Страхов Николай Николаевич - Парижская Коммуна

есказываются с насмешкою и пренебрежением, но совершенно точно, те мнения и речи, в которых провозглашалась необходимость коммуны, от которых произошли попытки 8 и 31 октября 1870 и 22 января 1871, и которые разрешились, наконец, революциею 18 марта.

   Происхождение этой книги очень любопытно, очень поучительно. Она была написана до мартовской революции, и автор, как говорится, не думал, не гадал о том, какие страшные события должны наступить. В качестве правоверного экономиста, он с величайшим презрением смотрел на учения революционеров и социалистов и нимало не верил в их силу. Поэтому все время осады он занимался вот чем: он посещал всевозможные революционные сборища, происходившие обыкновенно вечером, и на другой день в Journal des Debars появляется краткий, точный, но вместе очень комический отчет о заседании какого-нибудь клуба. По свидетельству Сарсе, весь Париж очень смеялся и тешился над клубами, читая эти отчеты. Нимало не искажая речей и мнений, которые ему доводились слышать, Молинари очень искусно выставлял на вид все их неразумие и преувеличение, а также нравственную малость лиц, их произносивших.

   Молинари ничего не боялся и ничего не предчувствовал. Он даже постоянно говорил на ту тему, что клубам должно предоставить полную свободу, что гласность и отсутствие всяких стеснений есть лучшее средство убить эти нелепые движения. Таким образом Молинари думал и действовал как истый либерал и политико-эконом, глубоко проникнутый своими началами. И что же вышло? Ему пришлось, или по крайней мере, следовало бы, горько плакать над тем, над чем он так громко смеялся. Презренные клубы перевернули вверх дном Париж и ужаснули всю Европу. Начала либерализма и политической экономии, столь ясные, столь здравые, питаемые большинством французов, как и многих других народов, несомненно обещающие мир, простор и благосостояние, - эти начала оказались бессильными, ничтожными перед горстью безумцев, которых наш экономист осмеивал с такою основательностью и таким успехом!

   Вот один из поразительных примеров, который мог бы, кажется, научить политико-экономов, что история совершается вовсе не так, как они думают и желают. Люди повинуются не тому, кто говорит им: делайте что хотите, но не мешайте друг другу; laissez faire, laissez passer, а тому, кто твердо указывает: вот что следует делать! Люди охотно меняют свободу на руководство, если в них вспыхнет вера в руководителей.

   В книжке Молинари можно найти все те стремления, из которых развились последовавшие события. Нельзя не удивиться, видя, что все, что сделала Коммуна, было давно высказано в виде требований и предложений, все, не исключая и сожжения Парижа. Декабря 13-го в клубе Фавье, в Бельвиле держалась, например, следующая речь: "Пусть пруссаки бомбардируют Париж, если это им нравится! Быть может, это послужит для нашего спасения. Тогда мы выйдем все вместе и спасем сами себя, не ожидая Шареттов, Кателино и других друзей Трошю. Притом же, чего нам бояться бомб? Говорят, что они сожгут все произведения искусств, музеи и храмы! Но, граждане, республика должна стоять выше искусства. Артисты развращены деспотизмом. Пускай сгорит Лувр с его картинами Рубенса и Микель-Анджело; мы не будем сожалеть об них, лишь бы республика восторжествовала". Еще скорее утешится оратор, если будут разрушены церкви; не моргнувши глазом, он будет взирать на падение под градом бомб башен собора Нотр-Дам, потому что на восстановление их он ведь не пожертвует ни одного сантима (Рукоплескания и смех). "Бомбы, которые избавят нас от всех памятников суеверия, завещанных нам средними веками, будут нашими благодетельницами. Они намного облегчат работу социалистам" (Новые рукоплескания) (Краен, кл., стр. 153).

   Как ясно здесь сияние двоякого разряда мыслей - страха, что Париж будет разрушен пруссаками и собственной готовности его разрушить. Привыкши ждать смерти, парижане после снятия осады легко и горячо бросились в революцию; привыкши к мысли, что Париж может погибнуть от врагов, они легко потом решились на попытку сжечь его ради уже своих собственных надобностей.

   Желание устроить коммуну выражалось в течение всей осады. Клубы открывались и закрывались криками: vive la commune!74 и толкам о ней не было конца. Но кроме того, в этих заседаниях были неоднократно высказываемы более частные желания, - именно: разрушить Вандомскую колонну, отложить сроки уплаты за квартиры и взноса процентов, закрыть церкви и т.д. Словом, Коммуна впоследствии ничего не сделала, что не было бы сказано и предложено заранее.

