Тынянов Юрий Николаевич - Архаисты и Пушкин

ы в делах Парнаса,

   Пред делом кубок наливай,

   И лавр Корнеля или Тасса

   Один с похмелья пожинай.

   Жившему ряд лет в изгнании Катенину Пушкин говорил:

   Он заманит меня потом

   Тебе во след опять за славой

   (следует отметить характерное "опять" - воспоминание Пушкина о своей ссылке).

   Еще ироничнее - ввиду тогдашней литературной перспективы - желание "убраться на покой" и пожелание остаться ему, Катенину, загнанному литературными врагами, в делах Парнаса взамен Пушкина.

   И, наконец, обиднее всего был совет уже тогда много пившему Катенину:

   Пред делом кубок наливай.

   Конец язвительный: пожелание пожинать одному с похмелья лавр нищего Корнеля и сумасшедшего Тасса. (Вне семантической двупланности стихотворения имена Корнеля и Тасса могли бы сойти только за комплимент.)

   Дело, однако, не исчерпалось этими искусно спрятанными arriиres pensйes, столь характерными для семантического строя тогдашней поэзии.

   В 1832 г. появляются в "Северных цветах" написанные осенью 1830 г. "Моцарт и Сальери", и Катенин, по-видимому, находит здесь своеобразный ответ на состязание в "Старой были": в сопоставлении Сальери и Моцарта, в самой фигуре Сальери ему чудится arriиre pensйe.

   Об этом свидетельствует показание Анненкова: "Клочок бумажки, оторванный от частной и совершенно незначительной записки, сохранил несколько слов Пушкина, касающихся до сцепы: "В первое представление Дон-Жуана... завистник, который мог освистать Дон-Жуана, мог отравить его творца". Слова эти, может быть, начертаны в виде возражения тем из друзей его, которые беспокоились на счет поклепа, взведенного на Сальери в новой пьесе".

   II. Анненков делает примечание: "К числу их принадлежал, напр. П. А. Катенин. В записке своей он смотрит на драму Пушкина с чисто юридической стороны. Она производила на него точно такое же впечатление, какое производит красноречивый и искусный адвокат, поддерживающий несправедливое обвинение". И Анненков недоуменно продолжает: "Только этим обстоятельством можно объяснить резкий приговор Пушкина о Сальери, не выдерживающий ни малейшей критики". ¹³¹ Вероятно, к спору, тогда возникшему, должно относиться и шуточное замечание Пушкина: "Зависть - сестра соревнования, - стало быть из хорошего роду". * Сальери, с его "глухою славой", который "отверг рано праздные забавы и предался музыке", как бы высокий аспект Катенина, "проводящего всю жизнь в платоническом благоговении и важности" у поэзии в гостях. Фигурирует здесь и "отравленный кубок" - образ из "Ответа Катенину".

   * Анненков. Материалы, стр. 287-288. А в зависти люди, знающие Катенина, могли его, конечно, обвинить. См. у Чебышева - в предисловии к "Письмам П. А. Катенина к Н. И. Бахтину", стр. VIII. Ср. поразительно резкий отзыв Катенина о Грибоедове - при первом известии о его служебных удачах (там же, стр. 121).

  

   Как бы то ни было, arriиre pensйe этой вещи, подлинная или кажущаяся, отравила воспоминание Катенина о Пушкине. Анненков писал Тургеневу в 1853 г.: "Катенин прислал мне записку о Пушкине - и требовал мнения. В этой записке, между прочим, "Борис Годунов" осуждался потому, что не годится для сцены, а "Моцарт и Сальери" - потому, что на Сальери возведено даром преступление, в котором он неповинен. На последнее я отвечал, что никто не думает о настоящем Сальери, а что это - только тип даровитой зависти. Катенин возразил: стыдитесь, ведь вы, полагаю, честный человек и клевету одобрять не можете. Я на это: искусство имеет другую мораль, чем общество. А он мне: мораль одна, и писатель должен еще более беречь чужое имя, чем гостиная, деревня или город. Да вот десятое письмо по этому эфически-эстетическому вопросу и обмениваем". *¹³² Здесь, само собой разумеется, Катенин обменивал десятое письмо, заступаясь не только за Сальери. Рисовка Сальери, - и в сопоставлении его с Моцартом, - имела для него совершенно особый смысл.

   Эта биографическая деталь любопытна еще потому, что выяснила того "поэта", который был литературной темой и вместе образцом архаистов - поэта "силы" и "чести"; в этой "литературной личности" были, таким образом, черты, которые оправдывали связь в 20-х годах архаистического направления с радикализмом. "Моцарт" был "поэтом", которого Пушкин противопоставлял катенинскому Евдору и "старому русскому воину", превращенному им в Сальери.

   15

   Попытка архаистов воскресить высокие лирические жанры связана с именем Кюхельбекера.

   Общение с Кюхельбекером происходит у Пушкина с отроческих лет.

   Литературная деятельность Кюхельбекера изучена мало. Отчасти этому виною низкая оценка поэтической деятельности Кюхельбекера со стороны современников, имевшая свои причины.

