Шуф Владимир Александрович - Статьи и некрологи, посвященные В.А. Шуфу

народной

   На берегу плескавших вод.

   ..............................................

   Пять-шесть искуснейших пловцов,

   Известных в целом околотке,

   Стояли в простынях на лодке,

   И каждый был из них готов,

   Священным рвеньем, верой полный,

   Нырнуть в застынувшие волны

   И крест схватить наперебой,

   Когда он, встреченный пальбой,

   Здесь будет вынесен народу

   И с пеньем клира брошен в воду.

   На лодке, в холст закутав стан,

   Среди пловцов стоял Баклан,

   Тая волненье и тревогу,

   На скользкий борт поставив ногу.

   Вот дальний звон колоколов

   Раздался мерно, тронул воду...

   И обернулся ряд голов.

   Пронесся говор по народу,

   И крестный ход в блистанье риз

   С холма от храма сходит вниз.

   Священник стал у вод залива,

   Крест позлащенный бросил он,

   И грянул залп со всех сторон,

   И эхо гор, как грохот взрыва,

   Промчало залп во все концы,

   И в воду бросились пловцы.

   И холодом, и дрожью полны,

   Баклана охватили волны.

   Опередив других, рукой

   Рассек он плещущую воду,

   И крест из глубины морской

   Он вынес к шумному народу. (18).

  

   В отличие от очерков Куприна, крещенский обряд воспроизводится со всеми атрибутами церковной праздничности, вместе с атмосферой религиозного одушевления, охватившего народ. И это не случайно: христианская обрядность несет в себе огромное морально-нравственное содержание, которому суждено предопределить развитие сюжета и судьбу героев. Сюжетообразующая роль обряда крещения подчеркивается и тем, что его описание приводится с незначительными вариациями дважды. Узнав об измене жены, Мавромихали решается на смертельную схватку с молодым соперником в морской пучине. Происходит это опять-таки на Крещенье во время доставания креста. Ввиду сильного мороза ряды состязателей поредели: за крестом ныряли только Баклан и Мавромихали. По сути дела, Мавромихали решается на суд Божий: здесь, в пучине, над святым крестом, должен победить тот, кто прав перед Богом.

   Баклан бросается в ледяную пучину, рука его уже тянется к кресту, обвитому морской травой, как злобный, воспаленный взор соперника впивается в него.

  

   Так в море смелый водолаз

   На ловле жемчуга порою,

   Прельстившись раковин игрою,

   Встречает вдруг, взглянув назад,

   Вблизи акулы хищный взгляд.

   И ближе все глаза сверкали

   Сквозь зелень волн, и наконец

   Рукой, как опытный пловец,

   Рассек волну Мавромихали

   И, прянув вниз, рукой другой

   Обвил Баклана стан нагой.

   Напрягшись, с сжатыми губами,

   Ему уперся в грудь руками

   Баклан, и с плеском и борьбой

   Безмолвный завязался бой.

   Сплетясь подобно двум полипам,

   Они друг другу иногда

   Давили горло, и тогда

   Им в рот и ноздри, вместе с хрипом

   Врывалась мутная вода.

   О, это были уж не люди! -

   Два краба, пара злых акул.

   Один всплывал, другой тонул,

   Мутился взгляд, спирались груди...

  

   Отвлечемся от ритмики и стилистики поэмы, явно повторяющей соответствующую сцену схватки Мцыри с барсом. Главное - в самом способе разрешения конфликта, который, как уже было отмечено, предопределен идеей "Божьего суда".

   В христианской средневековой Европе "Божий суд" являлся распространенным явлением, что нашло отражение в последующей романтической традиции преданий, легенд, народных баллад и поэм (см., к примеру, знаменитую "Песнь о Роланде"). Победитель рыцарского поединка получал моральное оправдание как лицо, на чьей стороне была божья защита. И тут перед автором поэмы В. Шуфом встала сложная проблема: на чьей же стороне должна быть победа?

   На чьей стороне нравственная правда и право жить дальше? На стороне черствого, бездушного, но законного перед Богом и людьми старого мужа - или на стороне молодого любовника, чья беззаконная связь с замужней женщиной самоочевидна? Шуф, с самого начала сделавший акцент на незыблемость христианских нравственных ценностей, что подчеркнуто возвышенно-торжественным описанием крещенского обряда, оказался несвободен в разрешении финала: финал предопределен задолго до его фактического свершения. Победит законный муж...

  

   В ушах Баклан уж слышал шум,

   Дыханья нет, мутился ум...

   В последний раз рванувшись дико,

   Хотел он крикнуть, - негу крика!

