств, чрез которые лица и дела представились в настоящем виде; дух времени заставляет усилить часть сию". Вот еще один отзыв из письма Киселева от 22-го января 1822 г.: "Касательно армии я должен тебе сказать, что в общем смысле она, конечно, нравственнее других; но в частном разборе, несомненно, найдутся лица неблагомыслящие, которые стремятся, но без успеха, к развращению других; мнения их и действия мне известны, а потому, следя за ними, я не страшусь какой-либо внезапности и довершу из давно начатое" {Заблоцкий-Десятовский А. П. Гр. П. Д. Киселев и его время. СПб., 1882, т. I, с. 166-157.}.

Секретные агенты доносили следующие характерные подробности о брожении в Кишиневе. "В ланкастерской школе, говорят, что, кроме грамоты, учат и толкуют о каком-то просвещении. Нижние чины говорят, дивизионный командир [М. Ф. Орлов] наш отец, он нас просвещает. 16-ю дивизию называют орловщиной... [Пушкин] ругает публично и даже в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство... Липранди говорит часовым, у него стоящим: "Не утаивайте от меня, кто вас обидел, я тотчас доведу до дивизионного командира. Я ваш защитник. Молите бога за него и за меня. Мы вас в обиду не дадим, и, как часовые, так вестовые, наставление сие передайте один другому". Охотского полка 3-я гренадерская рота при выходе со двора корпусного командира, рассуждала, и, между прочим, вот разговор одного унтер-офицера с рядовым за квартою водки. Рядовой: - Ну как принял нас корпусной. Это значит, что он не хочет подражать дивизионному, который желает образовать дивизию по своему вкусу, а корпусному то неприятно, но, даст бог, найдем правду. Унтер-офицер: - Меньше говорить, да больше думать, вот наше дело. Что-то наш полковой мошенничает, только вряд ли удастся корпусному утушить" {Русская старина, 1883, No 12, с. 657-658.}.

Владимир Федосеевич Раевский был деятельным помощником Орлова и вполне оправдывал свое звание члена тайного общества. Он определенно и ясно заявлял свои взгляды, верный своему резкому характеру; между прочим, своими разговорами он влиял на Пушкина, жившего в это время в Кишиневе, и поддерживал в нем оппозиционное настроение; но об отношениях Раевского и Пушкина мы будем говорить особо. Конечно, в донесениях агентов имя Раевского попадалось нередко, и Киселев в течение долгого времени до ареста имел под надзором Раевского, который ему был известен "вольнодумством, совершенно необузданным" {Заблоцкий-Десятовский А. П. Г р. П. Д. Киселев и его время, с. 158.}. Но, помимо постоянной устной пропаганды в среде, окружавшей Раевского, Раевский находился в тех особых отношениях к солдатам, при которых, пользуясь их любовью и уважением за гуманное обращение, он мог рассчитывать, что его слова найдут путь в головы солдат. Когда Орлов открыл при своем дивизионном штабе ланкастерскую школу, он выбрал преподавателем В. Ф. Раевского. Здесь Раевский (употребим специальный термин) "занимался" с солдатами. В 1821 г. Союз благоденствия был закрыт, и тайное общество, действовавшее в двух его организациях - северной и южной,- вступило на путь активной пропаганды с ясным сознанием тех целей, которых надо достигнуть. В это время уже ясно поняли, какой помощи в их деле нужно ждать от солдат, и что нужно делать, чтобы этой помощи добиться. Если прежде с солдатами толковали о просвещении, то теперь старались просветить их в духе исповедуемых обществом истин. Известно, что на съезде членов Союза благоденствия в феврале 1821 года в Москве М. Ф. Орлов, по личным соображениям, формально порвал связи с обществом и с этих пор уже не принимал участия в тайных обществах. Не следует думать, что он изменил всем своим убеждениям,- в своей основе его взгляды были убеждением человека гуманного и отрицательно относящегося к существующему порядку. Отдалившись от членов общества, он, понятно, знал об их работе, не препятствовал ей и оставил Раевского по-прежнему преподавателем школы. Раевский после закрытия "Союза" остался в числе членов общества и остался верен, по выражению князя С. Г. Волконского, "принятой им клятве" {Записки Сергея Григорьевича Волконского, с. 409.}. Он, очевидно, сочувствовал перевороту в направлении общества и понимал, какая работа предстояла теперь ему. Недаром он вспоминал впоследствии, что таинственность его дела объяснилась на Сенатской площади 14-го декабря 1825 г. Оставаясь учителем в дивизионной школе, Раевский рассчитывал на поддержку Орлова, но, по словам Якушкина, "в надежде на покровительство Орлова, слишком решительно действовал и впоследствии попал под суд" {Записки И. Д. Якушкина, с. 62.}. Когда Раевский был арестован, он ни словом не обмолвился об Орлове. Из тюрьмы он просил передать Орлову, что "он судьбу свою сурову с терпеньем мраморным сносил,- нигде себе не изменил".

