ости ошибиться. Положение его можно сравнить с положением астронома, который старается определить настоящее строение и движение небесных тел. Перед глазами его совершаются иногда весьма блестящие явления, носятся облака, играют зарницы, мелькают падающие звезды, подымаются столбы северного сияния, светятся радужные круги, кресты и пятна, наконец, проносятся огненные метеоры, подобные огромным и ярким светилам. Астроном впал бы в грубую ошибку, если бы принимал все это за настоящие небесные явления. Он знает, что весь этот блеск и все эти перемены не касаются действительного неба, что все это явления воздушные, что далеко за пределами этих явлений и совершенно независимо от них совершают свой правильный путь те действительные небесные светила, которые он должен изучать.
И в литературе есть свои воздушные явления, мешающие наблюдателю, и тем более ему мешающие, что их несравненно труднее отличить от действительных явлений, чем это делается в астрономии. На литературном горизонте всегда ходят бесчисленные метеоры, очень часто затемняющие своим блеском действительные светила. Обыкновенно немногие умеют отличать эти два рода явлений; для большинства же они ничем между собой не отличаются. Стоит прислушаться к ходячим суждениям для того, чтобы убедиться, что это так. Всегда успех книги признается доказательством ее важности; известность считается наряду с действительной славой; число читателей измеряет собой достоинство писателя. Разве это не то же самое, что принимать метеор за светило?
Есть, впрочем, один признак, который обыкновенно не упускается из виду, и которым стараются положить различие между метеорами и действительными явлениями. Он состоит в том, что метеоры, как бы они блестящи ни были, исчезают, и даже тем скорее исчезают, чем они блестящее, тогда как светила остаются и продолжают свои пути. Но по этому признаку легко судить только о прошедшем литературы, а никак не о настоящем. Книга, которую помнят только по названию, имя, которое осталось только как символ пустоты или недобросовестности, конечно, ясно показывают, что это были фальшивые явления. Таким образом, когда метеор погас и исчез, легко определить его природу, но по этому признаку его нельзя распознать сразу именно тогда, когда это всего важнее, т.е. пока он еще горит и светит.
Отличительные признаки, однако же, должны быть. Задача настоящего наблюдателя в том и должна состоять, чтобы, зная свойства и законы действительных явлений, сейчас же уметь отличить их и, следовательно, всегда иметь возможность следить за ними, несмотря на миражные явления, мелькающие перед глазами.
Чтобы судить подобным образом о литературе, нужно брать ее в самом корне, нужно видеть в ней выражение народного духа, как и насколько этот дух отразился в обществе. Всякая литература органически растет на почве того народа, которому принадлежит. На литературе отражается история народа, постепенное раскрытие его сил, развитие общественного сознания, отношение общества к народу. Всякое развитие совершается по глубоким законам; главные его признаки суть самобытность и прогрессивность, т. е. что оно происходит изнутри, а не извне, и что каждая новая ступень выше старой. Если мы сумеем следить за литературными явлениями с такой точки зрения, т. е. как за постепенным выяснением духовной сущности народа, то мы легко будем отличать действительное от видимого. Ибо действительным будет все то, что принадлежит к настоящему развитию, как бы медленно и слабо оно ни совершалось; видимым же будет все то, что к нему не относится, а составляет или внешний наплыв, или неправильное и извращенное отражение движения в тех воздушных слоях, которыми оно окружено. Среди брызг и пены, туманов и миражей отыскать живое, хотя бы и не быстрое течение - вот на что должно быть устремлено наше внимание. Как скоро мы нашли его и знаем его берега и извилины, то нам тотчас же объяснится и все остальное, все туманы, брызги, радуги и другие воздушные явления, сопровождающие живой поток. Литературные метеоры гораздо теснее связаны с настоящими явлениями литературы, чем небесные метеоры с небесными светилами. Совершенно справедливо будет сказать, что каждая эпоха литературы имеет свои особые метеоры, свои характеристические миражи и блудящие огни. Между действительными и воздушными явлениями в литературе есть также органическая связь; как в органических телах самые уродливости следуют некоторым законам того организма, к которому они принадлежат, так и в умственной жизни нет явлений, которые бы не носили на себе печати того времени, когда они совершались.
Вот несколько общих положений относительно литературы, которые, нужно прибавить, очень просты и понятны в такой общей форме, но весьма и весьма трудны в приложении. Мы выставили их здесь потому, что желали бы дать читателям понять точку зрения, на которой стоим. Именно, мы хорошо знаем, что воздушные явления, о которых мы собрались говорить, далеко не так важны, как явления действительные, существенные; мы не даем метеорам цены большей, чем они того заслуживают. Так что если мы говорим о них, а не о чем-нибудь другом, если вместо положительной задачи берем на первый раз отрицательную, то это еще не значит, что мы опускаем из виду главное и существенное.
Поговорить же о воздушных явлениях необходимо и важно потому, что нет, кажется, в мире литературы, в которой бы они попадались в таком изобилии, где бы они до такой степени наполняли собою весь горизонт и заслоняли действительные явления, как в русской литературе. Наша умственная жизнь, наше умственное развитие есть нечто до такой степени неправильное, хаотически нестройное, что многие готовы всю ее принять за один мираж. Так трудно и странно складывается русская жизнь. У нас есть даже целый город, притом самый большой, какой у нас есть, который весь удивительно похож на воздушное явление. По рассказам финнов, Петр Великий строил его на воздухе и потом целиком поставил на болото.
