Тынянов Юрий Николаевич - Архаисты и Пушкин

lign="justify">   Немного ранее, в письмах, Пушкин еще более выяснил свою позицию. "Он (Ломоносов. - Ю. Т.) понял истинный источник русского языка и красоты оного", но он "не поэт". "Кумир Державина ¹/₄ золотой, ³/₄ свинцовый".¹¹³ И яснее: "Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии, ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо... Читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей богу, его гений думал по-татарски, а русской грамоты не знал за недосугом". ¹¹⁴ Таким образом, признавая ломоносовские принципы литературного языка, Пушкин решительно отвергал литературные принципы Ломоносова; столь же решительно он отвергал языковые тенденции Державина, признавая в нем мысли, картины и движения "истинно-поэтические". ¹¹⁵ Он воспринимал ломоносовский язык вне поэзии Ломоносова, а поэзию Державина - вне державинской стиховой культуры.

   Поэтому совершенно естественны и теоретические колебания Пушкина. В "Мыслях на дороге", ¹¹⁶ через десять лет, при новом пересмотре вопроса, эта чуждость стиховых культур и литературных принципов Ломоносова и Державина уже возобладала у Пушкина над его уважением к ломоносовскому принципу литературного языка; эстетизм, маньеризм, перифраза - неприемлемые черты литературной культуры карамзинистов - в 1835 г. уже сгладились, были вчерашним днем, и всплывала в светлое поле первоначальная роль Карамзина как "освободителя литературы от ига чужих форм".

   Все это естественно совпало с переходом Пушкина к прозе; в результате всего этого в новом, положительном свете явилась и языковая роль Карамзина.

   Ломоносовско-державинская литературная традиция была и с самого начала неприемлема для Пушкина; литературные принципы ее были ему чужды. Он был на самой вершине культуры карамзинского точного слова, там, где это точное слово вызывало реакцию. И, как реакцию, Пушкин влил в эту литературную культуру враждебные ей черты, почерпнутые из архаистического направления.

   Но у Пушкина это было внутренней, "гражданской" войной с карамзинизмом; владея всеми достижениями карамзинизма, соблюдая принципы точного, адекватного слова, он воевал против последышей карамзинизма, против периферии карамзинистской культуры, против ее статики; ферментом же, брошенным на эту культуру, очищенную от маньеризма, эстетизма, малой формы, были принципы враждебной культуры - архаистической.

   Роль Катенина была, по признанию Пушкина, в том, что он "отучил его от односторонности взглядов". ¹¹⁷

   В борьбе литературных "сект" Пушкин занимает исторически оправданное место беспартийного. Он вступает в переговоры с Вяземским: "Ты - Sectaire, a тут бы нужно много и очень много терпимости; я бы согласился видеть Дмитриева в заглавии нашей кучки, а ты уступишь ли мне моего Катенина? Отрекаюсь от Василья Львовича; отречешься ли от Воейкова?"; ¹¹⁸ шутливое упоминание о дяде Василии Львовиче не заслоняет факта огромной важности: Пушкин был в литературе "скептик" и использовал элементы враждебных течений. Оп бывал даже и подлинным литературным дипломатом: "П. А. Катенин заметил в эту эпоху (начало 20-х годов. - Ю. Т. ) характеристическую черту Пушкина, сохранившуюся и впоследствии: осторожность в обхождении с людьми, мнение которых уважал, ловкий обход спорных вопросов, если они поставлялись слишком решительно. Александр Сергеевич был весьма доволен эпитетом: Le jeune M-r Arouet, данным ему за это качество приятелем его, и хохотал до упада над каламбуром, в нем заключавшимся. Может быть, это качество входило у Пушкина отчасти и в оценку самих произведений Катенина". *

