Жиркевич Александр Владимирович - Встречи с Толстым

  

   Зайденшнур Э. [Предисловие]: Встречи с Толстым // Л. Н. Толстой / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). - М.: Изд-во АН СССР, 1939. - Кн. II. - С. 417-420. - (Лит. наследство; Т. 37/38). - Из содерж.: Толстой Л. Н. Письмо Жиркевичу А. В., 30 июня 1890 г. - С. 418; Жиркевич А. В. Письмо Толстому Л. Н., 14 июля [1890 г.]. - С. 419-420; Толстой Л. Н. Письмо Жиркевичу А. В., 28 июля 1890 г. - С. 420; Жиркевич А. В. Письмо Толстому Л. Н., 24 октября [1890 г.]. - С. 420; Толстой Л. Н. Письмо Жиркевичу А. В., 2 ноября 1890 г. - С. 420.

   http://feb-web.ru/feb/tolstoy/critics/t37/t3724172.htm

  

   Александр Владимирович Жиркевич (1857-1927) - военный юрист по профессии, мало известный поэт и беллетрист (псевдоним: А. Нивин). С 1888 г., по окончании Александровской военно-юридической академии, он служил в Вильне, сначала помощником военного прокурора, затем военным следователем и военным судьей. В 1908 г. вышел в отставку с протестом против введения военно-полевых судов и смертной казни для политических. В 1908-1915 гг. жил в Вильне, затем в Симбирске. Умер в Вильне.

   Жиркевич был в переписке со многими писателями (Толстой, Лесков, Чехов, Фет, Апухтин и др.), музыкантами, художниками, учеными и общественными деятелями, а также собирал различные архивные документы, составившие значительный по объему, но пестрый по содержанию его архив, пожертвованный в 1926 г. в Толстовский музей.

   Первые стихотворения Жиркевича появились в журнале "Виленский Вестник", первые корреспонденции - в провинциальном журнале "Природа и Охота". Позднее Жиркевич печатался в "Вестнике Европы" и других журналах. Его произведения помещены также в сборнике "Молодая поэзия" (см. Перцов П., Литературные воспоминания 1890-1892 гг., М. - Л., 1933, гл. V). Отдельными книгами изданы: "Картинки детства", СПБ., 1890 (2-е изд. - Вильна, 1900); "Друзьям", стихи, СПБ., 1899; "Рассказы", СПБ., 1900; "Свежо предание, а верится с трудом", СПБ., 1900; "Пасынки военной службы" (о дисциплинарных батальонах), Вильна, 1912, и др.

   Жиркевич писал Толстому впервые в 1887 г., по поводу основанного в Ясной Поляне "Согласия против пьянства". Толстой ответил ему обширным письмом, публикуемым в томе LXIV академического издания. В 1890 г. Жиркевич послал Толстому изданную под псевдонимом А. Нивин поэму в стихах "Картинки детства" (он рассылал ее многим писателям - Гончарову, Лескову, Чехову и др. - с просьбой об отзыве; в архиве имеются их ответы). Не получив в течение трех недель ответа от Толстого, он написал ему 28 мая 1890 г.: "Только из газет я узнал, что вы нездоровы и переехали в Ясную Поляну. Боюсь, что книга моя с надписью для вас пропала и я буду лишен возможности услышать о ней ваше мнение и совет! Если книга уже у вас, если вы проглядели ее и если здоровье вам позволит, то скажите о ней пару слов письменно... Многие сочувственно отнеслись к моей книге, в том числе И. Е. Репин, И. А. Гончаров. Но вы-то что о ней скажете! Есть ли у меня талант и стоит ли его отдать беллетристике или следует направить на другой путь? Жду от вас совета, как сын от духовного отца!.. Я знаю, что критика моей книги не заметит! Но я о критике не думаю! Заметили бы ее близкие моему сердцу люди, и я буду счастлив, а в числе этих людей вы один из первых!.. Не ответите мне, - значит надо поставить крест на свои литературные планы. А не хотелось бы! Огонек-то явственно чувствуется в груди!".

   На этот раз Толстой ответил Жиркевичу подробным письмом от 30 июня 1890 г.¹:

  

   Я получил вашу книжку и письмо тогда же, во время моей болезни, и прочел их. Вы спрашиваете моего мнения о книге и совета. Совет мой тот, чтобы вы оставили литературные занятия, в особенности в такой неестественной форме, как стихотворная. Простите меня, если мои слова оскорбят вас, но старому лгать, как богатому красть, незачем и стыдно. Правда же может быть полезна. Книжка ваша не может никого увлечь и никому ни на что не может быть нужна. А между тем она стоила вам, очевидно, большого и продолжительного труда. Вы спрашиваете: есть ли у вас то, что называют талантом? По-моему - нет. Продолжать ли вам писать? Нет, если мотивы, побуждающие вас писать, будут такие же, как те, которые побудили вас написать эту книгу². С вашим мнением о том, что есть искусство, я совсем не согласен.

   Писать надо только тогда, когда чувствуешь в себе совершенно новое, важное содержание, ясное для себя, но непонятное людям, и когда потребность выразить это содержание не дает покоя. Для того же, чтобы выразить это содержание наиболее ясно, пишущий будет употреблять все возможные средства, будет освобождать себя от всяких стеснений, препятствующих точной передаче содержания, а никак не спутает, стеснит себя обязательством выражать это содержание в известном размере и с известным повторением созвучий на определенных расстояниях.