Если читатели обратятся назад и припомнят, что было у нас, начиная с 1856 года, то, без сомнения, им бросится в глаза целая толпа метеорических явлений в жизни и литературе. До самого 1862 года, до известных пожаров в Петербурге, у нас совершалась какая-то странная воздушная история, напоминающая рассказы о том, как перед действительным сражением являются на воздухе воины и сражаются между собой. Было какое-то горячее движение, беспрерывно разраставшееся и усиливавшееся. Возвышались люди, до тех пор неизвестные; одни сменяли других; возгорались какие-то распри и торжествовались какие-то победы; была увлекательная радость с одной стороны и страх - с другой; совершались какие-то перевороты, переломы; раздавались крики восторга и злобные ругательства; словом, все движение имело вид самой живой и яркой действительности. Казалось, что перед нами совершается не воздушная, а настоящая история.
И что же? Все помнят, как все это вдруг рухнуло, осело и замолчало. Дунул свежий ветер, и фата-моргана, в которой нам виделись города и башни, битвы и кораблекрушения, - пропала. В самом деле, давно ли, кажется, было это время? Нет еще и двух лет; все, кто его пережил и в нем участвовал, налицо; все, что было, кажется, случилось не дальше как вчера.
А между тем, совершенно ясно, что это недавнее прошлое прошло действительно и невозвратно, что между ним и настоящей минутой легла неизгладимая черта. Вот почему, невольно является желание поговорить об этом времени, как о явлении уже минувшем и отошедшем от нас на некоторое расстояние. В нашей литературе уже явились некоторые очерки этой воздушной истории. Роман г. Писемского "Взбаламученное море"3 обнимает собой и время перед пожарами. Кроме того, в двух газетах, в одной московской и в другой петербургской, мы встретили попытки сделать очерк и характеристику того же периода нашей умственной жизни.
"Эпоха", конечно, даст со временем отчет о таком крупном явлении, как роман г. Писемского; в настоящем случае мы ограничимся тем, что скажем несколько слов только по поводу этого романа. Всего же более мы хотим обратить внимание на те газетные отзывы, о которых упоминали. В них гораздо прямее и определительнее указываются черты любопытного времени, чем в художественной форме романа. В них делаются весьма важные показания, при обыкновенном ходе дел очень редко являющиеся в печати. Поэтому мы примкнем наши рассуждения к этим замечательным отзывам: это будет для нас удобнее и проще, чем задача характеризовать то странное время прямо от себя. Впрочем, так как мы сами пережили эту эпоху и посвящены во многие ее тайны, то мы будем говорить с некоторым знанием дела и даже не без личных воспоминаний и впечатлений.
Итак, что же это было за время? В общих чертах вот как отзывалась о нем одна газета {"Московские Ведомости".}:
"Просим читателей наших припомнить то странное положение дел, которое было у нас на Руси, особенно в северной столице нашей, назад тому года два до известных всем пожаров. Мы просим их припомнить это странное положение дел, эти революционные комитеты, Бог знает откуда взявшиеся, с чудовищными прокламациями, это настроение умов учащейся молодежи, эти удивительные уличные сцены, эту непонятную терроризацию, которая Бог знает откуда шла и распространялась на все сверху донизу, эту неловкость, стесненность, эту духоту, которая всеми чувствовалась, это расслабление, вдруг поразившее все элементы общественного порядка, начиная со здравого смысла. Все знают, что это была фальшь, хотя еще не разъяснены окончательно все элементы этой фальши".
Нельзя не согласиться, что каждая черта здесь совершенно верна. Может быть, в число фальши захвачены и некоторые живые, хотя слабые явления, но в общем смысле, как указание на господство фальши и на зло, причиненное этим господством, эта картина вполне справедлива. Если же так, то, очевидно, весьма полезно исследовать такое огромное явление, какое она изображает. Элементы фальши не все разъяснены - весьма поучительно было бы их разъяснить окончательно; была непонятная терроризация, которая Бог знает откуда шла - нужно открыть ее поводы и источники, так, чтобы она вполне стала нам понятна. На первый раз заметим только, что явление представляет действительно большую сложность и загадочность, и перейдем к другим отзывам, где встречаются более определенные черты и частности.
Вот, например, отзыв в той же газете о 1861 годе, и даже точнее - о первых месяцах этого года:
"Русская литература, да и вообще русское общество представляли тогда удивительное зрелище. Не было такой нелепости и такого безумства, которые не могли бы рассчитывать на успех. Что значили украинские статейки "Основы" посреди этих сатурналий, о которых невозможно и вспомнить без омерзения? Это было время так называемых свистунов, время всевозможных безобразий по части социализма, коммунизма, материализма, нигилизма, эмансипации, простиравшейся на все виды глупости и разврата, время поругания всего, чем дорожит народ, общество, человек, время невероятной терроризации, которая производилась над целым обществом шайкой писак, захвативших в свои руки публичное слово; это было время позорного господства над умами г. Герцена и Ко, время, когда какая-то дама, имя которой теперь не припомним, мимически представляла перед пермской публикой Клеопатру "Египетских ночей" Пушкина5, и когда петербургское образованное общество чуть-чуть не готово было признать эту даму за провозвестницу новых начал жизни и устроить для нее триумфальное шествие. Это было возмутительное время, когда люди, не вовсе потерявшие смысл, хватали себя за голову, протирали глаза и не верили глазам и поневоле считали себя посреди громадного сумасшедшего дома. Никакого просвета не было видно, и можно было не шутя ожидать какого-нибудь катаклизма, который снес бы всю эту мерзость с лица земли".
