Щеголев Павел Елисеевич - Владимир Раевский

ушкина, написанных в эти годы, мы найдем немало отражений политической атмосферы, окружавшей поэта. Его "поэзия,- по справедливому замечанию В. Мякотина,- и теперь не стала поэзией гражданской, тем менее политической, но в ней прорывались в эту пору более резкие и страстные звуки, чем когда бы то ни было" {Мякотин В. А. Из истории русского общества. Этюды и очерки. СПб., 1902, с. 279.}. Стоит только вспомнить, что в это время написаны "Кинжал", стихотворение необыкновенной силы, известное послание к В. Л. Давыдову о "тех" и "той", "Наполеон", отрывок, заключающий сопоставление Наполеона с Александром и т. д. Еще более драгоценные свидетельства о степени влияния политических настроений на творчество поэта - в отдельных фразах, заметках, стихах, начатых и брошенных рисунках, рассеянных в кишиневских тетрадях поэта {См. описание их в статье В. Е. Якушкина "Рукописи Александра Сергеевича Пушкина, хранящиеся в Румянцевском музее в Москве" (Русская старина, 1884, No 2-12). Отсюда взяты нами все свидетельства рукописей; отдельных ссылок не делаем.}. Все эти мелочи, набросанные на бумагу, быть может, совершенно непроизвольно, дают ключ к тому, что занимало и волновало поэта. Мы найдем в рукописях и многочисленные рисунки фригийских шапок, и рисунки голов с резкими чертами лица (одна в ночной повязке с надписью "Maat"; под другой, с длиннокудрыми волосами, подписано "Sand" и т. д.)⁷². Вот, напр<имер>, афоризм: "только революционная голова, подобная Map. (Мир?). (И.?), может любить Россию так, как писатель может любить ее язык... Все должно творить в этой России и в этом русском языке"⁷³. А вот отрывок: "Везде ярем, секира иль венец; везде злобный иль малодушный. Предрассужденья Тиран-льстец,- Предрассуждений раб послушный..."⁷⁴

   В рукописях поэта много подобных заметок, этих тайных и невольных свидетелей того, о чем думал их хозяин. Не будет, кажется, преувеличением утверждать, что мысли политического характера давали тон всему настроению поэта в течение его кишиневской жизни. Нет сомнения, что одним из наиболее усердных, даже самым усердным и энергичным проводником и защитником политических идей перед Пушкиным - был Раевский. Мы, конечно, не можем точно определить степень влияния Раевского на склад политических убеждений и настроения поэта; невозможно уловить и фиксировать это влияние. Но есть другие области, в которых влияние Раевского сказывается гораздо ощутительнее.

   Вспомним строфы из послания к Чаадаеву:

  

   В уединении мой своенравный гений

   Познал и тихой труд, и жажду размышлений.

   Владею днем моим; с порядком дружен ум;

   Учусь удерживать вниманье долгих дум;

   Ищу вознаградить в объятиях свободы

   Мятежной младостью утраченные годы,

   И в просвещении стать с веком наравне. (II, 187)⁷⁵

  

   К этим стихам, как к свидетельству самого поэта о своих занятиях с целью расширения кругозора, часто относились с недоверием; но вспомним о спорах Пушкина с Раевским и их значении для поэта. Вот своеобразно выраженное мнение Липранди о беседах с Раевским (кроме него еще и с Охотниковым, Орловым и Вельтманом): "они, так сказать, дали толчок к дальнейшему развитию научно-умственных способностей Пушкина по предметам серьезных наук". Раевский особенно интересовался историей и географией родной страны; этот интерес стоит в связи с чувствами своеобразного патриотизма и характерным для многих декабристов стремлением к самобытности. В литературе типичный образец этого обращения к национальному представляют "Думы" Рылеева. Мы знаем взгляды Раевского на необходимость русского содержания в поэтических произведениях. Надо думать, что Раевский не раз толкал Пушкина к подобым сюжетам; впоследствии и Рылеев побуждал Пушкина к ним. "Ты около Пскова,- писал он ему: - там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения - и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы"⁷⁶ и т. д. Во всяком случае, Раевский, несомненно, обратил внимание Пушкина на русскую старину и содействовал обогащению его исторических знаний. Как раз в кишиневских рукописях поэта мы найдем много свидетельств того, что поэта очень занимали в это время темы древней русской истории. Сохранился целый ряд исторических программ различных произведений об Олеге, Изяславе, Владимире и т. д. К этому времени относится и первый план для сказки о "Царе Салтане". Тогда же поэт делал вступительные наброски к поэме о Вадиме, но об этом скажем ниже. Наконец, к этому же периоду относятся заметки Пушкина о русской истории со времен Петра I; взгляды, высказанные в этих заметках, вполне соответствуют мнениям передовых элементов русского общества. Под известной "Песнью о Вещем Олеге" стоит дата: "1-го марта 1822 г." Раевский был арестован 6-го февраля этого же года. Не вспомнил ли Пушкин о беседах с Раевским, о его проповеди самобытного содержания поэтических произведений, когда он набрасывал эту балладу?