   Человек мыслит словами, как утверждает Макс Мюллер³. Без слов нет мысли, и я совершенно согласен с этим. Мысль же есть та сила, которая движет жизнью и моей и всего человечества. И потому не серьезно обращаться с мыслью есть грех большой, и "verbicide"⁴ не меньше грех, чем "homicide"⁵. Я сказал, что у вас нет, по-моему, того, что называется талантом, - я этим хотел сказать, что у вас нет в этой книге того блеску, образности, которые считаются необходимыми для писателя и называются талантом, но которую я не считаю нужным для писателя. Для писателя, по-моему, нужна только искренность и серьезность отношения к своему предмету. А это будет ли у вас или нет, никто не может знать, и я не знаю. Могу только сказать, что, когда у вас будет такое отношение к предмету, вас занимающему, тогда пишите, и тогда то, что вы напишете, будет хорошо. Мне очень больно думать, что я этим письмом вызову в вас недоброжелательное к себе чувство, и буду вам очень благодарен, если вы ответите мне.

  

   Жиркевич в то время жил в имении Карльсберг, Виленской губернии. Письмо Толстого дошло до него лишь 12 июля; 14 июля Жиркевич писал Толстому:

  

   Дорогой, хороший Лев Николаевич!.. Я получил ваше письмо лишь теперь, пересланное мне в деревню из Вильны. Спешу успокоить вас насчет впечатления, которое произвело ваше искреннее, честное письмо на мое авторское самолюбие. Отчего вы думаете, что я мог даже озлобиться на вас за правду, обидеться за нее?! Нет! Если в первую минуту мне стало горько, то только потому, что я ожидал, что книга моя доставит вам удовольствие; но после, перечитывая ваши откровенные строки, и эта горечь исчезла, уступив место благодарности за правду. Вы меня не знаете, оттого и заподозрели в грехе - авторской обидчивости... Я сам привык говорить правду и не раз уже пострадал за эту привычку, и мне ли обижаться на вас, так честно высказавшего свой взгляд?! Итак, не обиженный, а благодарный пишет вам это письмо. В вашем письме все справедливо, хотя кое-что носит на себе отпечаток вашего личного убеждения, идущего в разрез с общепринятыми взглядами, а потому кое-что можно и опровергать... Вы упрекаете меня и в недостатке искренности! Не могу согласиться с вами! В поэме я описываю свое детство; типы, выведенные в ней, правдивы, так как я их писал с натуры; поэма же, пока я писал ее, захватывала меня всецело, были страницы, над которыми я плакал. А вы заподозрили меня в неискренности и каких-то целях! Не обижаюсь нисколько на ваше мнение, но прошу верить, что все написанное в моей книге я перечувствовал, не солгав ни единого слова. Если поэма произвела на вас такое впечатление, то оттого, что талант мой невелик, да, быть может, вы правы, у меня его нет совсем, а несимпатичная вам стихотворная форма моего произведения окончательно укрепила в вас то впечатление, что я рисуюсь, что я сочиняю. Нет, дорогой мой критик! отвергайте во мне талант, но верните мне человеческое чувство - искренность... Поэма моя не понравилась вам, видимо, еще потому, что в ней нет основной мысли (об этом отсутствии основной мысли я и писал вам в первом письме). Но ведь есть же произведения, признанные всеми великими и прекрасными, в которых, повидимому, нет основной мысли. Я укажу хоть на ваше "Детство и отрочество", отрывок из которого я недаром поставил в начале моей поэмы. Я часто перечитываю это произведение и, находя в нем массу правды, поэзии и теплоты сердечной, не нахожу этой основной мысли... Укажите же мне, какая идея положена в ваше "Детство"? Меня мучает мысль, что там есть идея, а я по слепоте духовной не могу понять! Вы советуете мне бросить литературу... Не могу, не в силах!! Я брошу писать стихи, следуя вашему совету. Но, кто знает, может, в прозе мне удастся сказать что-либо если не живое, то правдивое, верное... Не сердитесь на меня, мой дорогой, горячо любимый Лев Николаевич, за смелость, с которой я решаюсь не соглашаться с некоторыми вашими взглядами! Но другому я не сказал бы того, что говорю вам, другому не писал бы так много о себе и своих жалких планах и проектах! Но вы величина особого рода, вы источник правды и доброты, вы - прежде всего хороший и сердечный человек, и писать вам, исповедываться перед вами - наслаждение... Не смею ждать ответа на это письмо, зная, что вы не можете завязывать переписку со всеми, кто ждет от вас разъяснений и указаний. Но я, в свою очередь, решаюсь просить вас об ответе, как о знаке того, что и вас не рассердило это письмо, в котором я задеваю вас и ваши произведения.

  

   Толстой ответил 28 июля 1890 г.⁶

  

   Очень рад был получить ваше письмо, Александр Владимирович, и очень благодарен за ту доброту, с которой вы приняли мое резкое суждение. Страстное влечение ваше к литературе говорит в пользу того, что я ошибся, что очень вероятно и чего очень желаю. Повторяю только то, что пишите только в том случае, если потребность высказаться будет неотступно преследовать вас.

   Еще раз спасибо за вашу доброту.

   Спустя три месяца, Жиркевич в письме от 24 октября просил разрешения заехать в Ясную Поляну по дороге из Ялты. Он писал: "Поверьте, что не пустое любопытство влечет меня к вам, а просто хочется видеть хорошего, честного человека. Ведь такие встречи заставляют нас верить в жизнь!".

