Страхов Николай Николаевич - Н. Н. Скатов. Н. Н. Страхов

  

  

   Страхов Н. H. Литературная критика / Вступит. статья, составл. Н. Н. Скатова, примеч. Н. Н. Скатова и В. А. Котельникова.- М.: Современник, 1984.- (Б-ка "Любителям российской словесности").

   OCR Бычков М. Н.

  

   В истории общественного сознания вообще и в истории литературы в частности есть деятели, которые, внешне вроде бы не выходя на первый план, играют роль гораздо более существенную, чем принято обычно думать. Так, вряд ли может быть всесторонне понято второе полустолетие в развитии русской литературы XIX века с центральными для него фигурами Достоевского и Толстого без учета жизни и деятельности Николая Николаевича Страхова. "Да половина моих взглядов - ваши взгляды" {Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского. Спб., 1883, с. 238.}, - сказал Страхову Достоевский. Правда, сообщил об этом сам Страхов. Но возможное подозрение в преувеличении отпадает, если мы учтем хотя бы то, что писал Страхову другой его великий современник, правда, в меньшей мере, чем Достоевский, соратник, но, может быть, еще в большей мере друг - Лев Толстой: "Нынче я говорил жене, что одно из счастий, за которое я благодарен судьбе, это то, что есть H. H. Страхов" {Толстой Л. Н. Собр. соч. в 20-ти т., т. 17. М., 1965, с. 89.}. Это писалось вскоре после их состоявшегося в 1871 году знакомства (переписка Толстого со Страховым завязалась немного раньше), а именно в сентябре 1873 года. Через четыре года Толстой назовет Страхова единственным духовным другом {См.: там же, с. 461.}. И это понятно: ведь еще через много, почти через двадцать лет он снова скажет о сближении со Страховым "самыми основами" {Там же, т. 18, с. 78.}.

   Человек устойчиво консервативных взглядов, принимавший активное участие в бурных журнальных полемиках 60-х годов прошлого века, Страхов и тогда и позднее неизменно занимал правые позиции, выступая постоянным оппонентом революционно-демократических критиков. Кстати, и отношения его с Толстым и с Достоевским тоже отнюдь не были идиллическими, предполагали расхождения, иногда длительные, и рождали споры, подчас резкие.

   Деятельность Страхова была разнообразной, но известен он прежде всего как литературный критик. Эта критика, естественно, тесно связана с его общемировоззренческими основами и с позицией, которую он занимал в общественной борьбе того времени. Что же внес Страхов в русскую критику? Что позволяет увидеть и понять в общественно-политических боях и литературных столкновениях прошлой эпохи, чем интересна, поучительна его литературно-критическая деятельность?

   Русская литература в пору становления национального сознания после 1812 года рождала ряд громадных обобщающих явлений. Так было в самых разных сферах и на разных уровнях: Крылов - в басне, Грибоедов - в драме, Кольцов - в песне. И конечно, все так или иначе к себе сводящий и все покрывающий - Пушкин. Пушкин же определил и дальнейшее развитие русской литературы, уже всю ее, пусть иногда в зерне, в зародыше, в наброске, в себе заключая. "Он,- писал Страхов, - один есть полный образ русской души, но лишь в очерке, без красок, которые лишь потом являются в пределах его очертаний" {В кн.: Сочинения Аполлона Григорьева, т. I. Спб., 1876. с. VIII.}. Последующее художественное развитие будет и более сложным, и более дробным, и более противоречивым.

   В пушкинскую эпоху все подлинно великие писатели в общем стоят по одну сторону. В послепушкинскую определились такие противостояния, когда мы видим часто и по многим пунктам разведенных, например, Некрасова и Фета. Добролюбов в понимании и истолковании написанного Тургеневым романа "Накануне" решительно расходится с самим Тургеневым. Достоевский оказывается энергичным оппонентом Добролюбова и т. д. и т. п. Тем не менее те же Некрасов и Фет сознают единую от Пушкина идущую родословную, каждый не без основания претендует на часть пушкинского наследия.

   Нечто подобное, конечно, в иной форме и степени, но все же имело место и в русской критике. При начале новой русской критики, великой критики великой литературы стоит колоссальная фигура Белинского. Он стал для нашей критики тем, чем был Пушкин для русской литературы, он был Пушкиным нашей критики. Многие явления русской критической мысли оказались в пору обострившейся социальной борьбы середины века разведенными и противостоящими. Проще обстоит дело с пониманием позиции критиков однозначно реакционных, подчас откровенно рептильных. Но все усложняется, когда мы подходим к таким фигурам, как Страхов или Дружинин, подходим с желанием понять, в частности, и их отношение к Белинскому.

   Естественно и справедливо, мы видим наследников Белинского и продолжателей дела Белинского прежде всего в Чернышевском и Добролюбове. Сами они это осознавали отчетливо и подтверждали энергичной пропагандой идей Белинского, его имени, его образа - достаточно вспомнить цикл статей Чернышевского "Очерки гоголевского периода русской литературы", который отведен в большей своей части именно Белинскому. Но и многие деятели, не только не принадлежащие к революционным демократам, но им противостоящие, тоже претендовали на верность памяти Белинского, на право наследования ему. Недаром Тургенев демонстративно посвятил свой, как полагали, направленный против "Современника" с его обновленной демократической редакцией роман "Отцы и дети" памяти Белинского.

   Конечно, во многих относящихся к Белинскому признаниях некоторых либеральных деятелей была своя корысть, желание приспособить Белинского к себе, осенить себя его именем, истолковать его в своем духе, подчас прямо извращая. Но не только. Иногда критики и этого толка реально наследовали Белинскому. В чем, где и когда?

