рь предположить, чтобы переписчики, питавшие к летописи
религиозное уважение, решились, неизвестно по каким побуждениям, изменить
этому преданию и вместо него вставить новое измышление какого-то новгородского
летописца (существовавшего, впрочем, только в воображении)? Наконец, решаются
подкопать веру в летописное известие о появлении первых князей молчанием
об этом призвании других древних памятников; указывают, что о нем молчит
"Слово о полку Игореве", не давая себе труда объяснить, с какой стати и
в каком именно месте сочинитель "Слова" должен был бы упомянуть об этом.
Указывают на "Похвалу" Владимиру митрополита Илариона, где Владимир называется
сыном Святослава ивнуком Игоря, а дальше сочинитель нейдет; но ведь это
известная родословная форма: сын такого-то и внук такого-то! Дело, впрочем,
здесь в том, что это молчание во всяком случае ничего бы не доказывало,
ибо автор приведенных памятников, не упоминая о призванном из-за моря варяжском
князе Рюрике, не упоминает также об отце Игоря как туземном славянском
князе. Разве в "Слове о полку" или в Иларионовой "Похвале" есть известие
о туземном славянском прадеде князя Владимира? Даже хотят, чтобы Константин
Багрянородный упомянул о пришествии варяго-руссов, и если не упоминает,
то говорят, что "одно молчание такого свидетеля способно уничтожить всю
норманскую систему". Но почему же он не упоминает об основании Русского
государства какими-нибудь роксоланскими князьями? Как же это случилось,
что ни свои, ни чужие ничего не знают об этих первых туземных роксоланских
князьях; ничего не знают о прадеде Владимира, принявшего христианство;
ничего не знают об отце Игоря, в историческом существовании которого никто
не сомневается, и в летописях, из которых в продолжение веков русский народ
узнавал о начале своей Земли, выставлена басня? Повторяем, что дело идет
вовсе не о доисторических временах, насчет которых грамотеи разных веков
могут фантазировать сколько им угодно и сочинять разные генеалогии: дело
идет об отце Игоря, о котором знает не одна русская летопись, дело идет
о прадеде Св. Владимира. Наш Рюрик соответствует не какому-нибудь мифическому
родоначальнику Меровингов, которого можно было произвести и из Трои; наш
Рюрик соответствует франкскому Кловису, которого непосредственно из Трои
произвести было нельзя.
Вопрос о происхождении Руси есть вопрос летописный. Много было написано,
можно еще больше написать исследований филологических и всяких по этому
вопросу; но в основании его лежит вопрос о летописи. Кто не согласится
решать легко трудные вопросы (как, наприм., кто-то в Новгороде в XIII веке
выдумал басню о призвании Рюрика из-за моря, и басня эта чудесным образом
очутилась в начале наших летописей), тот не согласится считать басней летописное
известие о происхождении князей; не согласится признать, что правнуки не
знали о происхождении своего прадеда; что народ, лучшие в нем люди не знали,
позабыли, откуда пошла Русская земля, не сохранилось об этом ни одного
предания, и на чистой доске (tabula rasa) можно было впоследствии поместить
какую угодно басню или, что еще страннее, уничтожить древнее освященное
предание и вместо него вставить новый вымысел, не могший ни почему быть
доступнее для разумения или чувства народного. Кто не согласится на это,
тот спокойно будет относиться к натяжкам в объяснениях названий днепровских
порогов или имен первыхкнязей. И потому, сколько бы ни писали многотомных
исследований, но если относительно главного вопроса, летописного, будут
ограничиваться предположениями, основанными на словах "вероятно", "может
быть" и т. п., то все эти толки не поведут ни к чему, вопрос не получит
серьезного научного значения.
Люди, отвергающие летописное известие о начале Русской земли, признаются,
что в целой исторической литературе, наверно, ни одной легенде (?) так
не посчастливилось, как этому свидетельству: в течение нескольких столетий
ей верили и повторяли ее на тысячу ладов. Но, признавши такое явление,
надобно было бы прежде всего заняться его объяснением: значит, в этом свидетельстве
существуют внутренние условия силы, обязательности. Проверка известий и
разных взглядов бывает очень затруднительна, когда история какого-нибудь
народа не изучена всецело, не является в сознании как нечто связное, органическое;
но когда историческая наука уже достаточно окрепла, ход народной жизни
представляется в связи, преемственность ступеней развития ясна, то поверка
известий и взглядов становится легкою. Так летописные известия о IX веке
поверяются известиями об XI и XII веках,- известиями, которых никто не отвергает.