   Единства, впрочем, не было и в тогдашних оценках. Уже в лицее, где не было недостатка в насмешках над "усыпительными балладами" Гезеля, Кюхли, Вили и т. п. ** (а живой и необычайно стойкой лицейской традицией и питалось впоследствии, главным образом, отношение к Кюхельбекеру), встречалось и иное отношение к его поэзии. Так, М. А. Корф в своей "Записке" вспоминает: "Он принадлежал к числу самых плодовитых наших (лицейских) стихотворцев, и хотя в стихах его было всегда странное направление и отчасти странный даже язык, но при всем том, как поэт, он едва ли стоял не выше Дельвига и должен был занять место непосредственно за Пушкиным". ¹³³

   * Л. Майков. Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки. СПб., 1899, стр. 320-321.

   ** Фамилия Кюхельбекера ощущалась в русском языке как комический звуковой образ; ср. лицейское: "Бехелькюкериада", пушкинское словцо "кюхельбекерно", ермоловский перевод: "хлебопекарь" (намек на "славенофильство" Кюхельбекера). Язвительный Воейков в полемике величал его всегда: "г. фон-Кюхельбекер".

  

   Позднее на Кюхельбекера возлагались надежды. Вяземский в 1823 г. писал о нем А. И. Тургеневу: "Талант его подвинулся... Пришлю тебе его стихотворения о греческих событиях, исполненных мыслей и чувства". * Языков, который был недоволен тем, что Кюхельбекер "корчит (из себя. - Ю. Т.) русского Лессинга или Шлегеля", находил, что в "хорах из "Аргивян" есть места достопочтенные". ** Наконец, отзыв Баратынского показывает, какое место отводилось Кюхельбекеру в литературе 20-х годов: "Он человек занимательный по многим отношениям и рано или поздно вроде Руссо очень будет заметен между нашими писателями. Он с большими дарованиями, и характер его очень сходен с характером Женевского чудака... человек вместе достойный уважения и сожаления, рожденный для любви к славе (может быть, и для славы) и для несчастия". ¹³⁴ В 1829 г. Ив. Киреевский высоко оценил сцены из "Ижорского" "по редкому у нас соединению глубокости чувства с игривостью воображения" и отвел ему почетное место в ряду поэтов "немецкой школы". ¹³⁵

   Кюхельбекер, как и Катенин, был новатором; он и сам всегда сознавал себя таковым; с самого начала он пренебрег надежным путем господствующих литературных течений и выбрал иной путь. Еще в лицее Кюхельбекер не подчинился господствующему течению лицейской литературы. Несомненно, лицейские насмешки над его стихотворениями были основаны не только на их несовершенстве. Только в самом начале Кюхельбекер, не совсем еще освоившийся с русским языком, писал стихи, стоявшие ниже лицейского уровня, - таков безграмотный "отрывок из грозы С-нт Ламберта", помещенный в лицейском "Вестнике" за 1811 г., по справедливому замечанию В. П. Гаевского, в насмешку над автором. Эта первоначальная заминка с русским языком давала и впоследствии удобный материал для полемики и насмешек. *** Из приведенного воспоминания Корфа мы знаем, что потом в лицее к Кюхельбекеру как к поэту относились далеко не отрицательно. И все же против Кюхельбекера велась оживленная литературная борьба; по количеству эпиграмм, осмеивавших "бездарного" стихотворца, Кюхельбекер занимает в лицее место совершенно исключительное.

   * Остафьевский архив, т. II, стр. 342.

   ** Языковский архив, т. I. СПб., 1913, стр. 207, 220.

   *** Ср. письмо Пушкина по поводу од Кюхельбекера от 1822 г., в котором он припоминает эти его младенческие стихи (Переписка, т. I, стр. 51, N 37). И впоследствии у Кюхельбекера, несомненно, оставался немецкий языковой субстрат, иногда обнажавшийся (ср. его показания по декабрьскому делу - в книге Н. Гастфрейнда "Кюхельбекер и Пушкин в день 14 декабря 1825 года". СПб., 1901), иногда модифицировавший строй его речи.

  

   Здесь, конечно, главной причиной является не бездарность Кюхельбекера, а расхождение во вкусах. "Неуклюжие клопштокские стихи" Кюхельбекера осмеивались не столько за их неуклюжесть, сколько за то, что они были "клопштокские"; уже в лицее Кюхельбекер уклоняется от обычных метров и тем, и влиянию Парни и Грекура противопоставляет влияние Клопштока, Бюргера, Гельти, Гёте, Шиллера.

   Кюхельбекера преследуют за "германическое направление". Так, в N 1 "Лицейского мудреца" помещены отрывки (по-видимому, наиболее неудачные) из его баллады об Альманзоре и Зулиме, с критическими замечаниями; так, в N 3 того же журнала в особой статейке "Демон метромании и стихотворец Гезель" осмеивается другая баллада Кюхельбекера о Зульме, и ее же имеет в виду "Национальная песня", приписывающаяся Пушкину:

   Лишь для безумцев, Зульма!

   Вино запрещено,

   А Вильмушке-поэту

   Стихи писать грешно.