   Например, за тем противопоставлением Пушкина Гоголю, которое возникло в критике середины прошлого века, ясно просматривается и реальное противостояние общественных сил. К пятидесятым годам уже стало меньше ощущаться живое, злободневное содержание пушкинской поэзии. Но все явственнее стали вырисовываться ее громадные, как бы вневременные масштабы - сравнения с Шекспиром, с Гёте мелькали все чаще и уже переставали вызывать удивление. Все это рождало дополнительный энтузиазм одних и сравнительное охлаждение других, доходившее позднее уже и до прямого отрицания Пушкина (у Д. Писарева, В. Зайцева). Безмерность содержания пушкинских творений стала иной раз пониматься как их бессодержательность. И сам Белинский будет подвергаться нападкам, например, со стороны Писарева, прежде всего в статье "Пушкин и Белинский", за то, что занимался "бессодержательным" Пушкиным. Уже статьи о Пушкине Чернышевского при громадном уважении к поэту и признании его заслуг достаточно сдержанны. Это, очевидно, и заставило Некрасова написать Дружинину: "Я ужасно жалею, что эти статьи (статьи Дружинина о Пушкине. - H. Ск.) не попали в "Современник" - они могли бы быть в нем и при статьях Чернышевского, которые перед ними, правда, сильно бы потускнели {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 12-ти т. М., 1952, т. 10, с. 230.}. Тогда же Некрасов, заявил об этих статьях Дружинина печатно; "Вот статьи, каких мы желали бы как можно более, вот какова должна быть русская критика" {Там же, т. 9, с. 291.}. Вместе с тем, говоря о понимании Дружининым Гоголя, тот же Некрасов напишет: "Дружинин просто врет и врет безнадежно" {Там же, т. 10, с. 247.}.

   В желании, опираясь на "вечный", "абсолютный" смысл пушкинской поэзии, принизить живое, злободневное содержание реального современного литературного движения у Дружинина прямо заявляет себя позиция испугавшегося такого движения и отгораживающегося от него либерала. Но в понимании и ощущении "вечного", "абсолютного" смысла самой пушкинской поэзии Дружинин был во многом прав. И здесь он реально наследовал Белинскому, а кое в чем, например в понимании позднего Пушкина и его мирового значения, пытался пойти далее. Во всяком случае, Белинский многому научил наших очень разных критиков: понимать Гоголя... понимать Пушкина...

   Страхов полагал, что истинным создателем русской критики был Аполлон Григорьев. Но сам-то Григорьев думал об этом иначе. Единственным русским писателем, к которому он прилагал слово "гениальный", был Пушкин. И единственным критиком - Белинский - "гениальный человек", "призванный".

   "Литература была за него, оправдывала его доктрины, потому самому что он ее угадывал, определял с удивительной чуткостью ее стремления, разъясняя ее, как Гоголя и Лермонтова. Говоря о литературе нашей, - а она долго была, повторю я, единственным средоточием всех наших высших интересов, - постоянно бываешь поставлен в необходимость говорить и о нем. Высокий удел, данный судьбою немногим из критиков! - едва ли, за исключением Лессинга, данный не одному Белинскому. И дан судьбою этот удел совершенно по праву" {Григорьев Ап. Сочинения. Спб., 1876, т. 1, с. 578-579.}. Сравнение Белинского с Лессингом останавливает тем более, что Энгельс, как известно, тоже называл уже Чернышевского и Добролюбова социалистическими Лессингами.

   Интересно, что Григорьев ощутит именно необычайную широту диапазона деятельности Белинского: "Если бы Белинский прожил до нашего времени, он и теперь бы стоял во главе критического сознания, по той причине, что сохранил бы высшее свойство своей натуры: неспособность закоснеть в теории, против искусства и жизни" {Григорьев Ап. Сочинения, т. 1, с. 679.}.

   Белинский, подобно Пушкину, особенно в "пушкинские", тридцатые, годы, многое в себе синтезирует, заключает, еще объединяет в себе то, чему скоро предстоит разъединиться. Недаром Григорьев часто ставит рядом имена Пушкина и Белинского, например в связи с первыми повестями Гоголя, которые поняли, "во-первых, Пушкин, а во-вторых, - автор "Литературных мечтаний", то есть Белинский.

   Кстати сказать, последователь и ученик Григорьева, Страхов тоже настаивал на необходимости обращения не только к Пушкину, но и к Белинскому (в статье 1861 г. "Нечто о полемике" он называет лишь эти два имени в числе тех немногих, кто "все понимал") и сам по сути в целом ряде пунктов повторил Белинского в своих пушкинских статьях; Страхов - наследник Белинского? Да, в некоторых пределах и прежде всего - в случае с Пушкиным. Как и его противники Чернышевский и Добролюбов - в других, конечно, более широких и многосторонних отношениях. Но в известной мере Страхов - наследник великого критика и в лучших своих статьях о Тургеневе, о Достоевском и, конечно, о Льве Толстом. И это при том, что Страхов, как и его учитель Аполлон Григорьев, разумеется, оказывался противником многого у Белинского и в принципе, и в конкретных оценках, особенно у Белинского конца 40-х годов, Белинского - революционного демократа и материалиста.

  

   Многое в Страхове-критике, в Страхове-мыслителе открывает сама его, внешне вроде бы лишенная бурных событий, жизнь.