   Итак, невозможно обманываться в смысле мартовской революции. Она вовсе не вызвана стремлением к самоуправлению и к федеративному устройству государства; она имела цели отнюдь не политические, а только социальные; она возбуждена и исполнена крайними социалистами и опиралась на надежды и порывания рабочего класса. Ее ужасы и бессилие имеют источник здесь, а не в чем-либо другом.

   В предисловии, которое переводчик приложил к книге "Красные Клубы", мы находим следующее краткое и ясное изложение дела:

   "История французской буржуазии со времени ее политической эманципации, добытой ею с помощью народа в первую революцию 1789 г., представляет не что иное, как ряд попыток упрочить свое положение и дать отпор враждебным ей силам. В этом кроется причина всех тех переворотов, которые потрясали Францию со времени первой революции и которым, по-видимому, суждено кончиться еще нескоро. Самого страшного врага буржуазия видит в бывшем своем союзнике, пролетариате, рабочем или так называемом четвертом сословии, и в этом нет ничего мудреного, потому что вся сила буржуазии, весь ее экономический и политический идеал основаны на эксплуатации пролетариата, подобно тому, как в античных государствах авторитет правящего класса имел в основании своем рабство большинства, а в средневековых - крепостное состояние. В экономическом освобождении пролетариата буржуазия чует свою гибель и потерю своего настоящего положения. Этим объясняется ее крайне слепая и готовая на всякую клевету ненависть против той партии, которая представляет собою начинающееся сознание трудящихся классов. Страх перед "красным призраком" заставляет буржуазию бросаться в объятия разных политических авантюристов обещающих ей спасение от этого пугала, и мешает всяким даже вполне безвредным для государства и мирным попыткам рабочего класса, клонящимся к улучшению его быта и к освобождению труда от подавляющего влияния капитала.

   Трагическое положение Франции в минувшую войну главнейшим образом обусловлено было различием интересов буржуазии и пролетариата, преимущественно городского, как более развитого и удрученного своим положением сравнительно с сельским. Буржуазия хорошо сознавала, что республика во Франции без экономических реформ в пользу рабочего сословья немыслима. С своей стороны и рабочие, проповедуя борьбу до крайности, надеялись, восторжествовав над пруссаками, упрочить на деле провозглашенное в минуту кризиса самодержавие народа и тем облегчить достижение желанных ими экономических реформ. Тотчас же по провозглашении республики, противоположность буржуазных и пролетарных интересов, на погибель Франции, выказалась во всей яркости. Пролетариат силился захватить в свои руки управление делами и ведение войны: отсюда попытка учрежденья коммун, т.е. местных центров управления в Лионе, Париже, Марселе, и требованье перемен в личном составе администрации, наполненной креатурами и приверженцами бонапартизма. Старания же буржуазии устремлены были на то, чтобы не дать окрепнуть республике, парализовать ее посредством невежества крестьян и удержания в администрации по возможности всех лиц, заведомо враждебных республике. Усилия буржуазии увенчались успехом. Франция, действительно, представила собою, как в 1848 г., зрелище республики, управляемой не республиканцами, что немало способствовало гибельному для нее исходу войны и последовавшей затем катастрофы, известной под названием Парижского коммунального восстания, и вызванной, главнейшим образом, реакционными стремленьями Национального собранья" (Стр. II - IV).

   Вот толковое изложение дела; главный нерв, главная побудительная сила принадлежала стремлениям рабочих. Все остальное было только предлогом, средством, исходом, а не причиною. И вот где нужно искать объяснения и той скудости идеалов, которая обнаружилась в этом движении, и того обилья злобы и отчаяния, которое так естественно сочетается с отсутствием осуществимых и ясных идей.

  

   Новую революцию, первым шагом которой нужно считать восстание Парижской Коммуны, напрасно подводят под форму и понятия прежних революций. В этом большая ошибка. Если бы эта революция была подобна революциям 1789, 1830, 1848 года, то теперь, при опытности европейцев в этом деле, она совершилась бы легко и быстро. Если бы нужно было свергнуть одну власть и установить другую, то это было бы сделано. Если бы требовалось перестроить государство или даровать известные права некоторым его членам, то это была бы простая и легко исполнимая задача. Но теперь вовсе не в этом дело. Социальная революция коренным образом, toto genere отлична от всех политических революций.