Каждого, внимательно изучающего русскую летопись, поражает тесная, необходимая
связь явлений, в ней встречаемых, историчность, последовательность,
верность общим законам развития при известных условиях; явления XI и XII
века понятны нам только тогда, когда мы знаем первые строки летописи, идем
с летописцем шаг за шагом. Если мы внесем свой произвольный взгляд, то
сейчас же спутаем ход событий и в результате получим ошибку. Предположите,
например, что русский народ и государство получили начало гораздо прежде
того времени, на которое указывает летописец, и при других условиях изнутри
славянских племен,- и ошибка налицо, ибо явления, указанные летописцем,
мы должны предположить совершившимися дважды, да еще поднять дело на ходули,
иначе что же бы стал делать сильный русский народ, уже давно образовавшийся?
События последующих веков немедленно уличат нас в ошибке, ибо наша фактическая
постройка никак не придется к ним, тогда как летописный рассказ приходится
по ним совершенно.
Этот-то драгоценный характер нашего летописца, эта историчность его
известий при всей первобытной простоте и сухости и принудили нас сделать
приведенные замечания насчет мнения, по которому надобно оторвать начало
летописи как совершенно баснословное и заменить догадкой Стрыйковского
о роксоланах. На Западе стали громить древнюю римскую историю, разгромили,
не оставили камня на камне и, усталые от такого научного вандализма, с
отчаянием зачеркнули древнюю историю Рима и начинают с середины, тогда
как в этих зачеркнутых известиях гораздо более жизни и правды, чем в книгах,
написанных для их опровержения. У нас относительно русской истории захотелось
подражать этому подвигу хотя в малом виде: зачеркнули Рюрика с Олегом и
начинаютрусскую историю с Игоря, хотя Игорь есть сын Рюрика, и последний
есть простой смертный, не ведет своего происхождения от Марса, не сын весталки - известен
очень скромной деятельностью, постройкой городков, деятельностью, знаменательною
в глазах историка, но не имеющей ни малейшей мифической окраски. Кажется,
эта попытка рабского подражания известным критическим приемам несколько
запоздала: крайности этих приемов достигли последней степени, и должно
ожидать поворота на новый путь, если исторической науке суждено еще преуспевать.
Понятно, что для нашей цели, для охранения исторической целостности
и последовательности хода событий, было бы не нужно останавливаться на
мнении, которое принимает начальные известия летописца,- известия о призвании
и первой деятельности князей, только утверждает, что эти князья были призваны
от славян, и именно от славян поморских или рюгенских. Мы бы не остановились
на известной натяжке того места, где летописец, говоря о варягах, причисляет
к ним только одни неславянские племена, хотя очень хорошо знает последние,
их жилища; мы бы не остановились на натяжках для объяснения некоторых,
явно неславянских имен: без малого тридцать лет тому назад мы высказали
свое мнение о значении народности первых князей и их первой дружины, высказали
мнение, что эта народность не имеет сколько-нибудь важного значения. Но
мы не можем не остановиться, когда приверженцы мнения, выводящего первых
князей из Рюгена, позволяют себе увлекаться своим Рюгеном точно так же,
как так называемые норманисты увлекались своими скандинавами, всюду видели
их одних. Вот любопытный прием: на балтийском поморье найдено несколько
названий, напоминающих Русь, Рос, - и вот, начиная от устья Вислы,
идут по странам, населенным литвою и восточными славянами, отыскивают и,
разумеется, находят в большом количестве подобные названия, равно как названия,
напоминающие слова вит и рад, и заключают, что это следы
руссов-рюгенцев. Бедные восточные славяне! бедная литва! это были немцы
буквально немые, у них не было языка! Они не смели употреблять слова, означавшие
свет, блеск, яркий цвет, казистость, видность и потому чрезвычайно плодовитые
в своих производных; привилегия употребления этих слов принадлежала только
рюгенцам! Люди, решившиеся употребить такой прием, сами испугались и спешат
оговориться. "Мы вперед согласимся,- говорят они,- что иные из этих имен
принадлежат общим основам топографического языка у всех славянских племен,
как и у других родственныхс ними народов". Но в таком случае как же они
отделят иные из этих названий, принадлежащих восточным славянам,
от названий, принесенных рюгенцами? Чем докажут, что все эти названия,
как общие славянам и родственным с ними племенам, не явились естественно
и необходимо вследствие занятия известных местностей славянами, литвою,
не нуждаясь вовсе для своего объяснения в предположении прихода каких-то
рюгенцев? И если бы кто-нибудь отправился обратно с востока на запад, то
разве не имел бы точно такого же права утверждать, что известные названия
принесены на балтийское поморье каким-нибудь восточным славянским племенем,
хотя бы с берегов реки Роси? Эти защитники славянского происхождения варяжских
князей и дружин их не хотят принять естественного для дружин быстрого их
ославянения, приравнения к той среде, в которой утвердились, и заключают,
что дружина, утвердившаяся в финских областях, должна была офинниться.