   Родился Николай Николаевич Страхов 16 октября 1828 г. в Белгороде, входившем тогда в состав Курской губернии. Отец его, священник, был магистром богословия и профессором Белгородской семинарии, где преподавал словесность. Он умер, когда Страхову было шесть или семь лет. Вскоре после смерти отца мальчика увезли к дяде, ректору семинарии, в Каменецк-Подольский. В 1839 году он поехал за дядей в Кострому, куда тот был переведен ректором же тамошней семинарии. Б Костромскую семинарию Страхов и поступил учиться в 1840 году первоначально на отделение риторики, а затем философии. Таким образом, начальное образование (и даже самое начальное - один год Страхов проучился еще в Белгороде в местном духовном училище) было сугубо религиозное - и в семье, и в школе.

   Семинария помещалась в Костромском Богоявленском монастыре. Страхов в своей автобиографии рассказывал: "Это был беднейший и почти опустевший монастырь: в нем было, кажется, не более восьми монахов, но это был старинный монастырь, основанный еще в XV веке. Стены его были облуплены, крыши по местам оборваны, но зто были высокие крепостные стены, на которые можно было выходить, с башнями по углам, с зубцами и бойницами по всему верхнему краю. Везде были признаки старины: тесная соборная церковь с темными образами, длинные пушки, лежавшие кучей под низким открытым сводом, колокола со старинными надписями. И прямое продолжение этой старины составляла наша жизнь: и эти монахи со своими молитвами, и эти пять или шесть сотен подростков, сходившихся сюда для своих умственных занятий. Пусть все это было бедно, лениво, слабо; но все это имело совершенно определенный смысл и характер, на всем лежала печать своеобразной жизни. Самую скудную жизнь, если она, как подобает жизни, имеет внутреннюю цельность и своеобразие, нужно предпочесть самому богатому накоплению жизненных элементов, если они органически не связаны и не подчинены одному общему началу" {Никольский В. В. Николай Николаевич Страхов. Спб., 1896, с. 4; в дальнейшем автобиография цитируется по этой книге.}.

   Страхов в отличие от многих выпускников семинарии, так обильно пополнивших в середине прошлого века ряды материалистов и безбожников, навсегда остался человеком, преданным религиозным догматам. Именно догматам. Вера эта, судя по всему, была непоколебимой, какой-то школьно-семинарской, по-бурсацки вдолбленной и навсегда такой оставшейся - безусловной, бесспорной и безвопросиой. Даже такая, кажется, единственная его специальная работа, как "Учение о боге по началам разума", имеет не оригинальный, а реферативный характер, представляет собой изложение Аристотеля и Лейбница, Декарта и Канта. Сама же вера полагается до всяких доказательств. Недаром Страхов пишет: "Все существующие философские доказательства бытия божия не имеют характера доказательств в точном значении слова, все они уже предполагают то, что хотят доказать: существование в нашем духе идеи о боге" {Страхов Н. Учение о боге по началам разума. М., 1893, с. 33.}.

   Религия, опять-таки судя по всему написанному Страховым, в отличие, например, от Достоевского, никогда не испытывалась им изнутри. Что-то вроде монашества, кстати сказать, определило и в дальнейшем весь внешний образ жизни Страхова, ее ритм и стиль. В одном из писем уже в конце жизни он наставляет одного своего молодого адресата: "...Вы не только хорошо пишете и обладаете большой гибкостью ума, но... сверх того лихорадочно возбуждены и рветесь к истине и к тому, чтобы сейчас же заявить свои мысли... Зачем Вам разбрасываться и истощать свои силы в порывистое писание и чигание. Если бы было в моей власти, я бы предписал Вам, во-первых, - регулярный образ жизни, а во-вторых, чтение хорошей немецкой философской книги. Настоящее образование и настоящая зрелость мысли не достигаются в 3-4 года, а только в десятки лет". Сам Страхов десятки лет вел такой "регулярный образ жизни" - бессемейный, ничем не отвлекаемый и ни на что не рассеиваемый, посвященный только книгам, - особенно с 1873 года, когда он стал работать в Публичной библиотеке. "Когда бывало, - вспоминал Страхов, - случалось мне объявлять свой чин статского советника, то это всегда производило благоприятное впечатление, когда потом оказывалось, что я служу библиотекарем, то это значительно охлаждало внимание, возбужденное моим чином" {Страхов Н. Воспоминания и отрывки. Спб., 1892, с. 2-3.}. Сама квартира его напоминала чуть ли не келью простотой и бедностью. Все довольно скудное содержание уходило на книги, составившие, наконец, уникальную библиотеку {См.: Белов С., Белодубровский Е. Библиотека H. H. Страхова.- В кн.: Памятники культуры: Новые открытия. Ежегодник 1976. М., 1977, с. 134-141.}. Когда при выходе в отставку Страхов был награжден звездой, он, по воспоминаниям современников, горестно воскликнул: "Ну, где я найду 60 рублей?" (за орден). Подобно другому знаменитому библиотекарю (Н. Федорову) другой знаменитой библиотеки (Румянцевской), Страхов был рыцарь книги, ее подвижник.

   Из семинарии Страхов вынес и глубокое патриотическое чувство. Может быть, сказалось здесь и то, что Кострома издавна, еще с 1612 года, с сусанинских времен, почиталась одним из центров русского патриотизма, естественно, по-разному разными людьми: официально - монархически и неофициально, например декабристски. "В нашем глухом монастыре мы росли, можно сказать, дети России, - писал Страхов. - Не было сомнения, не было самой возможности сомнения в том, что она нас породила и питает, что мы готовимся ей служить и должны оказывать ей всякий страх и всякую любовь... Настоящий, глубокий источник патриотизма есть преданность, уважение, любовь - нормальные чувства человека, растущего в естественном единении со своим народом. Хорошо или дурно, много или мало, но именно эти чувства воспитывала в нас наша бедная семинария". Именно безусловность веры в Россию и любви к России отличала страховский патриотизм. Он часто в разное время и по разным поводам цитировал стихи Тютчева:

  

   Умом Россию не понять,

   Аршином общим не измерить:

   У ней особенная стать -

   В Россию можно только верить.