   Обыкновенно ее изображают как борьбу сословий. Это глубоко ложный взгляд. В принципе, всякая борьба сословий кончена, и наступает нечто другое. Было некогда два класса людей в государстве, в точном смысле называвшиеся сословиями, дворянство и духовенство. Третье сословие назвало себя сословием только в подражание, только в виде сопоставления и противоположения двум первым.

   Мы были бы крайне несправедливы и, главное, совершенно извратили бы истинный смысл дела, если бы вообразили, что буржуазия первоначально действовала как сословие и билась из-за сословных интересов. Нет, в том и была ее сила, что она искренно, горячо провозгласила всеобщее равенство, действительное освобождение всех и каждого. Все политические революции совершались во имя общих идей, и только новая революция прямо заявляет, что она сословная, что ее цель - не право и свобода всех вообще, а благоденствие одного класса людей.

   Это четвертое сословье есть однако же еще менее сословие, чем третье. Рабочий не есть ни политическое, ни гражданское положение, и называть совокупность рабочих сословьем - значит совершенно извращать понятия. Не существует ни малейшей перегородки, никаких прав и отличий, отделяющих рабочего от нерабочего. Если не на деле, то в принципе все права уступлены рабочим; самодержавие народа перестало быть пустым словом, а стало действительною властью, и работник наравне с графом подает голос за императора или за республику.

   Итак, разделение, возбуждающее борьбу, имеет совершенно иной вид, не сословный. Когда политическое и гражданское равенство установилось, образовалось два класса людей: одни - богатые, имущие, капиталисты, хозяева; другие - бедные, неимущие, пролетарии, работники. Принцип этого разделения не имеет ничего общего с государственными, юридическими разграничениями. Если бы дело шло о политической и гражданской равноправности, то революция была бы вовсе не нужна, так как эта равноправность уже лежит в самой основе и духе законодательства. Но, так как вопрос вовсе не в том, то и началась новая борьба, имеющая другой смысл и долженствующая быть страшнее всех прежних.

   Буржуазия и пролетариат, эти два мнимые сословия, в сущности суть естественное, неизбежное деление людей. Они суть не что иное, как простое различение по имуществу, по средствам материального благосостояния, могущее дать и непременно дающее только два отдела, отдел богатых и отдел бедных. Вот отчего этих так называемых сословий только два, а не более. Так точно, сословию умных людей противоположно только сословие глупых, сословию добрых и честных сословие злых и подлых и т.д. Всякая палка о двух концах, и как есть работники, которые честнее иных графов, так найдутся, конечно, и графы, которые беднее иных работников.

   Вот против какого деления восстает новая революция, и вот причина ее безмерной трудности и ее очевидного бесплодия. Конечно, имущественное различие нельзя считать столь же неуловимым и ускользающим от человеческой власти, как различие ума и глупости, красоты и безобразия и т.п.; но, вообще говоря, оно принадлежит к разряду явлений, вовсе не похожих на политические и гражданские учреждения, представляющие более глубокий корень.

   Мы вовсе не думаем подробно рассматривать здесь этот предмет, а хотим только указать на характер новой революции. Она не провозглашает никакой общей цели, а имеет в виду только отдельную часть общества; ее борьба направляется против начала несравненно более крепкого и естественного, чем те, против которых восставали прежние революции; ее главный интерес - не идея, не достоинство человека, не какое-либо духовное благо, а чисто материальный, имущественный интерес. Вожаки этой революции заботливо стараются очистить свое движение от всех других человеческих интересов. Они учредили международное общество, которое самым своим названием отвергает всякие национальные интересы. Точно так же, они считают помехою для своих целей и все стремления религиозные, художественные, либеральные; они ставят ни во что свободу и право.

   Соображая все это, едва ли можно предсказывать успех этой революции. Самую цель ее, - уничтожение имущественного неравенства, - можно считать невозможною, так как осуществление ее невозможно себе представить ни в каких ясных и определенных формах. Но положим, даже она совершенно возможна, положим, можно к ней приблизиться в значительной степени. И при этом предположении никак нельзя думать, чтобы движение получило правильный ход к этой достижимой цели.