Описание это невольно, как говорится, вызывает на размышление. Как объяснить себе источник и смысл явления, которое тут описано? Как найти ключ к его пониманию? В самом деле, заметим, прежде всего, что это описание не только не разъясняет явления, которое описывает, а напротив, затемняет его, отнимает всякий ключ к его пониманию. Как могло случиться то, что тут рассказано? Ведь не могло же, действительно, целое общество и целая литература сойти с ума?
Очевидно, если хотим доискаться до корня всех этих удивительных событий, то мы должны сделать совершенно необходимые различения и поправки. Не было, сказано в статье, такой нелепости и такого безумства, которые бы тогда не могли рассчитывать на успех. Это несправедливо, потому что невозможно. Нет, рассчитывать на успех тогда могли только известные, совершенно определенные нелепости и известные, совершенно определенные безумства, а никак не все. Напротив, разные другие нелепости и безумства, кроме этих известных, встречали в то время жестокое гонение, беспощадное преследование, и это составляет характеристическую и притом светлую черту того времени. То же самое должно сказать и об эмансипации. Действительно, эмансипация простиралась, как сказано в отзыве, на некоторые виды глупости и разврата, но никак не на все. Напротив, было много, и даже очень много, видов глупости и разврата, которые были гонимы этим "временем с самым яростным фанатизмом. Наконец, то же самое должно заметить и о поругании. Поругание падало отнюдь не на все, чем дорожит народ, общество, человек; поруганию подвергались только некоторые из этих дорогих вещей; другие же, напротив, превозносились с величайшим энтузиазмом.
Различая таким образом одно от другого, мы могли бы схватить, наконец, настоящие, определенные черты этого времени и тогда поискать для него объяснения. Все это движение имело весьма определенное направление; дознавши это направление, можно уже сделать некоторое заключение и о том, откуда идет первоначальный толчок, и какова среда и обстоятельства, среди которых произошло движение. Во всяком случае, очевидно - это была эпоха большого увлечения, когда люди горячо стремились к тому, что считали добром и правдой, и фанатически гнали то, что признавали злом и ложью. Они ошибались в своем различении; они неправильно проводили пограничную черту между дурным и хорошим. Но самое чувство различия добра и зла не только не погасало, а напротив, было оживлено и поднято в необыкновенной степени.
Нам кажется весьма вероятным, что это возбуждение было в связи с самыми важными и радостными событиями последних лет нашей истории; неправильное же направление, которое оно получило, произошло от слабости и болезненности той умственной жизни, которую застали у нас в обществе эти радостные события. По причине этой слабости, по причине совершенно особого положения нашего общества движение получило характер фальшивый, воздушный, метеорический.
Обратим внимание на некоторые частные черты, указанные в приведенном нами отрывке. В виде примера тогдашних безобразий там приводится случай, как дама читала перед публикой "Египетские ночи"4, и какой шум был из-за этого поднят. Нам хорошо известна эта история, но, признаемся, мы не видим в ней ничего дурного, скорее находим много самого наивного добродушия.
А случай действительно характеристический. Шуму из-за него было наделано не то что три, а триста три короба. Такое было тогда шумное и волнующееся время. Наговорено было, конечно, множество вздора, как это неизбежно при всяком шуме и увлечении. Но из-за этого не следует забывать существенной стороны дела. А в чем она состояла?
Главным лицом в этой суматохе была вовсе не дама, возомнившая капризную мысль прочитать перед публикой "Египетские ночи"; главным героем был некоторый фельетонист, имени которого мы тоже не припомним. Он-то и заварил кашу, и для него одного она имела существенные и трагические последствия. Он стал истинной жертвой своего века, был осыпан насмешками и всякими обидами, должен был отказаться от псевдонима, под которым писал, и, наконец, должен был прекратить свой журнал, потому что от него отказались все подписчики. Итак, здесь был факт поругания, факт террористического преследования. Фельетонист позволил себе несколько скоромное настроение мыслей и напечатал в своем журнале грязные, оскорбительные намеки на поведение дамы, читавшей перед публикой "Египетские ночи"; литература и общество восстали за это на него, покрыли его голову позором и уронили его журнал. Вот в чем прямой, чистый факт.
Что же касается до восхваления, с которым будто бы петербургское общество отнеслось к совершенно неизвестной ему даме, то никакого восхваления не было. "Триумфальных арок" для нее не строили и титула "провозвестницы новых начал жизни" ей не подносили; словом, дело было не в том, чтобы восхвалить даму, а в том, чтобы ее защитить; главное же занятие состояло в том, чтобы преследовать и гнать промахнувшегося фельетониста.
Повторяем, это был факт террора. Но чем же было в этом случае так раздражено и взволновано наше общество? Конечно, тут дело шло не просто об одних грязных намеках. Общество в это время стало допускать для женщин гораздо больше свободы, чем прежде; оно все больше и больше снимало с них те путы, которые некогда считались необходимыми по причине будто бы необыкновенной слабости женской натуры; оно давало женщинам все больше и больше разрешений на то, что по старому мнению для них или недоступно, или непристойно. Одним словом, общество делало все больше и больше уступок уважению к женщине.