  

   Но, в отличие от религиозного, патриотическое чувство Страхова подвергалось испытаниям: "С детства я был воспитан в чувствах безграничного патриотизма, я рос вдали от столиц, и Россия всегда являлась мне страною, исполненною великих сил, окруженною несравненною славою; первою страною в мире, так что я в точном смысле слова благодарил бога за то, что родился русским. Поэтому я долго потом не мог даже вполне понимать явлений и мыслей, противоречащих этим чувствам; когда же я, наконец, стал убеждаться в презрении к нам Европы, в том, что она видит в нас народ полуварварский и что нам не только трудно, а просто невозможно заставить ее думать иначе, то зто открытие было мне невыразимо больно, и боль эта отзывается до сегодня. Но я никогда и не думал отказываться от своего патриотизма и предпочесть родной земле и ее духу - дух какой бы то ни было страны {Биография..., с. 248.}.

   Страхов не был апологетом официального патриотизма, заскорузло-националистического отношения к жизни. Он умел трезво смотреть на русскую действительность, вступал в противоречие и с догматами казенного русофильства катковского типа, и с догматами неказенного и потому, может быть, менее жесткого, но более наивного славянофильства.

   Наконец, еще из детских лет Страхов вынес величайшее уважение к науке и преданность ей. Сам он, кстати, относил это не на свой счет, а опять-таки на счет все той же убогой семинарии: "Мне странно вспоминать однако, что несмотря на наше бездействие, несмотря на повальную лень, которой предавались и ученики и учащие, какой-то живой умственный дух не покидал нашей семинарии и сообщился мне. Уважение к уму и науке было величайшее; самолюбия на этом поприще разгорались и соперничали беспрестанно; мы принимались умствовать и спорить при всяком удобном поводе: писались иногда стихи, рассуждения, передавались рассказы об удивительных подвигах ума, совершавшихся архиереями, в академиях и т. д. Словом, у нас господствовала очень живая любовь к учености и глубокомыслию, но, увы, любовь почти совершенно платоническая, только издали восхищающаяся своим предметом".

   Впрочем, молодой Страхов быстро предпринял усилия, направленные к тому, чтобы любовь эта перестала быть платонической, и самостоятельно стал еще в семинарии готовиться к университетскому экзамену. В 1843 году он поступил вольнослушателем по камеральному (мы бы теперь сказали - по юридическому) факультету Петербургского университета, но уже летом того же года после вступительного экзамена перешел на математическое отделение. Очень рано определилась тяга Страхова к точным наукам, особенно к естественным. "Мне хотелось собственно изучать естественные науки, но я поступил на математику, как на ближайший к ним предмет, чтобы иметь возможность получать стипендию, и получал ее - по 6 рублей в месяц". Впрочем, к естественным наукам Страхов обратился и по причинам, так сказать, "метафизическим".

   Юноша уже в университете окунулся в ту студенческо-разночинную среду, которая питала идеи революционности, атеизма, материализма и, в свою очередь, питалась ими: "В знаменитом университетском коридоре мне доводилось слышать то рассуждение о том, что вера в бога есть непростительная умственная слабость, то похвалы системе Фурье и уверения в ее непременном осуществлении. А мелкая критика религиозных понятий и существующего порядка была ежедневным явлением. Профессора редко позволяли себе вольнодумные намеки и делали их чрезвычайно сдержанно, но товарищи тотчас же объясняли мне смысл намеков. Один из университетских моих приятелей был очень хорошим моим руководителем в зтой области. Он объяснял мне направления журналов, растолковывал, какой смысл придается стихотворению "Вперед, без страха и сомненья", рассказывал суждения и речи более зрелых людей, от которых сам научился этому вольнодумству".

   Таким образом, можно сказать, что по происхождению своему, по образованию, по связям Страхов был типичный разночинец, но отнюдь не по той идеологии, которую в дальнейшем стали часто называть разночинской и которая в самом своем радикальном выражении предстала как революционно-демократическая.

   Уже очень рано позиция Страхова и для него самого определилась как антинигилистическая. Причем термин "нигилизм" у Страхова, как, впрочем, и в большей части консервативной критики и публицистики, приобретает разнообразный смысл: это и вообще всякое европейское общественно-политическое и интеллектуальное движение, основанное на идеях революции, социализма, даже просто на началах либеральности и прогресса, но прежде всего, конечно, это русская революционная демократия. Страхов попытался обосновать свою позицию научно и не только в сфере отвлеченных построений: "Отрицание и сомнение, в сферу которых я попал, сами по себе не могли иметь большой силы. Но я тотчас увидел, что за ними стоит положительный и очень твердый авторитет, на который они опираются, а именно - авторитет естественных наук. Ссылки на эти науки делались беспрерывно: материализм и всяческий нигилизм выдавались за прямые выводы естествознания, И вообще твердо исповедовалось убеждение, что только натуралисты находятся на верном пути познания и могут правильно судить о самых важных вопросах. Итак, если я хотел "стать с веком наравне" и иметь самостоятельное суждение в разногласиях, которые меня занимали, мне нужно было познакомиться с естественными науками. Так я и решил сделать, ни за что не отступал от своего решения и понемногу привел его в исполнение. Хотя математический факультет - ближайший к естественному, мне очень жаль было такого отклонения от прямой линии. Но дело потом поправилось". Внешне, правда, "дело поправилось" своеобразно. Сначала оно совсем расстроилось. В результате ссоры с дядей юноша по жалобе того к попечителю лишился и жилья, и стипендии и, наконец, вынужден был уйти из университета, точнее, перейти в Главный педагогический институт на казенное содержание.