Отвечаем: может быть, те дружины, которые Рюрик послал в Ростов и на Белоозеро,
и офиннились; но какое нам до них дело? Ведь о них нет никаких известий.
Известно одно, что уже при Владимире Святом, после принятия крещения, отправился
в финский Ростов князь Борис с дружиною, совершенно славянскою или ославяненною;
в это время славянский язык, сделавшийся церковным, богослужебным, уже
один давал славянскому элементу такое значение, при котором неславяне могли
принимать финскую народность, а финны - славянскую, не говоря уже о неразрывной
связи князей и дружин их с Киевом, что уничтожало для них всякую возможность
потерять славянскую народность.
Среди подобных приемов и бездоказательных возгласов о басне известия
летописца о начале Русской земли стоят непоколебимо в силу своей
внутренней исторической правды. В половине IX века он приводит нас на европейскую
украйну[13], в те местности, где проходила граница между
двумя формами, имеющими такое важное значение в нашей истории, между полем
(степью) и лесом. Степь - море сухое, но обитатели этого моря представляют
жидкий, подвижной, бесформенный элемент народонаселения. Вечное движение
осуждает их на вечный застой относительно цивилизации; они не чувствуют
под собой твердой почвы; они не любят непосредственно соприкасаться с нею,
проводя время на спине верблюда или лошади. Остановка их на одном месте
коротка; они не обращают внимания на землю, не работают над нею; их животное
ищет для себя корма и дает от себя корм хозяину. Их дело - догнать живую
добычу на бегу, поймать, убить; их дело - напасть на других кочевников или
на оседлого человека, ограбить, взять его в плен; они охотники нападать,
но не умеют защищаться, при первом сопротивлении мчатсяназад: да и что
им защищать? Но, убежавши в степь, где никто не догонит, кочевник скоро
возвращается назад и нечаянными разбойничьими нападениями не оставит в
покое оседлого человека, живущего на окраине степи. И города не всегда
спасут последнего: толпы кочевников окружают город и голодом заставляют
его сдаться. Но верное спасение оседлому человеку от кочевника - это лес
дремучий, с его влагою, его болотами. Крепкий и выдержливый вообще, кочевник,
как ребенок, боится влаги, сырости и страдает от них: поэтому он не пойдет
далеко в лесную сторону, скоро воротится назад.
В степи виднеются круглые вежи кочевников, как громадные постройки животных,
громадные муравьиные кучи; быстро воздвигаются они, быстро исчезают, складываются,
ибо в них почти нет ничего твердого. Этой круглой веже кочевника оседлый
славянин противоположил свой крепкий, долго стоящий дом, который построил
из твердого материала в лесу или в его близости, и любопытные названия
остались в его языке для обозначения этого главного отличия его жизни в
противоположность с жизнью кочевника. Прежде всего надобно было для построения
дома выжечь в лесу место - это огнище, название, перенесенное и на
самый дом; до сих пор так называются еще пятна, остающиеся от выжиги леса
или травы в поле. Это название для дома может указывать на различие жилища,
утвержденного непосредственно на земле, освобожденной от леса силой огня,
от первоначального жилища, устроенного на деревьях. После выжиги места
следовало приготовление и прилаживание лесного материала, рубка, резание,
кроение дерева. Отсюда выражение: рубить для построек; не только
дома, срубы, города рубили, как выражается летописец. Но и тут от
действия происходит название и для сделанного: от корня кар, кра
(ударять, рубить, кроить, карать) произошли названия построек: крем или
кремль, кром (кромный город), храм, хором, хоромы. Но когда постройка совершена,
когда оказалось следствие рубки, кроения, карания, явилось здание, оно
получает имя от сильного впечатления, какое производит на человека: оно
стоит твердо, непоколебимо, его нельзя разобрать, сложить, как вежу кочевническую,
отсюда название: истоба, истобка, истьба, изба - то, что твердо, есть, существует
как истое, неподвижное[14]. Но жилище оседлого
человека, производя сильное впечатление этим своим качеством, производило
