Жиркевич Александр Владимирович - Встречи с Толстым

нтября

   С утра гулял по яснополянскому парку. Лев Николаевич посылал человека искать меня. По его просьбе написал прошение двум крестьянам в съезд уездных земских начальников. Крестьяне приговорены к тюремному заключению за мошенничество и с улыбками сознались мне в том, что действительно сплутовали. В тот же день я сообщил Льву Николаевичу, что ведь крестьяне-то виноваты. Он ответил: "И я в этом не сомневаюсь. Но виноваты не они, а обстановка. Ведь этот немец, с которого они хотели вторично взять деньги, изнурял их работою под землей, тянул из них все силы".

   Снова гулял по парку с Толстым. Тут, у ореховой аллеи, произошла забавная сцена. Едва мы стали выходить на площадку у аллеи, как Толстой с улыбкою удержал меня за руку, говоря шопотом: "Полюбуйтесь!". Я увидел мужика, шедшего через площадку, совершенно пьяного, как бы боязливо озиравшегося по сторонам. "Это наш садовник, - заметил Лев Николаевич. - Он не раз давал мне слово бросить пьянство, но не выдерживает и опять запивает. Ему стыдно было бы со мною встретиться, вот он и оглядывается по сторонам - в надежде не попасть мне на глаза. Он не подозревает, что я все вижу". На мое предложение окликнуть пьяницу, уличить его, пристыдить, Лев Николаевич повел меня дальше, говоря: "Все равно догадается, что мне его поведение известно".

   За завтраком в столовой Лев Николаевич указал мне на елку с тупою вершиной, видную из окна, сказав: "Видите ли эту елку? Часто, смотря на нее в дни моей молодости, я думал: неужели суждено мне дожить до того времени, когда она сравняется вершиной с этим окном? А теперь она уже переросла окно. Да! По росту деревьев можно проследить приближение старости".

   Т. А. Кузминская, несмотря на мои просьбы, начала при Толстом разговор о моем рассказе "Против убеждения" {Под таким заглавием рассказ мой был в 1892 г. напечатан в журнале "Вестник Европы". В сборнике же моих рассказов он назван короче: "Розги". В рассказе описывается, как молодому офицеру, принципиально отрицающему насилие над ближним, а тем более телесные наказания, по долгу службы, после тяжелых душевных переживаний, приходится высечь розгами проштрафившегося солдата.}. Ей, видимо, захотелось сделать мне неприятность, так как она знала уже, что рассказ мой Толстому не понравился. Лев Николаевич сказал, что он был возмущен этим рассказом. "Позвольте мне объяснить...", - начал, было, я. "Никаких оправданий! - отрезал Толстой. - Если бы ваш герой засек солдата, то это было бы лучше. Такие личности, как выведенный вами офицер, на все способны". Я заметил, что офицер вовсе не мой герой, но что я не желаю продолжать этот разговор, видя, что он, Лев Николаевич, заранее, предвзято не хочет выслушать моих объяснений. Тогда он сказал с улыбкой: "Ну объясняйтесь! Я пошутил...". Когда же я изложил ему цель рассказа - поднять, в цензурных рамках, вопрос о телесных наказаниях в войсках, - он заметил: "Ну, тогда надо было и написать яснее, а не размазывать. Лучше уж совсем не писать²⁶. Как время изменилось! Я помню, в Севастополе на перевязочный пункт пришел солдат с пальцем, оторванным осколком снаряда. Доктор при мне крикнул ему: "Убирайся! Не до тебя!". Кругом производились ужасающие операции, и при виде их страдание этого солдата казалось ничтожным... А пусть будет оторван у человека палец в мирное время - какой поднимется переполох! И тот же доктор отнесся бы к делу иначе. Прежде, я помню, приказание, отданное фельдфебелю: "Всыпать ему (солдату) двести розог!", ронялось между прочим, за картами, за закуской, совершенно спокойно. Теперь оно тоже будет отдано, но в душе офицера непременно шевельнется совесть. Не те времена".