   Сравнительно, с университетом физико-математический цикл здесь сочетался с естественными предметами. К тому же в конце 40-х годов в Главном педагогическом институте (а Страхов поступил туда в январе 1848 г.) работала группа видных ученых-естественников. По окончании института Страхов написал, а через несколько лет и опубликовал свою первую и единственную по математике научную работу "Решение неравенств 1-й степени". Собственно научная деятельность была временно прервана, ибо нужно было отрабатывать институтское "казенное содержание" в течение восьми лет учителем. С 1851 года Страхов преподает физику и математику в одесской гимназии, а с 1852 года естествознание во 2-й петербургской гимназии. Тем не менее за время этой службы он сумел сдать магистерские экзамены и в 1857 году защитил диссертацию по зоологии "О костях запястья млекопитающих" {Вообще, одним из любопытных явлений середины прошлого века является то, что в журнальных полемиках сторонниками материализма выступали часто люди гуманитарного образования (Чернышевский, Добролюбов, Писарев), а в роли защитников "эстетики", идеализма вообще и религиозных воззрений в частности - естественники: Д. Аверкиев, Н. Соловьев, тот же Страхов. Впрочем, нечто подобное имеет место и в дальнейшей борьбе идеализма с материализмом и в начале XX века, и в наше время, когда некоторые выдающиеся ученые-естествоиспытатели Запада, не говоря уже о церковниках, самые достижения естественных наук пытаются истолковать в идеалистическом духе и даже в духе прямого утверждения религиозных начал.}.

   Страхов неизменно выступал как активный пропагандист естественнонаучных знаний. "Естественные науки, - писал он, - имеют троякий интерес: как полезные в практике, как удовлетворяющие особые теоретические потребности ума и, наконец, как питающие эстетическое чувство" {Страхов Н. О методе естественных наук и значении их в общем образовании. Спб., 1865, с. 130.}.

   Собственные работы Страхова в этой области разнообразны. "Теоретические потребности ума" были удовлетворены прежде всего в работах "Мир как целое" и "Об основных понятиях физиологии и психологии". Уже с конца 50-х годов на протяжение ряда лет Страхов ведет в "Журнале министерства народного просвещения" отдел "Новости естественных наук". Позднее, с 1874 года, в роли члена ученого комитета этого министерства Страхов должен был рецензировать все новое, что появлялось в области естественной истории - собственно, в этом и состояла его служба в комитете. Немало Страхов и переводил книг по естествознанию как специального характера, вроде "Введения к изучению опытной медицины" Клода Вернара, так и более общего и популярного - "Жизнь птиц" Брема и другие.

   Занятия точными науками, и особенно естественными, вернее, необходимость постоянно следить за их развитием, быть в "курсе" многое определили в облике Страхова. Он отводил таким наукам четкую, достаточно ограниченную область, не считая, что они дают решение общих проблем бытия. Позднее Страхов выступил, в частности, противником дарвинизма, рассматривая его как механистическое понимание развития, для которого "наследственность есть не наследование развития, а только передача частиц, которая может случайно измениться" {Страхов Н. Об основных понятиях психологии и физиологии. Спб., 1886, с. 313.}.

   Не отрицая важного значения конкретной деятельности Дарвина в качестве большого натуралиста-наблюдателя, Страхов скептически оценивал дарвинизм как общую теорию естествознания и уж тем более как общую теорию жизнеустройства, а такие попытки истолкования Дарвинова учения, кстати сказать, тогда имели место, вплоть до выходов в область астрономии.

   Конечно, за спором Страхова с дарвинизмом явно просматривается и более общий его спор с материализмом вообще.

   Ожесточенная полемика о дарвинизме произошла позднее между Страховым и Тимирязевым. Страхов был здесь, впрочем, во-первых, не одинок (так, его решительно поддерживал, правда не входя в прямую полемику, Л. Толстой, категорическим противником дарвинизма оказался Ушинский и некоторые другие) и, во-вторых, не очень оригинален.

   Вообще, обладая колоссальной эрудицией, Страхов, по сути, не создал ничего подобного общей системе воззрений ни в философии, ни в естествознании. Может быть, поэтому-то и для работ самого Страхова характерна известная мозаичность. В то же время каждая из таких "мозаик" отличается предельной отделанностью и законченностью. Недаром Достоевский говорил Страхову: "Вы все стараетесь для полного собрания своих сочинений!" {Биография..., с. 220.} И действительно, издавал в дальнейшем свои сочинения отдельными книгами, Страхов почти без изменений переносит туда журнальные публикации. Они уже как бы подготовлены для книг. Вообще, его книги есть, по сути, собрания статей, а не изложение некоего законченного положительного учения; это критические рассмотрения созданного другими, а не создания собственного. В смысле критики других Страхов, может быть, самый последовательный в нашей литературе тип критика, и здесь он тоже противостоит нашим революционным демократам, чьи статьи не только критика, но и постоянное созидание к проповедь.