   Липранди записал в своем дневнике о том впечатлении, которое произвело на Пушкина первое чтение "Певца в темнице". Начав читать стихотворение, Пушкин "заметил, что Раевский упорно хочет брать все из русской истории, что и тут он нашел возможность упоминать о Новгороде и Пскове, о Марфе Посаднице и Вадиме, и вдруг остановился: "Как это хорошо, как это сильно; мысль эта мне нигде не встречалась; она давно вертелась в моей голове; но это не в моем роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо",- и пр. Он продолжал читать, но, видимо, более серьезно". Прочитав стихотворение до конца, он продекламировал вслух недоумевающему Липранди отрывок, его поразивший:

  

   Как истукан, немой народ

   Под игом дремлет в тайном страхе:

   Над ним бичей кровавый род

   И мысль и взор казнит на плахе.

  

   После чтения зашел разговор еще об одном четырехстишии из стихотворения Раевского, но у Пушкина не проходило впечатление поразившего его отрывка. Он был в волнении... Вдруг начал бороться с Таушевым, потом схватил Таушева под руку и ушел. На другой день Таушев передавал Липранди мнение Пушкина, что мысль этого отрывка едва ли Раевский не первый высказал⁷⁷.

   Вслед за этим отрывком в стихотворении Раевского находятся обращение к русской старине и упоминания о Новгороде и Пскове, Вадиме и Марфе Борецкой. Так как в неоконченных набросках Пушкина из поэмы или трагедии из жизни Вадима можно проследить отдаленное влияние произведения Раевского и его теоретических рассуждений о поэзии, то мы остановимся несколько подробнее на истории темы о Вадиме в русской литературе и целиком приведем известные нам строфы послания Раевского, следующие за приведенными отрывками:

  

   К моей отчизне устремил

   Я, общим злом пресытясь, взоры,

   С предчувством мрачным вопросил

   Сибирь, подземные затворы;

  

   И книгу Клии⁷⁸ открывал,

   Дыша к земле родной любовью;

   Но хладный пот меня объял -

   Листы залиты были кровью!

  

   Я бросил свой смиренный взор

   С печалью на кровавы строки,

   Там был подписан приговор

   Судьбою гибельной, жестокой:

  

   "Во прах и Новгород и Псков,

   Конец их гордости народной.

   Они дышали шесть веков

   Во славе жизнию свободной".

  

   Погибли Новгород и Псков!

   Во прахе пышные жилища!

   И трупы добрых их сынов

   Зверей голодных стали пища.

  

   Но там бессмертных имена

   Златыми буквами сияли;

   Богоподобная жена,

   Борецкая, Вадим,- вы пали!

  

   С тех пор исчез, как тень, народ,

   И глас его не раздавался

   Пред вестью бранных непогод,

   На площади он не сбирался...⁷⁹

  

   Конец стихотворения нам неизвестен.

   Обращения к Новгороду, Пскову, Вадиму, столь обычные в нашей литературе первой четверти века, являются, без сомнения, результатом старательного желания создать самобытную, национальную русскую литературу; но у поэтов оппозиционного лагеря обращения именно к Пскову и Новгороду имели особый смысл. Искренно желая свободы своей стране, они искали свободного состояния своих сограждан в глубокой древности. История Новгорода и Пскова казалась им историей древней славянской свободы. В борьбе за свободу им нужен был легендарный эпический герой, и они нашли его в Вадиме, вожде новгородского восстания, убитом в 873 году {Этому Вадиму они могли придать дорогие им черты героя-революционера с тем большею уверенностью, что о нем не сохранилось никаких данных. Все данные заключаются в следующей записи в Никоновской летописи под 873 годом: новгородцы возмутились правлением Рюрика и... "того же лета уби Рюрик Вадима храброго и иных многих изби новгородцев, советников его".}. Тема о Вадиме имеет любопытную литературную историю. За обработку ее брались и Екатерина II, и Херасков, и M. H. Муравьев, и Княжнин, и Жуковский. Каждый из авторов, при полнейшем отсутствии исторических данных, решал вопрос о личности Вадима по-своему. И вот как изменился образ Вадима в нашей литературе. В то время как, по изображению Екатерины, Вадим является дерзким бунтовщиком против верховной власти Рюрика, представителя просвещенного абсолютизма,- Княжнин в своей трагедии выводит Вадима, новгородского гражданина, борца за свободу своих граждан, русского Брута. Приходит французская революция, и взгляды меняются. В поэме Хераскова, посвященной Павлу I, Вадим - "юноша предерзкий, злобный, свирепством льву подобный", честолюбивый бунтарь и ярый республиканец. "Дней Александровых счастливое начало" будит вновь неясные, неопределенные мечты о свободе, и Вадим Муравьева и Жуковского является сентиментально-романтическим ревнителем национальной свободы. Для Рылеева и лиц, разделявших его взгляды, Вадим является опять желанным героем, русским Брутом. Этот тип удовлетворял и их стремлениям к самобытности и чувству, требовавшему героя. Вадим стал своего рода паролем для радикалов Александровской эпохи, подобно тому, как Псков и Новгород были синонимами древнеславянской свободы. Темы о Вадиме касался Рылеев в своей "думе"⁸⁰. В его "думе" Вадим является мощным и сильным борцом за свободу, крепко верящим в успех своего дела" {В Вадиме Рылеева нет и тени разочарования. Г-н Замотин, исследовавший историю предания о Вадиме в русской литературе, несомненно, ошибается, зачисляя Вадима Рылеева и Раевского в толпу разочарованных героев байроновского оттенка. По мнению г. Замотина, рылеевский Вадим, собирающийся на подвиг борьбы, предчувствует, что она не удается. Он, очевидно, не знал конца "Думы"; последняя известная ему строфа: "До какого нас бесславия довели вражды граждан! (думает Вадим). Насылает Скандинавия властелинов для славян". В рукописи "Думы", найденной В. Е. Якушкиным ("Из истории литературы двадцатых годов. Новые материалы для биографии К. Ф. Рылеева". - Вестник Европы, 1888, No 11), есть еще строфа: "Грозен князь самовластительный! Но наступит мрак ночной; и настанет час решительный, час для граждан роковой..." Для Раевского Вадим тоже был идеалом героя, тоже паролем. См.: Замотин И. И. Предание о Вадиме новгородском в русской литературе. Воронеж, 1902. Сравн. нашу заметку об этой книге в "Историческом вестнике", 1902, No 6, с. 1092-1094.}.