   Толстой ответил 2 ноября⁷:

  

   Я был болен и теперь еще слаб, а кроме того очень занят⁸. Больше же всего мне страшно, что вы нарочно заедете так далеко в сторону и не найдете того, что ищете. Если судьба заведет вас в нашу сторону, тогда другое дело. Я же с своей стороны всегда рад, если могу быть полезен или хоть приятен человеку, и живые отношения с людьми считаю самым важным делом.

   Итак, поступайте, как вам бог на сердце положит. Я в деревне. Желаю вам всего хорошего.

  

   19 декабря того же года Жиркевич приехал в Ясную Поляну. В дневнике Толстого записано: "Вчера приезжал Жиркевич. Добрый юноша". В дневнике С. А. Толстой: "Вышла в залу, там офицер Жиркевич, молодой, аккуратный; приехал познакомиться с Левочкой. Сам пишет стихи и прозу. Видно, очень довольный и собой и судьбой, но не глупый и понятный, не то что "темные" [толстовцы]".

   Жиркевич пробыл в Ясной Поляне один день. Это посещение он на другой же день подробно описал в своем дневнике. Часть этой записи, касающаяся бесед об искусстве, публикуется ниже с небольшими сокращениями. Другая ее часть - беседы о суде, о наказании - опубликована в его книге "Пасынки военной службы". Приведенные в примечаниях дополнительные материалы (высказывания Толстого в его дневниках и пр.) подтверждают точность записей Жиркевича.

   Полтора года спустя, Жиркевич вторично приезжал в Ясную Поляну. Выдержки из дневника того времени также печатаются ниже.

   После второй встречи Жиркевича с Толстым их переписка прекратилась до 1898 г. В течение 1898-1902 гг. Толстой написал Жиркевичу шесть кратких писем по делу духобора Е. Егорова, сосланного в Сибирь за отказ от военной службы; в его судьбе оба они принимали участие (подробнее о Егорове см. на стр. 284). В 1903 г., по просьбе Жиркевича, Толстой просмотрел воспоминания своего сослуживца по Севастополю, Одаховского, и сделал на рукописи пометы (опубликованы Жиркевичем в "Историческом Вестнике", 1908, N 1). 10 ноября 1903 г. Жиркевич в третий и последний раз приехал в Ясную Поляну. Записи в его дневнике об этом посещении не представляют интереса.

  

  

   Жиркевич А. В. Первое посещение Толстого // Л. Н. Толстой / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). - М.: Изд-во АН СССР, 1939. - Кн. II. - С. 421-428. - (Лит. наследство; Т. 37/38). - Из содерж.: Жиркевич А. В. Письмо Толстому Л. Н., 28 декабря 1890 г. - С. 427-428; Толстой Л. Н. Письмо Жиркевичу А. В., февраль 1891 г. - С. 428.

   http://feb-web.ru/feb/tolstoy/critics/t37/t372421-.htm

  

  

   20 декабря 1890 г.

   Наконец-то я увиделся со Львом Николаевичем Толстым! Только сегодня ночью я приехал из Ясной Поляны, где провел время с десяти часов утра до половины двенадцатого ночи. Пользуясь тем, что не все время в Ясной Поляне я был с Толстым и его семьей, я делал наедине карандашом заметки в мою дорожную записную книжку и теперь, вернувшись в Москву, по этим записям и по памяти восстанавливаю мои беседы с Толстым. Вот разговоры с ним об искусстве и литературе.

   Толстой: Во всяком произведении должны быть три условия для того, чтобы оно было полезно людям: а) новизна содержания, б) форма, или, как принято у нас называть, талант, и в) серьезное, горячее отношение автора к предмету произведения. Первое и последнее условия необходимы, а второго может и не быть⁹. Я не признаю таланты, а нахожу, что всякий человек, если он грамотен, при соблюдении двух других указанных мною условий может написать хорошую вещь. Я собирался вам на эту тему писать огромное письмо, но я знал, что оно разрастется в целую статью, и очень рад, что могу теперь переговорить с вами лично. Для примера я укажу на известных наших писателей. Достоевский - богатое содержание, серьезное отношение к делу и дурная форма. Тургенев - прекрасная форма, никакого дельного содержания и несерьезное отношение к делу. Некрасов - красивая форма, фальшивое содержание, несерьезное отношение к предмету и т. д.

   Современная литература вся основана на прекрасной форме и на отсутствии новизны в сюжете. Прочтите Евгения Маркова¹⁰, Максима Белинского¹¹, Антона Чехова¹² и др. Форма доведена до совершенства. А кому какую пользу принесет все их писанье!.. Они все выработали путем навыка известный слог, набили, так сказать, перо - и им пишется легко. Но где же то новое, что должно двигать общество, указывать ему на его недостатки, открывать ему глаза на новое явление духовного мира, на новый путь нравственного совершенствования? Этого нового у них нет! Все наши современные писатели описывают очень интересно и по большей части цинично любовь, женщин, разные случаи жизни... Но где же идея в их произведениях? Прочтешь их и спрашиваешь: "Зачем человек писал все это, тратил время, работал?". Ответ готов: или для славы, или для материальной выгоды. И то и другое ужасно и гадко. Живое слово есть средство, с которым обращаться, как с вещью, нельзя. Не верьте поэтам, когда они станут говорить вам, что пишут ради "искусства для искусства". Нет! Или корысть или желание, чтобы о них говорили, ими двигают. Я сам писал много, и если говорю вам это, то потому, что сам я грешил прежде желанием, чтобы обо мне говорили. На мой взгляд, разные юбилеи так называемых "маститых поэтов" - позор для русского имени. Например, известный вам Фет. Человек пятьдесят лет писал только капитальные глупости, никому не нужные, а его юбилей был чем-то похожим на вакханалию: все старались его уверить, что он пятьдесят лет делал что-то очень нужное, хорошее... И он сам в это верит. В этом-то весь комизм таких юбилеев¹³.