   И без сознания на дне

   Он распростерся в глубине. (19).

  

   Хладный труп его, с венком зеленых водорослей на бледном челе, рыбаки увидели уже далеко в море...

   Вполне возможно, учитывая самоочевидную слабость финала, Чехов, и сам не раз мучительно бившийся над проблемой разрешения концовок (герою приходится или стреляться, или жениться), признал поэму Шуфа "всплошь глупой". Тем не менее, нельзя не признать смелость автора в использовании уникального Крещенского обряда балаклавских греков для создания крупного поэтического произведения.

   Крымская история хранит еще немало сюжетов, способных возбудить творческую фантазию драматургов, прозаиков и поэтов. Знакомство с тем, какое место и какую роль таврические древности занимали в творчестве известных и малоизвестных предшественников, поможет избежать ошибок, непременно ожидающих новаторов, и подсказать новые, оригинальные решения.

  

  

   1. Гермоген, епископ. Таврическая епархия. Псков, 1887. С. 441.

   2. Марков Евгений. Очерки Крыма. СПб.-Москва, 1902. С.335.

   3. История русской литературы, в 4 тт. Т.4. Л., 1983. С. 338.

   4. Дегтерев П.А., Буль P.M. У литературной карты Крыма. Симферополь, 1965. С. 118-20.

   5. Куприн А.И. Собрание соч. в 9 тт. Т.9. М.: "Правда", 1964. С.140-41.

   6. Там же. С. 142.

   7. Там же. С. 142,145.

   8. Рынкевич Владимир. Ранние сумерки. Роман. М.: Армада, 1998. С.31.

   9. См.: Шалюгин Г.А. Крымские реалии в поэме В.Шуфа "Баклан"./ 150 лет Керченскому музею древностей. Материалы научной конференции. Керчь. 2001; Шалюгин Геннадий. "Лежит у моря Балаклава...".Крещенский обряд балаклавских греков в зеркале русской литературы./ Севастополь. Альманах. 2001. No 44(1); Мурьянов М.Ф. О символике чеховской "Чайки"./ Чеховиана. Полет "Чайки". М.: Наука. 2001; Шалюгин Г.А. Крещенский обряд балаклавских греков в зеркале русской литературы. // Христианство на Южном берегу Крыма. Материалы Крымской научно-практической конференции (24 ноября 2000 г.). Ялта. 2002;

   10. Пятков Григорий. Возвращение Владимира Шуфа. // Крымская газета, 2003, 7 февраля; Пятков Григорий. Вернувшийся из забвения: Владимир Шуф и его судьба./ "Черное море". Литературно-художественный журнал. Симферополь. 2003. No 1.

   11. Энциклопедический словарь Т-ва "Бр. А.И И. Гранат и Ко". Изд. 7. Том 11. СПб. 733-34.

   12. К.Р. Критический разбор книги В.Шуфа "В край иной". Из трудов разряда изящной словесности Императорской академии наук. СПб., 1907. С. 7, 36.

   13.Чехов А.П. Полн.собр. соч. и писем, в 30 тт. М.: Наука, 1974-83.Письма. Т. 5. С. 116-117.

   14. Сошин Геннадий. "Они жили в Ялте". Справочник о деятелях культуры дореволюционного периода. Рукопись. Ялта, 1967. С. 138-140. Биографические сведения о В.Шуфе (с неточностями) приведены автором со слов дочери поэта Н.В. Шуф.

   15. Наследие Эллады. Энциклопедический словарь. Сост. Ю.И.Сердериди. Краснодар, 1993. С. 164.

   16. Шавшин Владимир. Балаклава. Симферополь, "Таврия", 1994. С. 28.

   17. Вербицкая А.В., Михайлова С.В., Омелай В.В. Незнакомка. Неизвестные факты крымского периода жизни и творчества А-С.Пушкина. В сб.: Слово о Пушкине. Материалы Пушкинского общества Украины. Киев, "Логос", 1999. С. 95.

   16. Шуф. В. Баклан. Поэма. /Вестник Европы. Август 1892. Т. 4. С. 489-90,17. Там же. С. 517.