   Очевидно, это обстоятельство тоже способствовало тому, что верх в полемических столкновениях 60-х годов неизменно одерживали передовые критики. Отрицание и скепсис консерватора неизменно побеждались тогда утверждением и энтузиазмом деятелей прогресса. Недаром сам Страхов однажды признался в письме Толстому, что всегда брал "отрицательную задачу" {Так и в случае с дарвинизмом: его взгляды были скорее отчасти развитием, отчасти изложением взглядов Н. Я. Данилевского, известного ботаника н философа, одно время даже директора знаменитого Никитского ботанического сада. Нам еще придется обратиться к этой характерной фигуре, сыгравшей в развитии взглядов Страхова, и не только Страхова, очень значительную роль. Выпускник Царскосельского лицея, в молодости фурьерист, Данилевский привлекался еще по делу своего лицейского однокашника Петрашевекого. Впрочем, вскоре все внимание он отдал естественным наукам, осваивая их четыре года в роли вольнослушателя Петербургского университета. Н. Я. Данилевский в течение ряда лет изучал мировую литературу, посвященную дарвинизму, задумав написать в опровержение его трехтомное исследование. В 1883 году он закончил лишь первый том. Смерть помешала Данилевскому завершить работу. Его труд "Дарвинизм. Критическое исследование" издал именно H. H. Страхов.}.

   С другой стороны, скептицизм Страхова был направлен и против того, чтобы естественные науки использовались в подкрепление всего рассматривавшегося им как шарлатанство. В этом смысле интересна позиция, занятая Страховым по вопросу о так называемом спиритизме, получившем одно время широкое распространение даже в академических кругах, где дань этому увлечению отдали такие крупные ученые, как химик Бутлеров. "Грустно было думать, что в эту цитадель науки, - писал тогда Страхов о Петербургском университете, - закрался и укрепился в ней явный враг научных понятий" {Страхов Н. О вечных истинах: Мой спор о спиритизме. Спб., 1887, с. IX.}. Очевидно, что и толстовские "Плоды просвещения" связаны с борьбой, которую вел со спиритизмом Страхов, полемизировавший, в частности, и с Бутлеровым, ибо Толстой, сочувствовавший Страхову, был постоянно в курсе этой полемики {Вообще, отношения Страхова с учеными почти всегда были отношениями спора, полемики, противостояния. Вероятно, самый скепсис Страхова, оказываясь своеобразной поверкой, привлекал таких ученых. Так было с Тимирязевым, так было с Бутлеровым, так было с Менделеевым, с которым, будучи давним" знакомцами, по свидетельству Страхова, они "споривали до ссоры". Так было с, казалось бы, столь близким Страхову Данилевским, с которым они "расходились во множестве вещей".}.

   В целом постоянные занятия естественными науками способствовали тому, что у Страхова вырабатывались подчеркнуто трезвый взгляд на вещи, желание строго научного подхода; самый скепсис его как бы получал постоянную поддержку и обретал почву перед лицом строгих научных методик. Может быть, и поэтому Страхов, по сути, никогда не покусился на полное, последовательное изложение своих позитивных воззрений. Получалась довольно странная вещь. С одной стороны, мы явно имеем дело с религиозным человеком. Но уже религиозным писателем или религиозным мыслителем в собственном смысле Страхова назвать трудно, ибо, держа этот принцип в уме, он, по сути, никогда его не излагал, прямо не защищал, не проповедовал. Так же, будучи в целом сторонником государственной, монархической, "исторической" власти, Страхов не пропагандировал ее.

   На протяжении почти всей жизни занимаясь проблемами философии, Страхов и здесь не оставил того, что можно было бы назвать общей теорией познания, более или менее цельной философской системой. Неизменно борясь с материализмом, он не сумел и не смог противопоставить ему никакого развитого позитивного учения, и здесь пытаясь ограничиться "отрицательными задачами". "Хотя меня зовут обыкновенно философом, - писал он, - но такие приятели, как Достоевский, Майков, - все тянули меня на критику". Собственно философские штудии Страхова были многочисленны, и в этом смысле понятно, почему его обыкновенно называли философом. Следует учесть, что, помимо прочего, он был переводчиком обильной и разнообразной философской литературы. Страхов впервые перевел и в 1863 году напечатал в журнале "Якорь" "Введение в философию мифологии" Шеллинга. Им были сделаны первоклассные по своему времени переводы четырехтомной "Истории новой философии" Куно Фишера, его же "Бекона Верулемского", "Об уме и познании" Тэна, "Истории материализма" Ланге. Правда, сама эта литература не всегда была первоклассной: на плохое изложение философии Гегеля у Фишера указывал В. И. Ленин {См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 158.}. Но и здесь, в философии, Страхов действительно был прежде всего критиком, осваивавшим чужое и критически его рассматривавшим. Такова и единственная собственно философская работа Страхова "Философские очерки".

   Пройдя школу классической немецкой философии, прежде всего гегельянства, Страхов вынес из нее способность к четким диалектическим рассмотрениям и историзм мышления, которые, конечно, много способствовали усилению в нем критического, аналитического начала. В этой школе в большой мере сформировались и его взгляды на характер искусства, на роль художника и т. п. Именно там сложились и укрепились и его представления о великом значении разума, о могучей силе познания. В этом смысле Страхов всегда оставался рационалистом.

   В то же время разуму им отводилась достаточно ограниченная площадка и достаточно пассивная роль перед лицом общежизненных стихий. В этом смысле Страхов всегда оставался антирационалистом, и здесь тоже лежит один из истоков страховского противостояния просветительству с его культом разума и универсализацией значения разума. "Вы ведь, - обращается Страхов к просветителям, рационалистам, "теоретикам", как он их называл, - и им (земледелием. - Н. Ск.) вертите в ваших мечтах как попало. Вы вообразили, что оно совершенно в вашей власти, что стоит вздумать - и оно процветет; а если не процветает, так это оттого, что не вздумано" {Страхов Н. Из истории литературного нигилизма: 1861-1866, Пб., 1890, с. 99.}.