   (И не даны поэту

   Ни гений, ни вино). * ¹³⁶

   (Мало-помалу, однако, немецкое влияние проникло в лицей через Кюхельбекера. Здесь особенно важны отношения Кюхельбекера и Дельвига). **

   * Некоторые детали второй баллады, приведенные в статье "Демон метромании": "Лишь для безумцев, о Зульма, златое вино пророк запретил", снабженные примечанием: "Вот прямо дьявольские стихи", приводят к предположению, что баллада эта была писана под влиянием романа Тика "Абдаллах", героиня которого Зульма, а одна из речей героя сходна с приведенной фразой.

   ** По известному указанию Пушкина, Дельвиг "Клопштока, Шиллере и Гельти прочел он с одним из своих товарищей, живым лексиконом и вдохновенным комментарием", т. е. Кюхельбекером (А. С. Пушкин. Дельвиг. 1831). С этим согласуется показание бар. А. И. Дельвига, о том, что плохо зная немецкий язык, Дельвиг был хорошо знаком с немецкой литературой. (Бар. А. И. Дельвиг. Мои воспоминания, т. I. M., 1912, стр. 44).

  

   Но другая сторона деятельности Кюхельбекера встречает с самого начала, по-видимому, в лицее полное признание. В 1815 г. Кюхельбекер готовит книжку па немецком языке "О древней русской поэзии". Это является событием для лицеистов-литераторов. * Вероятно, немецкие стихотворения Кюхельбекера "Der Kosak und das Mдdchen" ** и "Die Verwandten und das Liebchen", *** представляющие переводы народных песен, предназначались именно для этой книги. (Из этих стихотворений особенно любопытно первое по сюжету, близкому к пушкинскому "Казаку" и отчасти дельвиговскому "Поляку".) Мы вправе предположить, что интерес к "народной словесности" был пробужден в лицейских литераторах именно Кюхельбекером; в нем самом этот интерес был пробужден теми же немецкими влияниями, за которые ему доставалось в лицее. В 1817 г. он печатает в журнале "Conservateur Impartial" статью "Coup d'oeuil sur l'йtat actuel de la littйrature russe". **** Здесь он говорит о перевороте (rйvolution) в русской литературе и одном из таких революционных течений считает он "германическое", проводимое Жуковским. Кюхельбекер протестует против "учения, господствовавшего в нашей поэзии до XIX столетия и основанного на правилах французской литературы". При этом любопытно, что, говоря о новой литературе, он в первую очередь упоминает об "Опытах лирической поэзии" Востокова, введшего античные метры и говорившего с восторгом о германской поэзии, "доселе неуважаемой", и уже как о его продолжателях о Гнедиче и Жуковском. Статья возбудила интерес, была переведена на русский язык и вызвала полемический ответ Мерзлякова. "Conservateur Impartial", - писал он, - заставляет нас торжествовать и радоваться какому-то преобразованию духа нашей поэзии... Что это за дух, который разрушает все правила пиитики, смешивает все роды, комедию с трагедией, песни с сатирой, балладу с одой? и пр. и пр.". *****

   * Ср. статью А. А. Дельвига "Известность Российской Словесности" ("Российский музеум", 1815, ч. IV). См. также письмо Илличевского к Фуссу от 28 ноября 1815 г. (Я. К. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1887, стр. 88).

   ** "Казак и девушка" (нем.). - Прим. ред.

   *** "Родные и возлюбленная" (нем.). - Прим. ред.

   **** "Взгляд на современное положение русской литературы" (франц.). - Прим. ред.

   ***** "Письмо из Сибири" (Труды Общества любителей российской словесности, т. XI, 1817, стр. 68-69).

  

   Для "классика" Мерзлякова "романтизм" Кюхельбекера неприемлем, потому что смещает жанры.

   Через три года Кюхельбекер выступает с призывом "сбросить поносные цепи немецкие" ¹³⁷ и быть самобытными. Для его литературной деятельности характерна оппозиционность господствующему литературному течению. Он осознает себя всегда новатором. В его тюремном дневнике, превратившемся в литературную летопись о минувших событиях, мы часто встретимся с этим. По поводу культа Гёте в 30-х годах он замечает: "Царствование Гёте кончилось над моею душою, и что бы ни говорил в его пользу Гезлитт (в Rev. Brit.), мне невозможно опять пасть ниц перед своим бывшим идеалом, как то падал в 1824 г. и как то заставил пасть со мною всю Россию. Я дал им золотого тельца, они по сю пору поклоняются ему и поют ему гимны, из которых один глупее другого; только я уже в тельце не вижу бога". ¹³⁸

   Он не устает отмечать новшества, внесенные им: "Давно я, некогда любитель размеров, малоупотребительных в русской поэзии, ничего не писал ни дактилями, ни анапестами, ни амфибрахиями... коими я когда-то более писал, чем кто-нибудь из русских поэтов моего времени". ¹³⁹ "Статья Одоевского (Александра. - Ю. Т.) о "Венцеславе" всем хороша: только напрасно он Жандру приписывает первое у нас употребление белых ямбов в поэзии драматической: за год до русской Талии были напечатаны: "Орлеанская дева" Жуковского и первое действие "Аргивян". * Чуткий к мелочам поэтической лексики, он оставляет свидетельство о своих нововведениях и в этой области: "Союз "ибо" чуть ли не первый я осмелился употреблять в стихах, и то в драматических - белых". ¹⁴⁰

   В продолжение всей своей литературной деятельности Кюхельбекер пытается прививать "новые формы"; каждое свое произведение он окружает теоретическим и историко-литературным аппаратом. Так, своим "Ижорским" он хочет внести в русскую литературу на новом материале форму средневековых мистерий; ¹⁴¹ так, в Сибири он пишет притчи силлабическим стихом, отказываясь от тонического.