   Вот почему Пушкин, учась у Катенина, никогда не теряет самостоятельности; вот почему он вовсе не боится "предать" своего учителя и друга. В 1820 г. он уже совершенно самостоятелен; он осуждает Катенина за то, что Катенин стоит на старой статике, на старом пласте литературной культуры: "Он опоздал родиться - и своим характером и образом мыслей весь принадлежит XVIII столетию. В нем та же авторская спесь, те же литературные сплетни и интриги, как и в прославленном веке философии". ¹¹⁹ Пушкину претит традиционная важность этой литературной культуры, ибо от карамзинистов Пушкин, отвергнув их эстетизм, перенял подход к литературе как к факту, в который широко вливается неканонизованный, неолитературенный быт: "Мы все, по большей части, привыкли смотреть на поэзию как на записную прелестницу, к которой заходим иногда поврать, поповесничать, без всякой душевной привязанности и вовсе не уважая опасных ее прелестей. Катенин, напротив того, приезжает к ней в башмаках и напудренный и просиживает у нее целую жизнь с платонической любовью, благоговением и важностью". ¹²⁰

   Пушкин несомненно ценил катенинские баллады, ценил в Катенине критика ("Один Катенин знает свое дело"; ¹²¹ "для журнала это клад"), ¹²² многому у него научился, но "последователем" его не был. **

   * Анненков. Материалы, стр. 56.

   ** Между прочим, к знаменитому стиховому комплименту в "Онегине"

   Там наш Катенин воскресил

   Корнеля гений величавый,

   комплименту, который часто приводится, следует относиться с осторожностью. Это была готовая стиховая формула. В 1821 г. точно такой же комплимент преподнес Пушкин Гнедичу:

   О ты, который воскресил

   Ахилла призрак величавый.

   (Переписка, т. I, стр. 30)

  

   "Высокий план" архаистов был для Пушкина неприемлем. В результате приложения архаистической теории к высоким жанровым и стилистическим заданиям получалась у архаистов неудача, исторически фатальная. Такова, как увидим ниже, неудача Кюхельбекера, такова же, например, языковая неудача Катенина в переводах из Дантова "Ада". Здесь соединение крайних архаизмов с просторечием давало семантическую какофонию, приводящую к комизму. Приведу примеры:

   А вслед за ним волк ненасытно жадной,

   Пугающий чрезмерной худобой,

   Губительной алчбою безотрадной,

   Толикий страх нанес он мне собой,

   Столь вид его родил во мне отврата,

   Что я взойти отчаялся душой.

   Песнь I (1827)

   Гнушаяся их срамной теплотой

   Их небеса высокие изгнали,

   И низкий ад в провал не принял свой.

   ...Струилась кровь с ланит их уязвленных,

   И с током слез смесившись на земле

   Служила в снедь толпе червей презренных.

   Песнь III (1828)

   Или в особенности такие семантические провалы:

   О житии воспомнить нестерпимо;

   Забвением забыл их целый свет,

   И зависть в них ко всем необходимо.

   ...Я в землю взор потупив, смолкнул снова,

   И скучных сих стыдясь вопросов сам,

   Вплоть до реки не смел промолвить слова.

   ...Невольный страх в мои проникнул жилы.

   Вдруг треснула рассевшаясь земля,

   И взвился ветр, раскинув шумны крилы.

   Песнь III (1828)

   Глад исказил прекрасные их лица

   И руки я, отчаян, укусил.

   Уголин (1817)

   Сюда же - места, которые самым перенапряжением вызывают на пародию:

   Но строгий к нам вняв глас его речей,

   В лице смутясь, заскрежетав зубами,

   Все мертвецы завыли от скорбей.

   Песнь III (1828)

   Главу врага, вновь ухватив зубами,

   Как алчный пес, стал крепкий череп грызть.

   Уголин (1817)

   К 1832 г. относится полупародическое "подражание Данту" Пушкина, где вся соль пародии в соединении слов и фраз "неравно высоких", и здесь, конечно, возможно у Пушкина сознательное пародирование переводов Катенина.

   14

   К 1828 и 1832 гг. относится любопытное поэтическое состязание, тайная полемика между Катениным и Пушкиным.