   Страхов, оставаясь рационалистом, прошел весь путь антирационализма, выходя к философии Шопенгауэра, которая увлекала его, как и его ближайших друзей - Льва Толстого, Афанасия Фета. В то же время, подобно Льву Толстому (но не Фету), скептик Страхов отверг конечные "скептические", то есть глубоко пессимистические, выводы этой философии. "Страшный смысл имеет в моих глазах - отрицать все твердое в нравственности", - писал он о философии Шопенгауэра. Но противопоставил ей Страхов только религию, только веру, опять-таки сходя с собственно философской почвы или, вернее, даже и не пытаясь на нее встать.

   Интересно, что, очевидно, именно скептицизм позволил Страхову так близко ощутить родственную ему стихию скепсиса у Герцена. Скепсис и пессимизм Герцена, его борьба с Западом и вера в Россию - все это должно было привлечь и привлекло внимание Страхова и позволило ему написать много сильных и проницательных страниц о Герцене. В книге "Борьба с Западом в нашей литературе" он подробно остановился на деятельности скептиков и антирационалистов Запада (Ренана, Милля и др.), а начал он книгу с подробного рассмотрения Герцена - этого, по характеристике Страхова, "отчаявшегося западника". Страхов увидел в Герцене "одно из самых крупных имен нашей литературы" и с большой силой ощутил и выразил то, что он называет в Герцене пессимизмом. Вспомним, что Ленин определил состояние Герцена после 1848 года как "глубокий скептицизм и пессимизм". Но Ленин видел и объяснил прежде всего их социально-исторические истоки: "Духовная драма Герцена была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 256.}. Страхов же не способен дать социальные, общественно значимые объяснения позиции Герцена, видит истоки такого пессимизма в изначальной природе личности и дарования Герцена и потому, как принято сейчас говорить, экстраполирует пессимизм на все этапы и все стороны его деятельности: "По всему своему душевному строю, по своим чувствам и взгляду на вещи Герцен был от начала до конца своего поприща пессимистом, т. е. темная сторона мира открывалась ему яснее, чем светлая... Вот где ключ к разгадке литературной деятельности Герцена, вот где нужно искать ее главных достоинств и недостатков" {Страхов Н. Борьба с Западом в нашей литературе. Киев, 1897, т. 1, с. 3.}.

   Для этого Страхову пришлось проделать еще одну искусственную операцию: развести и противопоставить Герцена, писателя-мыслителя, и того Герцена, которого он называет агитатором и пропагандистом. Впрочем, при ближайшем и конкретном рассмотрении критик должен был признавать: "Но кроме русского сердца, нам кажется, Герцену помогал и его ум, его теоретические взгляды. Фейербахизм и социализм в той строгой глубокой форме, в какой их держался Герцен, составляет неправильную, но все-таки чрезвычайно высокую точку зрения" {Страхов Н. Борьба с Западом в нашей литературе, с. 98.}.

   Заключительную главку-прибавление своей работы о Герцене Страхов назвал "Предсказанием". Нельзя сказать, чтобы он отвлекся от истории, но его взгляд - это, так сказать, выражение исторического пессимизма: "...Герцен предвидел будущую роль Бисмарка, предвидел нашествие ученых варваров на латинскую классическую Европу (Италию и Францию) и предсказал, что оно будет страшно по размерам смертоубийства и будет наказанием Франции за ее нравственное падение.

   Герцен вообще мрачно смотрел на вещи: он всюду ждал беды, ждал гибель. Мы видим, однако же, что этот мрачный взгляд не происходил из одного мрачного настроения, что он содержит в себе великую долю правды: зловещие пророчества сбываются" {Там же, с. 137.}.

   Нельзя не видеть, что многие характеристики скепсиса и пессимизма Герцена есть у Страхова не что иное, как выражение собственного скепсиса и пессимизма.

   В. И. Ленин с позиции исторического оптимизма рассмотрел заключительный этап в развитии Герцена. Опираясь на "Письма к старому товарищу", он писал: "У Герцена скептицизм был формой перехода от иллюзий "надклассового" буржуазного демократизма к суровой, непреклонной, непобедимой классовой борьбе пролетариата" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 257.}. В свете этой оценки скепсис Страхова, подчас столь универсальный, что, как видим, он умел вставать в скептическое отношение даже к самому себе, вряд ли можно рассматривать лишь как некий психологический феномен. Здесь заявляла себя прежде всего позиция консерватора. Очень ясно проявилась она и в собственно литературной критике.

  

   Страхов-литератор в узком смысле, Страхов - литературный критик и журналист - начал в кружке братьев Достоевских. В конце 1859 года Страхов стал бывать на литературных вторниках своего сослуживца А. П. Милюкова, фактического руководителя журнала "Светоч". "С первого вторника, когда я явился в этот кружок, я считал себя как будто принятым наконец в общество настоящих литераторов и очень всем интересовался. Главными гостями А. П. оказались братья Достоевские, Федор Михайлович и Михаил Михайлович, давнишние друзья хозяина... Разговоры в кружке занимали меня чрезвычайно. Это была новая школа, которую мне довелось пройти, школа, во многом расходившаяся с теми мнениями и вкусами, которые у меня сложились. До того времени я жил тоже в кружке, но в своем, не публичном и литературном, а совершенно частном. Тут господствовало большое поклонение науке, поэзии, музыке, Пушкину, Глинке; настроение было очень серьезное и хорошее. И тут сложились взгляды, с которыми я вступил в чисто литературный кружок. В то время я занимался зоологиею и философиею и потому, разумеется, прилежно следил за немцами, в них видел вождей просвещения... У литераторов оказалось другое... Направление кружка сложилось под влиянием французской литературы; политические и социальные вопросы были тут на первом плане и поглощали чисто художественные интересы" {Биография..., с. 180-183.}.

