Старостина Г.В. - Средневековые жанры в структуре романа

неспособности утопиться древнерусского героя обнадеживающее "нравственное расположение", то Достоевский показывает длительный, сложный и противоречивый нравственно-психологический процесс, протекающий подсознательно на уровне предчувствий, ощущений, который сам герой пока не может ни объяснить, ни осознать. {О сознании и подсознании в "Преступлении и наказании" см.: Эткинд Е.Г. Указ. соч. С. 228-238.} Раскольников "не мог понять, что уже и тогда, когда стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь" (6, 418). Не принимая несправедливого миропорядка, он не может окончательно утратить веру в саму жизнь: "Я не веровал, а сейчас вместе с матерью, обнявшись, плакали; я не верую, а ее просил за себя помолиться. Это бог знает как делается, Дунечка, и я ничего в этом не понимаю" (6, 399). Не только Соня чтением о воскрешении Лазаря сюжетно готовит будущее возрождение героя, но и Дуня, которая непосредственно утверждает в нем неугасшую веру: "Ты в жизнь веруешь" (с. 400).

  

  

   В Горе - спутнике героя XVII века - Буслаев видел отражение субъективного сознания героя. "Как в прекрасной гравюре Альбрехта Дюрера грозные страшилища - дети мрачного воображения самого рыцаря", так и Горе-Злочастие, по мысли ученого, это "создание народной фантазии", которое не только заменяет в произведении изображение Судьбы или Смерти, но несет следы психологии молодца, оно "не что иное, как верное отражение нечистого, темного состояния души самого героя" (с. 259, 260). "Сначала оно мерещится ему во сне, только как призрак его тревожной думы, но по мере того как сознание своей вины возрастает в его душе яснее и яснее, выступает это чудовище, нагое и босое, лыком подпоясано, будто жалкий двойник самого несчастного героя; и наконец, как существо фантастическое, распадается оно на множество образов, которыми пугает себя и в воздухе, и на земле, и в воде расстроенное воображение нашего героя" (с. 260). В произведении выразилась первоначальная форма отражения процесса психологической рефлексии героя, которая найдет полное воплощение в жанрово-синкретической форме романов Достоевского. В "Преступлении и наказании" возникновение идеи Раскольникова связано с появившимся у него состоянием тоски. "Давным-давно как зародилась в нем эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения" (6, 39). Интересно замечание Буслаева и о двойнике героя древнерусского произведения, который распадается на множество образов. Достоевский в романе тоже шел сложным путем создания отражений - двойников Раскольникова. Если воображение героя преследует, как мы старались показать, образ смерти, то в реальности он сталкивается со Свидригайловым, Лужиным, в которых, как в кривом зеркале, видит себя, а в их суждениях узнает отражение своих мыслей.

   Кульминационным поворотом в жизни героя древнерусского произведения стал момент, "когда лукавое Горе указало ему... на грабеж и разбой, чтобы богато жить. Далее этого испытание идти уже не могло. Несчастный умел сносить все бедствия, ниспосланные ему злою судьбою; но мысли о преступлении снести не мог. Именно здесь-то проявилась неожиданно вся сила нравственной его природы, и он энергически отверг преступные замыслы, как наваждение злого духа" (с. 229- 230). Как замечает ученый, из борьбы с горестной судьбой молодец вышел "чист от преступления" (с. 230). В завершении фабулы памятника XVII века - неожиданном спасении героя в стенах монастыря - Буслаев видел отражение средневекового сознания, о котором С. Соловьев писал в статье "Древняя Россия". {Соловьев С. Древняя Россия // Русский вестник. 1856. Т. 1. Кн. 1. С. 11-31.} На авторитетное мнение историка он ссылался в первой, журнальной, публикации исследования. По мысли С. Соловьева, феномен быстрого перехода от зла к добру, от греха к святости объяснялся юностью народа, только что принявшего христианство: "...та же самая сила молодости, которая с неудержимою стремительностью влекла к падению, та же самая сила помогала человеку встать после падения и загладить дурные дела подвигом покаяния. <...> ...Эта самая быстрота движения содействовала к поддержанию общества, делая его способным подчиняться спасительному влиянию учения христианского". {Там же. С. 15.} Поэтому в средневековой культуре всегда рядом с воином-богатырем (рыцарем) стоит образ монаха, с его величием нравственного подвига. Знаменательно, что С. Соловьев не считал это специфически русской чертой, он осмыслял средневековую ментальность в целом, говорил о юности "древнего русского человека... и вообще средневекового европейца". {Там же. С. 16.} Стремление искупить грех подвигами добра в молодом народе ученый выявляет в исторических характерах и эпических героях.