  

  

  

  

   Имя Владимира Александровича Шуфа (1865-1913) по ряду причин практически выпало из истории литературы. Этот писатель оказался связан с черносотенным движением, и после победы Октябрьской революции большевики постарались убрать какие-либо упоминания о нем. Некоторые книги Шуфа стояли в хранилище ГБЛ им. В.И.Ленина (ныне Российская государственная библиотека) с грифом "Не копировать". Едва ли не единственное упоминание о нем за вторую половину XX столетия найдем в романе Владимира Рынкевича "Ранние сумерки", где поэма Шуфа "Баклан" охарактеризована как глупое сочинение о ссоре двух греков из-за женщины: один грек утопил другого (1). В последние годы появились публикации, в которых обобщены биографические сведения о писателе, сделаны попытки приоткрыть взаимосвязи творчества В.Шуфа и А.Чехова (2). В частности, возможные переклички между поэмой "Баклан" (1892) и чеховской "Чайкой" заинтересовали М.Ф.Мурьянова. Он обратил внимание на то, что в поэме Шуфа имеется сравнение женщины с чайкой, в русской литературе XIX века не встречавшееся. Вот эти строки:

  

   Белело что-то и мелькало,

   Крыло ли чайки, покрывало...

  

   Это героиня поэмы в белом платье приходит на свидание к старинной башне на берегу моря (3).

   Владимир Шуф действительно оставил след в литературе и культуре: на первые публикации его благословил умиравший в Ялте С. Надсон. Доктор Ф. Штангеев, лечивший Надсона, свидетельствовал, что тот хлопотал в письмах "о напечатании стихов одного молодого поэта" (4). Из переписки Марии Валентиновны Ватсон, хранящейся в рукописном отделе Пушкинского дома (Петербург), следует, что последняя строфа известного стихотворения "На могиле Герцена" была сочинена Шуфом во время встречи с Надсоном в Ялте:

  

   Так вот где в чужбине от долгих скитаний

   Нашел ты желанный покой!

   Его не нарушат ни стоны страданий,

   Ни ропот пучины морской.

  

   Сам Шуф об этом эпизоде вспоминал: "Однажды в стеклянной галерее на даче Цыбульского мы разговаривали с Семеном Яковлевичем об этом стихотворении и он, шутя, подал мне свою тетрадь и просил окончить это стихотворение сообразно с его идеей. Я написал это четверостишие и дальше о том "как звучный голос Герцена, подобно призывному "колоколу", уже не раздастся больше в его скорбной и несчастной отчизне"5.

   Молодой литератор состоял в переписке с поэтом А.Фетом, философом Вл. Соловьевым, Великим князем Константином Романовым, сотрудничал в крупнейшей буржуазной газете "Новое время", был ее корреспондентом в Манчжурии в период русско-японской войны. Согласно статье известного "Энциклопедического словаря" Товарищества бр. Гранат, Владимир Александрович Шуф родился в Москве в 1865 году, на литературное поприще вступил в 1884 году в журнале "Неделя", сотрудничал в "Ниве", "Живописном обозрении", "Осколках" (где, кстати, начинал писательскую карьеру и Антон Чехов) и других изданиях. Печатал злободневные фельетоны и очерки под псевдонимом "Борей" в газете "Петербургский листок" 6.

   В автобиографической справке, составленной В. Шуфом, сообщается, что он учился в Третьей московской гимназии, переселился в Крым из-за болезни и провел там "десять лучших лет своей жизни". Большинство поэтических произведений посвящено крымской тематике. Они опубликованы в 1890 году в сборнике "Крымских стихотворений". Интересные сведения о Шуфе можно почерпнуть из его письма к В.С. Соловьеву от 16 июня 1892 года. Обзаведясь семьей, детьми, Владимир Шуф перебрался из Ялты в Симферополь, устроился на должность помощника столоначальника в Таврической казенной палате и проживал в доме Софроновой в Малом Губернаторском переулке. Любопытна характеристика исполняемой им работы: "Камень Сизифа, бочка Данаид, толчение воды в ступе, - ничто в сравнении! Глупая и бесплодная канцелярщина... "7.

   Если заглянуть в алфавитный каталог Российской государственной библиотеки, то обнаружится, что Владимир Шуф - автор по крайней мере десяти отдельных книжных изданий, в том числе большого романа "Кто идет?" (Вильборг, 1907), написанного по свежим следам революции 1905 года. Одна из книг В.Шуфа - сборник стихотворений "В край иной" - заслужила в 1907 году подробного разбора Великого князя К.К.Романова ("К.Р."), который весьма сочувственно отнесся к творчеству поэта. Книгу он оценил как "отрадное явление" в современной литературе. Из двух сотен сонетов он выделил около пятидесяти "изящных по мысли и по изложению" стихотворений. Ему очень понравился сонет "Чатырдаг", навеянный спором с Лермонтовым: тут есть и поэзия, и образность. Более всего похвал досталось поэме "Баклан": она построена на крымском материале, ее содержание "просто, естественно и передано поэтично". Сонеты Шуфа К.Р, весьма образно назвал "спелой пшеницей" (8).