И вдруг этому обществу объявляют, что его уступки суть уступки безнравственности, что оно ошибается в женщинах, что способствовать их свободе - значит способствовать одному вольному поведению. Что же делает общество? Оно отрекается и отплевывается от подобных нареканий. Оно заявляет, что разврат ему противен, что оно не хочет его и не думает о нем, что оно разумеет свои новые тенденции в самом чистом нравственном смысле. Если же кто смотрит на дело иначе и видит в нем только возможность ослабления нравов и находит тут только повод к дерзким намекам и оскорбительным предположениям, то такой человек - клеветник и свидетельствует только о развращенности собственного воображения.
Такова эта история, в сущности весьма наивная и целомудренная. Собственно совершилось такое явление, каких нельзя не желать. Общество не дало в обиду известный принцип, которого держалось. Самый принцип - большая свобода женщины и устранение от нее обидных подозрений есть принцип весьма хороший. А что при этом попалось много нескладного и бестолкового, так мудреного тут ничего нет. Можно справедливо сказать, что несмотря на эту суматоху, на все толки о женском вопросе, у нас ничего дельного, твердого, ясного по этому делу не выработалось. Конечно, очень дурно, что мы в этом случае остаемся только при одних добрых желаниях. Но отвергать и наши добрые желания и видеть здесь какую-то мерзость, сатурналии, вакханалию никак невозможно.
Пойдем далее. Отбрасывая неправильные укоризны, различая в каждом факте его светлую сторону от темной, мы тем вернее достигнем настоящего источника зла. "Это было, - сказано в том отрывке, который мы привели, - время невероятной терроризации, которая производилась над целым обществом шайкой писак, захвативших в свои руки публичное слово". Вот факт весьма темного свойства. Но спрашивается, что же в нем именно дурно? На что, собственно, следует негодовать? Кого винить?
Неизвестно, кому именно дано здесь презрительное имя писак, но ясно, что был, значит, в описываемое время кружок писателей (т.е. шайка), имевший большую силу. Они, сказано, захватили в свои руки публичное слово - это значит, что их читали очень много и преимущественно перед другими. И производили терроризацию, т.е. их боялись, как людей, слова которых раздаются громко и имеют авторитет.
Все это в обыкновенном порядке вещей; все это даже очень хорошо. Сильные авторитеты также желательны, как и большие капиталы; они далеко действуют и могут принести обширную пользу. Итак, темная сторона факта не в том, что авторитет был захвачен, и что его боялись, а, конечно, в том, что сила принадлежала каким-то писакам, т.е. людям мало достойным, и что она употреблялась во зло, а не в добро.
Вот если это было, то было, действительно, явление печальное. Но как же это могло быть? Каким образом в литературе вдруг приобрели вес не писатели, а писаки? Каким образом авторитет миновал достойные руки и попал в недостойные? Вопрос легко бы разрешился, если бы предположить, что совершенно достойных или даже только более достойных рук не было, и что публика поневоле должна была обратиться к тем талантам, какие были в наличности. Но, очевидно, дело было не так; очевидно, предполагается, что кроме писак у нас были и писатели, и что в описываемое время писаки утесняли писателей. Мы помним один случай этого действительно невероятного террора. Известно, что слово свистуны изобретено "Русским Вестником" и изобретено именно в то время, о котором мы говорим. Когда в Петербурге хором восстали на такую изобретательность, то "Русский Вестник" поправился и объявил торжественно, что он и себя самого наравне с другими причисляет к свистунам. Немало можно бы было привести и других фактов, когда писатели должны были отступать перед писаками.
Итак, дело более запутанное и темное, чем можно подумать с первого взгляда. Каким образом могли получить перевес свистуны и писаки, когда были люди, которым по всем правам и по самой силе вещей должна была принадлежать власть в литературе?
Быть может, мы подвинемся к разъяснению этого вопроса, обратившись еще к одной характеристике того же времени, более подробной и ясной. Вот еще место из той же газеты:
"Мы не раз уже приводили для примера положение, в котором находилась наша северная столица назад тому года два. России при совершенном отсутствии революционных элементов в недрах ее народа грозила почти такая же мистификация, которая разыгрывается теперь с большим успехом в Царстве Польском. Пусть читатели вспомнят, какие элементы в течение довольно долгого времени господствовали над нашим обществом, развращая молодежь обоего пола. Нельзя без омерзения подумать, что эти элементы были близки к тому, чтобы превратиться в такое же подземное правительство, какое теперь властвует в Польше. Пусть русская публика вспомнит этот недавний позор России, пусть вспомнит она, под каким ужасным кошмаром находилось у нас целое здоровое и сильное общество; пусть вспомнит она, как поседевшие люди подличали перед двенадцатилетними мальчишками, считая их представителями новой мудрости, долженствующей преобразовать целый мир, как воспитатель пасовал перед своим воспитанником, как профессора боялись выставить студенту балл, соответствующей его нахальному невежеству, как начальствующие лица, и лица высокопоставленные трепетали того, что скажет о них помешанный фразер в Лондоне, - пусть вспомнит она этих чиновников-прогрессистов, коммунистов и социалистов, которых такое множество расплодилось в России; пусть вспомнит она ту шутовскую и, тем не менее, печальную революцию, которую производили студенты на петербургских улицах и которая не осталась без серьезных последствий даже для всего Министерства народного просвещения; пусть вспомнит она все те нелепости, безумства, весь тот неслыханный "нигилизм", который господствовал в нашей литературе, и эту непонятную терроризацию, посредством которой всякий мальчишка, наконец всякий негодяй, всякий "жулик" (sit venia verbo5) мог приводить в конфуз самые бесспорные права, самые положительные интересы, наконец, логику здравого смысла. Все это было так недавно, все это у всех еще на свежей памяти, все это еще и теперь не совсем замерло, все это может быть еще (да сохранит нас Бог от этого позора!) отдохнет и очнется. Была же, значит, сила в этих ничтожных элементах; было же, значит, нечто такое, что давало им силу. Еще, казалось бы, один шаг, и у нас началась бы настоящая терроризация. Были же и у нас какие-то тайные общества, какие-то центральные комитеты, издававшее свои прокламации; получались же и у нас разными лицами подметные писания с ругательствами и всякими угрозами. В сравнении с русским народом, с этим великим могущественным целым, все эти элементы разложения кажутся теперь ничтожной тлей, о которой стыдно говорить; но эта тля была же, однако, в силе, эта тля воображала же себя близкой к полному господству и действовала же она с удивительной самоуверенностью. Что давало ей эту силу? Что внушило ей эту самоуверенность? Представьте себе, что вся эта наша революционная гниль сосредоточивалась бы не в Петербурге, а в каком-либо другом городе, представьте себе, что все эти элементы разложения не находились бы ни в каком отношении к административным сферам - и подумайте, что могли бы они значить, и какое действие могли бы они производить? Они могли бы быть только предметом смеха.