такое же сильное впечатление формою постройки: в противоположность круглой
веже кочевника оно было угловатое, четыреугольное, "без четырех углов не
становилось", угол до сих пор употребляется в смысле дома, отдельного,
независимого хозяйства,так говорится: лучше всего иметь свой угол. Это
выражение может вести начало из глубокой древности, когда в одном доме,
принадлежавшем роду, по углам жили члены рода. Ряд однозвучных названий
для постоянного жилища и его главного отличия, угла (кут, конт, кош, кошт,
кутя, куча, кушта, куща, хата), вызывал представления о месте укрытом,
запертом, крепком, нетронутом, целом[15]; о хозяйстве,
казне (кош, кошница). Наконец, постоянное жилище славянина носит название
соба, откуда: собина (собственность); это название относится
уже к тому времени, когда члены рода жили в особых жилищах, хотя обедать
и ужинать собирались вместе, что существует до сих пор в некоторых местностях
России[16]. Общий стол служит самым резким признаком
братчины, родового быта, тогда как отдельное жилище, свой угол, собина
служит первой ступенью к независимости, самостоятельности. Дом есть первая
недвижимая собственность человека; потом он берет себе к дому, в собственность,
землю около дома, тогда как остальная земля, поля, луга, леса составляют
общее владение рода.
Составляя не только символ, но и суть оседлой жизни, дом, постоянное
жилище требовало особенных предосторожностей, чтобы было безопасным, удобным,
ибо дом строился надолго, навсегда. Для безопасности от врагов видимых
служила неприступная местность на крутом берегу реки, в чаще леса, не говоря
уже о свайных постройках, об избушках на курьих ножках, на высоких столбах
или деревьях, об избушках, вход в которые был так запрятан, что сказка
заставляет путника употреблять заклинание: избушка, обернись к лесу задом,
а ко мне передом! Для безопасности от врагов видимых служил город,
ограда, тын, острог, ров, вал. Но были враги невидимые, против которых
прежде всего надобно было принять меры предосторожности. При веровании
в загробную жизнь и в сильное участие душ умерших людей в делах живых,
при господстве родового быта прежде всего необходимо являлось представление
о своих покойниках, о своих родителях (родных вообще), благоприятствующих
своим, оставшимся на земле, и чужих, враждебных и потому готовых делать
всевозможные неприятности и беды. Первых надобно было привлечь в новое
постоянное жилище, чтобы они были в нем по-прежнему хозяева, покровители,
последних - отогнать от нового дома; в том и другом случае нужны были особенные
действия, чародейства, буквально: духодейства, ибо до сих пор в
областных наречиях чар значит дух[17].
Мы должны были остановиться на отношениях славянина к своему дому, ибо
последний составлял самое резкое различие его быта от быта кочевников,
с которым судьба заставила его вести постоянную борьбу. Как оседлый человек
откупил свой дом от злого духа известной жертвой[18],
так откупал он его от кочевника данью, ибо первым делом жителя юрты или
вежи было - истребить, сжечь постоянное жилище оседлого человека, и восточные
славяне, ближайшие к степи, платят дань кочевникам. Было замечено, что
это означало слабость оседлого человека пред кочевником. Благодаря летописцу
мы имеем возможность стоять здесь на твердой почве, следить за постоянным
развитием народа шаг за шагом, застав его в колыбели слабым, беспомощным
младенцем. Но разумеется, стоит только сойти с твердой почвы, оставить
руководство летописца, и сейчас же человек заблудится, начнутся галлюцинации:
вместо слабого младенца, лежащего в колыбели, представится взрослый человек;
вместо розно, разбросанно по большим пространствам живущих родов представится
цельный, сильный народ. В этом патологическом состоянии обыкновенно повторяют
два слова: "города, торговля". Юрода были, торговля была, следовательно,
говорят, нельзя славянское народонаселение нынешней России представлять
себе в таком виде, в каком оно является в летописи; христианский монах
из ненависти к языческим обычаям изобразил славян IX века живущими, как
звери, в лесах. Но здесь дело не в языческих обычаях, а в городах и торговле.
