к наш (Белинский, Григорьев) выходил на поприще непременно как бы опираясь на какого-нибудь передового писателя, т. е. как бы посвящал всю свою карьеру разъяснению этого писателя... Белинский заявил себя ведь не пересмотром литературы и имен, даже не статьею о Пушкине, а именно опираясь на Гоголя, которому он поклонялся еще в юношестве.
Григорьев вышел, разъясняя Островского и сражаясь за него. У вас бесконечная непосредственная симпатия к Льву Толстому с тех самых пор, как я вас знаю. Правда, прочтя статью Вашу в "Заре", я первым влечатлением моим ощутил, что она необходима и что Вам, чтоб по возможности высказаться, иначе и нельзя было начать как с Льва Толстого, т. е. с его последнего сочинения" {Достоевский Ф. М. Письма. М.-Л., 1930, т. 2, с. 136-167.}.
Страхов писал много и о многих. Лучшие его статьи о Пушкине, Тургеневе, Достоевском сохраняют и ныне свое значение. Более того. Современный читатель без большого труда заметит, как органично вошли некоторые из мыслей и наблюдений Страхова в наши сегодняшние представления об этих писателях. Прежде всего это, конечно, относится к Толстому.
Страхов действительно стал чем-то вроде особого критика, уже как бы полностью Толстым поглощенного, специально при Толстом, для Толстого и о Толстом. "Вы ведь, - пишет он уже сравнительно незадолго до смерти, - много виноваты в моей философии и в том, что я пренебрегаю русскою литературою". Толстой многое затмил для Страхова-критика. Но трезвость взгляда, так отличавшая его лучшие оценки, не совсем изменяла Страхову: "Недавно я кое-что перечитал и кое-что вновь прочел: Гаршин, Короленко, Чехов - да ведь это серьезная литература - не чета Zola..." {Переписка Л. Н. Толстого с H. H. Страховым, с. 444.} Великая литература русского реализма снова звала, обещала, обнадеживала старого критика: "Пока жива и здорова наша поэзия, до тех пор нет причины сомневаться в глубоком здоровье русского народа".