   Большинство стихотворений Катенина имеют "arriиre pensйe" - заднюю мысль. Это обычный семантический прием 20-х годов - за стиховым смыслом прятать или вторично обнаруживать еще и другой. (Так, Вяземский говорил, что все его стихотворение "Нарвский водопад" построено на arriиre pensйe, которая отзывается везде: "весь водопад не что иное, как человек, взбитый внезапной страстью"; ¹²³ так и сам Пушкин проецирует в сюжет Нулина пародию "Шекспира и истории".)

   Частая фабула у Катенина - поэтическое состязание двух певцов (на этот сюжет Катенина, по-видимому, натолкнула переведенная им в молодости эклога Виргилия). Таков сюжет "Софокла", таков сюжет "Старой были", "Элегии" и "Идиллии".

   Совершенно явный личный смысл вложен в "Элегию" (1829). Герой элегии Евдор; в картине ратной его жизни и "отставки" легко различить автобиографические черты. Место это по политической смелости намеков стоит того, чтоб его привести:

   ...Сам же Евдор служил царю Александру...

   Верно бы царь наградил его даром богатым,

   Если б Евдор попросил; но просьб он чуждался.

   После ж, как славою дел ослепясь, победитель,

   Клита убив, за правду казнив Каллисфена,

   Сердцем враждуя на верных своих македонян,

   Юных лишь персов любя, питомцев послушных,

   Первых сподвижников прочь отдалил бесполезных,

   Бедный Евдор укрылся в наследие предков.

   (Любопытна здесь игра на самом имени Александр.) Идеал поэта дан в стихах:

   Злата искать ты мог бы, как ищут другие,

   Слепо служа страстям богатых и сильных...

   .....жар добродетели строгой,

   Ненависть к злу и к низкой лести презренье.

   Автобиографичны и литературные неудачи Евдора:

   Кроме чести, всем я жертвовал Музам;

   Что ж мне наградой? - зависть, хула и забвенье.

   ...Льстяся надеждой, предстал он на играх Эллады:

   Демон враждебный привел его! Правда: с вниманьем

   Слушал народ...

   ...но судьи поэтов

   Важно кивали главой, пожимали плечами,

   Сердца досаду скрывая улыбкой насмешной.

   Жестким и грубым казалось им пенье Евдора.

   Новых поэтов поклонники судьи те были...

   ...Юноши те великих предтечей не чтили...

   Друг же друга хваля и до звезд величая,

   Юноши (семь их числом) назывались Плеядой.

   В них уважал Евдор одного Феокрита.

   Все это очень прозрачно. Катенин в 1835 г., в письме к Пушкину, указал, кого он разумел под именем Феокрита. Единственно уважаемый Феокрит был Пушкин. Катенин пишет в 1835 г. Пушкину: "Что у вас нового, или лучше сказать: у тебя собственно? ибо ты знаешь мое мнение о светилах, составляющих нашу поэтическую плеяду: в них уважал Евдор одного Феокрита; et ce n'est pas le baron Delvig, je vous en suis garant". *

   * И это не барон Дельвиг, за это я вам ручаюсь (франц.). - Прим. ред.

  

   Подобно этому в "Идиллии" состязаются Эрмий, представитель "силы", и Аполлон, представитель "прелести", причем Эрмий побежден, как и Евдор, но награжден любовью Наяды.

   Сюжет "Старой были" - состязание двух певцов: женоподобного скопца-грека со старым русским воином "средних годов", который "пел у огней для друзей молодцов про старые веки и роды". Певцы должны состязаться в прославлении великого князя Владимира.

   Вещь была посвящена Пушкину, причем посвящение было сделано в форме особого стихотворения.

   Оба стихотворения Катенин послал Пушкину, сопроводив их письмом, где отдавал их в его распоряжение и говорил: "И повесть и приписка деланы, во-первых (т. е. прежде всего. - Ю. Т.), для тебя". ¹²⁴

   И в "Старой были" и в посвящении имелись намеки ясные и грозные. К 1826 г. относятся нашумевшие "Стансы" Пушкина Николаю I "В надежде славы и добра", в январе 1828 г. написан вынужденный ответ "Друзьям" ("Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю"), а в марте 1828 г. отсылает Катенин Пушкину свою "Старую быль" с посвящением для печати.