   "Дума" Рылеева не была известна Пушкину во время его пребывания в Кишиневе; зато от Раевского, постоянно проповедовавшего о самобытности, Пушкин немало наслышался о древнеславянской свободе Новгорода, Пскова, о Вадиме. Принимаясь за обработку темы о Вадиме, Пушкин не только вспоминал рассуждения Раевского, но имел перед собой и "Певца в темнице". Из его планов ничего не вышло; до нас сохранилось, кроме программ, два отрывка: один предназначался для драмы о Вадиме, другой - для поэмы. В первом отрывке мы найдем кое-что и о древнеславянской свободе и о народе, влачащем свое ярмо. Вадим расспрашивает Рогдая: "Ты видел Новгород,- ты слышал глас народа: скажи, Рогдай, жива ль славянская свобода? - Иль князя чуждого покорные рабы - решились оправдать гонение судьбы?" Рогдай отвечает: "Народ нетерпеливый,- старинной вольности питомец горделивый, досадуя, влачит позорный свой ярем", и т. д. (VII, 245). Невольно вспоминается то впечатление, которое произвел на Пушкина отрывок из стихотворения Раевского, рисующий положение народа под ярмом власти. В отрывке из поэмы образ Вадима развит подробнее и представляет уклонение от типа Вадима - героя-революционера; тут заметно влияние Вадима в изображении Жуковского. Между прочим, во сне Вадим Пушкина видит Новгород. Поэт рисует картину запустения: "Он видит Новгород великий,- знакомый терем с давних пор; но тын оброс крапивой дикой; обвиты окна повиликой,- в траве заглох широкий двор" и т. д. (IV, 369) Не приходили ли на память Пушкину стихи Раевского: "Погибли Новгород и Псков,- во прахе пышные жилища", и т. д.? Конечно, сближения отдельных стихов не могут дать прочных выводов: они всегда случайны, и они должны быть приводимы под знаком вопроса.

   Мы исчерпали все данные об отношениях Раевского и Пушкина; нам кажется, что в биографии Пушкина Раевский должен быть помянут как человек, дружба которого была полезна Пушкину и оказала влияние на развитие его миросозерцания. Мы не должны забывать и попыток Раевского побудить Пушкина ввести русское содержание в поэзию,- но в этой области Пушкин был мастером, понимавшим самобытное в литературе бесконечно глубже и проникновеннее Раевского.

   В заключение скажем несколько слов о стихах самого Раевского. Как поэт Раевский совершенно неизвестен, и мы впервые касаемся его поэтической деятельности. Опубликовано немного его стихотворений, и все они написаны им или в тюрьме, или в ссылке, в Сибири. В рукописях находится еще много неизвестных стихотворений. Правда, стихотворения Раевского не появлялись в печати в момент их создания {Напечатано самим Раевским лишь несколько его стихотворений⁸¹.} и никакого влияния на развитие русской поэзии не могли оказать, но в истории русской поэзии имя В. Ф. Раевского должно быть упомянуто, потому что его стихи - исторический памятник гражданского направления поэзии, которое было выдвинуто и нашло деятельных представителей среди декабристов. Раевский должен быть поставлен рядом с А. И. Одоевским, с другим поэтом из декабристов, тоже не оказавшим влияния на современную ему литературу⁸².

   Из многочисленных отрывков из произведений Раевского, выше приведенных нами, читатель может составить известное представление о характере его дарования. Его стихи не блещут отделкой, красотой формы, но они производят сильное впечатление выразительностью и энергией стиля. Припомним, как восторгался Пушкин строфами "Певца в темнице". Неотъемлемое достоинство стихов Раевского - их простота и безусловная искренность. Во всех известных нам произведениях он говорит о себе и своих пережитках, или же с необыкновенной силой исповедует свои политические убеждения. Взгляды Раевского на сущность и значение поэзии нам уже известны. Он советовал Пушкину обратиться к социальным темам:

  

   Любовь ли петь, где льется кровь,

   Где кат с насмешкой и улыбкой

   Терзает нас кровавой пыткой!