Владимир Федосеевич Раевский был арестован 6-го февраля 1822 г. О возможности ареста он был предупрежден и успел почиститься. Кроме того, друзья его и сочлены постарались о скрытии вещественных доказательств. "В квартире моей,- сообщил Раевский в записках,- был шкаф с книгами более 200 экземпляров французских и русских. На верхней полке стояла "Зеленая книга" - Статут общества общ<ественного> Союз[а] благоденствия и в ней четыре расписки принятых Охотниковым членов и маленькая брошюра "Воззвание к сынам Севера". Радич [адъютант Сабанеева] спросил у Липранди: "Брать ли книги?" Липранди отвечал, "что не книги, а бумаги нужны". Как скоро они ушли, я обе эти книги сжег и тогда был совершенно покоен"⁵².

Началось продолжительное следствие. Главное внимание следственных властей привлекли действия Раевского в ланкастерской школе. "Необузданное вольнодумство" было известно и засвидетельствовано резкими заявлениями самого Раевского; искали преступных действий. Доказать, что Раевский принадлежит к тайному обществу, не удалось, хотя нити заговора были в руках судей.

На следствии назывался Союз благоденствия, упоминалась "Зеленая книга" - устав "Союза", были показания о вербовке в члены этого "союза". Но следователи не сделали из всего этого никаких выводов и не придали значения существованию того тайного общества, которое создало "14 декабря". Весьма любопытное известие сообщает Раевский в своих записках (рукопись). "Когда еще производилось надо мною следствие, ко мне приезжал начальник штаба 2-й армии генерал Киселев. Он объявил мне, что государь император приказал возвратить мне шпагу, если я открою, какое тайное общество существует в России под названием "Союза благоденствия". Натурально я отвечал ему, что "ничего не знаю. Но если бы и знал, то самое предложение вашего превосходительства так оскорбительно, что я не решился бы открыть. Вы предлагаете мне шпагу за предательство?" Киселев несколько смешался.- "Так вы ничего не знаете?" - "Ничего"...⁵³

При обыске, в бумагах Раевского нашли список всех тульчинских членов. Якушкин рассказывает удивительную историю об этом списке. Генерал Сабанеев отправил при донесении этот список, и члены ожидали очень дурных последствий по этому делу. Киселев, который, без сомнения, знал о существовании тайного общества, призвал к себе Бурцева (Бурцев тоже был членом Союза благоденствия вплоть до его закрытия в 1821 году; потом он, подобно Орлову, не принимал никакого участия в делах Южного общества), "который был у него старшим адъютантом, подал ему бумагу и приказал тотчас же по ней исполнить. Пришедши домой, Бурцев был очень удивлен, нашедши между листами данной ему бумаги список тульчинских членов, писанный Раевским и присланный Сабанеевым отдельно; Бурцев сжег список, и тем кончилось дело" {Записки И. Д. Якушкина, с. 43.}.