   В "Стансах" Пушкина центральное место занимала аналогия Николая I с Петром Великим ("Начало славных дней Петра"). И вот скопец-грек "Старой были" начинает свою "песнь" князю Владимиру также с аналогии:

   А ты, великий русский князь!

   Прости, что смею пред тобою,

   Отчизны славою гордясь,

   Другого возносить хвалою;

   Мы знаем: твой страшится слух

   Тобой заслуженные чести,

   И ты для слов похвальных глух,

   Один их чтя словами лести.

   Дозволь же мне возвысить глас

   На прославление владыки,

   Щедроты льющего на нас

   И на несчетные языки.

   Ты делишь блеск его венца,

   Причтен ты к роду Константина;

   А славу кто поет отца,

   Равно поет и славу сына.

   Далее он прославляет самодержавие:

   Кого же воспоет певец,

   Кого как не царей державных,

   Непобедимых, православных

   Носящих скипетр и венец?

   Они прияли власть от бога,

   И божий образ виден в них...

   ...Высок, неколебим и страшен,

   Поставлен Августов престол.

   С него, о царь-самодержитель,

   С покорством слышат твой глагол

   И полководец-победитель

   И чуждые страны посол.

   Таким образом, ядовитый намек на пушкинскую аналогию "Николай I - Петр" послужил прекрасным мотивом для того, чтобы оторваться от условного "великого князя" и перенести тему на самодержавие, причем "греческий", "византийский" колорит не дан, а даны черты, либо характерные для русского самодержавия (ср. разрядку), либо общие: "Август". Следующее затем сказочное описание двух львов из меди у ног самодержца, автоматически рыкающих, как только "кто в пяти шагах от неприступного престола ногою смел коснуться пола", - насмешливый намек на "охранителей престола". Сказочный колорит служит для затушевки реального смысла. Сказочные птицы "из драгих камней", витающие на сказочных деревьях, снова дают повод к намекам:

   О, если бы сии пернаты

   Свой жребий чувствовать могли,

   Они б воспели: "Мы стократы

   Счастливей прочих на земли".

   К трудам их создала природа;

   Что в том, что крылья их легки?

   Что значит мнимая свобода,

   Когда есть стрелы и силки?

   Они живут в лесах и поле,

   Должны терпеть и зной и хлад;

   А мы в божественной неволе

   Вкушаем множество отрад.

   Эта речь царских птиц, противопоставляющих свою "божественную неволю" "мнимой свободе" лесных и полевых, переходит, наконец, в иронические личные намеки на отношения Пушкина к самодержцу:

   За что ты. небо! к ним сурово,

   И счастье чувствовать претишь?

   Что рек я? Царь! Ты скажешь слово,

   И мертвых жизнию даришь.

   Невидимым прикосновеньем

   Всеавгустейшего перста

   Ты наполняешь сладким пеньем

   Их вдруг отверстые уста;

   И львы, рыкавшие дотоле,

   Внезапно усмиряют гнев,

   И, кроткой покоряясь воле,

   Смыкают свой несытый зев.

   И подходящий в изумленьи

   В Цape зреть мыслит божество,

   Держащее в повиновеньи

   Самих бездушных вещество:

   Душой, объятой страхом прежде,

   Преходит к сладостной надежде,

   Внимая гласу райских птиц;

   И к Августа стопам священным,

   В сидонский пурпур обувенным.

   Главою припадает ниц.

   Намеки есть не только в монологе грека. Они - и в самой фабуле "состязания". Князь Владимир говорит его сопернику, русскому воину, который стоит "безмолвен и в землю потупивши взор", после песни грека:

   Я вижу, земляк, ты бы легче с мечом,

   Чем с гуслями, вышел на грека...