   В романе "Преступление и наказание", написанном через двести лет после создания повести, Раскольников начинает с того, от чего был защищен, по мысли Буслаева, человек кроткой натуры допетровской эпохи, - с убийства. В расколотом сознании героя Достоевского рождается идея, снимающая все нравственные ограничения: "остальное все - предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград" (6, 25). Преступление Раскольникова в романе связано с распространением атеистических теорий.

   В вере Раскольникова в Бога сомневается Порфирий Петрович, ее утрату предчувствует мать: "Боюсь я, в сердце своем, не посетило ли и тебя новейшее модное безверие?" (6, 34). В ее письме возникает мотив Святого семейства, который должен пробудить в герое воспоминание о безгрешном счастливом детстве: "Вспомни, милый, как еще в детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы!" (6, 34). Истинно верующая Соня страшится безверия Раскольникова, в ответ на просьбу прочитать сцену воскресения Лазаря едва отваживается сказать об этом: "Зачем вам? Ведь вы не веруете?.. - прошептала она тихо и как-то задыхаясь" (6, 250). Она читает Евангелие, надеясь на чудо мгновенного обращения Раскольникова к Богу, всеми силами стремясь передать ему свою веру: "И он, он - тоже ослепленный и неверующий, он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! Сейчас же, теперь же, - мечталось ей, и она дрожала от радостного ожидания" (6, 251). Но немедленного, вдруг, духовного возрождения героя не происходит. Заметим, что в черновом варианте подобную метаморфозу писатель связывал со Свидригайловым: "...Бес мрачный, от которого не может отвязаться. Вдруг решимость разобличить себя, всю интригу; покаяние, смирение, жажда претерпеть страдание. Себя предает. Ссылка. Подвижничество" (7, 156). В череду его "страстных и бурных порывов" автор предполагал ввести и наслаждения "покаянием, монастырем (страшным постом и молитвой)" (7, 158).

   Долгий путь Раскольникова к возрождению связан с мучительной внутренней борьбой после свершения преступления - в зеркально преображенном виде в сравнении со стихотворной повестью XVII века, где герой выстрадал истину до момента последнего искушения убийством. Психологические процессы, протекающие в герое, передаются автором как терзающие его, пока не осознанные чувства и ощущения: "...он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения. И что всего мучительнее - это было более ощущение, чем сознание, чем понятие; непосредственное ощущение, мучительнейшее ощущение из всех до сих пор жизнию пережитых им ощущений" (6, 82). С одной стороны, это гордость, озлобление, ненависть и разъединение со всеми, даже с самыми близкими людьми - матерью, сестрой. С другой - это чувство огромной радости, которое охватило Раскольникова, когда его поцеловала маленькая Полечка, и возникшая глубокая, еще не осознанная привязанность к Соне: "...меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я и убил кого-нибудь, тоже бы... одним словом, я там видел еще другое одно существо... с огненным пером..." (6, 149-150). Внутренним противоречием наполнено и восклицание героя: "О, если б я был один и никто не любил меня, и сам бы я никого не любил! Не было бы всего этого!" (6, 401). Герой понимает, что его тоска, страдания проистекают от неистребимой потребности любви.

   С одной стороны, Раскольников отошел от веры, нарушил заповедь, думает о Соне как о юродивой, с другой - именно к вере, сознательно изгнанной им рационалистическим отношением к жизни, но подспудно живой в душе, инстинктивно, неосознанно обращается: "Господи! - молил он, - покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой... мечты моей!" (6, 50). Соня и Свидригайлов выражают полярные интенции: героиня - идеал любви и жертвенности, "двойник" - темную, негативную сторону сознания, в которой исчезла граница добра и зла. {См. об этом: Примечания к роману "Преступление и наказание" (7, 321).} Если "Соня представляла собою неумолимый приговор, решение без перемены", то за Свидригайлова Раскольников хватается "как за соломинку", ожидает от него каких-то "указаний, выхода" (6, 354). Так, "сердцем соглашаясь" с Соней, понимая, что необходимо покаяться и принять страдание, он радуется признанию Миколки и все-таки идет к Свидригайлову. Именно любящая Соня видит мучения Раскольникова и провидит лучшее, что в нем есть. Так, когда перед признанием герой пришел "за крестами", "Соня в изумлении смотрела на него. Странен показался ей этот тон; холодная дрожь прошла было по ее телу, но чрез минуту она догадалась, что и тон, и слова эти - все было напускное" (6, 403).