Таким образом, следствию оставалось заниматься только делом о пропаганде Раевского среди солдат в ланкастерской школе. Тайные агенты в свое время доносили о том, что Раевский "в ланкастерской школе задобривает солдат... и что прописи включают в себе имена известных республиканцев: Брута, Кассия и т. п." {Русский архив, 1866, стлб. 1437.} Трудно было уловить следы преступной пропаганды, потому что она совершалась устно. Следственная комиссия хотела найти документальное подтверждение изветам шпионов в тех прописях, которые употреблялись в школе Раевского. Раевский воспользовался весьма остроумным средством для распространения своих идей. Прописи заключали в себе, кроме имен революционеров, известные сентенции, те истины, которые декабристы желали распространить в войсках. Фразы прописей воспринимались памятью без участия сознания, прочно оседали в памяти, и нужно было ждать известного момента, который ярко осветил бы содержание этой фразы, чтобы вслед последовала активная реакция на это содержание. Комиссия, производившая дознание, кинулась искать таинственных прописей, но нашла только дозволенные и обращавшиеся во всех ланкастерских школах печатные таблицы Греча. Тогда привлекли к делу гевальтигера 16-й пехотной дивизии, поручика Таушева. Ему поставили в вину то, что он, "получа от начальства предписание о принятии в ведение свое, после ареста Раевского, всех находившихся в школе таблиц, книг и разных вещей, взял только одни печатные таблицы Греча, а книги и письменные прописи, под предлогом ненужных, отдал служителю капитана Охотникова, который жил на одной квартире с майором Раевским и находился с ним в тесной связи {Русская старина, 1873, No 3, с. 378.}. Нам известно, что Охотников был также членом Союза благоденствия, и только смерть спасла его от преследований. Как бы там ни было, но прописей, компрометирующих Раевского, не нашли. Остались только подозрения и доносы. Среди доносчиков были не только безыменные тайные агенты,- были и всем известные доносители. Об одном из них и мы знаем. Это был иркутский архиерей Ириней; его знали еще по "иркутскому бунту". Будучи уже иркутским архиепископом, он отказался признать за подлинные синодские указы о своей отставке и обвинил губернские власти в злоумышлении на его жизнь и государственной измене и т. д. {О нем статья г. Пфаффиуса в "Вестнике всемирной истории" за 1900 год⁵⁴.}. Он был сослан в Вологду, в Прилуцкий монастырь; здесь ему учинили допросы, и на этих допросах он сообщил следующее о своем разговоре с городским головой. Между прочим, городской голова сказал Иринею, что "есть в Иркутске [собственные показания Иринея] Р_а_е_в_с_к_и_й {Разрядка П. Е. Щеголева.- Ред.} и что, когда я был еще на пути из Пензы в Иркутск, распространилась молва, что я виною ссылки его, Раевского, в Сибирь, что он проводит часто время у Муравьева...⁵⁵ При сем я вспомнил, что еще когда был ректором в Бессарабии, то мною первоначально было открыто зловредное для государства учение, которое преподавал бывший тогда майором сей Раевский юнкерам в военном бессарабском лицее. Тогда дивизионным генералом был Мих<аил> Фед<орович> О_р_л_о_в, а корпусным - С_а_б_а_н_е_е_в. Раевский найден виновным и сослан в Сибирь" {Русская старина, 1882, т. XXXVI, с. 102.}.

Для возбуждения дела против Раевского было достаточно причин на месте, но тут играли роль и другие обстоятельства. По характерному выражению Липранди, из главной квартиры настоятельно требовали открытия заговора. Почти с самого вступления в должность начальника штаба (в 1819 году) Киселев получал обильные предостережения от Закревского относительно Пестеля: "Возьми свои меры,- писал Закревский 2 июня 1819 года: - государь о нем мнения не переменял и не переменит. Он его хорошо, кажется, знает" {Заблоцкий-Десятовский А. П. Гр. П. Д. Киселев и его время, с. 89.}. В 1821 году была подана имп. Александру I графом Бенкендорфом известная записка о тайных обществах. С самого начала своего служения во 2-й армии Киселев был озабочен созданием правильно организованной секретной полиции. Ему ревностно помогал в этом деле корпусный командир Сабанеев. Полиция должна была выслеживать нити заговора. О необходимости открытия общества писали, по всей вероятности, из Петербурга. Поиски разрешились арестом Раевского, который не пользовался симпатиями ни корпусного командира Сабанеева, ни начальника его штаба Вахтена. Вахтен уже давно имел свои причины негодовать на Раевского. При инспектировании полка, когда Раевский был еще ротным командиром, Вахтен сообщал, - "что он много говорит за столом при старших и тогда, когда его не спрашивают; что он, на свой счет, сшил для роты двухшовные сапоги; что он часто стреляет из пистолета в цель" {Русский архив, 1866, стлб. 1437.}. Начиная данное расследование о преступной деятельности Раевского, рассчитывали открыть самый заговор. Пушкин, подслушавший разговор Сабанеева с Инзовым о Раевском накануне его ареста, ясно уразумел из последних слов Сабанеева, настаивавшего на арестовании Раевского, что "ему приказано, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован {Вестник Европы, 1874, No 6, с. 858⁵⁶.}. Любопытно, что декабристы, знавшие Раевского и по его деятельности в тульчинском отделе, и по Сибири, очень глухо говорят о сущности его дела. Почему же глухо? Не по соображениям ли, внушенным осторожностью? Басаргин, сидевший в Петропавловской крепости рядом с Раевским и переговаривавшийся с ним, ограничивается только сообщением: "он мне рассказал подробности своего дела" {Девятнадцатый век, изд. П. И. Бартенева. М., 1872, кн. I, с. 74.}. Деталей своего дела не сообщает в письмах и сам Раевский.