   - советует ему признать первенство грека без состязания и дает ему за его былые подвиги вторую награду - кубок. Выпуск песни грека был приемом, не сразу давшимся Катенину. Вызван он был и сюжетными причинами (нежелание делать читателя судьею в состязании) и, может быть, цензурными. * Таким образом, русский витязь побежден, как и Евдор, как и Эрмий, но поражение его более почетное: он отказался от состязания. Катенин уступал пальму первенства. Но не даром. Ответ русского воина следующий:

   * Ср. его письмо к Бахтину от 11 февраля 1828 г.: "Стихотворение, начатое при вас в Петербурге, все понемножку подвигается вперед: в расположении последовала перемена необходимая, то есть русской вовсе петь не будет" ("Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину", стр. 109).

  

   Премудр и промилостив твой мне совет

   И с думой согласен твоею:

   Ни с эллином спорить охоты мне нет,

   Ни петь я, как он, не умею.

   Певал я о витязях смелых в боях:

   Давно их зарыли в могилы;

   Певал о любви и о радостных днях,

   Теперь не разбудишь Всемилы;

   А петь о великих царях и князьях

   Ума не достанет ни силы.

   Ядовитая подробность: грек, сев на полученного в награду копя, отсылает домой доспехи:

   Доспех же тяжелый, военный,

   Домой он отнесть и поставить велел

   Опасно в кивот позлащенный.

   Он отправляется с торжественной процессией вслед за князем.

   Но несколько верных старинных друзей

   Звал русский на хлеб-соль простую;

   И княжеский кубок к веселью гостей

   С вином обнести в круговую,

   И выпили в память их юности дней,

   И Храброго в память честную.

   Внезапно выплывший "Храбрый" - у Катенина, друга декабристов, едва ли не был намеком на одного из погибших вождей.

   Намекал кое на что и метр, которым была написана "Старая быль" (за исключением песни грека) : это тот самый метр, которым была написана пушкинская "Песнь о вещем Олеге", где отношение поэта к власти было дано в формуле:

   Волхвы не боятся могучих владык,

   А княжеский дар им не нужен.

   "Посвящение" Пушкину было уже явным адресом. "Двупланный" смысл катенинской "Старой были" в связи с именем Пушкина превращался в явный смысл памфлета.

   Поэтому "Посвящение" до известной степени нейтрализовало смысл "Старой были": кубок старого русского витязя достался именно Пушкину. Этим стиховым комплиментом смысл "Старой были" как бы превращался по отношению к Пушкину в противоположный смысл. Но только "до известной степени" и "как бы".

   Начинается "Посвящение" с указания на спрятанность смысла "Старой были":

   Вот старая, мой милый, быль,

   А, может быть, и небылица;

   Сквозь мрак веков и хартий пыль

   Как распознать? Дела и лица -

   Bee так темно, пестро, что сам,

   Сам наш Исторьограф почтенный,

   Прославленный, пренагражденный,

   Едва ль не сбился там и сям.

   (Попутно, стало быть, задет "пренагражденный" Карамзин,) Подарки князя постигла разная участь: доставшиеся греку конь и латы исчезли, сохранился только кубок. Он попал теперь к Пушкину:

   Из рук он в руки попадался,

   И даже часто невпопад:

   Гулял, бродил по белу свету,

   Но к настоящему Поэту

   Пришел, однако, на житье.

   Ты с ним, счастливец, поживаешь.

   Но далее центр внимания переносится с самого кубка на питье.

   Автор просит адресата напоить его своим волшебным питьем:

   Но не облей неосторожно,

   Он, я слыхал, заворожен,

   И смело пить тому лишь можно,

   Кто сыном Фебовым рожден.

   78

   Он предлагает сделать опыт: "младых романтиков хоть двух проси отведать из бокала". Если они напьются свободно,

   Тогда и слух, конечно, лжив,

   И можно пить кому угодно.

   В противном случае и он "благоразумием пойдет":

   Надеждой ослеплен пустою,

   Опасным не прельщусь питьем,

   И в дело не входя с судьбою,

   Останусь лучше при своем;

   Налив, тебе подам я чашу,

   Ты выпьешь, духом закипишь,

   И тихую беседу нашу

   Бейронским пеньем огласишь.