   Я: Но стихотворения Фета доставляют удовольствие, отвлекают человека от мрачной обстановки современной действительности...

   Толстой (гневно перебивая меня): Это и худо! Во-первых, ничто не должно отвлекать человека от жизни. Он должен жить, и жить осмысленно. Во-вторых, кого надолго отвлекут стихи? Я, конечно, говорю про душевно нормального человека. Да! стихами можно принести удовольствие и стать забавой для толпы, вроде какого-нибудь паяца, фокусника, гипнотизатора. Но не унизительно ли кривляться для толпы, кувыркаться перед нею на умственной трапеции?

   Я: Отчего же, Лев Николаевич, падает наша литература?

   Толстой: Конечно, первая причина - цензурные условия. Цензура вычеркивает у нас все то, что ярко, что ново, что движет мысль, и оставляет одно бесцветное, ненужное. Пока цензура занята таким непохвальным делом - не стоит писать¹⁴. Я это как-то говорил и Короленко и Златовратскому (они были вместе у меня)¹⁵. Те, конечно, на меня обиделись. Имеет сейчас успех брошюрка, рукопись. Но если у вас нет имени, вас и читать не станут.

   Я: Но наша критика...

   Толстой (опять с пылом перебивая меня): У нас не критика, а безобразие!¹⁶. Все критики преклоняются перед красивой формой и перед всяким содержанием, лишь бы оно было ново. Но новизну надо понимать в связи с пользою. Я иначе этого и не признаю. Содержание же, как я вам уже писал, должно быть такое, чтобы писатель вел за собою толпу. Т. е. я вижу, положим, зло, страдаю от него, переживаю его и вот - создаю вещь, где указываю на это зло, которого большинство, кроме меня, не видит. Вот это и есть то, что нужно. Обратите внимание на плодовитость наших молодых писателей. Эта легкость писанья прямо указывает на умственный разврат, на отсутствие серьезного отношения к делу. Разве темы, посредством которых я могу раскрыть глаза обществу, встречаются так часто? Разве человек может так часто переживать вновь открытое им и неизвестное еще миру содержание события, жизни и т. д.? И критика наша - умственный разврат: она поощряет эту легкость писанья, эту проституцию мысли, слова и чуть не носит на руках какого-нибудь Фета, Полонского¹⁷. В этом саморазвращении критики опять-таки играют роль два двигателя: корысть или жажда популярности - поверьте моему опыту. Какой-нибудь Евгений Марков пишет для гонорара, какой-нибудь Скабичевский¹⁸ хвалит его, пишет о нем статьи для гонорара же, - благо платят в газетах и журналах за всякое исписывание бумаги. Следовательно, вот и вторая причина упадка литературы: наша критика. Идет мужик - опишут мужика, лежит свинья - ее опишут и т. д. Но разве это искусство? А где же одухотворяющая мысль, делающая бессмертными истинно великие произведения человеческого ума и сердца, - хотя бы евангелие? И как легко дается это писание "с натуры"! Набил себе руку - и валяй! Так и многие наши поэты. Ну, например, хоть ваши "Картинки детства"! Кому нужны ваши типы? Что вы ими сказали нового, кого двинули на доброе?

   Я: Но, Лев Николаевич, у каждого бывает своя молодость. Ведь и вы написали "Метель", "Детство и отрочество". Отчего же вы не признаете за каждым права молодости?

   Толстой: Кто вам это сказал? Я всегда любил, уважал и понимал молодежь и снисходительно отношусь к молодости. Но есть же ведь для чего-нибудь на свете опыт, так называемый исторический опыт. Ведь прошлые поколения передают нам нравственное и умственное наследство для того, чтобы мы им пользовались с толком, чтобы двинулись дальше, и именно с той, последней, ступеньки, которую они нам прочно укрепили. А вы считаете нужным, чтобы всякий человек начинал свой духовный подъем непременно с самого подножия горы, а не с последней проложенной его предками ступеньки. Тогда и прогресс был бы немыслим. Напротив того, вы видели недостатки молодости ваших предков, и они вам в этом отношении оставили хорошее наследство. Воспользуйтесь же им и не повторяйте их ошибок. Я вполне понимаю молодость. Но обществу-то что за дело до вашей молодости, до ваших увлечений и ошибок! Впрочем, вся наша так называемая "классическая литература" может быть названа молодостью. Пушкин, Лермонтов, Гоголь - все это умерло, как назло, в ту минуту, когда талант их креп, когда они могли подарить миру действительно капитальные, поразительные вещи... И что это была за гениальная молодость! Но Гоголь, например, погиб как-раз в ту минуту, когда стал сознавать, что шел по ложному пути "искусства для искусства", и написал свою "Исповедь", которая указывает на иное обращение его к жизни. Пушкин стал уже переходить к прозе и, наверное, бросил бы стихи, если бы не умер¹⁹.

   Я: Но отчего же большинство наших лучших прозаиков начинает стихами?

   Толстой: А в этом и сказывалась их молодость. Но нам смешно писать стихами только во имя молодости, оправдываясь увлечением молодости, в то время, как мы уже созрели настолько, что видим весь комизм втискивания мысли в стихотворные рамки.

   Я: Однако, песни, стихи всегда были достоянием народа. У нас масса народных песен.