   Именно Достоевский, по свидетельству Страхова, прежде всего увидел в нем писателя. "Хотя я имел уже маленький успех в литературе и обратил на себя некоторое внимание M. H. Каткова и А. А, Григорьева, все-таки я должен сказать, что больше всего обязан в этом отношении Ф. М. Достоевскому, который с тех пор отличал меня, постоянно одобрял и поддерживал и усерднее, чем кто-нибудь, до конца стоял за достоинства моих писаний".

   Сразу же по учреждении Достоевским своего журнала "Время" Страхов был приглашен в него в качестве одного из главных сотрудников. Журнальная работа так захватила его, что он даже вышел в 1861 году в отставку. Эта журнальная деятельность продолжалась на протяжении многих лет, хотя и не была отмечена внешними успехами. После прекращения журналов Достоевских Страхов в 1867 году редактировал "Отечественные записки" - до передачи их издателем А. А. Краевским в 1868 году в руки Некрасова. В течение двух лет он опять-таки без особого успеха возглавлял журнал "Заря", в 1872 году закрывшийся. По сути, на этом и завершилась его журнальная работа. "Я увидел, - пишет Страхов в своей автобиографии, - что работать мне негде. "Русский вестник" был единственным местом, но деспотический произвол Каткова был для меня невыносим. Я решился поступить на службу и с августа 1873 года принял место библиотекаря Публичной библиотеки по юридическому отделению".

   В течение всего периода сотрудничества Страхова во "Времени" и в продолжившей его после закрытия "Эпохе" достаточно четко оформилось то общественное и литературное движение, которое и получило название "почвенничества" и которое в журнале Достоевских было прежде всего представлено статьями Ф. М. Достоевского, Ап. Григорьева и H. H. Страхова - главных идеологов "Времени".

   Обличая оторванность образованного общества от народа, почвенники ратовали за сближение с народом, с "почвой", в которой они видели подлинное выражение русского национального характера. При этом почвенничество отличала враждебность к буржуазному прогрессу и, соответственно, резко отрицательное отношение к буржуазному Западу при прекрасном знании западной культуры. Почвенники не принимали ни революции, ни революционных идей, ни их носителей. В революции и революционерах они видели лишь разрушительное начало, а в желании привить революционность на русскую почву - плод кабинетного теоретизирования, бесплодный, хотя и отнюдь не безвредный, утопизм.

   Во многом в связи со всем этим кругом проблем решались и вопросы о месте искусства, о его задачах, о роли художника и т. п., а также давались те или иные конкретные оценки. Естественно, что отношения с революционно-демократическими изданиями, собственно с "Современником", первоначально определившиеся как осторожное, даже доброжелательное прощупывание (Некрасов отметил выход первого журнала Достоевских приветливыми шутливыми стихами и передал ему для публикации некоторые свои стихи, уже отнюдь не шутливые), вскоре стали настороженными и, наконец, перешли во враждебные.

   Полемика, начавшаяся еще при Добролюбове и Чернышевском, продолжалась и позднее (со стороны "Современника" ее вели прежде всего Салтыков-Щедрин и Антонович). Страхов писал свои полемические статьи под псевдонимом "Н. Косица", псевдонимом не случайным, а бывшим демонстративным заявлением позиции Страхова: "Я имел дерзость выбрать себе образцом Феофилакта Косичкина" {Биография..., с. 236.}, то есть Пушкина, подписывавшего так свои направленные против Булгарина статьи. Надо сказать, что и в этой полемике, в отличие даже от Достоевского, Страхов прежде всего решал "отрицательные задачи", в наименьшей мере развивая позитивную программу, беря на себя собственно критику и, естественно, на себя вызывая огонь своих оппонентов. В условиях все нараставшей общественной борьбы, перед лицом могучей даже в жестких цензурных условиях пропаганды, которую вел "Современник", позиция Страхова не имела успеха. Более того, прямая полемика с революционно-демократической критикой и связанные с нею уже собственно литературные оценки и характеристики (позднее почти все материалы этого рода Страхов объединил в книге "Из истории литературного нигилизма"), - конечно, самая непривлекательная страница в писаниях Страхова. Отчасти это понял позднее и сам Страхов. "Что же я сделал? - писал он. - Я стал смеяться над ними, стал вступаться за логику, за Пушнина, за историю, за философию. Шутки мои едва ли многим были понятны и только покрыли мое имя позором" {Переписка Л. Н. Толстого с H. H. Страховым. Спб., 1914, с. 447.}.

   Дело, однако, было не только в "логике", в "философии". Может быть, здесь многое тогда было действительно лишь немногим понятно. Однако многим было понятно другое: консерватизм, антиреволюционность позиции критика. Вот откуда шел "позор".

   В собственно литературной критике Страхов считал себя наследником Ап. Григорьева, с которым был достаточно близок, которого издавал и пропагандировал. Именно Григорьева Страхов считал создателем русской критики, а принцип "органической критики", разработанный Ап. Григорьевым, - основным принципом критического рассмотрения, ибо и само искусство жизненно, органично, в отличие от аналитической науки, синтетично, естественно. Думается, постоянная приверженность к естествознанию и размышления над сутью органической природы придали принципу органической критики у Страхова дополнительное своеобразие.

   Наиболее сильные стороны критической деятельности Страхова реализовались не в журнально-полемических боях начала шестидесятых годов. Правда, и тогда им была написана одна из лучших его критических работ - статья о романе Тургенева "Отцы и дети". Представление о романе, как его выразил Страхов, по-видимому, было общим для деятелей "Времени". Все это сообщает страховской статье дополнительный интерес, и вот какой.

   Известно, что роман привлек пристальное внимание Достоевского и Достоевский писал о нем Тургеневу