   Таким образом, главное дело в "питье", а не в кубке.

   Питье Пушкина взято под подозрение, оно "опасное". Намек на то, что кубок "попадал из рук в руки и даже часто невпопад", развивается далее в вопрос: не может ли пить из этого кубка кто угодно, и кончается приглашением отведать катенинского напитка.

   "Романтики" - обычный в устах Катенина выпад, но "Бейронское пенье", которому предшествует стих "духом закипишь", могло быть после смерти Байрона в Миссолонгах символом революционной поэзии.

   Таким образом, именем Пушкина тайный смысл "Старой были" приурочивался к нему. Стиховой комплимент "Посвящения" (кубок у Пушкина) как бы обращал этот смысл в противоположный, но под конец пушкинское питье поставлено под знак вопроса. "Старая быль" и оказывалась как бы предупреждением и предостережением в лице "Еллина-скопца", а в посвящении Пушкину предлагался выбор между его сомнительным питьем и катенинской чашей. Стиховой комплимент "Посвящения" позволял, однако, Катенину в высказываниях о "Старой были" балансировать и упирать то на этот комплимент, то на смысл "Старой были".

   В сопроводительном письме Катенин тоже не мог удержаться от очень сдержанного, впрочем, намека: "Я ведь тебя слишком уважаю, чтобы считать в числе беспечных поэтов, которые кроме виршей ни о чем слушать не хотят".

   В письмах к Бахтину постепенно нарастают намеки по поводу "Старой были": "Русский вовсе петь не будет. Грек же пропел и, по-моему, очень comme il faut, * сообразно с целью все и вещи; только предчувствую, что вы меня станете журить за некоторую пародию нашего почтеннейшего Ломоносова. Что еще горше, сомневаюсь, чтобы цензура пропустила: ils ont le nez fin. ** Что будет, то будет, а все пришлю вам, когда кончу. Называется Essay "Старая быль" (11 февраля, 1828 г., стр. 109). Опасения цензуры не требуют объяснения, но определение "Старой были" как "Essay" - злободневного моралистического жанра - любопытно. Столь же любопытно указание на пародирование в "песне Грека" хвалебных од. В следующем письме: "...думаете ли вы, чтоб оно могло быть напечатано; я, как заяц, боюсь, чтобы мои уши не показались за рога... я имею намерение ему (Пушкину. - Ю. Т.) послать с припиской мою "Старую быль"... Вы мне скажете, к чему это? К тому, батюшка Николай Иванович, что он, Пушкин, меня похвалил в Онегине, к тому, чтобы la canaille littйraire *** не полагала нас в ссоре, к тому, что я напишу ему так, что вы будете довольны, и к тому, что оно послужит в пользу. Я даже нахожу вообще приятным и, так сказать, почтенным зрелищем согласие и некую приязнь между поэтами, я же у него в долгу и хочу расплатиться. По сей-то причине, то есть, что к нему надо послать вещь, покуда она с иголочки, я вас прошу не давать решительно никому ее списывать, а можете вы ее прочесть, либо дать прочесть брату моему Саше, да Каратыгину" (27 февраля 1828 г., стр. 110).

   * Прилично (франц.). - Прим. ред.

   ** У них тонкий нюх (франц.). - Прим. ред.

   *** Литературная каналья (франц.). - Прим. ред.

  

   Может показаться, что Катенин здесь опровергает смысл, заложенный в поэму, но дипломатический приказ никому не давать списывать вещи до получения ее Пушкиным окрашивает в дипломатические цвета и "почтенное зрелище согласия и приязни", иронически звучащее в устах вечно желчного Катенина, а "расплата за комплимент" в "Евгении Онегине" подрывается тем обстоятельством, что Катенин в конце 1827 г. был сильно раздосадован балладой Пушкина "Жених", в которой видел "состязание" с собой и о которой писал тому же Бахтину: "Наташа Пушкина ("Жених". - Ю. Т.) очень дурна, вся сшита из лоскутьев, Светлана и Убийца (баллада Катенина. - Ю. Т.) окрадены бессовестно, и во всем нет никакого смысла. Правда и то, что ему незачем стараться: все хвалят" (27 ноября 1827 г., стр. 100-101).