   Достоевский воссоздает болезненно-мучительное психологическое состояние Раскольникова: ощущения панического страха, тревоги, перемежающиеся с апатией, разорванное и иногда потускневшее сознание как результат сложной внутренней борьбы. Шагом к выходу из этого напряженного кризиса стало последнее свидание с матерью, когда впервые "за все это ужасное время разом размягчилось его сердце" (6, 397). Внешний вид Раскольникова вызывает сострадание читателей. "Костюм его был ужасен: все грязное, пробывшее всю ночь под дождем, изорванное, истрепанное. Лицо его было почти обезображено от усталости, непогоды, физического утомления и чуть не суточной борьбы с самим собою. Всю эту ночь провел он один, бог знает где" (6, 395). Сцена возвращения к матери после разрыва и одновременно прощания с ней происходит как бы без декораций, лишена предметной обстановки. Достоевский-психолог создает ее кульминацию с суровой простотой и лаконизмом, напоминающими стиль евангельской притчи о блудном сыне: "Он упал перед нею, он ноги ей целовал, и оба, обнявшись, плакали" (6, 397). Эта фраза передает не просто пластическую выразительность эпизода. Стилистическая анафора в двух первых простых предложениях закрепляется фонической анафорой всех трех частей в составе сложного и создает трехчленность строения речи и особый ритм, отражающий глубокое эмоциональное напряжение героев. Подобная трехчленность речи, как известно, характерна для стиля Евангелия.

   Принародное признание Раскольникова на площади становится освобождением от задавившей "его безвыходной тоски и тревоги": "он так и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного ощущения. Каким-то припадком оно к нему вдруг подступило: загорелось в душе одною искрой и вдруг, как огонь, охватило всего. Все разом в нем размягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на землю..." (6, 405).

  

  

   Существование на каторге для Раскольникова наполнено мучением от "уязвленной гордости", но в свершенном преступлении герой не раскаивался. Ощущение бессмысленности судьбы, бесцельной и мертвой жизни преследовало героя, ценящего идею больше самой жизни. В авторском повествовании, предельно сливающемся с внутренним монологом Раскольникова, звучит мотив раскаяния как возрождающего начала жизни. "И хотя бы судьба послала ему раскаяние - жгучее раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут! О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы - ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении" (6, 417). Отсутствие раскаяния связывается с недостатком чувства, холодом души.

   Начавшееся духовное возрождение героя Достоевский не подвергает глубинному психологическому анализу, напротив, сворачивает его. В финале писатель пришел к крайне скупому, пушкинскому, в основном через внешние признаки объективированному изображению внутренней жизни не рефлектирующего, а чувствующего героя, который возвращается к жизни: "Он, впрочем, не мог... о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое" (6, 422).

   Процесс объективации прослеживается и в последнем сне Раскольникова, где, в отличие от предыдущих, он не является действующим лицом. Герой не участвует в сюжете сна, видит со стороны страшную эсхатологическую картину самоистребления человечества. "Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований" (6, 419). Сон не только обнажает несостоятельность упований лишь на рационалистическое освоение мира и убеждений в непогрешимости отдельной человеческой истины. Если в первом сне мальчик Раскольников пытался спасти лошадь, в третьем - герой боролся со смертью в образе старухи, т. е. выявлял типы героического поведения, то в последнем сне отразился процесс изменения самосознания Раскольникова - утрата представления о собственной избранности, произошедшая личная дегероизация. "Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса" (6, 420). Во сне Раскольников не увидел себя таким избранным, более того, ощутил всю гибельность прежней идеи. Именно сон пробуждает его эмоциональную сферу: "Раскольникова мучило то, что этот бессмысленный бред так грустно и так мучительно отзывается в его воспоминаниях, что так долго не проходит впечатление этих горячешных грез" (6, 420).

   Финальный сон, восходящий к символике Апокалипсиса, выявляет подсознательное возвращение Раскольникова к христианским ценностям, которые ранее он изгонял из собственной жизни. В сознании этот процесс связан с новым восприятием времени: "Шла вторая неделя после Святой" (6, 420). Возникает ощущение синтеза, слияния настоящей и давно прошедшей исторической эпохи, "точно не прошли еще века Авраама и стад его", появляется чувство остановки времени, свидетельствующее о включении себя в масштаб мировой истории от сотворения мира до Страшного Суда. Аналогичное явление было замечено Буслаевым, анализирующим роль вступления об Адаме и Еве и финального воспоминания о Страшном Суде в судьбе героя "Повести о Горе и Злочастии". Ученый писал: "Переход из тесной действительности в область мировых идей выражен вступлением нашего героя на спасенный путь" (с. 221).