   Прежде всего, интерес слишком мал. Как ни могущественно действуют материальные нужды и жажда благосостояния, они отдельно, сами по себе, никогда не действуют. Им всегда нужно некоторое освящение, некоторая печать, налагаемая интересом высшего порядка, какою-нибудь духовною потребностию. Если материальные блага есть моя единственная цель, то жертвовать из-за нее не только моим благосостоянием, но и самою жизнью, есть крайняя непоследовательность, такая нелепость, которой не может совершать человеческая природа. Чтобы бороться, людям нужна идея, и только под покровом некоторой идеи материальные побуждения могут действовать с полною своею силою. От начала веков народ безропотно работает, страдает и гибнет, пока верит во что-нибудь такое, ради чего можно и должно приносить эти жертвы. Он подымается лишь тогда, когда может отказаться от одного веруемого предмета и устремить свою веру на другой. Не смерть и труд страшны для людей; всего страшнее им то, когда не для чего трудиться и не за что жертвовать собою.

   Итак, движение рабочих по своему внутреннему содержанию бессильно. Оно и теперь получает силу, и еще более получит впереди, - от каких-нибудь других стремлений, более могущественных, более способных насытить человеческое сердце. Эти стремления уже теперь видны и в их будущности невозможно сомневаться; они называются жаждой мщения и наслаждением разрушения.

   Никак не возможно поверить, чтобы людьми руководила в таких случаях осторожность, расчетливость, хладнокровная осмотрительность; ими всегда будут руководить страсти, а страсти, зачатки которых лежат в рабочем движении, суть именно зависть и месть. Рабочие не просто желают своего благосостояния; они еще завидуют имущим классам и ненавидят их, и когда они мало-помалу придут к убеждению, что эта зависть законна и эта ненависть справедлива, то этому чувству, этой идее правды они будут готовы всем пожертвовать, и собой и другими. Хотя и ложным образом, а они насытят свою жажду справедливости и желание самопожертвования. Они забудут свою прямую цель и упьются хоть на минуту сознанием - не того, что они приготовили себе лучшее материальное будущее, а того, что отмстили за великую многовековую неправду. Несколько мгновений они будут жить не материальными интересами, а идеальными стремлениями, то есть тою жизнью, которая составляет истинное назначение человека, от которой он никогда не откажется, которой всегда ищет даже среди величайших заблуждений.

   Зависть и месть - чувства очень дурные, очень нехристианские; но, так как наше время превозносит страсти, видит в их развитии и действии непременное условие прогресса и даже его источник, то будущее господство этих чувств несомненно. Нынче случается, что людей приглашают к ненависти и мести, как к самому высокому и благородному делу, и никому это не кажется странным. "Мы не систематические социалисты, - провозглашает один из периодических органов интернациональной лиги, - мы чисто и просто революционеры". (Это значит: мы не имеем никакой идеи будущего устройства, никакого плана, никакой системы.) "Мы приказываем, - гласила одна из прокламаций, - всем нашим сочленам всех стран поддерживать очаг ненависти и мести, который мы зажгли против религии, власти, богатых, буржуазии". "Старое общество должно погибнуть, и оно погибнет", - таковы слова, полученные недавно газетой Liberte за подписью: "Интернациональное общество Властитель Европы" (Русск. Вестник, 1871, N 8, стр. 645).

   И вот причина, почему идея разрушения так резко проявилась в действиях Парижской Коммуны. Эта коммуна не успела еще ничего сделать в положительном смысле, но по первому поводу, при первом случае, бросилась разрушать, вступила на тот путь мщения, который, как она бессознательно чувствовала, составляет единственный прямой исход всего движения. Один из наших хроникеров весьма справедливо заметил, что Коммуна, желая вредить версальскому правительству, действовала очень бестолково, именно, что она сожгла не здания, наиболее полезные для этого правительства, а только здания самые красивые. Вот замечание, из которого видно, в чем состоит действительная сущность дела. Коммуна сожгла великолепнейший дворец Европы именно потому, что своим великолепием он был тяжелее, несноснее для людей новой эры, чем всякие арсеналы и банки, все средства и орудия материальной силы. Все то, что причиняет этим людям нравственные страдания, что, как говорится, колет им глаза, для них гораздо ненавистнее, чем источники материальных страданий, на которые они обыкновенно жалуются. Старый мир должен быть разрушен не потому, чтобы рабочие не могли хорошо устроиться рядом с ним, но потому, что самый вид его будет мешать благополучию новых распорядителей земли. Все, что требует к себе уважения и внимания, что напоминает историю, что называется славным и великим, все, имеющее хотя бы тень нравственного авторитета, напоминающее человеку мир, так или иначе стоящий выше его, должно быть уничтожено. Ибо всякое подчинение стало тягостно, а нравственная тягость, в силу благородства человеческой природы, всегда будет несноснее, чем физическая.