   Кюхельбекер был не признан и отвержен, и всегда как бы сознательно и органически интересовался неведомыми или осмеянными литературными течениями, интересовался третьестепенными поэтами наравне с первостепенными. Здесь не было отсутствия перспективы или живого чувства литературы. Кюхельбекер оставил в своем тюремном дневнике много свидетельств наличия того и другого. Подобно Баратынскому, ¹⁴² он смеется, читая повести Белкина: "Прочел я четыре повести Пушкина (пятую оставляю pour la bonne bouche ** на завтрашний день) - и, читая последнюю, уже мог от доброго сердца смеяться" (запись в "Дневнике узника" от 20 мая 1833 г.); ¹⁴³ по отрывку из "Арабесок", включенному во враждебную Гоголю критическую статью, он заключает о достоинствах "Арабесок"); ¹⁴⁴ по переводу "Флорентийских ночей" он говорит о вольтеровском в Гейне; ¹⁴⁵ интересна тюремная полемика Кюхельбекера с Белинским: "В "Отечественных записках" прочел я статью "Мендель" Белинского: Белинского Мендель - Сенковский; автор статьи и прав и неправ: он должен быть юноша; у него нет терпимости, он односторонен. О Гёте ни слова, il serait trop long de disputer sur cela, *** но я, Кюхельбекер, противник заклятый Сенковского-человека вступлюсь за писателя, потому что писатель талант и, право, недюжинный". ¹⁴⁶

   * "Русская старина", 1883, июль, стр. 127. Пушкин восстановил приоритет Кюхельбекера в заметке о "Борисе Годунове": "Стих, употребленный мною (пятистопный ямб), принят обыкновенно англичанами и немцами. У нас первый пример оному находим мы, кажется, в Аргивянах. А. Жандр в отрывке своей прекрасной трагедии, писанной стихами вольными, преимущественно употребляет его". Отсюда явствует важность изучения пятистопного ямба "Аргивян" как предшественника пушкинского.

   ** На закуску (франц.). - Прим. ред.

   *** Было бы слишком долго спорить об этом (франц.). - Прим. ред.

  

   Не должен быть забыт и его отзыв о Лермонтове как поэте-эклектике, возвышающемся, однако, до самобытности в "спайке в стройное целое разнородных стихов". ¹⁴⁷

   И вместе с тем Кюхельбекер сознательно интересуется массовой литературой и восстанавливает справедливость по отношению к осмеянным или незамеченным писателям. Он не боится утверждать, что в рано умерших Андрее Тургеневе и Николае Глинке русская литература потеряла гениальных поэтов, ¹⁴⁸ и ставит в один ряд Языкова и Козлова с А. А. Шишовым. ¹⁴⁹ Он серьезно разбирается в произведениях осмеянного Шатрова ¹⁵⁰ и даже злополучного Хвостова. ¹⁵¹ Здесь сказывается принадлежность к подземному, боковому течению литературы и сознание этой принадлежности. Сознательно провозглашает он Шихматова гениальным писателем". *¹⁵²

  

   16

   В 1820-1821 гг., в годы, когда Пушкин уже пересмотрел свою литературную позицию, Кюхельбекер становится в открытую оппозицию к господствующему литературному течению и примыкает к "дружине" Шишкова; ¹⁵³ совершается это под влиянием Грибоедова: "Грибоедов имел на него громадное влияние: между прочим, он указал своему другу на красоты Священного писания в книгах Ветхого завета... Стихами, обогащенными "библейскими образами". Кюхельбекер воспевал (в бытность в Тифлисе) победы восставших греков над турками". **

   * Ср. запись дневника: "Федор Глинка и однообразен, и темен, и нередко странен, но люблю его за то, что идет своим путем". "Русская старина", 1875, август, стр. 506. Ср. то же настроение у Грибоедова, который писал Катенину, что бывает у Шаховского "оттого, что все другие его ругают. Это в моих глазах придает ему некоторое достоинство".

   ** "Русская старина", 1875, июль, стр. 343.

  

   Уклон Кюхельбекера болезненно отозвался в противоположном литературном лагере. Дельвиг писал: "Ах! Кюхельбекер! сколько перемен с тобою в 2-3 года... Так и быть. Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех! Напиши ему и Шихматову проклятие, но прежними стихами, а не новыми. Плюнь и дунь, и вытребуй от Плетнева старую тетрадь своих стихов, читай ее внимательнее и, по лучшим местам, учись слогу и обработке". (В исходе 1822 г.). *

   Туманский писал ему год спустя: "Охота же тебе читать Шихматова и библию. Первый - карикатура Юнга, вторая, несмотря на бесчисленные красоты, может превратить муз в церковных певчих. Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих?" **

   Кюхельбекер не сдался на решительные увещания друзей ¹⁵⁴ и остался до конца "шишковцем".