  

   Мы видели - Раевский, разделяя взгляды своих современников, стремился вложить национальное содержание в поэзию. Вместе с этим искусству он ставит задачу непосредственного служения жизни, служения определенному направлению. Обе эти черты сближают Раевского с Рылеевым и позволяют зачислить его в ряды первых по времени представителей того направления, которое распространилось в литературе шестидесятых годов.

  

  

   Владимир Федосеевич Раевский, арестованный 6 февраля 1822 года и заключенный в Тираспольскую крепость, пробыл в заключении, в различных крепостях, почти 6 лет (5 лет и 8 1/2 мес). Он вспоминал об этом времени:

  

   Прошли темничной жизни годы,

   И эти каменные своды,

   Во тьме две тысячи ночей

   Легли свинцом в груди моей {*}.

   {* Русская старина, 1890, No 5, с. 373.}

  

   За это время над майором Раевским произвели четыре военно-судных дела, в четырех различных комиссиях. Дело все время было неясно самим судьям, а он сам своими признаниями сознательно путал производство и отвечал судьям на их вопросы крайне резко, особенно в первой инстанции, в комиссии при 6-м корпусе, где дознание производили корпусный командир Сабанеев и начальник штаба Вахтен - люди, настроенные враждебно против Раевского. Продолжительность дознания и переход дела из одной комиссии в другую объясняются, очевидно, тем, что, пока Раевский сидел, правительство обогащалось все новыми данными о тайных обществах, и дело Раевского хотели связать с новыми, возникающими делами. Когда начался процесс декабристов, майор Раевский был привлечен к суду комитета против государственных преступников и переведен из Тираспольской крепости в Петропавловскую. Когда закончилось расследование этого комитета, дело Раевского было передано в высочайше учрежденную в Царстве Польском комиссию, под председательством генерала Дурасова⁸³. Все эти разыскания увенчались разбором дела при 1-м гвардейском корпусе, под председательством генерал-адъютанта Левашова и под наблюдением великого князя Михаила Павловича. Все перипетии производства изложены в докладе начальника штаба Дибича, помещаемом в приложении к книге⁸⁴. Здесь даем только существенные подробности о свидетельстве самого Раевского о процессе.

   В стихотворениях Раевского можно найти данные о первом расследовании дела при 6-м корпусе. В послании к друзьям в Кишинев из Петропавловской крепости, от 28-го марта 1822 года, Раевский так очерчивает свое поведение во время следствия:

  

   Скажите от меня Орлову,

   Что я судьбу свою сурову

   С терпеньем мраморным сносил!

   Нигде себе не изменил

   И в дни убийственные жизни

   Не мрачен был, как день весной,

   И даже мыслью и душой

   Отвергнул право укоризны {*}.

   {* Русская старина, 1890, No 5, с. 368.}

  

   Дело осложнялось личным раздражением судей против Раевского и резкостью его ответов. В стихах Раевского рассеяны намеки, по которым все-таки можно составить некоторое представление об обстановке допросов и о характере судебного следствия. Вот один отрывок, от 28 марта 1822 г., напечатанный в "Русской старине" с сокращениями:

  

   Наемной лжи перед судом

   Я слышал голос двуязычной

   И презрел вид ее двуличной!

   С каким-то рабским торжеством,

   В пороках рабских закоснелый,

   Предатель рабским языком

   Дерзнул вопрос мне сделать смелый;

   Но я замолк перед судом!

   . . . . . . . . . . . . . . . .

   И этот тайный трибунал

   Искал не правды обнаженной,

   Он двух свидетелей искал

   В толпе ----- презренной

   . . . . . . . . . . . . . . . .

   Но я сослался на закон,

   Как на гранит народных зданий {*}.

   . . . . . . . . . . . . . . . .

   {* Русская старина, 1890, No 5, с. 366-367.}

  

   Не раз упоминает Раевский о вражде и клевете, опутывавшей его своими сетями (1824 г.):

  

         Вражда со клеветою

   В суде шипели предо мною,

   И тщетно я взывал права {*}.

   {* Там же, с. 372.}

  

   Любопытен еще один отрывок из послания к дочери, писанного в 1846 году, но мы не можем решить, к какой инстанции из четырех, разбиравших дело Раевского, относятся воспоминания Раевского:

  

   О, помню я моих судей,

   Их смех торжественный, их лицы.

   Мрачнее стен моей темницы,

   И их предательский вопрос:

   "Ты людям славы зов мятежный,

   Твой ранний блеск, твои надежды

   И жизнь цветущую принес,

   Что же люди?.. {*}

   {* Там же, с. 377⁸⁶.}

  

   Можно думать, будто Раевский открыл судьям идеалистические настроения своей души, рассказал о том, как он думал служить людям, исповедал свои убеждения, и с таким предположением совпадают заключения последней инстанции: Хотя "майор Раевский... и не принадлежал к составленному после 1821 года злонамеренному обществу, но за всем тем собственное его поведение, образ мыслей и поступки столь важны, что, он по всем существующим постановлениям, подлежал бы лишению жизни"⁸⁵.