   В интересной и прекрасно написанной книге Сарсе рассказывается следующий характерический анекдот:

   "Жители окрестных деревень с приближением пруссаков покинули свои дома. Нужно было дать им пристанище. Администрация взяла посредством реквизиции помещения, остававшиеся пустыми, и поселила их там. Между ними были очень честные и даже весьма деликатные люди, но большинство было чуждо утонченности парижской цивилизации. А так как их убогие жилища подверглись военному занятию, то они сочли себя вправе выместить свои беды на тех домах, которые были отведены им. Домовладельцы найдут у себя следы их (а следы эти, надо заметить, не отличаются особенным благовонием), как скоро снятие осады дозволит им вернуться к себе. Одни из этих выходцев действовали таким образом из низкого чувства зависти, которое так часто ожесточает сердце бедняка. Один из моих друзей видел, как один крестьянин нарочно пускал страшные плевки на великолепные обои. - Экая важность, возразил он на сделанное ему совершенно заслуженное замечание: это даст работу рабочим людям" (Осада Парижа, стр. 185,186).

   Заплевать великолепные обои и сжечь Тюильри - два поступка, в сущности совершенно одинаковые. Из того и другого не вытекает ни прямой пользы, ни прямого вреда, но из них получается удовлетворение некоторому чувству, и в них выражается некоторая идея, ради которой они и совершаются.

  

   Настроение французского общества и народа, его нравственный склад, его понятия о добре и зле - вот где корень дела. В подтверждение того, что чувства зависти и мести очень сильны в духовной жизни Франции, и что в будущем они получат господство над всеми другими чувствами, можно привести много соображений и доказательств. Мы сошлемся на слова неизвестного автора, которому принадлежит умная и добросовестная брошюра La revolution plebeienne. Он признает всю законность, всю неизбежность грядущей революции, которую понимает именно как восстание пролетариата против имущих классов. Он приходит к заключению, что эти имущие классы должны вперед под страхом величайших бедствий употребить все силы для успокоения, нравственного возвышения и лучшего материального устройства бедных и рабочих. И при этом вот как он объясняет внутренние причины дела, то нравственное настроение, которое привело французов к восстанию Коммуны и должно привести еще к более страшным катастрофам:

   "Вот уже восемьдесят лет, говорит он, как мы вдались в величайшее противоречие.

   Средние века и старый порядок оставляли массы в совершенном невежестве, как настоящее человеческое стадо, возделывавшее почву и занимавшееся ремеслами; мы, наоборот, принялись толковать, что следует просвещать массы, возвышать умственный уровень народа, научить его читать, дать ему в руки тот опасный револьвер, который называется книгою, который ранит руку, не умеющую им действовать; мы предлагаем ему за несколько сантимов самую привлекательную книгу, газету, которая ежедневно приводит его в сообщение, его, парию мансарды и мастерской, с классами привилегированными и наслаждающимися; мы пишем для него роман, книгу еще более увлекательную, чем газета, потому что она постоянно представляет массам идеал счастья, любви, величия, с поэтическим изображением домашних сцен той блестящей и роскошной жизни, которой упоений он, человек народа, никогда не испытывал и в течение четверти часа. Вот что мы делаем. И после того, как мы таким образом в течение восьмидесяти лет бурного и революционного времени возбуждали чувства масс, после того, как мы дали им в руки точный инструмент, искусство чтения, посредством которого они с глубоким отчаянием измеряют бездну, отделяющую их от нас, когда книги, романы, журналы ежечасно вырывают у них такое горестное размышление: Они очень счастливы, эти богатые! - после всего этого мы не хотим, чтобы массы, получившие такое умственное воспитание, подвергаемые нами мучениям Тантала, потребовали, наконец, от нас, чтобы мы каким бы то ни было способом удовлетворили желание, которое им кажется столь законным, именно, чтобы при помощи наших познаний, нашей экономической науки, нашего законодательства, нашей цивилизации, того изумительного полета, который прогресс получил от развития человеческого гения, немножко позаботились, чтобы их жилище было здоровее и просторнее, чтобы дети не теснились в нем как детеныши зверей в логовище; чтобы капитал, требовательный и жадный, не высасывал весь пот и чтобы, наконец - дело не особенно революционное, - была бы не столь возмутительная несоразмерность между львиною долей, которую берет себе капитал из годового результата рабочих масс и теми крупицами, который так скудно уделяются народу!" (р. 54,55).