   Крымскому читателю Шуф интересен тем, что значительная Часть его жизни прошла на Южном берегу. Легочное заболевание привело его, сына московского педагога, в Ялту, где семья приобрела домик в Ливадийской слободе. Здесь он сопровождал Антона Чехова в 1889 году в поездках по Южнобережью, в том числе и в Балаклаву. Судя по воспоминаниям писательницы Е. Шавровой, романтический поэт Шуф эпатировал публику ярко-красной шелковой рубахой, вызвав неудовольствие Чехова, который был, ко всему прочему, еще и врачом. Земские доктора того времени имели красную рубаху в качестве форменной одежды, и красный цвет вовсе не означал либерализм, как может показаться поначалу. В красном покрывале изображался на иконах святой целитель Пантелеймон, прославившийся бескорыстием во врачевании народных недугов. Антон Павлович впервые надел красную рубаху в Чикинской больнице в 1884 году. Рубаха обыграна в рассказе "Не судьба". Здесь реакционер Шилохвостов грозится изгнать "социализм" из врачей и учителей: "У меня, брат, земские врачи не посмеют в красных рубахах ходить!" (С.4,65).

   Единственное упоминание о Чехове имеется в письме Шуфа к М .В. Ватсон от 10 июня 1890 года. В то время как Чехов совершал свое знаменитое путешествие на Сахалин, Шуф передавал городскую новость о желании Чехова снова посетить Ялту. Дословно это звучит так: "Говорят, в Ялту скоро приедет на все лето и Чехов, который собирается здесь практиковать - он, ведь Вы знаете, доктор" (9).

   Ироническое отношение Чехова к романтическому "юноше", - а он был моложе Чехова всего на пять лет, - в полной мере проявилось летом 1892 года, когда Шуф явился в Мелихово с поэмой "Баклан". Состоялось две встречи - очевидно, в июне или июле. В дневнике Павла Егоровича они не отмечены. Антону 11авловичу, занятому в это время борьбой с холерой, было не до романтических поэм. Принимать холерных больных, как он отмечал, "втрое легче, чем беседовать о литературе с московскими визитерами" (П.5,122). Из-за наплыва пациентов писатель не смог поехать в Москву даже на похороны близкого друга, актера Павла Свободина.

   Занятый сверх меры хозяйством и медициной, Антон Павлович в письмах предавался мечтам об отдыхе на юге. Суворину признавался: "Мне ужасно, ужасно хочется парохода и вообще воли" (П.5,70). Шехтелю писал: "Ужасно тянет меня неведомая сила на Кавказ или в Крым; вообще к морю" (П.5,74). И вот появляется человек из Крыма... Старый знакомый, с которым ездили на рыбалку и на экскурсию в Балаклаву... С поэмой о желанном Черном море. Как реагирует Чехов?

   Вот дословный текст письма к Суворину: "Приходит ко мне некий Шуф, юноша, с толстой тетрадищей и слезно просит прочитать его поэму в стихах, кажется, "Баклан", и сказать о ней свое мнение. Говорит, что читал профессорам словесникам и те будто очень хвалили. Читаю - и о неба херувимы! Дрянь ужасная и притом всплошь глупая. 11риходит автор за ответом, и я по совести говорю ему свое мнение и советую длинных поэм не писать. И что же вы думаете? Через месяц эта поэма появляется в "Вестнике Европы". Я остался в дураках..." (П.5, 116-17).

   Конечно, Чехов был раздражен тем обстоятельством, что вскоре после его ругательного отзыва "Баклан" был опубликован в "Вестнике Европы" (август 1892 года) и получил положительные отзывы. Судя по всему, Шуф собирался написать еще и сценический вариант поэмы, что вызвало у Чехова прямо-таки взрыв негодования. Еще один драмодел! Бедный Шуф, который явился в Мелихово за отзывом, был, по-видимому, настолько потрясен, что оставил хозяину усадьбы книжку своих "Крымских стихотворений" (1890), даже забыв проставить под дарственной надписью дату визита:" Глубокоуважаемому Антону Павловичу Чехову от автора". И все. Чехов отправил книжку подальше от глаз, в Таганрог... Но мотив - то ли крыло чайки, то ли белая одежда на фоне водной стихии, - не тогда ли он запал в душу Чехова? И только ли несовершенством поэмы объясняется резкий отзыв?