Оба эти представления крайне неопределенные и растяжимые, обращаться с
ними надобно с крайней осторожностью, делать о них определенные выводы
можно только на основании других данных, а не их полагать в основание каких
бы то ни было выводов, не давши им точной определенности; и Петербург город,
и Якутск также город. Если летописец говорит, что племена жили отдельными
родами, и в то же время упоминает о городах, то здесь не должно предполагать
никакого противоречия, свидетельство о разоренном, первоначальном быте
не уничтожает свидетельства о городе, но представление о городе определяется
известием о быте: город должен быть огороженным, укрепленным жилищем рода;
город велик или мал, смотря по числу членов рода. Наши казаки при покорении
Сибири встречали большие и крепкие города, которые брать стоило им большого
труда; но эти города были жилищем одного большого рода, управляемого своим
старшим, или князьцем, как его называли казаки. Киев до Олега постоянно
назывался у летописца городком. Какое понятие имели уже позднее
о бедности славян как племени сравнительно с другими народами, показывает
следующее известие летописца: Владимир победил болгар; дядя его, Добрыня,
сказал ему: "Я смотрел пленных: все в сапогах; эти не будут давать дани;
пойдем искать лапотников". В XII веке Киев и некоторые другие города в
западной полосе от Балтийского до Черного моря были известны своею большой
(по-тогдашнему) торговлей, были значительными городами в настоящем смысле
слова; но это через два с половиною века! Известия о значении этих русских
городов будут нам понятны, если мы обратим внимание на утверждение к этому
времени более прочного порядка вещей на Балтийском побережье, поднятие
здесь торговли и городов, ею богатых, что необходимо поднимало торговое
движение по известной полосе Русской земли от Балтийского моря до Черного,
по пути "из варяг в греки". Но до половины IX века условия, в каких находились
соседние страны на северо-западе и самая западная часть нынешней России
по варяго-греческому пути, допускали ли сильное торговое движение и существование
больших и богатых вследствие его городов? Но и относительно позднейшего
времени, при благоприятных для развития торговли и городов условиях, мы
должны очень осторожно употреблять выражение: "сильная торговля, богатые
города", ибо никаких статистических данных мы не имеем, никакого определения
сделать не можем, а между тем, употребляя выражение "сильная торговля,
богатые города", мы руководствуемся своими настоящими понятиями, которые
из XIX века необходимо переносим в XII-й, не имея возможности образы XII
века перенести к себе в XIX век. Торговлю можно найти всюду. Нет такой
дикой страны, такого свирепого народа, куда бы купец не проложил себе пути
чрез тысячу препятствий, лишь бы только выгодно продать и купить. Но пребывание
иностранного купца среди народов, стоящих на низших ступенях развития,
вымен у них естественных произведений их страны, ценимых дорого в других
странах, где их нет, вымен их на ничтожные по цене произведения промышленности,
на нравящиеся первобытному человеку,- такое пребывание купца, даже довольно
частое, такая торговля не производят никакого влияния на быт народа или
влияние ничтожное, а между тем имеем полное право говорить, что чрез такие-то
страны и народы идет торговый путь.
Существование больших городов находится в тесной связи с густым, сплоченным
народонаселением; но можно ли такое предположить на восточной европейской
равнине в половине IX века? Главное неудобство, которое испытывает Россия
в своем историческом развитии от начала ее до нашего времени, состоит в
слишком малочисленном народонаселении, разбросанном на слишком обширных
пространствах, в противоположность с Западной Европой, страдающей слишком
большим количеством народонаселения на относительно малых пространствах.
Но если и теперь у нас народонаселение невелико, то что же было 1000 лет
назад? Явление объясняется, во-первых, относительною суровостью климата;
во-вторых, положением страны на восточном краю Европы, которая с севера,
запада и юга граничит с морем, а на востоке имеет сухопутную границу, границу
с Азией, степной Азией, из которой двигались на запад хищные кочевные орды,
которые или истребляли встречное народонаселение, или брали его в плен;
в-третьих, характером страны, именно в той ее части, которая при борьбе
с кочевниками представляла удобство для оседлого человека: это была страна,
наполненная лесами и болотами; такою она была в XVI и XVII веках. Какова
же она была в IX веке? Что лес господствовал в стране, населенной восточными
славянскими племенами, свидетельствует летописец, который говорит о них:
"Живяху в лесех". У полян, которые, как видно, получили название свое не
от своих обрабатываемых полей, а от пограничности с полем, степью, был
городок, знаменитый Киев, и около этого городка был "лес и бор великий".