   17

   Кюхельбекер еще в лицее - приверженец высокой поэзии.

   Формула "высокое и прекрасное", модная в 20-30-х годах, перенесенная из эстетики Шиллера, *** стала очень скоро необходимой стиховой формулой и излюбленной темой.

   * "Русская старина" 1875, июль, стр. 360.

   ** В. И. Туманский. Стихотворения и письма. СПб., 1912, стр. 252.

   *** Ср. статью В. Оболенский. Сравнительный взгляд на прекрасное и высокое. "Атеней", 1828, ч. 5, стр. 303-311.

  

   Сравнить:

   Грибоедов: "Горе от ума" (1823):

   Или в душе его сам бог возбудит жар

   К искусствам творческим, высоким и прекрасным...

   Кюхельбекер: "К Грибоедову" (1825):

   Певец! Тебе даны рукой судьбы

   Душа живая, пламень чувства,

   Веселье светлое и к родине любовь,

   Святые таинства высокого искусства...

   Языков: "А. М. Языкову" (1827):

   Я знаю, может быть, усердием напрасным

   К искусствам творческим высоким и прекрасным

   Самолюбивая пылает грудь моя. . .

   В теоретической эстетике формула была изжита к концу 20-х годов. Уже в 1827 г. Никитенко констатирует общую "мечтательность и неопределенность понятий, в которых ныне видят что-то высокое, что-то прекрасное, но в которых на самом деле нет ничего, кроме треска и дыму разгоряченного воображения". *

   Окончательно дискредитировал формулы "высокое и прекрасное" и "святое искусство" в 30-х годах Кукольник, а потом осмеял ее ретроспективно Достоевский в "Записках из подполья". В поэзии 20-х годов эта формула стала философским обоснованием требования высокой лирики. Так, Кюхельбекер вполне последовательно приходит от общей формулы к конкретному литературному требованию высокой лирики; это должно было поставить его в оппозицию к "средним родам", культивируемым карамзинистами, и обратить к архаистам, одним из теоретических положений которых была защита "высоких родов".

   Литературным знаменем Кюхельбекера становится Державин.

   Кюхельбекер воспринимает поэзию Пушкина уже сквозь призму подражателей и обходит его стиховую культуру, подобно Катенину. В 1825 г. он пишет по поводу одного немецкого критика: "Как, говоря о преемниках Ломоносова, забыл он Державина, первого русского лирика, гения, которого одного мы смело можем противопоставить лирическим поэтам всех времен и народов?" Позднее он сознательно подражает Державину. ** В цитированной статье 1825 г. он проповедует державинскую поэзию: "Да решатся наши поэты не украшать чувств своих, и чувства вырвутся из души их столь же сильными, нежными, живыми, пламенными, какими вырывались иногда из богатой души Державина". Произведениям "вычищенным" и "выглаженным" он противопоставляет неровный и грандиозный державинский стиль. Он протестует против выправления в переводе недостатков у Державина: "Где... на русском, как, напр., в Державине или Петрове, и были какие неровности, он (переводчик) их тщательно выправил и тем лишил, конечно, недостатков, но недостатков, иногда неразлучных с красотами, одному Державину, одному Петрову свойственных". ***

   * А. В. Никитенко. Записки и дневник, т. 1. СПб., 1893, стр. 228.

   ** В 1835 г. он пишет в своем дневнике: "Спасибо старику Державину! Он подействовал на меня вдохновительно; тремя лирическими стихотворениями я ему обязан" ("Русская старина", 1884, февраль, стр. 346); "Наконец, бившись три дня, я переупрямил упорную державинскую строфу" (там же, стр. 355).

   *** "Сын отечества", 1825, N 17, "Разбор фон дер Борговых переводов русских стихотворений", стр. 80.

  

   Здесь Кюхельбекер следует за теоретиками "высокой лирики", положения которых легли в основу и русской теории XVIII в. Ср. Лонгина: "Чрезмерное величие обыкновенно бывает подвержено недостаткам; и большая во всем осторожность кажется мелочною. В великих умах, равно как и в великом богатстве, должно быть и некоторой небрежности. Даже почти необходимо так бывает, что низкие и посредственные дарования, поелику никогда не подвергают себя опасности и не восходят на высоту, по большей части бывают чужды погрешностей и остаются в безопасности; великое же, по собственному своему величию, склонно к падению". * Ср. у Державина: "В оде малые пятна извиняются". Ср. у Катенина: "Творение мелкое, даже и совершенству близкое, легче и доступнее человеку с дарованием, нежели с великими погрешностями великое создание. **

   Это осознание "пороков" как стилистических и композиционных элементов высокой лирики последовательно сказывалось у Кюхельбекера в борьбе с "очистителями языка", в которой он идет вслед за Катениным. (Здесь, как и во многих других пунктах, архаистические традиции Кюхельбекера переплетаются с элементами литературной теории немецких Kraft-Genies.) "Слог не везде правильный, но лучше много правильного", - отзывается он о "Письмах из Москвы в Нижний Новгород" И. М. Муравьева-Апостола; *** "иные называют хорошим слогом тот, который грамматически правилен, свободен от слов обветшалых и не шероховат; но забывают, что этот хороший слог может быть водян, сух, вял, запутан, беден - словом, несносно дурен". Тогда как карамзинисты ориентируют поэзию на прозу, вносят в лирику принцип семантической точности (ср. отзыв Карамзина о стихах Пушкина в "Евгении Онегине": C'est beau comme de la prose ****), архаисты стоят за самостоятельное развитие поэтического слова.