   Мы занялись с Львом Николаевичем рассматриванием карикатур в каком-то присланном ему шведском издании. Толстой хохотал над ними, как ребенок. Из серьезных рисунков ему понравились похороны, особенно выражение лица мальчика, который придал себе грустный вид из приличия. "Но взгляните, полюбуйтесь на пастора! - воскликнул Толстой, - толстые, здоровые ляжки... Кажется, только бы работать! А он...".

   Вот замечание Толстого о себе:

   "Я поставлен в исключительные условия. Мне кривить душой не приходится".

   Это было сказано им по поводу моего рассказа "Против убеждения", к которому он еще раз вернулся, объясняя резкость своего мнения об этом произведении.

   С шести до девяти с половиной вечера мы гуляли сегодня с Львом Николаевичем вдвоем за пять верст по шоссе, по направлению к Туле. Тихий осенний вечер. Пахло увядшими, гниющими листьями берез и вянущим сеном. На горизонте в двух местах было видно зарево пожаров, и Толстой заволновался. Зарево скоро угасло. Где-то в лесу кричал филин. Много пьяного, по случаю праздника, народа возвращалось из города. Толстой остановил по дороге двух подвыпивших мужиков и стал их усовещевать за то, что они выпили. Мужики были из других мест и не узнали (или вовсе не знали) Льва Николаевича, приняв его за прохожего старика. Мне очень интересно было следить за беседой и уменьем Толстого говорить с простым народом. Мужики в репликах все подшучивали и бестолково спорили. Один из них привел в оправдание пьянства, в защиту вина, следующие аргументы: 1) В церкви допускаются вино и елей. 2) Христос на браке в Кане Галилейской претворил воду в вино: все пили и веселились. 3) Царь водку гонит (акциз). Напрасно Толстой уговаривал мужиков ударить с ним по рукам и дать зарок не пить больше ни водки, ни вина: они отказались. Когда мы разошлись с мужиками, Толстой сказал мне: "И так вот всегда срежут этими тремя доводами! Не станешь же зарываться в более подробные объяснения".

   Еще подробности этой характерной встречи. Один из пьяных все время называл Толстого "господин купец". Он же более всего и спорил с Львом Николаевичем. Начал беседу сам Толстой, к которому мужики обратились с просьбою указать им дорогу для ночлега. Он стал доказывать им вред, пагубность пьянства, отзывающегося даже на будущих поколениях. Тогда один из мужиков и привел ему три довода, загибая после каждого из них к своей ладони пальцы и окончив таким общим выводом: "Что же, господин купец, по-твоему выходит, что ни церковь, ни Христос, ни батюшка-царь не знают, что делают?". Когда же Толстой, указывая на меня, бывшего в военной форме, сказал мужикам: "Вот и этот офицер не пьет", то один из них с сомнением возразил: "Может ли быть?.. Верно, на словах только и не пьет. А дома, т. е. наедине... того-с!..". Толстой убеждал мужиков итти в соседнее имение (Ясную Поляну) переночевать, чтобы их, пьяных, в поле не ограбили. Но я не знаю, воспользовались ли они его предложением.

   Вот отрывки моих разговоров с Толстым во время этой прогулки. Привожу только слова Толстого:

   - Удивительно, как русский человек привыкает к новой обстановке. Когда я служил на Кавказе офицером, то помню, что однажды за ночь выпал большой снег. Снег тот навалился на мою палатку и, когда утром поднялось солнце, начал таять, просачиваясь внутрь. В солдатских палатках было еще хуже. Солдаты промокли. Настроение было невеселое, подавленное. Но вскоре, в тот же день, наш отряд был послан на рубку леса. Возвращаюсь в лагерь и с удивлением вижу следующую картину. На ручейках из талого снега оставшиеся дома солдаты поставили наживо сколоченные игрушечные водяные мельницы, понасажали возле них наряженных кукол. Часть перед частью старалась, чтобы устроить все это позамысловатее. Лица солдат - веселые, как будто бы ненастной ночи не бывало. Добавьте - чудный день, горы, косые лучи солнца.

   - Великое, страшное дело брак. Справедливо сказано, что здесь "два существа сливаются в плоть едину". Если муж или жена впоследствии окажутся несоответствующими их брачному союзу, то все-таки обрывать однажды устроенную связь нельзя. Это все равно, как если бы у человека была парализована одна половина тела. Он тяготится ею, она ему не нужна, причиняет страдания. А оторвать ее от себя он не может и принужден так терпеть до самой смерти.