   Любопытно, что Суворин, словно в пику Чехову, пригрел Шуфа в "Новом времени", где романтический поэт быстро освоился в компании ретроградов вроде Н. Энгельгардта и С. Сыромятникова. Что это за компания, можно понять по отзывам Чехова и его современников. С.Н. Сыромятников (1864-1954) был постоянным сотрудником "Нового времени", писал под псевдонимом "Сигма". Прославился литературной нечистоплотностью. В.Г.Короленко записал в Дневнике (1896 г.) со слов А. П.Чехова, что Сигма выкрал из типографии "Нового времени" оригинал какой-то заметки. Из-за этого другой человек, зять редактора "Исторического вестника" Шубинского, был уволен со службы. Возмущенный Шубинский публично оскорбил Сигму, не подав ему руки. "Суворин тоже возмутился страшно". Однако по слабохарактерности Суворина фельетоны Сигмы снова стали появляться в "Новом времени".

   Со слов же Чехова записана история о том, как Сигма перевел с французского фельетон и напечатал в "Новом времени" под своим именем. Когда его уличили, он упал в притворный обморок, а потом объяснял это тем, что его мозг "восприимчив, как валик фонографа. Мозг целиком запечатлел злополучный фельетон, а потом <...> воспроизвел его без участия сознания" (10).

   Сотрудничество в "Новом времени" таких персонажей, как Сигма-Сыромятников, а также двуличие Суворина побудило Чехова порвать отношения с газетой. Писательница С.И.Смирнова-Сазонова в 1896 году присутствовала на литературном обеде в Петербурге и наблюдала, как Суворин "лобызается с Сигмой, которому нельзя подать руки <...> Оплеванный Сигма пригрет Сувориным. Чехов этим возмущается". В1899 году Смирнова-Сазонова встречалась с Чеховым в Ялте, и снова Антон Павлович был нелицеприятен, отзывался о нововременцах "не особенно сочувственно. Говорит, что он всех там боится, Буренина боится, Сигму боится" (11).

   С 1906 года Сыромятников по распоряжению Столыпина стал негласным редактором газеты "Россия", органа министерства внутренних дел. Газета боролась с левой печатью. Подстать Сигме был и другой сотрудник "Нового времени" - Н.А.Энгельгардт (1867-1942). В журнале "Русский вестник", основанном ещё Катковым и благополучно дожившем до XX века, он пел хвалу монархии, печатал ругательные статьи против Горького, приписывал ему "художественную безвкусицу и низменные идеалы". В 1902 году "Русский вестник" приветствовал создание "Русского собрания" - прообраза "Черной сотни". Во главе этого сборища шовинистов стояли Энгельгардт и Сыромятников (12).

   Любопытный диалог об Энгельгардте состоялся в Ялте между Чеховым и Смирновой. "Энгельгардта нельзя читать, потому что он полон злобы", - сказал Чехов. "Не потому, что злобы много, а потому, что таланта нет", - возразила Смирнова. Чехов же был настойчив: "Нет, главное не талант, а доброта. Наша русская злость лишена всякого таланта. Это просто болезнь печени" (13).

   Люди, вызывавшие омерзение у Чехова, и стали ближайшими друзьями Владимира Шуфа. Сигма написал предисловие к книге Шуфа "Могила Азиза. Крымские легенды и рассказы": здесь он называет автора своим "приятелем", а крымских татар походя оскорбляет определением "наши неграмотные народы" (14).

   В1912 году В. Шуф опубликовал книгу стихотворений "Гекзаметры" с посвящением "Другу и учителю Николаю Александровичу Энгельгардту". Здесь напечатано и письмо "учителя", где тот сравнивает Шуфа аж с Тютчевым (!) и где дана характеристика времени. "Разгар смуты сейчас: судороги самоубийц и кривляние политических паяцев. Попрано все святое. А вы печатаете "Гекзаметры"... Сердца отзовутся на ее певучие строфы, а улица ... будет реветь за стеной глухонемым демоном хаоса". Между прочим, в "Гекзаметрах" есть стихи о расстреле лейтенанта Шмидта как справедливом акте возмездия бунтовщику...

   Но вернемся в благословенный Крым 80-90-х годов XIX века, который стал катализатором романтических устремлений Шуфа. Здесь он занялся собиранием и переводом на русский язык крымско-татарского фольклора. В книге "Крымские стихотворения" (1890) целый раздел составили переводы татарских песен; через пять лет в Петербурге вышла книга Шуфа "Могила Азиза. Крымские легенды и рассказы", которая и сегодня заслуживает пристального внимания. Стихотворный нравоописательный роман "Сварогов" (1898), написанный в явное подражание пушкинскому "Евгению Онегину" и приуроченный к 100-летию со дня рождения Поэта, также переполнен крымскими реалиями. Фигурирует тут и пресловутая "красная рубаха": в ней щеголяет петербургский журналист Дмитрий Сварогов.