   "Итак, настоящие виновники плебейской революции - не мараки газеты la Sociale, не сумасброды, думавшие, что такая страшная задача, как отношение между трудом и капиталом, будет решена манием руки, как скоро провозгласит коммуну в каждом городе Франции, но именно - все без исключения люди привилегированных классов, которые очертя голову пустились показывать массам жизнь удовольствий, как цель, к которой все должны стремиться, и которые, опустив вовсе из виду святой религиозный закон, наставляющий человека довольствоваться малым, не поддаваться искушению наслаждений, единственною религиею сделали - удовлетворение своих чувств, какими бы то ни было средствами; вот главные виновники" (р. 58).

   Над этими немногими строками стоит призадуматься. Картина, которая из них выходит, больше поразительна, чем догадывается сам автор. В самом деле, из его слов, во-первых, следует, что богатые и вообще достаточные жители Франции (в особенности Парижа) вели жизнь действительно счастливую, то есть вполне их удовлетворявшую своими радостями. Счастье, обыкновенно считаемое недостижимым, было здесь достигнуто и состояло в удовлетворении чувств, в разнообразии наслаждений, в роскошной и блестящей жизни, в которой наш автор готов признать даже какое-то величие (grandeur). Парижская жизнь состояла из ряда удовольствий, облегченных от всей тяжести трудного и серьезного житейского пути, утонченных и разработанных и сопровождавшихся действительною радостию, действительным весельем. Париж был весел в своем упоении; это можно видеть и из книги Сарсе, который с большой живостию и с горьким оплакиванием описывает, как понемногу угасла эта веселая парижская жизнь во время осады пруссаков.

   Во-вторых, из слов неизвестного автора видно, что французская литература воспела это счастье, что в романах и в газетах она со сластью предавалась изображению картин этого счастья. Подобное явление было неизбежно, так как литература не могла не отразить в себе общего настроения нравов. Литература пустилась на тысячу ладов проповедовать сладость богатства и удовольствий; она проповедовала эту сладость даже под видом обличения, под видом сатиры и казни, как это сделал, например, Дюма-сын в своем "L'affaire Clemanceau", и Виктор Гюго в "L'homme qui rit". Основным догматом, как указывает наш автор, стала мысль, что жизнь удовольствий есть единственная цель, к которой следует стремиться. Вот в чем было полагаемо назначение человека, и следовательно, достоинство жизни с точностию определялось тем количеством денег, которое человек имеет и которое составляет меру доступных ему удовольствий.

   В-третьих - бедные и работающие принялись завидовать. Наш автор весьма справедливо говорит, что эта зависть была возбуждена не самою жизнью роскоши и удовольствий, которую бедняки могли ежедневно видеть, но именно литературою, из которой бедняки убеждались, что эта жизнь делала людей действительно счастливыми. Рабочим и бедным, которые, может быть, в простоте душевной полагали свой идеал в иных благах, может быть, говорили, как говорят у нас: и через золото текут слезы, им было ежедневно доказываемо, что золото дает действительное благополучие, что в отношении к счастью бедняк отделен от богача целою бездною (в существовании которой вполне убежден и наш автор). Понятно, что среди своих трудов и своего горя рабочие с завистью стали думать: они очень счастливы, эти богатые! Эта зависть перестает считаться простым порочным чувством, становится вполне оправдываемым настроением души, законным требованием, как скоро в деньгах и в том счастии, которое доставляется деньгами, полагается все достоинство, вся цель человеческой жизни. Как некогда было провозглашено равенство во Христе, так теперь верховным началом становится равенство в имуществе, в правах на материальные блага. Но, между тем, как прежде действительно были осуществлены равные права на высшее нравственное достоинство, действительно первые стали последними и последние первыми, подобное осуществление нынешних требований едва ли возможно. Очень трудно вообразить, чтобы все стали богатыми, или чтобы бедняки могли тотчас сделаться богачами, как только богачи обратятся в бедняков. Гораздо вероятнее и возможнее другое равенство по имуществу - равенство бедности, и нет сомнения, что за невозможностью прямого разрешения вопроса, это равенство будет осуществлено, или по крайней мере осуществляемо.