   Толстой: Так что же из этого? И это указывает лишь на увлечения молодости. Киргиз до сих пор поет потому, что он первобытный, еще дикий человек. Русский мужик стоит на низкой ступени умственного развития. Припомните, что эпохи миннезингеров, менестрелей, бардов, баянов были эпохами умственного застоя. Песни, по мере того, как появлялась умственная интеллигенция, отходили из высшего класса к народу, и когда этот народ умственно мужал, они теряли у него значение. Прежде без песен не обходился ни один акт жизни европейских народов. А теперь ходят по деревням и городам, у нас и в Европе, собирать песни, чтобы они не исчезли совершенно. Пушкин был, как киргиз...

   Я: Но отчего же не писать стихи, если они даются легко?

   Толстой: Вот уж этому не могу поверить! Взгляните на рукописи Пушкина, на "Демона" Лермонтова, который указывает на гениальные задатки его автора и который - не что иное, как живой пример отсутствия здравого смысла. Пушкиным все до сих пор восхищаются. А вдумайтесь только в отрывок из его "Евгения Онегина", помещенный во всех хрестоматиях для детей: "Зима. Крестьянин, торжествуя...". Что ни строфа, то бессмыслица! А, между тем, поэт, очевидно, много и долго работал над стихом. "Зима. Крестьянин, торжествуя...". Почему "торжествуя"? - Быть может, едет в город купить себе соли или махорки. "На дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя...". Как это можно "чуять" снег?! Ведь она бежит по снегу - так при чем же тут чутье? Далее: "Плетется рысью как-нибудь...". Это "как-нибудь" - исторически глупая вещь. И попала в поэму только для рифмы²⁰. Это писал великий Пушкин, несомненно, умный человек, писал потому, что был молод и, как киргиз, пел вместо того, чтобы говорить.

   Я: Вы, Лев Николаевич, отчасти правы. Известное стихотворение "Птичка божия не знает ни заботы, ни труда" все написано фальшиво.

   Толстой: Я не нахожу. (Затем, после моего разбора этого стихотворения {Разбирая стихотворение, я назвал его "непедагогическим", хотя оно и помещается в сборнике для детей и юношества, сделавшись модным. Дети заучивают его наизусть. Тем не менее, все в нем сентиментально, фальшиво. Для пользы детей надо было бы изобразить "птичку божию", как и мы, люди, борющейся за существование, а не вечно праздной, беззаботной, веселой, не думающей о завтрашнем дне. Пушкин исказил тут действительность, почему и стихотворение его не следовало бы давать заучивать детям. Так я изложил Толстому мой взгляд на это стихотворение. [Примечание А. В. Жиркевича.]}.) Да, я этого и не заметил. А в нем тоже все красиво и - все ложно. Вот вам и второй пример того, к чему ведет стихотворная форма.

   Я: Но что же, Лев Николаевич, делать? Неужели же бросить писанье?

   Толстой: Конечно, бросить! Я это всем говорю из начинающих. Это мой обычный совет. Не такое теперь время, чтобы писать. Нужно дело делать, жить примерно и учить на своем примере жить других. Бросьте литературу, если хотите послушаться старика. Мне что ж! Я скоро умру... Но вам, начинающим, незачем тратить попусту время и развращаться. Знаете ли что. Я заметил, изучая историю литературы, следующее: литература подобна волнам моря. В море волна подымается. Затем образуется углубление - и опять подымается волна. В истории литературы это опускание и подымание также чередуются. Подыманию волны соответствует изящество, выработка формы, опусканию - глубина содержания. Теперь у нас эпоха торжества формы. Весь склад общественной жизни этому способствует. Но я верю, что это продолжится недолго. Наступит снова истинное торжество литературы - глубина содержания. А там опять восторжествует форма - и литература пойдет на площади забавлять толпу, как она делает это теперь. Не думайте, что подобное явление только в литературе. Нет! Все роды искусства подойдут под мой взгляд: музыка, живопись. И в них форма и глубина содержания чередуются. Слияние этих двух моментов бывает очень редко, и делают его гении.

   Я: Неужели и современная живопись, Лев Николаевич, по-вашему, бессодержательна?

   Толстой: А вы думаете, что нет?

   Я: Вот, например, Репин.