Что же заставляло всех опасаться, что же заставляло всех тревожно оглядываться, что заставляло всех конфузиться и пасовать? Не что иное, как лишь то, что все эти элементы возникли и развивались в Петербурге или под его влиянием; не что иное как лишь то, что эти элементы действительно захватывали частицу власти и действовали ее обаянием на всех и на все. Многие в Петербурге полагали, что это земля русская порождает из своих недр элементы разложения, а земля русская, недоумевая, видела в этих элементах признаки какого-то нового порядка вещей, новой системы, которая на нее налагается. Раскрыть недоразумение, распутать интригу, которая, пользуясь обстоятельствами, умела поддерживать все эти элементы, давать им ход и сообщать им ту фальшивую силу, которой они так долго пользовались, внушая опасения даже самым серьезным людям, было трудно".
Вот картина, которая, нам кажется, гораздо вернее предыдущей. В ней даже очень много верного и меткого, хотя, взятая в целом, она может произвести совершенно неправильное впечатление.
Да, во всем этом много справедливого. Действительно, существовал террор; действительно, им могли действовать даже жулики; но только им действовали не одни жулики и мальчишки. Действительно, была сила в этих элементах разложения, но только не сплошь фальшивая. Фальшь разрослась на некоторых настоящих, живых элементах. Действительно, во всем виноват Петербург, но не потому одному, что в нем сосредоточиваются административные сферы, как упомянуто в статье, а потому, что в нем нашло себе почву многое другое, кроме нашей администрации.
Наконец - приведенная характеристика сказала сущую правду - все это был позор, явление печальное в высокой степени, но гораздо более глубокое, чем можно подумать по этой картине.
Мы очень желали бы серьезно поговорить об этом предмете, нам это нисколько не кажется стыдно; нужно же, наконец, думать о том, что совершается с нами и вокруг нас; нужно же, наконец, чтобы уроки истории не пропадали для нас даром. И без того мы очень часто представляем пресмешное явление. Мы волнуемся от пустяков; мы забываем и чистое чувство, и здравую логику, как будто нам грозят опасности, извиняющей самое безумие. А когда поводы к волнению приходят, мы все это забываем и не становимся разумнее, несмотря ни на какие опыты.
Итак, в чем же состоял наш недавний позор? Опять скажем, судя по выражениям приведенного отрывка, читатели могут ошибиться и отнести обвинение не туда, куда следует. Можно, например, подумать, что было нечто дурное в том, что господствовал некоторый кошмар, что все опасались и оглядывались, что многие приходили в конфуз и принуждены были пасовать и т.п. Состояние страха, конечно, есть весьма неприятное состояние, но на этом основании изгонять страх из общества, вообще говоря, нельзя. Напротив, весьма желательно бы было, чтобы в обществе постоянно господствовал страх у тех, которые должны бояться. Весьма хорошо бы было, если бы людей недостойных и виноватых постоянно душил кошмар, чтобы те, кто чувствует грех на душе, постоянно боялись, чтобы неправые притязания и несостоятельные права пасовали и приходили в конфуз. Такое состояние общества весьма было бы хорошо, и его нельзя не желать. Там, где нет этого страха, конечно, все мирно спит, но зато и всякая неправда обживается и разрастается до чудовищности.
Итак, не в том дело, что был страх; нужно еще спросить, кто боялся и кого боялись, кто пугался и кто пугал?
Пугали, сказано в отрывке, люди ничтожные и недостойные, пугали тля и гниль. Эта тля и гниль характеризуется, во-первых, тем, что она исповедовала "нелепости и безумства" или так называемый нигилизм, что она принимала себя и была принимаема другими за "представителей новой мудрости, долженствующей преобразовать целый мир", что она представляла собою революционные элементы, во-вторых, она характеризуется тем, что состояла из мальчишек, даже из двенадцатилетних мальчишек или воспитанников, невежественных студентов, т.е. вообще из молодежи, из людей незрелых.
А что же стояло на противоположной стороне, на той стороне, которая приходила в конфуз и пасовала перед этой гнилью?