Если славяне и занимались земледелием, то лесное звероловство, добыча пушного
зверя имела важное значение: "бяху ловяще зверь". Мехами платили дань,
меха составляли главный предмет торговли, мехами князья дарят других владетельных
лиц. Какой вид и назначение имела впоследствии, во времена Московского
государства, северная часть Европейской России и Сибирь, такой вид и значение
имели в IX и непосредственно следовавшие века внутренние и юго-западные
области Европейской России, противополагаясь, как лесная сторона, южной
и юго-восточной частям, степи, полю. Но такое обилие леса, обширное звероловство
необходимо предполагают пустынность страны, редкое население. Обширность
страны и редкость населения вместе с украинностью страны условливают характеристические
явления русской истории, русской народной жизни во все ее продолжение.
Они условливают продолжительность периода движения, период волнующегося,
жидкого состояния, когда ничего твердого, прочного не могло образоваться;
когда правительственное начало кружило по неизмеримым пространствам, связывая
известными общими интересами, общими действиями рассеянные племена и области;
когда дешевая и пустая земля не могла привязать к себе человека могущественными
узами недвижимой собственности и создать прочную систему отношений; когда
все было похоже на перекати-поле. Необходимое следствие - слабость
развития органов народного тела и чрезвычайное усиление, чрезмерное напряжение
правительственного органа для внешнейцентрализации народных сил и направления
их к общей деятельности, при недостатке централизации внутренней, которая
основывается на сплоченности народонаселения и уничтожается его разбросанностью
на обширных пространствах, какие бы ни были формы жизни особых его частиц,
ибо человек существо общественное и всегда создает себе известные формы
общественной жизни, в главных чертах одинаковые у разных народов, по-видимому
очень далеко отстоящих друг от друга. Путешественники по дикой Африке говорят,
что среди первобытного черного народонаселения обыкновенно встречали здания,
отличающиеся от других своей обширностью: то были места сходок или народных
совещаний.
Обширность страны, беспрепятственность движения, простор неодолимой
силой тянул народонаселение, и без того редкое и разбросанное, к дальнейшему
разброду. При первом препятствии, которое можно было уничтожить соединенными
силами, по трудности, невозможности этого соединения избирали уход - средство
легкое при простоте быта, которое в свою очередь условливается движением,
привычкою к уходу для избежания всякого препятствия. Но и без препятствий,
без давления самый простор, легкость движения приглашали к переходу и все
большей и большей разбросанности, большему разрежению народонаселения.
Врожденное человеку желание лучшего и недовольство настоящим влечет к перемене
места, когда нет удерживающих условий физических и нравственных; когда
резко ограниченная и запечатленная определенным характером местность не
образовала не только отдельной народности, вне которой тяжко человеку,
но даже сильного провинциализма; когда куда ни пойдет человек, всюду найдет
свое, по крайней мере не найдет чужого; когда еще к тому присоединялось
сманивание землевладельцами, дававшими льготы новым поселенцам. Движение
должно было усилиться, когда и последние, политические грани между частями
земли уничтожились; когда исчезли отдельные княжества и Земля собралась
воедино. Так, было бы крайне односторонне, например, приписывать покинутие
новгородскими крестьянами своих прежних жилищ только тяжестью нового порядка
после присоединения Новгорода к Москве; дело объясняется проще - уничтожением
последней политической границы между Новгородской и Низовой землей. Это
движение, условленное простором, обилием земли, отнимало у нее значение,
ценность; ослабляло стремление приобретать землю в отдельную собственность;
земля остается в общем владении и там, где между совладельцами нет родовой
связи, хотя родовой быт, разумеется, должен был положить первые основания
привычке к общему землевладению. Когда казацкие общества явились на неизмеримых
степных пространствах, то понятно, что земля, которую они считали своею
и которой границ сами не знали и не желали знать, должна была находиться
у них в общем владении, тем более что главными промыслами их были рыболовство
и звероловство.
Расходом, расплывчивостью народонаселения заняты были неизмеримые пространства
в Европе и Азии, намечена небывалая по своей обширности государственная
область. Мы имеем право говорить, что Россия расширялась не завоеваниями,
а колонизацией, колонизацией сухопутной, при которой занимались постепенно
прилежащие страны, входившие естественно в состав одного государства, в
противоположность западноевропейской заморской колонизации, заселению земель,
лежащих за океаном и потому находящихся в самой хрупкой связи с метрополией.