   Толстой: Я знаю, что вы дружны с Репиным; но это не помешает мне сказать вам правду. У Репина техника доведена до великого совершенства. Но у него, в его картинах, нет идей, двигающих общество вперед. Его "Иоанн Грозный", "Царевна Софья", "Не ждали" - все это хорошо, поразительно, даже страшно правдиво написано. Но в этих картинах схвачен только известный психологический момент, т. е. сделано опять-таки писанье с натуры, которое мы видим и в современной литературе. Но если вам страшно за Иоанна Грозного и жаль его, то что же другое вы вынесете из созерцания этой картины Репина? Толкнет ли она вас вперед? Ведь мы и без Репина знаем из истории, что и в Иоанне, как во всяком человеке, жили и зверь и существо, способное мучиться угрызениями совести²¹. Однажды, помню, Репин показывал мне свою картину "Крестный ход в лесу". Видимо, самому Репину картина нравилась. А я спрашиваю его: "Вы человек православно верующий?". - "Что вы! - говорит, - за кого вы меня принимаете?". - "Ну, значит, вы хотели посмеяться над суеверной, невежественной толпой?". - "И не думал". - "Так зачем же вы писали эту картину?". - "Знаете ли, - говорит Илья Ефимович, - тут световые пятна так хорошо падали на толпу...". Эти "световые пятна" - лучшая иллюстрация того, что я сказал: Репин, видимо, не преследовал здесь никакой идеи, а погнался за световыми эффектами. И это крупный самородок, который с его техникой мог бы дать нам чудеса искусства! Крамской уже выше Репина. "Христос" Крамского - великая вещь. Я понимаю этого Христа и вижу в нем глубокую мысль. А взгляните на большинство наших художников. Для чего они пишут? Конечно, для публики, как современные литераторы. Картины их покупаются, - а я ни за что не повесил бы у себя всех этих Шишкиных, Клеверов, Маковских и т. п. Они не будят мой ум, а только - чувство, раздражают глаз и не забрасывают в душу никакого тревожащего совесть луча... А "Христос" Крамского забрасывает туда этот луч, и повесьте у себя эту картину - она вечно будет тревожить вашу душу. А у Репина все построено на грубом эффекте, на поразительной технике. И вот он создал две-три талантливых вещи и не идет далее... Да! Эпоха наша - эпоха поклонения не духу, а форме, и цензура везде, во всем - одна из причин того, что мысль наша робко спряталась и дремлет. Но настанет, настанет еще время, когда станут снова поклоняться духу! Видели ли вы картину Ярошенко - арестанты смотрят из-за решетки тюремного вагона на голубей?²². Какая чудная вещь! И как она говорит вашему сердцу! Вам жалко этих бедняков, лишенных людьми по недоразумению света, воли, воздуха, и этого ребенка, запертого в вонючий вагон. Вы отходите от картины растроганный, с убеждением, что не надо лишать человека благ, данных ему богом... Вот как должен действовать на вас художник. Картины Ге тоже проникнуты идеей, и я отхожу от них с желанием добра, с сочувствием к ближнему. Если бы не цензура, и наши художники создали бы великие вещи. Но как писать, если знаешь заранее, что придет полицейский и выбросит с выставки твою картину? Для этого надо многое: и личное мужество, и средства, и святое поклонение правде. И что сталось с Крамским? Он начал писать портреты, как единственные вещи, которые можно писать без цензуры и которые дают доход. Талант его видимо угасал. То же и Репин и многие другие.

   Я: Но когда же писать? Тогда ли, когда есть на то потребность, или надо засаживать себя за труд? Мне, например, корреспондент "Нового Времени" Молчанов говорил, что знал лично Дюма и Золя, которые признавались ему, что каждый день засаживали себя на известное количество часов за работу. Они говорили Молчанову, что при таком способе, написав десять посредственных вещей, им удавалось написать одну хорошую.

   Толстой (гневно перебивая меня): Ради бога, не слушайтесь разных Молчановых, Золя, Дюма! Писать так, как писали Дюма, Мопассан и другие французские романисты, не стоит. Это опять-таки и во Франции та же история, что с нашей литературой: торжество формы над глубиной содержания. Мопассан выработал себе слог - и ему ничего не стоит засадить себя и писать, как пишет писарь. Два-три-пять часов, по заказу²³. А вы послушайтесь меня. Когда вам хочется писать - удерживайте себя всеми силами, не садитесь сейчас же. Советую вам это по личному опыту. Только тогда, когда невмоготу уже терпеть, когда вы, что называется, готовы лопнуть - садитесь и пишите. Наверное напишите что-нибудь хорошее.

   Я: Я всегда жалел, что у меня слабая память, что я не могу заранее мысленно набрасывать весь план работы. Всеволод Крестовский говорил мне, что он заранее все обдумывает и потом уже садится записывать.

   Толстой: Оттого-то у Крестовского все его сочинения и выходят никому не нужными. Память тут не нужна и незачем наизусть намечать планы. Надо, чтобы созрела мысль, созрела настолько, чтобы вы горели ею, плакали над ней, чтобы она отравляла вам покой. Тогда пишите. Содержание придет само. Знаете ли вы, что я очень часто сажусь писать одно и вдруг перехожу на более широкие дороги: сочинение разрастается. Вот и теперь я занят новой работой над философской темою о непротивлении злу, которую я уже разрабатывал ранее. Сначала я хотел написать только одну небольшую заметку. Но теперь у меня закипел огромный труд, и я уже в нем возражаю на те возражения, которые делались мне - в печати и в беседах - по поводу теории о непротивлении злу²⁴. Как можно связывать себя узкими рамками плана? Мне приходилось иногда начинать литературную работу и при писании какой-нибудь подробности брать эту подробность, обращая ее в отдельный труд, обратив в подробность первоначальное главное.

   Я: Но если ждать такой потребности писанья, о которой вы говорите, то можно ничего не написать!

   Толстой: И отлично сделаете. Хотя знаете ли, что, на мой взгляд, человек и может написать что-нибудь истинно порядочное только лет под сорок-пятьдесят, т. е. тогда, когда духовный мир его определится. А до той поры в нем все еще бродит и страсти командуют. Неужели вы думаете, что я дам своему сыну-мальчику читать Пушкина?! Чтобы он узнал, что в бокалах может пениться "аи", что есть на свете пустые люди, бобровые воротники, серебрящиеся морозной пылью, и т. п.! Все это или влияет на воображение, или - ненужный сор, и все это опять-таки дань Пушкина молодости.

   Я: Я говорил вам, Лев Николаевич, что хочу описать того мужичка, которого я встретил в Ялте {В самом начале беседы я рассказал Толстому о встрече в Ялте с интересным стариком-крестьянином.}.