На ней находились "самые бесспорные права", "самые положительные интересы", наконец, "логика здравого смысла". К ней принадлежали "люди поседелые, воспитатели и профессора, и даже лица высокопоставленные".
Но если так, если, с одной стороны, находились нелепости и незрелая и недоученная молодежь, а с другой стороны, - самые здравые и положительные начала и самые зрелые и давно завершившие свое образование люди, то как же могла случиться вся эта история? Каким чудом сила очутилась не на той стороне, на которой она должна бы была быть по всем естественным законам?
Повторяем, стоит подумать об этом вопросе хорошенько. Случай такой поучительный и важный, что обойтись с ним легкомысленно или оставить без внимания никак не следует.
Для объяснения этого случая, который в приведенных нами характеристиках недаром постоянно называется невероятным, непонятным, мы встречаем в этом отрывке только одно соображение, но сказанное так, как будто оно должно вполне объяснить дело. "Что давало этой тли силу"? Так сформулирован вопрос. Ответ же на него такой: "не что иное, как лишь то, что все эти элементы возникали и развивались в Петербурге, или под его влиянием; не что иное как лишь то, что эти элементы действительно захватывали частицу власти и действовали ее обаянием на всех и на все".
Итак, вот ответ и разрешение загадки. Если бы тля не захватывала частицы власти, если бы она не находилась в некотором отношении к административным сферам, то она не имела бы никакой силы и была бы только предметом смеха; никакой истории не было бы. Все зависело от того, что гниль и тля "действительно захватили частицу власти", от того, что земля русская могла предполагать в этих элементах разложения "признаки какого-то нового порядка вещей, новой системы, которая на нее налагалась".
Нам кажется, это объяснение далеко не удовлетворительно. В нем, очевидно, преувеличено значение администрации. Как известно, есть издания, которые очень любят в последнее время это преувеличивать. Они всячески стараются уронить в глазах читателей значение других пружин, других сил, действующих в человеческом обществе и объясняющих человеческие дела, и признают за главную причину и силу власть, административные сферы и т.п. Поэтому они неоднократно указывали на дурное настроение нашей администрации и видели в этом настроении истинный источник многих зол, от которых мы страдаем. Нам кажется, все эти упреки имеют неправильный характер. Власть сама подчиняется общим духовным силам и законам человеческого мира и из них черпает побуждения к своим действиям. Представим себе, в самом деле, что целое здоровое общество, как выражается приведенный нами отрывок, увлечено каким-нибудь, может быть, и не совсем правильным увлечением. Каким образом возможно в этом случае предполагать, что власть могла бы избежать этого увлечения, что она осталась бы ему вполне чуждой? Если это и возможно, то это было бы крайне странно и неестественно и показывало бы такой разрыв между властью и обществом, которого никак нельзя особенно желать.
И власть, и общество, и вообще все деления и подразделения человеческого мира подчинены одной общей силе, именно силе идей, владычеству нравственных побуждений. Мир идей есть настоящий человеческий мир, и этим, как говорят, человек отличается от животных. Следовательно, вот где нужно искать главный источник и объяснение для действий и событий, которые совершаются между людьми.
Известно, какой великий и весьма быстрый перелом совершился в жизни целой России в последнее десятилетие. Известно, с какой силой началось движение во всех сферах деятельности, как оно постепенно ширилось и разрасталось. Идеи, которыми руководилось это движение, всем ясны, всем любезны, составляют лучшее достояние нашего времени. Освобождение крестьян в России и наделение землей польских крестьян суть вечные памятники и свидетельства этих великодушных идей.
Никто не сделает упрека нашему обществу и нашей литературе в том, чтобы их настроение не соответствовало этим великим событиям. И общество, и литература были в это время полны радостного энтузиазма, самых светлых надежд и стремлений. В известном смысле можно сказать, что вся Россия была одушевлена одной и той же жизнью. Признакам такого прекрасного явления нельзя не радоваться, если бы они были даже и не очень сильны и явственны. Понятно, что при таком положении дела некоторые общественные элементы могли захватывать частицу власти (говорим словами нашего отрывка). Это было только следствием и доказательством тесной, живой, здоровой связи между обществом и властью, доказательством, что ими движет одна душа, одна идея. Нам говорят, что в числе этих элементов были и дурные; но следует прибавить, что большая часть этих элементов были прекрасные, здравые и плодотворные. Да и то, что, по мнению некоторых изданий наших, составляет зло, - не всегда еще зло на самом деле. Как бы то ни было, несомненно то, что появились дурные элементы. Само собой понятно, что они явились и должны были явиться разом и в литературе, и в обществе, и в администрации. Они составляют побочный и неправильный продукт общей жизни, общей почвы, и если администрация могла придавать им вес своим сочувствием и своим содействием, как сказано в отрывке, то они, однако же, не от нее получили свою коренную силу, не ею произведены и не ею держатся.
Зло везде возможно. Самая хорошая вещь может быть употреблена во зло, самая светлая идея может быть искажена. Следовательно, нет никакой особой нужды отыскивать частные причины дурных элементов, у нас появившихся; искажение, извращение, превратное понимание дела - вот всегдашние человеческие недостатки, порождающие зло в людях. Вопрос у нас не в том; мы хотели бы знать, почему эти дурные элементы, происхождение которых весьма естественно, получили у нас такую силу, почему они успели разыграть у нас, положим, фальшивую, но все-таки шумную и обширную историю? На ком и на чем лежит главная вина, главная ответственность за все эти метеоры?