   Поэзия неизмеримо далека от прозы. Приближающиеся к прозе поэты не заслуживают названия поэтов. Кюхельбекер пишет: "В Поэзии слова есть род, приближающийся к земной обыкновенной жизни, к прозе изображений и чувств; писатели, посвятившие себя этому роду, бывают стихотворцами, но не поэтами; между ними есть таланты, но нет гениев. Они обыкновенно слишком славны между современниками, но умирают в течение веков; таковы были Буало, Поп, Фонтенель, Виланд и почти все предшествовавшие сему последнему и жившие в его молодости немецкие стихотворцы". ***** Требование высоких тем в лирике и удаление из нее прозаических тем влекло за собою выбор лирического жанра. Таким жанром лирики были не послания (вся суть которых и заключалась именно в вводе в поэзию прозаических тем и деталей), не камерная элегия, а ода.

   * "О высоком". Творение Дионисия Лонгина. Перевод Ивана Мартынова, изд. 2-е. СПб., 1826.

   ** "Размышления и разборы". ("Литературная газета", 1830, N 43, стр. 54).

   *** "Русская старина", 1883, июль, стр. 107. Запись 1833 г.

   **** Это прекрасно, как проза (франц.). - Прим. ред.

   ***** "Мнемозина", 1824, ч. 1, стр. 64-66. "Отрывки из путешествий по Германии".

  

   У Кюхельбекера требование высокого искусства последовательно сочеталось с архаистическим направлением. Здесь же объяснение того, что и прозаики-любомудры являются архаистами: высокая проза стремится вслед за высокой поэзией. (Ср.: "Хочешь ли быть хорошим писателем в прозе, пиши стихи", совет И. В. Киреевского.)

   Осознав художественное значение "пороков" в высокой лирике, Кюхельбекер так же осознает "неправильности" в средних и комических родах. Он защищает "неправильности" языка Грибоедова против нападок Писарева, Дмитриева и др., требовавших от него "грамматической правильности": "Но что такое неправильности слога Грибоедова? (Кроме некоторых и то очень редких исключений.) С одной стороны, опущения союзов, сокращения, подразумевания, с другой - плеоназмы, - словом, именно то, чем разговорный язык отличается от книжного. Ни Дмитриеву, ни Писареву, ни Шаховскому и Хмельницкому (за их хорошо написанные сцены), но автору I главы Онегина Грибоедов мог бы сказать то же, что какому-то философу, давнему переселенцу, но все же не афинянину, сказала афинская торговка: "вы иностранцы". - "А почему?" - "Вы говорите слишком правильно, у вас нет мнимых неправильностей, тех оборотов и выражений, без которых живой разговорный язык не может обойтись". * Таким образом, архаисты сознавали различие между своим "разговорным стилем" и чужим. (Едва ли здесь дело не идет о вводе диалектизмов, к которым очень чуток Кюхельбекер, в противоположность комическому вводу варваризмов в I главе Онегина.)

   Так же высоко ценит Кюхельбекер стиль Крылова. Запись в дневнике о нем чрезвычайно интересна: "Сегодня ночью я видел во сне Крылова и Пушкина. Крылову я говорил, что он первый поэт России и никак этого не понимает. Потом я доказывал преважно ту же тему Пушкину. Пушкин тут несколько в насмешку назвал и Баратынского. Я на это не согласился; однако оставался при прежнем мнении. Теперь не во сне скажу, что мы, то есть Грибоедов и я, и даже Пушкин точно обязаны своим слогом Крылову, но слог только форма, роды же, в которых мы писали, гораздо выше басни, а это не безделица". ** При высокой оценке Крылова (характерна в этом литературном сне позиция Пушкина, слегка насмешливо выставившего Баратынского как достижение противоположной традиции) Кюхельбекер все же подчеркивает "низость рода", в котором он писал. Он стоит на страже высокой поэзии и теоретически и практически пытается воскресить оду.

   * "Русская старина", 1875, сентябрь, стр. 85.

   ** "Русская старина", 1891, октябрь, стр. НО. Крылов интересовал архаистов не только как стилист, но и стиховыми споили особенностями. "С простотою и веселостью Хемницера соединяет он красоты стихотворения, часто большого достоинства" ("Письма П. А. Катенина к В. И. Бахтину", стр. 73. Письмо от 1825 г.).