   Последующие письма разъясняют это. "Рад я чрезмерно, - пишет он Бахтину 17 апреля 1828 г., * - что "Старая быль" понравилась вам; я трепетал и ожидал некоторого выговора от усердного почитателя Ломоносова за некий род пародии его и всех наших лириков вообще в песни Грека; но вы, конечно, рассудили, что иначе нельзя было сделать... ** Вы жалеете, что русского певца не описал я величественнее; я этого именно избегал по двум причинам: первая, огненный взор и сила членов лишнею выйдут рисовкою... вторая и главная, - по плану всего мне хотелось отнюдь не казаться к нему пристрастным, а напротив, говорить как бы холодно об нем: тем, может быть, все читатели лучше об нем заключат, что и князь и народ и сам рассказчик за него не стоят, хоть очень видно, что он человек хороший и умный... Вообще об этом надобно бы нам с час поговорить и тогда только я бы мог вполне изъяснить вам мою мысль и намерение: но будьте уверены, что это неспроста и что мое внутреннее чувство сильно убеждено. Вы говорите, что иным читателям надо в рот класть; для них, почтеннейший, я никогда не пишу, тем паче, что у них мне никогда не сравниться ни с Пушкиным, ни с Козловым; *** я жду других судей, хоть со временем".

   * "Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину", стр. 113-114.

   ** Под "лириками" Катенин, в согласии с тогдашним словоупотреблением, разумеет, очевидно, одописцев; "иначе нельзя было сделать", т. е. без пародирования старых од проявился бы непосредственно современный смысл.

   *** Катенин ставил себя наравне с Пушкиным, Козлов же был для него вовсе мелкой величиной. Литературное самолюбие его было колоссальное.

  

   И в том же письме Катенин дает разгадку смысла своей "Старой были": "Посылаю вам при сем список со стихов моих к Пут-кипу при отправлении к нему "Старой были"... О стансах С. П. скажу вам, что они как многие вещи в нем плутовские, то есть, что когда воеводы машут платками, коварный Еллин отыграется от либералов, перетолковав все на другой лад: вникните и вы согласитесь". ¹²⁵ ("Плутовские" - курсив Катенина).

   А. А. Чебышев с полным основанием в примечании к этому письму указывает, что С. П. - Саша Пушкин (так Катенин всегда называет Пушкина), а что "Стансы", о которых здесь говорится, - "В надежде славы и добра". "Коварный Еллин" объясняет без остатка скопца-эллина из "Старой были". Место это очень важно для уразумения общественной и политической позиции Катенина и Пушкина. Год 1828 - год персидско-турецких войн, необычайный подъем национализма, воеводы машут платками, и либерал Катенин боится, что относительно либеральный смысл "Стансов" (призыв к незлопамятству и т. д.) может быть перетолкован Пушкиным как безусловное восхваление самодержавия.

   17 июля Катенин пишет недогадливому Бахтину: "Вы укоряете меня в лишних похвалах Пушкину; я нарочно перечитал и не вижу тут ничего чрезмерного, ни даже похожего на то; я почти опасаюсь, что он останется недоволен в душе и также будет неправ" (стр. 123). Дело идет здесь, конечно, о "Посвящении", намеренно затемнявшем смысл "Старой были". Характерно боязливое ожидание пушкинского впечатления, а ответ заранее подготовлялся: Пушкин будет неправ, если останется недоволен, потому что "Старая быль" только предупреждение, а не открытый бой.