Уже после появления в печати нашей работы в "Вестнике Европы"⁵⁷, мы ознакомились с огромнейшим производством по делу В. Ф. Раевского. Не имея возможности входить здесь в подробности, мы даем в приложениях заключительный всеподданнейший доклад, в котором изложена сущность дела и производство по оному. К нему мы и отсылаем читателя.

История бурных лет кишиневской жизни Владимира Федосеевича была бы неполна, если бы мы прошли молчанием важный в истории нашей литературы эпизод сношений Раевского и Пушкина, жившего в это время в ссылке в Кишиневе. Подробности этих отношений обрисовывают личность Раевского с других, еще неизвестных нам сторон и помогут нам составить о нем более ясное представление.

Кажется, ни в одной истории провинциального русского города не разрабатывались с такими подробностями и таким вниманием события короткого, двух- или трехлетнего периода городской жизни, как в летописях города Кишинева 1820-1823 годов.

Особенный интерес именно этих лет кишиневской летописи объясняется тем, что на это время падает пребывание в этом городе Пушкина. Эпизод его отношений к Владимиру Федосеевичу Раевскому - одна из наиболее интересных и значительных страниц истории кишиневской жизни поэта. Среди массы кишиневских приятелей, собутыльников, приятных и веселых собеседников, знакомых просто - Раевский был одним из немногих людей, которых поэт дарил своей дружбой, и единственным человеком, который был достоин этой дружбы. К "друзьям" великих людей нужно относиться особенно осторожно: стоит только подумать о том, как много, например, было друзей у Пушкина, да таких, о дружбе которых с поэтом мы знаем не из их собственных рассказов только, а из свидетельства самого Пушкина. Истинных друзей, людей, которые вносили бы свое творчество, свою индивидуальность в отношения дружбы, у Пушкина было немного, а обилие друзей находит свое объяснение в богатстве и щедрости души поэта. Он не брал дружбы, а дарил ее. Различные воспоминания о кишиневских годах жизни Пушкина называют имена пяти лиц, с которыми он был дружески близок и общение с которыми доставляло ему искреннее удовольствие; это - Алексеев, Горчаков, Вельтман, Липранди и Раевский. Алексеев и Горчаков платили поэту за его отношение чувствами искренней преданности, но вряд ли дружеские чувства, связавшие их с Пушкиным, были глубоки. Одна характерная фраза из письма Алексеева (от 1826 года) к Пушкину освещает характер их отношений; вспоминая о названиях: "лукавый соперник и черный друг", данных ему Пушкиным, Алексеев пишет: "Я имел многих приятелей, но в обществе с тобою я себя лучше чувствовал, и мы, кажется, оба понимали друг друга; несмотря на названия: лукавого соперника и черного друга, я могу сказать, что мы были друзья-соперники,- и жили приятно" {Бумаги А. С. Пушкина. М., 1881, вып. 1, с. 81⁵⁸.}. С Горчаковым и Вельтманом Пушкин мог беседовать о литературе; сохранился ответ Пушкина Горчакову на его критические замечания о "Кавказском пленнике",- ответ, по которому чувствуется, что Пушкин не очень ценил эстетические суждения своего приятеля. Липранди, в ту эпоху занимавшийся собиранием исторических данных о Бессарабии и выделявшийся своим радикализмом, тоже был дружен с Пушкиным. "Он мне добрый приятель,- писал о нем Пушкин Вяземскому,- и (верная порука за честь и ум) нелюбим нашим правительством и в свою очередь не любит его" {Бумаги А. С. Пушкина., т. VII, с. 27⁵⁹.}. В бумагах Пушкина сохранился еще отзыв о Липранди как о человеке, "соединяющим ученость истинную с отличными достоинствами военного человека" {Там же, т. I, с. 279⁶⁰.