   Когда дело Раевского было еще в первой инстанции и он сидел в Петропавловской крепости, с его братом, отставным корнетом Григорием Федосеевичем, случилась история, беспримерно печальная. Она имеет отношение к делу Раевского да, кроме того, и по своему глубокому драматизму заслуживает быть рассказанной. Дело Раевского производилось тайно, секретно, родные не могли узнать, за что он предан суду; кажется, они и не хотели знать или боялись предпринимать поиски. Младший брат, молодой, семнадцатилетний корнет в отставке, Григорий, неотступно умолял своего отца разрешить ему поехать в Одессу или Тирасполь и там разузнать о причинах заключения Владимира Федосеевича Раевского. Отказ отца только усилил желание молодого человека, и он решился поехать без разрешения; между бумагами он отыскал несколько старых, негодных подорожных братьев и, выбрав лучшую из них, подскоблил год и отправился в конце 1823 или 1824 года в Одессу, сказав отцу, что едет в Курск. Приехав в Одессу, по молодости и неопытности, он проговорился; а так как дело майора Раевского считалось очень важным, то о намерении Григория Раевского сейчас же донесли Ланжерону, бывшему генерал-губернатору. Ланжерон донес по начальству. Корнета Раевского взяли и увезли в Шлиссельбургскую крепость. Его тоже заподозрили в преступной деятельности и привлекли к делу. В Шлиссельбургской крепости молодой человек сошел с ума. Зная об аресте брата, Владимир Федосеевич, уже из Петропавловской крепости, писал о брате, объяснял причины его поступка: любовь к своему брату, желание видеться с ним и расспросить его, успокоить его и себя,- и просил его освободить. Быть может, в ответ на эту просьбу Григория Раевского перевезли из Шлиссельбургской крепости в крепость Замостье, в то время, как уже там находился Владимир Федосеевич, и посадили в камеру на одном коридоре. Видеться с ним он не мог ни тайно, ни явно, но велики были его горе и ужас, когда он каким-то образом узнал, что рядом с ним сидит его брат и что этот брат сошел с ума. Но дело Григория Раевского все продолжалось и окончилось только в 1827 году, одновременно с окончанием дела брата. Комиссия, разбиравшая дело, "почитая, что корнет Григорий Раевский столь продолжительным содержанием в заключении достаточно наказан уже за фальшивый поступок свой, на который решился он не по особенным каким-либо видам, но по незрелости лет и развращенному поведению. Притом же все вышеозначенное учинено им до состояния еще до всемилостивейшего манифеста 22-го августа 1826 года: полагает, освободя упомянутого корнета Григория Раевского из-под ареста, доставить в имение отца, где и быть ему под присмотром родственников"⁸⁷. Великий князь Михаил Павлович согласился с заключением комиссии, и оно было высочайше конфирмовано 15 октября: 1827 года {История Григория Раевского рассказана Владимиром Федосеевичем Раевским в его заметках, написанных в Сибири в 1844 г.; здесь же данные и о суде над Раевским. См.: Русская старина, 1873, No 3, с. 376-379.}.

   Возвращаемся снова к Владимиру Федосеевичу. Из комиссии при 6-м корпусе дело Раевского было передано в высочайше учрежденную 17 декабря 1825 года комиссию для изысканий о злоумышленных обществах. Эта комиссия нашла Раевского непричастным к тайному обществу, действием которого было 14-е декабря. Поводом к такому заключению были прежде всего хронологические сопоставления: Раевский был арестован в 1822 году, а образование нового отдела общества, или реформирование старого Союза благоденствия, распущенного в 1821 г., не было точно датировано. Вообще, сведения комитета не отличались определенностью и точностью. Но расследование этой комиссии не было эпилогом дела; оно была передано для нового рассмотрения в высочайше учрежденную в Царстве Польском при крепости Замостье комиссию под председательством генерала Дурасова. Эта комиссия подтвердила заключение второй инстанции о непринадлежности майора к обществу и сочла возможным вынести следующий приговор: "Освободить майора Раевского из заключения, с вознаграждением или без вознаграждения за службу; а ежели затем остаются какие-либо подозрения, которых из дел не видно, то отправить в свое имение под надзор начальства". Этот приговор был конфирмован цесаревичем Константином Павловичем.

   Заключения комиссии генерала Дурасова перешли на рассмотрение комиссии при 1-м гвардейском корпусе под председательством генерал-адъютанта Левашова и под наблюдением командующего гвардейским корпусом великого князя Михаила Павловича. Тут дело Раевского приняло совсем неожиданный оборот. Великий князь, рассмотрев заключения комиссии, не удовлетворился ее приговором. Он нашел, что "майор Раевский, хотя, по удостоверению Комиссии, и не принадлежал к составленному после 1821 года злонамеренному обществу, почему и дальнейшее о нем исследование по Комитету о государственных преступниках прекращено было; но за всем тем собственное его поведение, образ мыслей и поступки, изъясненные в рапорте Комиссии, столь важны, что он, по всем существующим постановлениям, подлежал бы лишению жизни, и потому, насчет его находя приговор Комиссии не сооответствующим обнаруженным преступлениям, полагал бы: оного майора Раевского, лиша чинов, заслуженных им: ордена св. Анны 4-го класса, золотой шпаги с надписью "за храбрость", медали "В память 1812 года" и дворянского достоинства, удалить, как вредного в обществе человека, в Сибирь на поселение" {Русская старина, 1873, No 3, с. 377-378⁸⁸.}.