Прямой ответ один - метеорам дала развернуться та среда, та атмосфера, в которой они зародились и совершали свое развитие. Обратимся к обществу и к литературе и мы увидим это дело совершенно ясно. Везде тогда обнаружилась такая сильная уступчивость, такая слабость сопротивления и устойчивости, что самые бессодержательные явления, самые пустые мыльные пузыри могли спокойно держаться и признавать себя чем-то существенным.
Возьмем пример, приводимый отрывком, - двенадцатилетнего мальчика материалиста и седовласого старца, который перед ним пасует. Таких случаев попадалось, конечно, множество, и под них подойдут всякого рода уродливости и расстройства, совершавшиеся в наших учебных заведениях.
Спрашиваем: из этих двух лиц, мальчика и старика, кто более заслуживает осуждения? Где искать причины, что безобразие имеет силу? Нет ничего мудреного, что двенадцатилетний мальчик станет материалистом; ему простительно заблуждаться при слабом развитии ума и чувства. Но что сказать о старике, его отце или воспитателе, который пасует перед новой мудростью своего сына или воспитанника? В чем ему искать оправдания? И не он ли виноват, что мальчик вследствие этого пасования действительно примет свои несложившиеся мысли за нечто незыблемое и победоносное?
Так точно и в других случаях. В то время, о котором мы говорим, немало было этих случаев, когда люди трепетали, приходили в конфуз и пасовали перед дурными элементами; но кого же винить в этом? Если эти люди были представителями здравых и хороших элементов, то, конечно, они виноваты, что не имели столько твердости, столько веры в свои права и свои идеи, чтобы не трепетать и не пасовать.
В конце концов, во всем виновата слабая умственная жизнь, отсутствие твердых точек, твердых опор в духовном организме нашего общества. Если бы у нас были ясные и вполне сложившиеся понятия о вещах и делах, если бы у нас было достаточно авторитетов и наш духовный мир представлял сколько-нибудь прочный строй, то не так легко бы было летучим мыслям расшатать и возмутить его.
Всего яснее это обнаруживается в литературе, и мы остановимся на ней подробнее. В литературе до сих пор казалось невозможным обвинять кого-нибудь за то, что он приобрел себе авторитет, что он, как сказано, захватил в свои руки печатное слово. Подобных обвинений в этой области не допускается. Нельзя обвинять авторитетного человека, если он пользуется своим авторитетом, как силой, ему принадлежащей; нельзя сказать о нем, что он терроризует общество. Точно так же никому нельзя поставить в вину, если он подчиняется какому-нибудь авторитету.
В самом деле, что такое авторитет? На эту нравственную силу, на эту умственную и духовную власть никто не имеет никаких особых прав и привилегий. Она не составляет чего-нибудь похожего на собственность; ее нельзя ни дать, ни отнять, ни завещать по наследству. Следовательно, тут не может быть также и речи о захвате чужой собственности и похищению чужих прав. Тут имеет полную силу право первого захвата. Кто завладел авторитетом, тот уже по этому самому имеет на него непререкаемое право. Для всякого здесь открыто свободное поприще. Права одного не мешают никому в приобретении таких же или еще больших прав. Как бы велик ни был чей-нибудь авторитет, нет ни для кого никаких препятствий приобрести себе авторитет несравненно больший. Итак, за что же винить людей, успевших добыть себе авторитет?
Скорее же их следует хвалить. Известно, что эта нравственная власть дается нелегко, что нужны усилия и труды, чтобы приобрести ее. Авторитеты не лежат готовые на дороге, их нужно создать, нужно как здание сперва возвести, а потом укреплять и поддерживать. Земля, на которой нет таких зданий, - пустыня. Общество, в котором нет авторитетов, такая же пустыня в умственном отношении. Авторитет есть власть, следовательно, начало устроительное, связывающее, централизующее. В обществе, где не возникают авторитеты, господствует или совершенная анархия, неурядица мысли, или еще вернее - леность и апатия, безжизненность и спячка. Пробудить эту апатию, заговорить так, чтобы слышен был голос и было привлечено внимание - есть, во всяком случае, заслуга, и даже немалая.
И тех, которые слушают, которые проснулись от дремоты и обнаружили внимание, точно также скорее нужно хвалить, чем бранить. Более или менее сознательное подчинение чужой мысли, конечно, несравненно лучше, чем отсутствие всяких мыслей.
Итак, если в то время, о котором мы говорим, появились и действовали очень сильные авторитеты, то в этом факте ничего дурного и неправильного видеть нельзя.
Другое дело, если мы скажем, что эти авторитеты были дурны и неправильны не по своей власти, а по самому содержанию этой власти, не потому, что они - сила, а потому, что они - дурная, искаженная или даже совершенно призрачная сила. Но в таком случае кого же обвинять? Неправильные силы порождаются и действуют там, где мало или вовсе нет действия правильных и здоровых сил. Во всяком случае, менее всего виноват самый владелец авторитета; он первый бывает обманут и ему всего труднее рассмотреть свое положение. Человек, который начинает действовать и видит, что все кругом подается и уступает ему дорогу, невольно должен считать себя обладателем действительной, здоровой силы.