   Были друзья недогадливее, которые понимали вещь лучше Бахтина. 7 сентября 1828 г. Катенин пишет тому же Бахтину: "Пушкин получил и молчит: худо; но вот что хуже: К. Н. Голицын, мой закадычный друг, восхищающийся "Старой былью" и в особенности песнью Грека, полагает, что моя посылка к Пушкину есть une grande malice; * если мой приятель, друг, полагает это, может то же казаться и Пушкину: конечно, не моя вина, знает кошка, чье сало съела, но хуже всего то, что я эдак могу себе нажить нового врага, сильного и непримиримого, и из чего? Из моего же благого желания сделать ему удовольствие и честь: выходит, что я попал кадилом в рыло. Так и быть, подожду еще, узнаю, наверно, через Петербург, в чем беда, а там думаю объясниться; я не хочу без греха прослыть грешником". ¹²⁶ Видимое противоречие между тирадою о кошке, которая знает, чье сало съела, и тирадою об удовольствии и чести, оказанных Пушкину, объясняется просто: смысл "Старой были" направлен против Пушкина, а в "Посвящении" сделан отводящий подозрение комплимент. Катенин серьезно взволнован возможностью осложнений, хочет объясняться и подготовляет путь к отступлению. ** В следующем письме (16 октября) Катенин пишет: "Не знаю, что подумать о Пушкине; он мою "Старую быль" и приписку ему получил в свое время, то есть в мае, просил усердно Каратыгину (Ал. М.) извинить его передо мной: летом ничего не мог писать, стихи не даются, а прозой можно ли на это отвечать? Но завтра, завтра все будет. Между тем по сие время ответа ни привета нет, и я начинаю подозревать Сашиньку в некоторого рода плутне: что делать? подождем до конца. О каких мизерах я пишу! самому стыдно". ¹²⁷

   * Злой умысел (франц.). - Прим. ред.

   ** Мнительность литературная, театральная, политическая Катенина может быть сопоставлена только с его резкой желчностью; ср. его просьбу, обращенную к Колосовой, не говорить ни слова о том, что он переводит "Баязета", Жандру и Грибоедову, его соратникам. Вероятно, эта черта была вызвана его ссылкою.

  

   Здесь интересен ответ Пушкина, что прозой отвечать на "Старую быль" нельзя. Двупланная семантика "Старой были" требовала такого же двупланного стихового ответа. "Плутня Сашиньки" - вероятно подозрение, что Пушкин не отдаст в печать его стихов.

   4 ноября снова: "Саша Пушкин упорно отмалчивается". ¹²⁸

   Между тем Пушкин в первой половине декабря послал "Издателям Северных Цветов на 1829 г." для напечатания одну только "Старую быль", а вместо посвящения напечатал свой "Ответ Катенину". Катенин, возмущенный, пишет в марте 1829 г.: "...Не цензура не пропустила моей приписки Саше Пушкину, но... он сам не заблагорассудил ее напечатать: нельзя ли ее рукописно распустить по рукам для пояснения его ответа". ¹²⁹ Из письма 7 апреля 1829 г. видно, что Катенин давал списывать эти стихи Каратыгину. ¹³⁰

   Смысл "Ответа Катенину" был до сих пор неясен. Анненков пишет, что стихотворение "без пояснения остается каким-то темным намеком", и тут же сообщает любопытное известие: "Всего любопытнее, что когда несколько лет спустя Катенин спрашивал у него (Пушкина. - Ю. Т.): почему не приложил он к "Старой были" и послания, то в ответах Пушкина ясно увидел, что намеки на собратию были истинными причинами исключения этой пьесы. Так вообще был осторожен Пушкин в спокойном состоянии духа! * Осторожность была, как мы видели, естественна.

   * Анненков. Материалы, стр. 57.

  

   "Ответ" Пушкина был гневен и ироничен:

   Напрасно, пламенный поэт,

   Свой чудный кубок мне подносишь

   И выпить за здоровье просишь:

   Не пью, любезный мой сосед,

   Товарищ милый, но лукавый,

   Твой кубок полон не вином,

   Но упоительной отравой:

   Он заманит меня потом

   Тебе во след опять за славой.

   ...Я сам служивый: мне домой

   Пора убраться на покой.

   Останься т