   В своих заметках, писанных в Сибири в 1844 году и напечатанных в "Русской старине" (1873, No 3, с. 376-379), Раевский делает следующее примечание к этим строкам официальной бумаги: "Собственное (?) поведение и поступки, а в особенности образ мыслей (кто их проник?) столь важны, что ни одного из сих поступков и дум Комиссия и все суды не могли отыскать. В чем же состояла важность его поступков и дум? Для чего бы не сказать, не обнаружить хотя один поступок и одну или две мысли?" {Там же, с. 377⁸⁹.}

   На всеподданнейший доклад начальника главного штаба графа Дибича, в котором было изложено вышеприведенное мнение великого князя Михаила Павловича, была положена 15-го октября 1827 года следующая высочайшая резолюция: "Быть по мнению его императорского высочества, командующего Гвардейским корпусом. Николай" {Там же, с. 378⁹⁰.}.

   Через месяц Раевского уже отправили на почтовых в Сибирь на поселение. "После шестилетнего крепостного заключения,- вспоминал он через сорок лет,- я, наконец, дышал свежим воздухом, видел людей, мог говорить с ними, мне дозволяли обедать на постоялых дворах, ночевать не в тюрьме, не под замком; чиновники и офицеры, которые назначались губернаторами тех губерний, через которые я проезжал, обходились со мною не только вежливо, но с непритворным уважением. Я потерял чины, ордена, меня лишили наследственного имения, но умственные мои силы, физическая крепость, мое имя, оставались при мне"⁹¹.

   Сибирь стала второй родиной Раевскому. Только в 1856 г. ему было разрешено вернуться в Россию, но он уезжал только на время и затем снова вернулся в Сибирь. Выброшенный за борт, ценой неимоверных усилий, человек сильной воли и могучей энергии, Раевский без всякой посторонней поддержки сумел устроить свое материальное благополучие, обзавелся семьей и поставил на ноги детей. Из ссылки он обращался за помощью к родным и писал сестрам, но "сестры,- пишет Раевский,- как бы судом семейным осудили меня на нищету. Александра Федосеевна на письма мои отвечала очень уклончиво, вовсе неудовлетворительно. Я понял, что ссылка моя отделила сестер моих резко от меня, предоставила им право не признавать меня своим родным братом... Я прекратил переписку; восемь лет я не писал никому из вас" {Русская старина, 1902, No 3, с. 602.}. Когда у Раевского подросли дети и нужно было заботиться об их судьбе, Раевский возобновил сношения, но они, очевидно, не налаживались. Одна из сестер, Вера, взяла на воспитание сына Раевского⁹². Сестры Раевского, воспользовавшись официальным предлогом, не только отказали ему в доле наследства после отца, но даже совсем отказались помогать ему. О действиях сестер Раевского было в свое время сообщено в одном заграничном журнале "Будущность", но мы не имели его под рукой и не можем сообщить подробностей⁹³. В 1868 году Раевский писал о своих сестрах: "Веригина имеет деньги на поездку в Париж и отказывает мне в такой незначительной помощи. О Бердяевой мне и говорить больно; она, после 40-летней разлуки, не хотела видеться со мною. Я ли виноват, что в "Будущности" огласили их поступок со мною? Неужели они думают, что эта тайна? Не один раз мне предлагали подать прошение прямо на имя государя, так как это дело - дело совести, не юридиции. Начинать дело, бесславить имя моего отца, при моих правилах - очень тяжело" {Там же, с. 605.}.

   Когда в 1828 году Раевский прибыл в Сибирь, он был водворен на жительство в с. Олонках, недалеко от Иркутска. Нужно было самому зарабатывать свой хлеб, нужно было кормить свою семью {Семьей Раевский обзавелся довольно скоро. Он женился на крещеной бурятке⁹⁴. История отношений к той, которая стала его невестой, изложена в его стихотворении от 1-го августа 1829 года. Она полюбила его первая, "но грудь моя была как камень... Беспечная, зачем ты встретилась со мной?- Зачем ты старика узнала?- Вся жизнь его - загадка для тебя,- ты с тайн его не снимешь покрывала,- не встретишь с ним ты радостного дня,- ты к сердцу не прижмешь дрожащею рукою - венчального кольца..." Но суровость певца растаяла, его сердце размягчилось. Конец стихотворения: "Она сказала мне отрадное "живи!" - и раны сердца залечила! - Упал с души моей свинец!- ты мне дала ключи земного рая - возьми кольцо, надень венец,- пойдем вперед, сопутница младая!.."⁹⁵ У Раевского была довольно большая семья: из сыновей его - старший Михаил, впоследствии казачий полковник, известный своим удальством и беззаветной храбростью, - имел шашку "за храбрость". (Русская старина, 1902, No 3, с. 604)⁹⁶.}, и Раевский ушел в практическую деятельность; трудно представить себе, как мог пристроиться к практике жизни бывший офицер, богатый человек, не приученный к труду, заговорщик, которого до сих пор оживлял "страстей высоких пламень". Но в ссылке Раевский действительно развернул всю свою энергию и силу воли. Чтобы добыть средства к существованию, он брал подряды на поставку вина, сеял хлеб и занимался его продажей; когда эти дела пошли плохо, он взял на себя наем рабочих на Бирюсинские золотые промыслы. В своем письме к Вере Федосеевне от 21-го мая 1868 года он рассказывает подробно историю своей практической деятельности. Читая ее, удивляешься его способности к приспособлению и необыкновенной выносливости. Приведем целиком соответствующее место письма:

   "По водворении моем... в с. Олонках, [в] 1828 году, первоначально, по просьбе крестьян, взял небольшой подряд на перевозку вина из винокуренного завода, по одобрительному свидетельству или поручительству крестьян. Через полтора года, новый откупщик без одобрительного свидетельства вверил мне всю перевозку, с жалованьем 3000 р. в год. Восемь лет постоянно я занимался приемкою вина и доставкою его во все места Иркутской губернии, Забайкальской и Якутской областей. Кроме 3000 р. жалованья я получал до двух тысяч награждения. Купил мельницу, дом в г. Иркутске, отстроился в Олонках, купил 30 десятин пашни. Когда откуп Пономарева кончился, а я сильно заболел затвердением печени, я оставил должность или звание доверенного по откупу и занялся хлебопашеством и торговлею хлебом {По рассказу С. В. Максимова, Раевский занимался также разведением арбузов. "В Олонках... в 8-ми верстах от Иркутска, ... на особых грядах и без излишних хитростей воспитал арбузы. С его примера и под его руководством заводские бабы воспитание арбузов превратили в промысел". См.: Максимов С. Сибирь и каторга. Ч. III. Политические и государственные преступники. История каторги и страна изгнания. СПб., 1871, с. 263.}. Торговля эта давала от 4 до 5 тысяч дохода. Девять лет я занимался покупкою и продажею хлеба, но, с приездом нового генерал-губернатора Муравьева, вместо покупки хлеба в казну, начался безбожный, насильственный налог. Крестьянам выдавались произвольно цены за хлеб, не окупавшие труда. Я должен был бросить и хлебопашество, и торговлю хлебом. Нечего было делать. Я взял на себя наем рабочих людей на Бирюсинские золотые промыслы, до 2000 человек, и получал до 3000 р<ублей> сер<ебром> в год. Но я должен был с ноября месяца по март ездить по округам и деревням, заключать контракты, выдавать билеты и в это время, проезжая несколько тысяч верст, останавливаться на квартирах в деревнях, рассчитывать каждого особо и лично, а в июне месяце ехать на промыслы тайгою, для расчета с управляющими: 250 верст верхом и обратно, а всего 500 верст.

   Новый откупщик предложил мне взять на себя приемку вина и поставку этого вина, от 700 до 800 тысяч ведер, во все города и дистанции Восточной Сибири. Я согласился и при двух откупщиках занимался этим делом по доверенности, как доверенный, 12 лет, получая до 2500 р<ублей> сер<ебром>. Мельница без собственного присмотра не обеспечивала домашнего содержания в Олонках. По окончании откупа, у меня осталось за всеми расчетами по пяти тысяч рублей серебром. Я взял подряд на поставку вина в города Иркутск и Нижнеудинск, 164 тысячи ведер и, между прочим, склады вина и несколько питейных домов" {Русская старина, 1902, No 3, с. 603-604⁹⁷.}.

   Но с 1863 года житейское благополучие, на создание которого было затрачено столько трудов, начинает колебаться. Раевского преследуют жестокие испытания и несчастия, иногда просто неожиданные. Казна каким-то путем сочла возможным удержать залог в 3000 руб.; в одну из поездок Раевский подвергся нападению разбойников, которые сильно поранили его; сын его, в самую нужную для отца минуту, проиграл 1200 руб.; по неосторожности Раевский попал в огонь: у него обгорела половина тела, и он лежал без движения. Материальное благополучие рушилось мало-помалу; Раевский стал входить в долги. Письмо, единственное, дошедшее до нас, из которого мы выше почерпали биографические данные, было написано в 1868 году, с целью побудить сестер помочь ему деньгами. Несчастья сломили гордую волю человека: желая получить деньги, он рассказывает в письме всю свою жизнь и в заключение пишет: "Чем скорее я получу, тем более буду благодарен. Если дом мой опишут, для меня места будет достаточно на кладбище... Но больная жена, но Сонечка... Я и то с некоторого времени ложусь спать и просыпаюсь, как осужденный. Ты бы не узнала своего брата - он постарел..." {Там же, с. 605-606⁹⁸.} Не знаем, была ли исполнена просьба; этим письмом обрываются наши сведения о жизни Раевского.

   В 1868 году ему исполнилось 73 года; четыре года спустя, в 1872 г., он скончался.