   Главный и прямой шаг к такому равенству есть очевидно разрушение; оно всего ближе и скорее приводит к желанной цели; оно может вполне насытить сердца - что гораздо важнее, чем насыщение желудков.

  

   В прошлом году я указал на предсказание франко-прусской войны, сделанное одним из наших писателей. Всех поразила та чрезвычайная определенность, с которою были указаны в этом предсказании черты совершившегося события. Человек, которого все считали мечтателем, оказался исполненным величайшей прозорливости в отношении к делам, которые составляли постоянный предмет его любви и размышлений.

   Тот же писатель предсказал и парижскую коммуну. Он предсказал ее не с такой определенностию, как франко-германскую войну, но очень ясно указал на существенный характер грядущего восстания, на его главный нерв. Это указание мы позволим себе привести, как подтверждение того, что сказано нами выше.

   После июньских дней 1848, когда открылось свойство и соотношение сил, действующих в Европе, Герцен так определил будущее, которое ее ожидает:

   "С бомбардирования парижских улиц, с обмана инсургентов предместья св. Антония, с расстреливания гуртом, с депортаций без суда. не только начинается победоносная эра порядка, но и определяется весь характер предсмертной болезни дряхлой Европы. Она умрет рабством, застоем, византийскою болезнию... Она умерла бы и свободой, но оказалась недостойною этого. Донской казак в свое время придет разбудить этих Палеологов и Порфирогенетов - если их не разбудит трубный глас последнего суда, суда народной Немезиды, который будет над ними держать социализм мести, - коммунизм - и на который апелляции не найдешь ни у Тьера, ни у Мараста, да вряд ли тогда найдешь самих Мараста и Тьера. Коммунизм близок душе французского народа, так глубоко чувствующего великую неправду общественного быта и так мало уважающего личность человека" (Письма из Ит. и Фр., ст. 267).

   Итак, будущность принадлежит коммунизму. Из всех социальных учений одно это учение может надеяться на осуществление, но не потому, что оно всего практичнее и обещает наибольшее благополучие, а потому, что коммунизм есть социализм мести, что в нем содержится возможность отмстить за великую неправду общественного быта, в которой так глубоко убеждены французы. Переворот произойдет не из надежды и жажды добра, а только из жажды зла; это будет не весть спасенья и обновления, а только и единственно суд народной Немезиды.

   Это было сказано до coup d'etat 2 декабря 1851; когда же совершилось это событие, наш писатель точнее определил формы, которые должно принять будущее в силу этого события. Впоследствии, незадолго перед франко-германскою войною, он, как мы видели, очень определенно предвидел ее наступление и размеры. Но теперь, в 1851 году, будущее ему являлось только в общих чертах, и он написал следующее:

   "Людовик Наполеон должен всех переказнить для того, чтобы остаться на месте; он не может иначе удержаться. Что, вы думаете, он оставит в покое орлеанистов синих и красных республиканцев?..

   Далее, ему необходима война.

   При войне будет труднее удержать Францию, нежели взять корону из рук префекта полиции.

   Вся Европа выйдет из фуг своих, будет втянута в общий разгром; пределы стран изменятся, национальности будут сломлены и оскорблены. Города, взятые приступом, ограбленные, обеднеют, фабрики остановятся, в деревнях будет пусто, земля останется без рук...

   И тут, на краю гибели и бедствий - начнется другая война - домашняя, своя расправа неимущих с имущими.

   Напрасно жать плечами, негодовать и клясть. Разве вам этого не предсказал Ромье? "Или безвыходный цезаризм, или красный призрак". Он только не договорил одного, что цезаризм приведет к коммунизму.

   ...Вооруженный коммунизм приподнял слегка, полушутя, свою голову в южных департаментах; он едва взял несколько аккордов, но характер своей музыки заявил. Пролетарий будет мерить в ту же меру, в которую ему мерили. Коммунизм пронесется бурно, страшно, кроваво, несправедливо, быстро. Среди грома и молний, при зареве горящих дворцов, на развалинах фабрик и присутственных мест - явятся новые заповеди, крупно набросанные черты нового символа веры" (Там же, стр. 289-291).