  

   18

   Между тем в 1824-1825 гг. вышла "Мнемозина". Альманах произвел сильное впечатление на передовые литературные круги. "Многие смеялись над "Мнемозиною", другие задумывались. Литературные и ученые староверы не понимали, откуда молодые люди берут смелость оспоривать общепринятые ученые мнения или литературные правила", - вспоминал современник. * Философский тон альманаху давал В. Ф. Одоевский, главным критиком и теоретиком литературы был В. Кюхельбекер. Во II части "Мнемозины" появилась его известная статья "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие". Статья, помимо положений, развитых в ней, произвела впечатление неслыханно смелым тоном. В русской критике, смелой по отношению к второстепенным величинам и сдержанной, пользующейся условным языком по отношению к установившимся литературным репутациям, появилась статья, в которой автор самостоятельно судил не только Пушкина, Батюшкова, Жуковского, но и Байрона, Шиллера, Горация. Главными пунктами статьи являются: общий вопрос о сущности поэтического творчества, поставленный в форме вопроса о преимуществе одного лирического жанра над другими, и вопрос об истинном романтизме, приводящий к вопросу об иностранных влияниях и народности в поэзии. Кюхельбекер сразу вводит в самую сущность вопроса о "высокой лирике".

   "Над событиями ежедневными, над низким языком черни" возвышается одна ода; остальные виды лирики, тематически более низкие, соответственно и менее ценны: "Вольтер сказал, что все роды сочинений хороши, кроме скучного: он не сказал, что все равно хороши. Но Буало, верховный, непреложный законодатель в глазах толпы русских и французских Сен-Моров и Ожеров, объявил:

   Un sonnet sans dйfaut vaut seul un long poиme. **

   * Записки К. А. Полового, СПб., 1888, стр. 92.

   ** Безупречный сонет стоит длинной поэмы (франц.). - Прим. ред.

  

   Есть, однако же, варвары, в глазах коих одна отважность предпринять создание эпопеи взвешивает уже все возможные сонеты, триолеты, шарады и, может быть, баллады".

   Самая характеристика оды сделана Кюхельбекером в архаических тонах и напоминает Батте и Остолопова. Это риторическое определение дало повод позднее Ушакову, ¹⁵⁵ Пушкину ¹⁵⁶ и другим возражавшим заключить, что Кюхельбекер говорит о торжественной оде.

   Насколько обща и неопределенна положительная часть статьи, настолько живы и значительны нападки на современную лирику, полные явных намеков и реальных примеров. В них Кюхельбекер - талантливый ученик Грибоедова и видный соратник Катенина. * "Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях. Если бы сия грусть не была просто риторическою фигурой, иной, судя по нашим Чайльдам-Гарольдам, едва вышедшим из пелен, мог бы подумать, что у нас на Руси поэты уже рождаются стариками".

   * Такие же выпады против элегии Кюхельбекер делает в литературной сатире "Земля безглавцев" ("Мнемозина", 1824, ч. II, стр. 143-151; сатира в излюбленной тогда форме фантастического путешествия "в Акардион, столицу страны Акефалии", где живут люди без сердца) : "Каламбуры, эпиграммы, нежности взапуски бегут... Племя акардийских Греев и Тибулов особенно велико: они составляют особенный легион. Между тем элегии одного очень трудно отличить от элегий другого: они все твердят одно и то же; все грустят и тоскуют о том, что дважды два - пять. Эта мысль, конечно, чрезвычайно нова и поразительна; но под их пером уже несколько обветшала... Как истинный сын отечества я порадовался, что наши русские поэты выбрали предмет, который не в пример богаче: с семнадцати лет у нас начинают рассказывать про свою отцветшую молодость; наши стихотворения не обременены ни мыслями, ни чувствами, ни картинами; между тем заключают в себе какую-то неизъяснимую прелесть, непонятную ни для читателей, ни для сочинителей; но всякий не славенофил, всякий человек со вкусом восхищается ими" (разрядка моя. - Ю. Т.). Под явным влиянием Кюхельбекера те же мысли повторяет об элегии и В. Одоевский в статье "Следствия сатирической статьи" ("Мнемозина", 1824, ч. III, стр. 128-129). Кюхельбекер, как мы видели, не сразу стал приверженцем оды; он сам исчерпал сначала элегию.

   В 1833 г. он занес в дневник: "Стыдно и смешно мне было, когда прочел я в "Сыне отечества" свою пьесу "Элегия к Дельвигу". Мне было с небольшим двадцать лет, когда я написал ее, я вышел только что из Лицея, еще не жил, а приготовлялся жить; между тем тема этой рапсодии - отцветшая молодость, разочарование". ("Русская старина", 1883, июль, стр. 114.)

  

   Затем дается пародическое перечисление элегических тем "классиков" (Труд, Нега и т. д.) и "романтиков", причем осмеивается штампованный пейзаж, в котором легко различить элегический пейзаж Жуковского.

   "Сила? - где найдем ее в большей части своих мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведениях? У нас все мечта и призрак, все мнится и кажется и чудится, все только будто бы, как бы, нечто, что-то. Богатство и разнообразие? Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все. Чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочие... Картины везде одни и те же: луна, которая, разумеется, уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое, пошлые иносказания... в особенности же туман: туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя".