}. Но и Липранди, и Вельтман, и Горчаков, и Алексеев были мало оригинальные фигуры, средние личности и, можно с уверенностью утверждать, ничего не дали поэту, кроме, быть может, воспоминаний о приятности совместной с ними жизни. Если был в Кишиневе человек, общение с которым могло быть плодотворно и значительно для Пушкина, то таким человеком был Раевский. Пушкин не знал о том, что Раевский был членом тайного общества, и его нелегальная деятельность оставалась неизвестной Пушкину. Он и впоследствии, очень интересуясь судьбой Раевского, никак не мог уяснить себе сущности его процесса, тайного и преступного элемента его деятельности. Но, без сомнения, от Пушкина не могло укрыться то идеалистическое возбуждение, которое привело Раевского к вступлению к тайное общество, и не оставляло его во все время деятельности по делам общества; понятно, Раевский, как и все молодые заговорщики, не сознавал своих политических убеждений, своего образа мыслей. В эпоху 1820-1823 годов и в Кишиневе, и в Каменке, куда съезжались на свои собрания будущие декабристы, Пушкин жил в атмосфере политических разговоров: стоит только вспомнить, что в этот период в Кишиневе находились и Мих. Фед. Орлов, и Раевский, и Охотников, и Липранди, принадлежавшие к Союзу благоденствия. Пушкину суждено было только подозревать своих знакомых и друзей в принадлежности к тайному обществу, только догадываться, что где-то вне сферы его зрения эти люди занимаются чем-то тайным, недозволенным и страшным, таким, что может кончиться очень плохо. Быть может, помимо политических убеждений, Пушкина тянул к этим людям еще скрытый, но чувствуемый художником трагизм их жизни. Возможность трагического конца жизни освещала этих людей особым светом. В одной из черновых тетрадей Пушкина, хранящихся в Румянцевском музее (No 2368, лист 38-й), мы встречаем следующий рисунок: вал и ворота крепости, на валу виселица и на ней пять повешенных, а сбоку страницы приписка: "я бы мог, как тут на..." Внизу опять тот же рисунок и начало фразы: "И я бы мог". В этой заметке, относящейся к 1826 г. и к казни пяти декабристов, набросанной невольно, не предназначенной для других, не нужно искать указаний на фактическую историю жизни Пушкина; рисунок и заметка свидетельствуют только о том волнении, которое возбуждал в нем трагизм деятельности декабристов. Дальше мы увидим, что Раевский был одним из немногих людей в Кишиневе, к которым поэт относился с полным уважением.

У Раевского была одна общая черта со многими декабристами, в особенности с декабристами-писателями,- своеобразный патриотизм. Возвысившись до идеального представления о высокой цели жизни и "благе родины", посвятив свою деятельность самоотверженной любви к своим соотечественникам,- и Раевский, и многие другие не могли освободиться от чувства национальной исключительности и нетерпимости. Раевский питал, например, ненависть к немцам; одним из мотивов возникновения в нем оппозиционного настроения было "восстановление" всегда враждебной нам Польши. Наряду с этой нетерпимостью необходимо отметить стремление к национальной самобытности,- борьбой за самобытное, национальное содержание определяется значение литературной деятельности декабристов. Раевский в своих разговорах с Пушкиным не раз утверждал, что в русской поэзии не должно приводить ни имен из мифологии, ни исторических лиц Греции и Рима,- что у нас то - и другое есть свое. К достоинствам Раевского нужно отнести его образованность, его солидные и большие знания, в особенности в области исторических наук. Наконец, Раевский был поэтом и, следовательно, мог быть судьей поэтических произведений. Вот те данные, которые, во всей их совокупности, не были ни у одного из кишиневских приятелей Пушкина и которые вызвали дружбу Пушкина к Раевскому и выдвигают последнего на первое место в кишиневской толпе друзей поэта. В общении с Раевским на Пушкина мог еще действовать темперамент поэта и заговорщика. Человек громадной энергии, редкой силы воли, пылкий и горячий, он всегда находился, по выражению Липранди, "в весело-мрачном" расположении духа.