   Спасение и возрождение Раскольникова - в любви к Соне, в Евангелии, которое он берет у нее. Окончательное избавление от зла далось герою не силой воли и сознания, на которые он уповал, а глубоко выстраданным личным опытом, что тоже сближает его с молодцем из древнерусского произведения, о котором Буслаев писал: "Как рыцарь Альбрехта Дюрера твердостию воли и сознанием своей правоты побеждает наваждения нечистой силы, так и наш герой только тогда освобождается от Горя-Злочастия, когда выстрадал себе примирительную мысль о полном раскаянии и покаянии, на которое себя обрекает" (с. 260).

   Будущее Родиона Раскольникова - это история "постепенного обновления человека, постепенного перерождения его, перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью" (6, 422). Эта мысль близка выводу Буслаева, видевшего в судьбе героя древнерусского произведения изображение судьбы человека вообще: "И если из тесного круга действительности мы будем возводить художественные интересы этого произведения выше и выше, в область мира духовного, то тем яснее будет выступать перед нами высокая идея "Горя-Злочастия"" (с. 222).

   Мистериальный план в романе Достоевского, связанный с христианской культурной традицией, изображается не внешне, как это было в средневековой литературе, он интериоризируется, воссоздается через психологию, сознание, самосознание Раскольникова. {О самосознании героя в романе "Преступление и наказание" см.: Тамарченко Н.Д. Русский классический роман XIX века. Проблемы поэтики и типологии жанра. М., 1997. С. 202.} Герой "Преступления и наказания" не эхо, отражающее вечный мистериальный сюжет, он сам не соглашается жить "как по книге, а не иначе" (6, 402). К новому мироощущению герой приходит длительным и неповторимым, лишь ему присущим путем раскаяния, страданий, определивших содержание романа. Обретение веры (возвращение блудного сына к всепрощающему Отцу) означает не личное спасение, как в древнерусском произведении, в стенах монастыря. "Неведомая действительность", которую открывает человек Достоевского включает мир во всей его многогранности.

   Итак, в структуре романа "Преступление и наказание" выявляется много элементов, близких "Повести о Горе и Злочастии", другим жанрам средневековой литературы и культуры, а также самому исследованию Ф. И. Буслаева. Было это параллельным воплощением идей, витавших в воздухе в кризисную эпоху русской жизни, или Достоевский сознательно ориентировался на статью? Возможно, ответ на этот вопрос дают слова Свидригайлова, который, по цитированному выше замечанию писателя, "часто (вскользь) произносит весьма замечательные рассуждения о предметах (литературе и проч.)" (7, 164): "У нас в образованном обществе особенно священных преданий ведь нет... разве кто как-нибудь себе по книгам составит... али из летописей что-нибудь выведет. Но ведь это больше ученые и, знаете, в своем роде всё колпаки, так что даже и неприлично светскому человеку" (6, 378). Интересно, что в малоизвестном анонимном отзыве на "Снегурочку" в "Московских заметках", опубликованных в No 22 "Гражданина" за 1873 год, редактируемого Достоевским, эта мысль развернута и прямо связана с именем исследователя "Повести о Горе и Злочастии": "Отдельный образ, разбродные черты, какой-нибудь мотив (народной поэзии. - Г. С.) могут быть подхвачены художником, развиты и преобразованы в творческие создания, дышащие русской мыслью, русским чувством. <...> А как может быть совершено помянутое преобразование? Это тайна гения художника. ...Сколько же образов представляет народная русская поэзия, сколько высокохудожественной простоты, сколько свежести для неиспорченного и восприимчивого чувства нерутинного русского художника! К сожалению, пока она почти составляет достояние одной науки и ученых. Придет время, когда из этой области она выйдет и станет источником пищи и вдохновения для русских поэтов и беллетристов, когда с нею, прошедшею через их руки, сроднится и преобразуется мало-помалу в истиннорусское и наше общество. <...> Мы совершенно сочувствуем этим прекрасным мыслям г. Буслаева, высказанным им еще в конце 50-х годов". {Цит. по: Зохраб И. Ф. М. Достоевский и А. Н. Островский (в свете редакторской деятельности Достоевского в "Гражданине") II Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1988. Т. 8. С. 117.}

   Достоевский-художник и Буслаев-ученый каждый по-своему отразили процесс освоения древних жанров, открывших перед ними смысл народного бытия.