   Вот очень определенное предсказание, в котором только последняя черта, появление новых заповедей и нового символа, взята нашим предсказателем не из проникновения в свойства нынешнего положения дел, в сущность ныне действующих сил, а из общей веры в человечество, из неопределенной надежды на его обновленье. Не коммунизм принесет новые заповеди; этого не говорит и не думает сказать наш автор, так как коммунизм он считает только социализмом мести. Но он питает надежду, что после разрушения явится новая жизнь, о заповедях которой он, однако же, ничего не знает, почему и нигде не берется толковать их смысл и всегда относится к ним как к недоступной и далекой загадке.

   В восстании Парижской Коммуны мы видели первые шаги коммунизма; все сбылось, как сказано в предсказании: цезаризм привел к войне; война привела Францию на край гибели; на краю гибели началась борьба имущих с неимущими; запылали дворцы, и часть Парижа обратилась в развалины. Но среди этого грома и молний - новых заповедей не явилось.

   История есть дело темное, очень таинственное; в ней действуют силы, глубина которых неизмерима. Если мы тем не менее решились предложить читателям некоторые замечания о современных событиях, то вовсе не потому, чтобы надеялись, как говорится, исчерпать предмет. Мы показали лишь некоторые черты дела, но такие, которые, нам кажется, вполне ясно обнаружились. И мы желали при этом именно расширить взгляды, дать им большую свободу. Обыкновенные наши взгляды на Европу до того исполнены рутины, до того проникнуты предрассудками, что невозможно подумать об этом без горести, и нужно прилагать все старания исправить дело. Люди, ничему не верующие, ни пред чем не преклоняющиеся, отчаянные скептики, беспардонные нигилисты - верят в Европу так слепо и преклоняются перед нею так низко, как какие-нибудь дикари перед своими идолами. Никакие кричащие факты на них не действуют, никакая очевидность их не вразумляет.

   Хладнокровного, беспристрастного, сознательного отношения к Европе у нас нет - вот беда величайшая. Если взглянуть поверхностно на наш литературный мир, то можно подумать, что мы в этой области такие либералы, каких еще свет не производил. Анализ, сомнение, дух пытливости и отрицания у нас не только допускается, а и превозносится всякими похвалами. Всякое обличение, разрушение народных кумиров, неверие в смысл и значение важнейших предметов и явлений - встречается нами с истинным удовольствием, с восторгом. Но весь этот либерализм простирается только до известной границы; он имеет силу только до тех пор, пока дело идет о России, о русской истории, о русской литературе. Попробуйте усомниться в Западе, показать неверье к значительности европейских явлений, и вы встретите нетерпимость самую злющую, фанатическую. Вас назовут невеждою, не имеющим достаточно ума, чтобы понять истинный смысл дела, вас назовут свиньею Крылова, роющеюся на заднем дворе цивилизации и способною лишь кидать грязь на светлые явленья; так назовут вас те, которые сами поистине заслуживали бы названье свиней, так как не только роются в грязи, но и любят грязь, с наслаждением ею питаются и никогда из нее не выходят.

   Из чего следует, что истина, беспристрастие, свобода исследования - для большинства людей только пустые слова, в наилучшем случае только средство обмануть самих себя; и что в действительности люди руководятся в своих взглядах страстями, верою, увлеченьем, а не любовью к истине.

   Наши отношения к Европе составляют самый трудный и опасный предмет для писателя. Вот где у места была бы величайшая осмотрительность, скептицизм, недоверие, дух пытливости; вот авторитет столь громадный, что усиливать его не предстоит никакой надобности, а напротив, нужно всячески позаботиться о том, чтобы привести его влияние в надлежащие границы, чтобы отбросить бесчисленные преувеличения и фантасмагории этого влияния. Между тем что у нас делают? Гордая, самоуверенная Европа иногда теряется, приходит в ужас и сомненье; но прежде чем она успеет оправиться и совладать с собою, мы, бессмысленные поклонники, уже рукоплещем, уже восхищаемся, уже находим красоту, мудрость, глубину, новый прогресс, новую жизнь там, где ничего еще не видно, кроме зла, болезни, глубокого расстройства самых существенных сил. Мы слепы и глухи для недостатков нашего кумира, и самый бред его принимаем за вещания высочайшей мудрости.

  

   19 ноября 1871

  

   Впервые опубликовано: "Заря", 1871, N 10-11.

   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/strahov/strahov_parijskaya_kommuna.html.