  

   На манер тореадора

   Цветом красного платка

   Я, хотя бы из задора,

   Подразнить люблю быка.

  

   Под "быком" подразумевается курортная публика, которую журналист эпатирует джигитовкой в татарском верховом костюме:

  

   В шапочке Бахчисарая

   И с нагайкой, у крыльца,

   Позументами играя,

   Дмитрий сел на жеребца.

  

   *  *  *

  

   В серебре кушак наборный,

   Складки черных шаровар, -

   Это был наряд узорный

   Горских всадников татар.

   Не был принят, как черкеска,

   Для езды он верховой...

   И Мизинчиковым резко

   Критикован с Дуриной.

  

   Тут же автор отсылает читателя к соответствующей строфе "Евгения Онегина":

  

   Носил он русскую рубашку.

   Платок шелковый кушаком,

   Армяк татарский нараспашку

   И шапку с белым козырьком.

   Но только сим нарядом чудным

   Безнравственным и безрассудным,

   Была немало смущена

   Его соседка, Дурина,

   А с ней Мизинчиков...

  

   Ироническим описанием публики, убивающей время в модной Ялте, роман "Сварогов" предвосхищает соответствующие страницы рассказа А. Чехова "Дама с собачкой" (1899). Судите сами:

  

   Сумрак набережной сонной

   Пробуждался в вечера.

   Зноем полдня утомленный

   Шел народ, толпа пестра...

   Лавки персов в свете газа,

   И дрожал, в стекле горя,

   Блеск оружия Кавказа,

   Бирюзы и янтаря.

   Дамы модные и франты

   В южных шляпах и пенсне

   Шли, болтая, на пуанты:

   В сад, на пляж или к Берне.

   На огни любуясь порта,

   У Берне весь павильон

   Наполнял бомонд курорта (16).

  

  

   Итак, поэма Владимира Шуфа "Баклан". Ее читал Чехов, ее образность, возможно, отразилось в пьесе "Чайка" - это заставляет внимательнее всмотреться в содержание поэмы. В литературном процессе имеют место не только моменты идейных, тематических перекличек, свидетельствующих о сближении, но и моменты отталкивания, идейного и творческого размежевания. Именно такой случай имел место между Чеховым и Шуфом. В отличие от Чехова, поэма была оценена великим князем Константином Романовым, вкусу которого стоит доверять. К публикации в "Вестнике Европы" поэму рекомендовали А. Фет и В. Соловьев. Последний, между прочим, так отозвался о "Баклане": "Поэма действительно хороша, особенно по нынешнему времени" (17).

   В истории литературы немало примеров, когда одно и то же произведение получало прямо противоположные оценки. А.Толстой, к примеру, совершенно не воспринимал чеховские пьесы. Считал, что они еще хуже пьес Шекспира...

   Поэма романтична прежде всего своей целевой установкой - утверждением индивидуальной, личной свободы как наивысшей ценности. Поэма названа по имени малопривлекательной на вид птицы, ведущей исключительно морской образ жизни: она питается, спит, да и размножается, кажется, тоже в море. Ее называют иногда "морским вороном". В поэме Шуфа "Бакланом" кличут молодого безродного моряка Анастаса, проводящего дни и ночи под парусом: свою приверженность к свободе и морю он не может променять даже на любовь прекрасной жительницы Балаклавы Киры, жены здешнего капитана Мавромихали. "Кира" по-гречески означает "владычица, хозяйка": это действительно сильный характер. Полюбив Анастаса, она готова бросить постылого мужа и бежать в греческие поселения на Азове, куда в восемнадцатом столетии ради спасения от мести мусульман русская царица переселила православных жителей Балаклавы. "Мавромихали" в переводе с греческого означает "темный, черный Михаил" (18); уже в самом значении фамилии обозначена роль черного ревнивца Отелло, которая уготована старому капитану.

   Однако в поэме вскрывается и вполне реальный пласт крымской истории. Узнаваемы приметы Балаклавы, описания местного базара, развалины старинной крепости, местные обряды... Даже в начале XX столетия Балаклава считалась малозначительным в курортном отношении городишком, "прескучным и прегрязным", по определению крымского краеведа Евгения Маркова. Городок набит "горбоносыми, черноволосыми и черноглазыми греками <...> это потомки греческих корсаров <...>. особенно неприятное впечатление производят эти физиономии хищной птицы, носатые, узколобые, с выражением алчности и тупоумия в глазах". "Чисто племя коршунов" (19).