   Толстой (с неудовольствием): Зачем? У нас в России этих мужичков хоть пруд пруди. Вы, верно, их мало встречали, а я - довольно. Разве этим типом вы откроете что-нибудь новое? Знаете ли вы, как я смотрю, например, на мою "Анну Каренину"? Ее можно прочесть от скуки и без скуки в свободную минуту. Так и все мои литературные произведения. Но кому и какую пользу я принес ими? Никому. Только лет десять назад глаза мои открылись на мир божий, и я стал понимать жизнь. С этой минуты я и сделался серьезным писателем, т. е. под старость, почти стоя одною ногою в могиле. В духовной жизни человека есть нейтральная точка, став на которую он сразу увидит всю правду и ложь жизни. Это все равно, как в шаре есть центр. Если вы хотите видеть всю комнату хорошо, то должны стать посредине, а не смотреть на нее из-под дивана, стоящего у стены. И вот я нашел эту точку. Я вдруг, и впервые, почувствовал в себе истинную душу. И с этой минуты навсегда простился с прежней своей литературной деятельностью.

   Я: Но вы все-таки остались великим художником слова!

   Толстой: Только не в вашем смысле "искусства для искусства". Если я и теперь иногда обрабатываю форму, то для того, чтобы содержание моих взглядов было легче всеми понято. Много говорят и кричат о художественности моей "Крейцеровой сонаты". А я там дал место этой художественности ровно настолько, чтобы ужасная правда была видна яснее. Вообще, меня в России многие не понимают. Зато друзья мои американцы отзывчивы на мои философские статьи. Сознание того, что меня там, в Америке, понимают, дает особый оттенок моим работам. До сих пор я работал для одних русских; но теперь работаю для всего человечества. Это ставит меня выше национальных особенностей французов, немцев, русских и т. д. Я имею в виду только человека, и человека внутреннего, который везде один и тот же. И статьи мои заняты вопросами человечества и все более и более усваиваются разными нациями.

  

   По возвращении из Ясной Поляны, 28 декабря 1890 г., Жиркевич писал Толстому: "Уезжая из Ясной Поляны, я дал себе слово никогда не беспокоить вас своими письмами, видя, что вы больны и заняты серьезным делом. Но вы произвели на меня такое сильное впечатление, что я не в силах молчать перед вами, если что-либо не понял из наших бесед. Дорогой мой! Вы своим правдивым горячим словом нанесли моей душе две раны, два удара: относительно моей будущей службы и относительно взглядов на искусство. Не оставьте же меня на полпути, а дотяните до истины, как вы ее понимаете". Далее Жиркевич поставил ряд вопросов - о своей службе, о непротивлении злу насилием и др. На это письмо Толстой не ответил. Через месяц, 24 января 1891 г., Жиркевич вновь писал: "Я очень сожалею, что послал вам то письмо, на которое не получил ответа, сожалею оттого, что недавно вновь перечел вашу "веру" ["В чем моя вера"] и нашел там все ответы на мои вопросы. Не нашел ответа лишь на вопрос о воспитании детей... Вообще, вы раздавили во мне многое вашим учением; я лежу во прахе и молю вас: "Верую, господи! Помоги моему неверию...". Сообщите мне ваш взгляд на детей и на отношение вашей теории непротивления к детскому воспитанию".

   Толстой ответил в первых числах февраля 1891 г.:

  

   Не отвечал вам, дорогой Александр Владимирович, на первое письмо потому, что мне казалось, что все, что вы спрашивали, мною или отвечено в том, что я писал в своих книгах, или я не могу ответить. То же и с вопросами последнего письма - о воспитании и детях: учение Христа - я думаю - дает ответ на вопрос, как жить самому, и это указание, путь жизни отвечает на все возможные отношения - к родителям, жене, детям, злым, добрым. Ведь, в сущности, все сводится к своим поступкам. Так и с детьми нет другой формы отношений, как и со всеми людьми: уважение, любовь, правдивость, а, разумеется, не насилие и не страх. Во всем ищите царства божия и правды его, а остальное приложится вам. Я очень рад был получить от вас письмо, а то мне было тяжело оставить вас без ответа, а отвечать не мог. Дорогой Александр Владимирович, моего учения нет никакого; есть учение Христа, и оно все в евангелии, и тот, кто будет искать истины для себя, перед богом, только тот найдет все там - и вы найдете там и в своем сердце. А что я для себя написал и написал в книгах, если это вам пригодилось, я рад. Так вы ищите без страха. Там все благо, хотя и иное, чем то, что мы часто называем благо. Любящий Л. Т.

   На это письмо Жиркевич не ответил, а через полтора года, в сентябре 1892 г., получив разрешение от С. А. Толстой, вторично приехал в Ясную Поляну и пробыл там несколько дней. Это посещение тоже очень подробно записано в его дневнике. Записи дневника не систематизированы, тематически разбросаны. Некоторые беседы записаны не в прямой, а в косвенной речи или зафиксированы в тезисах. Много уделено места разговорам с С. А. Толстой, главным образом о семейном разладе. Мы публикуем наиболее интересную часть этого дневника - преимущественно слова Толстого. Записи приведены в некоторую систему. Ни в дневнике Толстого, ни в дневнике С. А. Толстой этот приезд Жиркевича не отмечен.

  

  

   Жиркевич А. В. Второе посещение Толстого // Л. Н. Толстой / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). - М.: Изд-во АН СССР, 1939. - Кн. II. - С. 428-439. - (Лит. наследство; Т. 37/38).

   http://feb-web.ru/feb/tolstoy/critics/t37/t372428-.htm

  

  

   12 сентября 1892 г.