Соберем теперь разбросанные данные, освещающие картину отношений Пушкина и Раевского {Приводя цитаты из воспоминаний Липранди (Русский архив, 1866), не указываем страниц.- П. Щ.}. В своем письме к Жуковскому от 13 января 1826 года Пушкин, перебирая все свои связи, могущие компрометировать его в глазах правительства, на первом месте вспоминает о Раевском. "В Кишиневе я был дружен с майором Раевским",- пишет Пушкин. Вот его собственное показание о характере отношений к Раевскому. Пушкин бывал у Раевского и часто встречался с ним у Липранди. Эти встречи очень часто сопровождались спорами "всегда о чем-нибудь дельном"; из чтения "Воспоминаний" Липранди выносишь такое впечатление, будто споры - специфическая особенность отношений Раевского и Пушкина. Первый был очень резок в своих возражениях, но Пушкин, не переносивший резкостей со стороны собеседников, выслушивал их от Раевского и не обижался. Липранди подметил, что Пушкин иногда завязывал споры с видимым желанием удовлетворить своей любознательности; поэтому-то он не оскорблялся резкими выражениями своего оппонента, а, напротив, как казалось Липранди, "искал выслушивать бойкую речь Раевского". Пушкин, очевидно, находил пользу в этих спорах, так как не раз, через день, два после таких бесед, обращался к Липранди, обладавшему большой библиотекой, за книгами, которые имели отношение к предмету спора. Между прочим, Пушкин условился с Липранди на тот счет, что если у него, Липранди, не найдется нужных Пушкину книг, то Липранди будет доставать их у других лично для себя, скрывая, что они предназначаются поэту. Эти споры, по свидетельству Липранди, очень содействовали расширению умственного кругозора Пушкина и обогатили его знания, особенно в области исторических наук; очевидец приводит следующий любопытный факт: "Один раз как-то Пушкин ошибся и указал местность в одном из европейских государств не так. Раевский кликнул своего человека и приказал ему показать на висевшей на стене карте пункт, о котором шла речь; человек тотчас исполнил. Пушкин смеялся более других; но на другой день взял "Мальтебрюна"⁶¹. Сохранилась записочка Пушкина к Раевскому, как раз свидетельствующая об их книжных отношениях: "Пришли мне, Раевский, Histoire de Crimêe⁶², книга не моя, и у меня ее требуют. Vale et mihi faveas" {прощай и люби меня (лат.). - Ред.}. Едва ли эта "История Крыма" не занадобилась во время работ над "Бахчисарайским фонтаном"⁶³.

В памяти Липранди осталось несколько споров Раевского с Пушкиным. Один раз Пушкин оспаривал приведенное выше мнение Раевского о том, что в русской поэзии не должно приводить не русские имена; не один раз в своих беседах они обращались к вопросу о месте ссылки Овидия (кстати, у Раевского было свое прозвище для Пушкина - "Овидиев племянник"). В спорах часто затрагивались, конечно, темы политические и исторические, но, кроме этих тем, Пушкин беседовал с Раевским о литературе. Липранди пишет об этих спорах: "Так как предмет этот меня вовсе не занимал, то я не обращал никакого внимания на эти диспуты, неоднократно возобновлявшиеся"⁶⁴. Только один спор, по теме своей тоже отчасти литературный, сохранился в памяти Липранди. "Помню очень хорошо,- пишет он,- между Пушкиным и В. Ф. Раевским горячий спор (как между ними другого и быть не могло) по поводу "режь меня, жги меня"; но не могу положительно сказать, кто из них утверждал, что "жги" принадлежит русской песне, и что вместо "режь" слово "говори" имеет в "пытке" то же значение, и что спор этот порешил отставной фейервекер Ларин, который обыкновенно жил у меня. Не понимая, о чем дело, и уже довольно попробовавший за ужином полынкового, потянул он эту песню - "Ой жги, говори, рукавички барановые". Эти последние слова превратили спор в хохот и обыкновенные с Лариным проказы"⁶⁵.