   Как выяснили историки и краеведы, на протяжении десятилетий городом правил клан Мавромихали - потомки легендарного командира греческого батальона Стефана Мавромихали. В начале 19 столетия в родовом имении Мавромихали побывал известный исследователь таврических древностей А.Н. Муравьев-Апостол и писал: "Прелестное место! Если мне вздумается писать роман в рыцарском вкусе, я здесь запрусь с Ариостом и с 1001 ночью" (20). У его сына Павла была красавица-дочь Мария Павловна Мавромихали, которую некоторые исследователи считают той самой таинственной крымчанкой, которая пленила сердце Пушкина... (21). В замужестве у нее была фамилия Анастасьева, что прямо перекликается с именем героя поэмы Шуфа; вполне возможно, что автор поэмы был в курсе южнобережных легенд о связях семьи Мавромихали с Пушкиным и нарочито создавал аллюзии, пробуждающие фантазию читателей.

   Сюжет поэмы завязан на реально существовавшем в среде крымских греков обряде "крещения моря". Этот обряд, соединенный с состязанием молодежи, неоднократно описан в краеведческой литературе. В частности, подробно рассказывается о нем в книге епископа Гермогена "Таврическая епархия", увидевшей свет в 1887 году во Пскове, куда после Крыма был переведен автор. Гермоген, епископ Симферопольский и Таврический, оставил после себя выдающийся для своего времени труд, подробно раскрывающий историю, географию, быт и обычаи народов, населявших Крым. На Крещенье крымские греки, после освящения воды, устраивали своеобразное состязание: священник после крестного хода бросал в море деревянный крест, и молодежь наперегонки устремлялась за ним, стараясь первым поймать крест. Победитель заплыва, проходящего в ледяной воде, считался героем дня. С крестом на блюде молодые люди обходили дома и пели Богоявленский тропарь. Домохозяева клали на блюдо деньги. Часть их шла на нужды церкви, а другую часть молодежь расходовала на себя. В Евпатории, например, пожертвования делились на три части: для церкви, для бедных - и для самой молодежи 22.

   Подобный обряд бытовал практически во всех местах проживания таврических греков - в Феодосии, Судаке, Севастополе. В начале XX столетия этот колоритный обряд был воспроизведен Александром Ивановичем Куприным в очерках "Листригоны". Куприн, чуткий ко всему героическому, проникся симпатией к обитателям балаклавской бухты, куда во время оно заплывал сам Одиссей. С романтической приподнятостью он зарисовал картины быта и нравов местных греков, в том числе и необычный крещенский обряд, который не встречается, кажется, более нигде во всем христианскрм мире.

   Своеобразие обряда проистекало из особого "удальства" местных греков - потомков легендарных листригонов, а также специфики их морских промыслов. Куприн отметил, что способность глубоко и продолжительно находиться под водой считается большой доблестью и предметом особой похвальбы.

   Один из таких ныряльщиков по имени Спиро стал живой легендой за фантастическую способность находиться под водой до четверти часа; ему якобы удалось видеть золото знаменитого фрегата "Черный принц", затонувшего в годы крымской кампании у входа в Балаклавскую бухту.

   Приведем описание обряда из очерка А.Куприна "Водолазы": "Это было 6 января, в день Крещения Господня, - день, который справлялся в Балаклаве совсем особенным образом. <...> Был солнечный, прозрачный и холодный день; выпавший за ночь снег нежно лежал на улицах, на крышах и на плешивых бурых горах, а вода в заливе синела, как аметист, и небо было голубое, праздничное, улыбающееся. Молодые рыбаки в лодках были одеты только для приличия в одно исподнее белье, иные же были голы до пояса. Все они дрожали от холода, ежились, потирали озябшие руки и груди. Стройно и необычно сладостно неслось пение хора по неподвижной глади воды.

   "Во Иордане крещающуся..." - тонко и фальшиво запел священник, и высоко поднятый крест заблестел в его руках белым металлом... Наступил самый серьезный момент. Молодые рыбаки стояли каждый на носу своего баркаса, все полураздетые, наклоняясь вперед в нетерпеливом ожидании.

   Во второй раз пропел священник, и хор подхватил стройно и радостно " Во Иордане". Наконец, в третий раз поднялся крест над толпой и вдруг, брошенный рукой священника, полетел, описывая блестящую дугу в воздухе, и звонко упал в море.

   В тот же момент со всех баркасов с плеском и криками ринулись в воду вниз головами десятки крепких, мускулистых тел. Прошло секунды три-четыре. Пустые лодки покачивались, кланяясь. Взбудораженная вода ходила взад и вперед... Потом одна за другой начали показываться над водою мотающиеся фыркающие головы, с волосами, падающими на глаза. Позднее других вынырнул с крестом в руке молодой Яни Липиади. <...> Ослепительно блестел снег, ласково синела вода, золотом солнце обливало залив, горы и людей. И крепко, густо, могущественно пахло морем. Хорошо!" (23).