   Я приехал в Ясную Поляну в отсутствие хозяев. Вечером Лев Николаевич вместе с сыном Львом и дочерью Татьяной вернулся из Бегичевки, где помогал голодающим. Вскоре приехала из Москвы и Софья Андреевна.

   Толстой стал рассказывать мне и другим, его встретившим, о тех тяжелых сценах, которые видел он в местах голодовки, где устраивал народные столовые. По поводу этих столовых он ездил в Тулу, к губернатору. Однако, когда я стал его расспрашивать, он махнул рукою и сказал: "Тут ничего не расскажешь! Надо самому все видеть на месте".

   Но вот приехала из Москвы в нарядном дорожном костюме, надушенная, оживленная поездкой графиня Софья Андреевна. Сейчас же стала оживленно сообщать мужу о своих встречах и впечатлениях. По дороге, в вагоне первого класса, ей попался молодой кавалергардский офицер. Он воспитан, хорошо говорит по-французски, а узнав, что она графиня Толстая, супруга Льва Николаевича, удвоил свое к ней внимание. На станции, где она сходила с поезда и где ждал ее экипаж, офицер помог ей выйти из вагона и вынести багаж. Графиня, рассказывая все это мужу, не скупилась на восторженные эпитеты по адресу своего случайного знакомого. Льву Николаевичу вся эта светская болтовня, видимо, была не по душе: он угрюмо молчал, уставясь глазами в пол. Графиня заметила настроение мужа и перешла на другие темы.

   Семья встретила Льва Николаевича с видимой радостью. Ваня в восторге от его возвращения.

   Ваня подрос и стал еще интереснее, оставаясь попрежнему общим любимцем, баловнем и близких и прислуги. Лев Николаевич тоже уделяет ему много внимания и ласки. Ребенок, однако, производит впечатление болезненного, хилого. У него на лице явные признаки золотухи, хотя, как и в первый мой приезд, он крайне подвижен и шаловлив.

   За столом Лев Николаевич рассказал детям сон о спичках. Сущность сна такая. Лев Николаевич просыпается, чувствует, что откуда-то дует, да так, что отдувает на столе скатерть. Он истребляет коробку спичек, чтобы убедиться, откуда ветер. Но спички не зажигаются. Берет серные спички у Льва Львовича - те гаснут. Тут он на самом деле просыпается. Вот и весь сон! Но надо было слышать, насколько художественно был передан самый рассказ о таких пустяках.

  

   13 сентября

   Толстой не напал на меня, как в прошлый приезд, за службу мою в военно-судебном ведомстве, а только задал ряд вопросов, в которых чувствовалась ирония. Вот наш диалог на эту тему:

   Толстой: Вы продолжаете служить в военно-судебном ведомстве?

   Я: Продолжаю.

   Толстой: А вообще сколько лет вы служите в войсках?

   Я: Двенадцать.

   Толстой: Только двенадцать?! А помощником военного прокурора?

   Я: Второй год.

   Толстой: Только второй год?! И сколько получаете содержания?

   Начался разговор о художнике Ге, пишущем картину "Распятие Христа" (у Ге Христос распят на особом, низком кресте, упирается пальцами ног в землю). По замечанию Льва Николаевича, так именно и должно было быть в действительности. Я рассказал Толстому о том, как К. П. Брюллов поступил со своим натурщиком, чтобы написать распятие. Мне передавал художник М. Е. Меликов, учившийся у Брюллова, что тот надолго привязывал веревками к кресту голого натурщика, чем вызывал страдания последнего, зато щедро платил ему. Толстой возмутился. Ге, по его словам, пользуется моментальной фотографией с натурщика, привязанного на непродолжительное время к кресту.

   Я напомнил Толстому об Апухтине. Лев Николаевич получил от него письмо, но не дочитал его до конца (Апухтин укорял Толстого в отпадении от православия, в измене культуре и т. п.). Толстой бранил Апухтина и как человека и как поэта. Он говорил: "У Апухтина расплывчатые образы. Стих его не сжат, не выкован. Ни одного истинно поэтического сравнения. Все выдумано. В "свете" же он играет ту недостойную роль, какую некогда играл там автор "Тарантаса", гр. Соллогуб. Т. А. Кузминская, бывшая при этом разговоре, заступилась за поэзию Апухтина и называла поэта умным. Я тоже отстаивал его талант. Но Лев Николаевич только презрительно посмеивался, уклоняясь от спора. Кузминская сообщила мне, что Апухтин питает, будто бы, какую-то особую любовь ко Льву Николаевичу, что он привозил ей письмо свое к нему и читал его. Она знает, что Толстой бранит и письмо, которого не дочитал, и автора его; но не знает, что сказать Апухтину, ожидающему ответа от Толстого. Я советовал ей сказать поэту правду²⁵.

   Толстой поймал меня на том, что, по его предложению, я не смог прочесть наизусть ни одного стихотворения Апухтина. Это, будто бы, служит доказательством того, что муза Апухтина не оставляет памятного впечатления. Когда я привел ему содержание стихотворения, в котором смерть матери констатируется тем, что она остается бесчувственной, когда ей на грудь кладут ее ребенка, Толстой с негодованием воскликнул: "Какая бессмыслица! Какая риторика! Где же здесь поэзия?.. Все выдумано! Все заранее сочинено!".

   После ухода Льва Николаевича на отдых я разговаривал с графиней Софьей Андреевной о "Крейцеровой сонате". "Разве может Лев Николаевич отрицать брак! - говорила она. - После тридцати лет супружеской жизни! Его не поняли".

  

   14 се