Но выгоды от этой русской колонизации, занятия обширных пространств - в будущем;
а из свидетельств прошедшего мы видим, что страна при такой колонизации
не сбывала излишка народонаселения, но истощалась уходом и без того небольшого
народонаселения; вследствие этого оставшимся становилось тяжело исполнять
требования государства, что в свою очередь усиливало уход жителей, уменьшало
средства народные и государственные, затрудняло необходимые отправления
государства и производило замедление в развитии народной жизни.
По условиям природным движение славянской колонизации получило направление
к северо-востоку вплоть до Восточного океана. На юге и юго-востоке, в степи,
в поле, какими бы удобствами для оседлой жизни известная местность здесь
ни отличалась, мирный земледелец не смел ими пользоваться: он немедленно
становился добычей хищного кочевника; ему тяжело, а наконец, и невыносимо
стало жить и на окраинах поля вследствие беспрестанных нападений кочевников.
Старая днепровская Русь, это европейско-христианское государство на скифской
почве, носит изначала характер военного поселения, пограничной военной
линии: князья со своими дружинами должны в известное время выходить в степь,
чтобы провожать купцов, оберегать их от кочевников. Несмотря на такие средства
для поддержания торговли знаменитой матери городов русских, Киев утонул
во время наводнения Руси кочевниками в XIII веке. Но не для одной торговли
старая Русь должна была употреблять такие чрезвычайные средства. Князья
должны были весною отправляться в степной поход на кочевников, чтобы дать
земледельцу спокойно вспахать поле: две яркие черты быта Руси как окраины,
украины. Но через шесть с половиной веков, когда имя русское стало, по
древнему выражению, "честно и грозно" в Европе, во всем свете; когда на
дипломатические козни врагов Россия ответила Кагулом и Чесмою; когда войска
Екатерины II заняли Крым,- последнее убежище степных хищников на черноморском
прибрежий, они вывели оттуда более 10000 русских рабов!
1877-1879 гг.
[1] Думаем, что первоначально это выражение "в отца
место" означало, что старший только наместник покойного, который по-прежнему
остается владыкой рода.
[2] Laveleye-De la propri?t?, p. 195, 268, 269. - См.
об этом подробнее в моих "Наблюдениях над историч. жизнью народов", ч.
I, ст. "Разложение древнего мира".
[3] Bogisic-Zbornik sadasnjih pravnih obicaja ujuznih
Slovena, 18.
[4] Maine-Lectures on the early history of institutions,
30, 78.
[6] Laveleye De la propriete, p. 226 et qu.
[7] Там же, стр. 271. Разумеется, мы поостережемся
сказать, что население Аппенцелля было славянское; слово может происходить
из той древней эпохи, когда кельты, славяне и германцы имели много одинаких
слов.
[8] Означенное соч., стр. 72 и 88.
[9] Записки Геогр. Общ. по отд. этнографии, VIII,
5.
[10] Ср. латинское sobrinus - родственник, двоюродный
брат; ср. также пасерб - пасынок. Около Матхуры (в Индии) общее владение
землей сохранилось в некоторых местах в полной силе; оно называется здесь
особым термином - bhoyacari, что в приблизительно точном переводе значит
"братский обычай" или "братчина". Совладетели, живущие в одной деревне,
обыкновенно производят себя от одного предка и принадлежат одной касте.
Землей наделяется каждый член общины. Ежегодно переделяют они сызнова свою
землю. (Минаева путешеств. по Индии, Ж. М. Н. Пр. декабрь 1876 г.)
[11] Early history of institutions, p. 200-201.
[12] Maine 93, 133, 145, 151, 157, 158.
[13] Любопытно, что славяне у писателей носят название
антов; санскритское слово anta значит "рубеж", "край"; у южных славян
anta - "межевая насыпь".
[14] Тоже в германск. Stuba, в латышек, istaba, ustuba.
[15] Castus - крепкий, целый, нетронутый; castrum,
cateau, chateau.
[16] Записки географич. Общ. по отд. этнографии.
VIII, 35.
[17] Говорят: весной медведь выйдет из берлоги такой
худой, в чем только чар есть. В Западной Пруссии, прежде чем войти жить
в новый дом, запирают в нем на ночь собаку или кошку, домашних животных
по преимуществу.
[18] Andree - Ethnograp hische Parallelen, 27.