Пушкин и Раевский сыпали остроумием в своих беседах. В одну из них Раевскому пришла мысль приспособить известную песню о Мальбруге, отправившемуся в поход, к смерти известного фронтовика, подполковника Адамова. По почину Раевского и при усердном содействии Пушкина из переделки получилась сатира, затронувшая многих лиц по начальству.

Когда 6-го февраля 1822 года был арестован Раевский, - и совершенно внезапно порвались тогда и его личные сношения с Пушкиным,- Пушкину, жившему у Инзова, пришлось узнать о готовящемся аресте Раевского, и он за день до ареста, 5 февраля, предупредил своего друга. Вот как рассказывает сам Раевский об этом:

"1822 года, февраля 5-го в 9 часов пополудни, кто-то постучался у моих дверей. Арнаут, который стоял в безмолвии передо мною, вышел встретить или узнать, кто пришел. Я курил трубку, лежа на диване.

- Здравствуй, душа моя! - сказал мне, войдя весьма торопливо и изменившимся голосом Алекс<андр> Сергее<вич> Пушкин.

- Здравствуй, что нового?

- Новости есть, но дурные, вот почему я прибежал к тебе.

- Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток С<абанеева>... но что такое?

- Вот что,- продолжал Пушкин.- С<абанеев> уехал от генерала [Инзова]. Дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твое имя, часто повторяемое, признаюсь, согрешил - приложил ухо. С<абанеев> утверждал, что тебя непременно надо арестовать; наш Инзушко, ты знаешь, как он тебя любит, отстаивал тебя горою. Долго еще продолжался разговор, я многого не дослышал, но из последних слов С<абанее>ва ясно уразумел, что ему приказано, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован.

- Спасибо,- сказал я Пушкину,- я этого почти ожидал, но арестовать штаб-офицера по одним подозрениям, отзывается какой-[то] турецкой расправой. Впрочем, что будет, то будет. Пойдем к Липранди,- только ни слова о моем деле" {Вестник Европы, 1874, No 6, с. 858; Русская старина, 1887, No 10,. с. 132⁶⁷.}.

Раевский был отвезен в Тираспольскую крепость. Несмотря на строгие предписания, все-таки была возможность видеться и говорить с ним. Липранди, в середине 1822 года, нашел случай поговорить с Раевским во время его прогулки по глазису крепости. Раевский передал ему свое большое стихотворение "Певец в темнице" и поручил сказать Пушкину, что он пишет ему длинное послание⁶⁶. "Певец в темнице" произвел большое впечатление на Пушкина и, быть может, оказал непосредственное влияние на его произведения; мы не знаем, к сожалению, этого стихотворения в полном виде. Послание к Пушкину вовсе не дошло до нас; зато в сохранившемся "Послании к друзьям в Кишиневе", написанном в Тираспольской крепости 28 марта 1822 года, мы находим строки, относящиеся к Пушкину. В них дан как бы итог всех разговоров между друзьями; в них "певец в темнице" шлет свое завещание поэту, оставшемуся на свободе. Раевскому приходят на мысль те страдания, которые готовит ему тюремное заключение, быть может, долголетнее, и он чувствует, что его сил не хватит на изображение этих страданий. Он вспоминает о Пушкине, и это обращение содержит в себе высокую оценку поэтического дарования поэта и выражает взгляд Раевского на задачи поэзии:

Но пусть, не я, другой певец,

Страстей высоких юный жрец,

Сии подземные картины,

Страданья, пытки Уголины⁶⁸,

Стихами Данта воспоет!

Сковала мысль мою, как лед,

Уже темничная зараза,

Жилец темницы отдает

Тебе сей лавр, певец Кавказа.

Оставь другим певцам любовь:

Любовь ли петь, где льется кровь,

Где кат {*} с насмешкой и улыбкой

Терзает нас кровавой пыткой! {**}

{* В тексте. - Ред.