   Давая, таким образом, как бы пародию элегического стиля (в особенности "пейзажа"), Кюхельбекер конкретизирует ее указаниями на Жуковского.

   "Жуковский первый у нас стал подражать новейшим немцам, преимущественно Шиллеру... Жуковский и Батюшков на время стали корифеями наших стихотворцев и особенно той школы, которую ныне выдают нам за романтическую". "Будем благодарны Жуковскому, что он освободил нас из-под ига французской словесности и от управления нами по законам Ла-Гарпова Лицея и Баттёева курса: но не позволим ни ему, ни кому другому, если бы он владел и в десятеро большим перед ним дарованием, наложить на нас оковы немецкого или английского владычества". *

   Столь же живы пародические нападки на послание: "Послание у нас или та же элегия, только в самом невыгодном для нее облачении, или сатирическая замашка, каковы сатиры остряков прозаической памяти Горация, Буало и Попа, или просто письмо в стихах. Трудно не скучать, когда Иван и Сидор напевают нам о своих несчастиях: еще труднее не заснуть, перечитывая, как они иногда в трехстах трехстопных стихах друг другу рассказывают, что, славу богу, здоровы и страх как жалеют, что так давно не видались! Уже легче, если по крайней мере ретивый писец вместо того, чтобы начать:

   Милостивый Государь NN воскликнет:

   .......чувствительный певец,

   Тебе (и мне) определен бессмертия венец!

   - а потом ограничится объявлением, что читает Дюмарсе, учится азбуке и логике, никогда не пишет ни семо, ни овамо и желает быть ясным!" **

   * Кюхельбекер пародировал монолог "Орлеанской девы" в переводе Жуковского в своей комедии "Шекспировы духи" (1825 г.). Пушкин ему выговаривал за эту пародию (см. письмо от декабря 1825 г. Переписка, т. 1, стр. 315).

   ** "Мнемозина", 1824, ч. II, стр. 33-34. Здесь рассыпаны явные намеки на Батюшкова ("Мои Пенаты", послание к Жуковскому и Вяземскому - 316 "трехстопных стихов"), на которого Кюхельбекер затем нападает открыто; на 13. Л. Пушкина. Ср.: его послание "К В. А. Жуковскому":

   Скажи, любезный друг, какая прибыль в том,

   Что часто я тружусь день целый над стихом?

   Что Кондильяка я и Дюмарсе читаю?

   Что Логике учусь и ясным быть желаю?

   ........Не ставлю я нигде ни семо ни овамо...

   (Сочинения В. Л. Пушкина, под ред. В. И. Саитова.

   СПб., 1895, стр. 70).

  

   Вместе с тем, подвергая критике элегию и послание, Кюхельбекер говорит о языке карамзинистов: "Из слова же русского, богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих язык, un petit jargon de coterie. Без пощады изгоняют из него все речения и обороты славянские и обогащают архитравами, колоннами, баронами, траурами, германизмами, галицизмами и барбаризмами". *

   Из остальных положений статьи упомянем только о характеристиках поэтов, пользовавшихся наибольшим влиянием на русскую литературу, и о призыве к изучению восточных литератур. ** Характеристики эти вызвали всеобщее недоумение, некоторый испуг и больше всего способствовали резкости возникшей затем полемики: "Обыкновенно ставят на одну доску: словесности греческую и латинскую, английскую и - немецкую, великого Гёте и недозревшего Шиллера; исполина между исполинами Гомера и - ученика его Виргилия; роскошного, громкого Пиндара и - прозаического стихотворителя Горация; достойного наследника древних трагиков Расина и - Вольтера, который чужд был истинной поэзии; огромного Шекспира и - однообразного Байрона".

   * "Для немногих" - намек на придворное издание Жуковского "Для немногих" (1817 г.); курсив автора; в упоминании об "архитравах, колоннах" - может быть намек на известную обмолвку П. А. Вяземского о "барельефах" в статье об Озерове, подхваченную в свое время Катениным - см. "Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину", стр. 171.

   ** В особенности любопытно указание на восточную литературу, на Гафиса, Саади, Джами, "которые ждут русского читателя". Здесь, отчасти, сказалось на Кюхельбекера влияние Гёте ("West-Цstliche Divan"); подробный конспект прозаического аппарата этой книги сохранился в черновой тетради Кюхельбекера (хранится в Пушкинском доме при Академии наук СССР). Не обошлось здесь, вероятно, и без прямого влияния Грибоедова.

  

   Центральным пунктом статьи является вопрос о самобытности поэзии. Самым тяжелым грехом русской поэзии Кюхельбекер считает неразборчивое подражание иноземным образцам. Соглашаясь с тем, что "влияние немецкой словесности было для нас не без пользы, так, напр., влиянию оной обязаны мы, что теперь пишем не одними александринами и четырехстопными ямбическими и хореическими стихами", указывая, что уже если подражать, то для подражания есть более достойные образцы, чем те, которым подражали до сих пор, Кюхельбекер, однако, считает синонимами понятия "романтизм" и "народность". (Понятно поэтому, что Пушкин, для которого вопрос о романтизме сочетался главным образом с вопросом о новых поэтических жанрах и который был против статических определений романтизма, гов