Понятно, что в обществе, где господствует анархия мысли, в обществе возбужденном, но страдающем, так сказать, отсутствием умственных властей, начальство над умами может легко достаться силам не вполне здоровым и правильным. Против этого зла есть только одно средство спасения - именно деятельность здравых и правильных авторитетов; они должны составлять твердое препятствие и оплот против ненормальных влияний. Если кто упрекает людей за то, что они успешно говорили и писали, проповедуя мнения, несогласные с его мнениями, то ему легко отвечать так: где же вы были с вашими верными взглядами? Почему вы спали, пока они проповедовали? Почему вашего голоса и вашей силы хватает только на осуждение, а на проповедь не достало?
В нашей литературе были некоторые резкие примеры, на которые можно сослаться в этом случае. В то время оканчивал свою деятельность Добролюбов. Добролюбов был человек чрезвычайно даровитый, но вся его критическая деятельность, за исключением, может быть, последней, предсмертной статьи, по нашему мнению, принадлежит к чисто метеорическим явлениям. Это был большой авторитет тогдашнего времени, который по содержанию не может быть признан правильным. Укажем, например, на то что он неправильно растолковал Островского, превратно понял Гончарова, писателей, которых хвалил; что он вовсе не понимал Пушкина, которого бранил6.
Спрашивается - встретил ли он где-нибудь сопротивление? Была ли в то время где-нибудь критическая деятельность правильная и здравая, которая могла бы служить ему противовесом? Нет, нигде не была слышна речь достаточно твердая и ясная, чтобы соперничать с голосом Добролюбова. Журнал, который тогда имел большой успех и мог бы говорить, был "Русский Вестник". Но все его усилия, все попытки завести у себя критику оказались бесплодными. Попытки эти начинаются с самого основания журнала; но несмотря на все старания дело идет бледно, вяло, и чем дальше, тем хуже. Кончились они тем, что "Русский Вестник", наконец, вовсе отказался от критики и предоставил это дело на волю Божью. Спрашивается, кто же виноват, что скипетр критики оставался постоянно в руках Добролюбова?
Возьмем другой пример. У нас в то время получили ход учения, несогласные с так называемой наукой политической экономии. Ничего тут нет ни удивительного, ни страшного. Так называемым началам этой науки постоянно следует Англия, но никогда не следовала Россия. В самом складе и строе всей нашей жизни есть много несогласного и непримиримого с этими началами. Наконец, о политической экономии недаром замечено, что появление ее в христианском мире составляет разительно ненормальное явление.
Впрочем, это все равно. Дело в том, что у нас нашлись во множестве защитники этой европейской науки и противники ее порицателей. Если эта защита была не вполне удачна, если порицатели науки, о которой идет речь, имели успех, то спрашивается, кто в этом виноват? Произвели ли наши экономисты что-нибудь блестящее и твердое? Поняли ли они дух своих противников? В большинстве случаев можно прямо сказать, что нет. Наши экономисты, несмотря на свою ученость, отличились рабским следованием за европейской рутиной. Почетное место между ними занимает до сих пор г. Густав де Молинари7, всем писаниям которого одно имя - голая рутина. Что мудреного, что даже при небольшой бойкости ума и живости соображения, многие стали смотреть с высокомерием и насмешкой на пресловутую науку английского изобретения?
Итак, вот где причина, допускающая у нас развертываться свободно многим безобразиям. Отсутствие действий нормальных и здоровых сил, бедность умственной жизни, слабое проявление и развитие основ нашего духовного строя, вот положение, при котором возможны хаос и неурядица.
Россия есть страна, в которой больше, чем где-нибудь господствует полуобразование. Именно она, как огромное государство, представляет огромное множество места и положений, которые, собственно, должны быть заняты людьми образованными, которые предполагают или допускают образование. Но так как образованных людей у нас очень мало, то почти все эти места и положения наполнены людьми или с малым образованием, или даже без всякого образования. Понятно, что эти люди чувствуют, чего им не достает в их положении; понятно, что они всячески стараются походить на то, чем они должны бы быть. Является, таким образом, огромная масса людей, передразнивающих образование и подделывающихся под образование. А какой первый, бросающийся в глаза признак образованности? Конечно, свобода мысли, возможность о каждом деле свое суждение иметь, неподчинение авторитетам, самостоятельный взгляд. И вот начинается передразнивание самостоятельности и свободы суждения. Ничто не уважается, во всем отыскивается темная сторона. Начинается дешевый скептицизм, копеечное, лакейское критиканство, которое все вертится на желании показать: для нас и это нипочем! Мы и над этим подсмеяться можем! Каждый согласится, что таков обыкновенный тон этих мнимых образованных людей, наполняющих землю русскую. Осуждать и подсмеиваться, - вот средство не попасть впросак, не показать своей наивности и сохранить за собой вид человека много понимающего.
Вместе с тем, вот та почва, на которой нигилизм пускает самые глубокие свои ростки. Эти люди легко приучаются ничего не любить и не уважать. Уважать и любить трудно; для этого нужно понимать уважаемый предмет, уметь ценить его достоинства. Гораздо легче сказать: "Ничего не понимаю! ничего не нахожу - ни хорошего, ни любопытного". Этим людям может нравиться только то, что им по плечу: прозаическое, узкое, сухое мировоззрение, подводящее все предметы под серый цвет, отрицание целых сфер духовной человеческой деятельности; мысль мелкая, короткая, но по тому самому законченная и осязательно ясная - вот что найдет у них ход и наберет себе приверженцев. Сообразите, какая радость стать, наконец, умником, найти, вдруг, точку опоры для своих суждений и смело говорить, как подобает мыслящему и образованному человеку! Вот почему учения самые грубые, понятия самые поверхностные, выводы самые тупые - так привлекательны для эт