** Русская старина, 1890, No 5, с. 368.}

Пушкин очень интересовался судьбой "спартанца", как они прозвали Раевского. Он очень много, с видимым участием, расспрашивал о Раевском Липранди после его свидания с заключенным; но он, очевидно, никак не мог добиться точных и определенных разъяснений, за что же собственно был взят "спартанец" в крепость. Дело Раевского представлялось ему таинственным, важным и страшным. Во время известного свидания Ив. Ив. Пущина с Пушкиным в селе Михайловском, 11-го янв. 1825 года, в разговоре они незаметно коснулись опять подозрений насчет общества. "Когда я ему сказал,- вспоминает Пущин,- что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: "Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать". {Mайков Л. Н. Пушкин. СПб., 1899, с. 81⁶⁹.}

Быть может, сложившееся у Пушкина представление о важности дела Раевского и было причиной того, что он в одном случае, о котором мы расскажем ниже, выказал неожиданное и несвойственное ему житейское благоразумие. В 1824 году Пушкину случилось заночевать в Тирасполе, и здесь ему представилась возможность иметь свидание с Раевским. Сабанеев, которому были известны дружеские отношения Раевского и Пушкина, дал на это согласие, но Пушкин решительно отвергнул предложение повидаться с Раевским, отговариваясь тем, что ему надо быть в определенный час в Одессе. В Одессе Липранди задал Пушкину вопрос, почему он не повидался с Раевским, когда ему было предложено это самим корпусным командиром. "Пушкин,- пишет Липранди,- как мне показалось, будто бы несколько был озадачен моим вопросом и стал оправдываться тем, что он спешил, и кончил полным признанием, что в его положении ему нельзя было воспользоваться этим предложением, хотя он был убежден, что оно было сделано Сабанеевым с искренним желанием доставить ему и Раевскому удовольствие, но что немец Вахтен не упустил бы сообщить этого свидания в Тульчин, а там много усерднейших, которые поспешат сделать то же в Петербург" - и пр.⁷⁰. Такое поведение было благоразумным с практической точки зрения и имело свои основания {Впоследствии, в 1826 году, было произведено строгое расследование о лицах, посещавших Раевского в крепости.}, но из стихотворений Раевского мы видим, как тяготило его во время пребывания в тюрьме безучастное отношение друзей:

Когда гром грянул над тобою,

Где были братья и друзья?

Раздался ль внятно за тебя

Их голос смелый под грозою?

Нет, их раскрашенные лица

И в счастье гордое чело -

При слове: казни и темницы -

Могильной тенью повело...

Все же надобно думать, что Раевский не причислял Пушкина к тем друзьям, о которых он говорит в этих стихах...

---

Атмосфера, окружавшая Пушкина в кишиневский период его жизни, атмосфера политических разговоров, бесед о "тех" и "той" {В известном письме к В. Л. Давыдову Пушкин вспоминает о разговорах, происходивших в Каменке⁷¹.}, мечтаний о заре свободы золотой поддерживала оппозиционное настроение поэта и питала его гражданские стремления.

Вот эвхаристия другая,

Когда и ты, и милый брат,

Перед камином надевая

Демократический халат,

Спасенья чашу наполняли

Беспенной, мерзлою струей

И за здоровье тех и той

До дна, до капли выпивали!..

Но те в Неаполе шалят,

А та едва ли там воскреснет...

Народы тишины хотят,

И долго их ярем не треснет,

и т. д. (II, 179).

Кишиневский период был эпохой наибольшего воздействия на поэта оппозиционных течений первой четверти прошлого века; мы не ошибемся, если скажем, что эти годы были поворотными в отношении Пушкина к движению, в котором принимали участие многие из его друзей. Быть может, то житейское благоразумие, которое поэт выказал в 1824 году в Тирасполе относительно свидания с Раевским, было результатом уже сложившегося в душе Пушкина решения о своих отношениях к заговорщикам. Ни в какой другой период Пушкина не занимали так сильно мысли и убеждения, разделявшиеся членами тайных обществ и людьми, радикально настроенными; никогда его так не волновали их чувства и настроения. В поэтических произведениях П