   К этим данным, извлеченным из письма, нам уже почти нечего прибавить о жизни Раевского. Можно еще сказать, что обвинения, вызвавшие его ссылку, продолжали тяготеть над ним в течение всей его ссылки. Многим из декабристов были даны различные льготы и сделаны смягчения их участи; Раевский не испытал милости. Только при вступлении на престол императора Александра II он получил прощение, но чин ему не был возвращен. Раевский не раз пытался вступить в службу по гражданской части; его энергия обращала на себя внимание генерал-губернаторов, и четверо из них, по рассказу Раевского, входили о нем с представлением к государю - но получали отказ. "Что ж было причиной такой немилости? Государь [Николай Павлович] считал меня виновнее других, но доказательств не было" {Русская старина, 1902, No 3, с. 603. Ввиду этих данных о деятельности Раевского, представляется неверным сообщение Е. И. о том, будто В. Ф. Раевский играл значительную роль при главном управлении Сибирью. В этой же заметке Е. И. о Раевском сказано, что он был человек умный и энергичный, но не внушающий к себе симпатии. Приводимое нами в тексте свидетельство доктора Белоголового исправляет это заключение. Заметка Е. И. в "Русской старине", 1873, No 5, с. 720.}. Н. А. Белоголовый, воспитанник декабристов, знавший их жизнь, сохранил память о Раевском. Вот строки из его "Воспоминаний", относящиеся к Владимиру Федосеевичу и дающие несколько черт из истории его сибирской жизни и характеристики: На Камчатник к Волконским "несколько раз в лето приезжала семья Трубецких, зачастую привозя с собой двух барышень Раевских. Раевский тоже был политический сосланный, проживший также десятки лет в Сибири, и хотя был сослан одновременно с ними, но не считался принадлежащим к их кругу и, кажется, на каторге с ними не был. О нем и его семье я мало могу сказать: жил он в селе Олонках, в 60-ти верстах от Иркутска, и имел, кроме жены, двух дочерей и двух сыновей¹⁰⁰; дочерей он оставил при себе, а сыновей отправил для воспитания в Россию. Сам Владимир Федосеевич Раевский держал себя как-то особняком и, должно быть, редко выезжал из Олонок, потому что мне ни разу не пришлось его видеть ни у декабристов, ни в городе; репутацию он имел человека весьма умного, образованного и острого, но озлобленного и ядовитого" {Белоголовый Н. А. Воспоминания и другие статьи. М., 1897,, с. 57.}.

   Таким образом, мощным ударом судьбы была разбита жизнь, с юных лет отданная подвигу деятельной любви:

  

   Но гром ударил в тишине...

   Как будто бы в ужасном сне,

   На бреге диком я бесплодном,

   Почти безлюдном и холодном,

   Борьбой измученный пловец

   Себя увидел, как пришлец

   Другого мира... {*}

   {* Русская старина, 1890, No 5, с. 377¹⁰¹.}

  

   В "другом мире" всю жизнь заполнила тяжелая борьба за существование... Но неужели и внутренняя жизнь была поглощена этой борьбой? Неужели исчез без возврата "высоких дум, страстей заветный пламень" и были изгнаны из памяти все надежды юной жизни?

  

   Текут вперед изгнанья годы,

   Все те же солнце и луна,

   Такая ж осень и весна,

   Все тот же гул от непогоды... {*}

   {* Русская старина, 1890, No 5, с. 374.}

  

   Как же теперь относился Раевский к книге своей жизни, к тем ее страницам, на которых записана ее трагедия, к тем убеждениям, которые одушевляли его в покинутом им мире? Ответы на эти вопросы дают стихотворения, писанные им в Сибири:

  

   Я вопрошал у совести моей

   Мою вину... она молчала,

   И светлая заря в душе моей сияла!..

  

   Но ведь он видел, что "цели он желанной не достиг" {Там же, с. 379.}; он знал, что осталось непонятым то, во имя чего он боролся; он не находил у людей признания ни своим трудам, ни своим мечтаниям. Много нужно было силы душевной и религиозного идеализма, чтобы не отчаяться в деле всей жизни...

  

   И что ж от пламенных страстей,

   Надежд, возвышенных желаний,

   Мольбы и набожных мечтаний

   В душе измученной твоей

   Осталось?

         Вера в Провиденье,

   Познанье верное людей,

   Жизнь без желаний, без страстей,

   В болезнях сила и терпенье,

   Все та же воля, как закон,

   Давно прошедшего забвенье,

   И над могилой сладкий сон! {*}

   {* Там же, с. 378¹⁰².}

  

   Идеалистические верования спасали от душевной гибели и Раевского и других декабристов. Отношение к ним, высказанное современниками, отсутствие сочувствия могли огорчать, но не убивали их. За подвиг свой, по оригинальному выражению Раевского, он ждал только улыбки людей!

  

   С набожной мечтою

   И с чистой верой - не искал

   Я власти, силы над толпою;

   Не удивленья, не похвал

   От черни я бессильной ждал;

   Что скажут люди - я не знал!

   Я не был увлечен мечтою {*}.

   {* Русская старина, 1890, No 5, с. 377. }

  

   Раевский не сетовал на людей за их незаслуженное отношение к нему, и в своем послании он дает дочери следующий завет:

  

   &nb