   Куприн назвал крещенский обряд балаклавских греков "полуспортивным, полурелигиозным" и увидел в нем отголоски далекой, еще дохристианской древности, когда на берегах бухты Симболон, освященной авторитетом творца "Одиссеи", жили веселые и радостные люди, "свободные и мудрые, как звери" 24. Его "Листригоны" стали упреком нынешнему'оскудению человечества, скуке буржуазной жизни. Основным художественным приемом писателя стало контрастное сопоставление постылого, пошлого "сегодня" - и героического, свободного прошлого, густо замешанного на мифологических мотивах. Ведь балаклавские листригоны - потомки морских великанов, сожравших спутников Одиссея!

   Смакуя подробности, Куприн рисует картины кабацких пирушек, когда рыбаки воздают должное молодому "бешеному" вину, приготовленному тем же первобытным способом, которым пользовались прародитель Ной или Улисс, опоивший Полифема. Великолепный праздник Вакха гремел на этих горах 4-5 тысяч лет назад! Безумно-радостные, божественно-пьяные возгласы "Эвое! Эван! Эвое!" гремели над заливом. Куприн с восхищением воспроизводит внешность рыбаков, в жилах которых смешалась таинственная, древняя кровь листригонов и скифов. Автор романтизирует сцены борьбы рыбаков с морской стихией (очерк "Бора"), с необыкновенно крупной рыбой ("Белуга"), приводит апокрифическое сказание о "Господней рыбе" с красивыми пятнами на боках; по уверениям рыбаков, это следы пальцев Иисуса Христа, который ради матери сотворил чудо и оживил рыбу, находившуюся на сковородке. Оказывается, эта же рыба бытует под именем "Зевсова рыба"... Кто скажет, до какой глубины времен восходит этот апокриф, украшающий нелегкий труд рыбаков?

   Окружающие горы и древние развалины напоминают Куприну сказочное чудовище, которое сунуло пасть в море и жадно его пьет...И даже огонек таможни на темной горе воспринимается как красный глаз дьявола, что весьма смахивает на восприятие Чеховым пейзажей Сахалина, сущего ада на земле.

   Благодаря такому контексту в христианском обряде Крещения вскрывается его дохристианское, мифологическое начало. Бросание креста в море напоминает языческий обряд жертвоприношения, призванного усмирить стихию. Известно, что многие христианские святые (Николай-чудотворец - покровитель моряков) обладали языческими, по сути, свойствами - усмирять штормовые воды. Крещеные рыбаки и крещеное море становятся как бы братьями по крови и вере.

   Таким образом, воспроизведение крещенского обряда балаклавских греков у Куприна выходит за рамки этнографического интереса: за внешней экзотикой проступают черты жизни веселых и мудрых "зверей", и на фоне эпического, легендарного прошлого, сохранившегося в жалких осколках, мещанская ограниченность современного обитателя Балаклавы особенно разительна: "По заливу плавают лодки с татарской музыкой: бубен и кларнет. Гнусаво, однообразно, бесконечно-уныло всхлипывает незатейливый, но непередаваемый азиатский мотив..." (25).

   Характер использования Куприным христианского обряда крещения свидетельствует, что автор нарочито отвлекается от собственно-религиозного содержания обряда; он воспринимается как красочная греческая экзотика, которую под аплодисменты наблюдают случайные зрители - итальянские моряки. Нравственная жизнь потомков листригонов также мало соотносится с таинством Крещения: победителем состязания ныряльщиков на празднике становится Яни Липиади, заядлый браконьер, герой очерка "Воровство". Да и другие славные представители отважного племени не гнушаются при случае надуть доверчивую публику. Сашка Аргириди, первый ныряльщик и первый плут на побережье, к примеру, любил продавать заезжим туристам обыкновенную гальку с просверленной дыркой (грузило от сети) как бесценный талисман, спасающий от бури и освященный якобы у раки Николая Угодника...

  

  

   Обратимся теперь к описанию обряда в поэме Шуфа; в отличие от очерков Куприна, он имеет в поэме сюжетообразующее значение: благодаря победе в соревновании ныряльщиков Анастас попадает в дом Мавромихали, встречается с Кирой, которая подарила ему не просто деньги или сладости - подарила горячую и беззаветную любовь.

  

   Он вспомнил зимний день холодный,

   Крещенский праздник, крестный ход,

   Хоругви, гул толпы народной

   На берегу плескавших вод.

   *  *  *