   - Лет восемь-десять тому назад, когда меня спросили при встрече нового года, чего я желал бы, я мысленно, про себя, подумал: "Пусть семья моя разорится". Да! Я желаю несчастья, в общепринятом смысле слова, для моей семьи. Пусть сына моего за нежелание итти на военную службу засадят в дисциплинарный батальон. Из этого заточения он вынесет для себя только одну пользу²⁷. Пусть меня самого за мое ученье лишат свободы. Отсюда была бы только польза для моей же семьи. Мне больно видеть в семье все эти охотничьи ружья, велосипеды, золотые вещи, видеть, как гибнут мои дети. Вы думаете, что мне не будет больно, как отцу, когда сына моего заключат в тюрьму? Нет! Я буду страдать ужасно, невыразимо, но вместе с тем и радоваться.

   - Не говорите, что мелочи ничего не значат в жизни. Мелочи играют в ней огромную роль. Сегодня я поленился, не пошел, а поехал. Через неделю уже еду, убедив себя в том, что выигрываю время. Затем я нахожу, что мне удобнее и дешевле иметь свою лошадь. А там последовательно завожу пару лошадей, коляску, карету, резиновые шины. Надо начинать свое перевоспитание именно с мелочей.

   - Есть должности по службе, занятие которыми для меня совсем непонятно. Таковы должности судьи, офицера, прокурора. Но есть должности, которые я допускаю: служба в банках, на железной дороге и т. п.

   - Как иногда в короткий промежуток времени меняются убеждения! Жена моя просила меня как-то посмотреть и купить одно имение, которое очень выгодно продавалось промотавшимся помещиком. Я долго колебался, но все же поехал осматривать имение. Управляющий, который водил меня по имению, расхваливал мне его и указывал на разные его выгоды - от соседства крестьян. И что же? Чем более я слушал его, тем становилось мне тяжелее, гаже. Я бросил все и уехал, не столковавшись. А за два года перед тем я очень спокойно осматривал подобное же имение и не чувствовал никакого отвращения.

   - Мне хотелось все имущество свое отдать крестьянам. Только после долгой внутренней борьбы я его оставил семье, как мне это ни гадко было.

   - Человек живет сознательной жизнью какие-нибудь пятьдесят-шестьдесят лет. Сзади его - вечность. Впереди - вечность. Жизнь его - миг в сравнении с этими вечностями. И на что же люди употребляют этот миг? Иной военный только и делает всю жизнь, что козыряет перед начальством, марширует, учит солдат ружейным приемам, сечет чужую голую спину и ж... А, кажется, не вернее ли миг этот употребить с пользою для себя и других?

   - Чем высокопоставленнее лицо, тем оно более должно совершать сделок с совестью, чтобы добиться своего положения, т. е. тем глубже оно падает нравственно.

   - Всякий предрассудок держится лишь до времени. Я как-то был на пикнике. Вижу: стоит береза, совершенно здоровая на вид, только с обломанной ветром вершиной. Мне казалось, что и двадцать человек ее не свалят. Когда мне сказали, что она гнилая, я не поверил. И что же? Подойдя, я толкнул ее слегка - и дерево рассыпалось. Так и предрассудки общественные и политические ждут только случая, чтобы исчезнуть.

   - Нельзя откладывать своего нравственного исправления, нельзя все чего-то ждать. Я, как и вы, ведь каждую минуту могу умереть. Я тороплюсь окончить статью против войны²⁸, так как могу сегодня же умереть, а я сознаю, что не высказал еще всего того, что лежит на душе, на совести. Нельзя ждать и откладывать.

   - Вы думаете, что я убил в себе чувство тщеславия? Нет! До сих пор я не могу искоренить в себе, например, чувства удовольствия при похвале. Разница с прошлым тут, однако, в том, что в тщеславии прежде заключалась вся моя жизнь, а теперь оно отодвинуто далеко на задний план - и мне стыдно этого чувства каждый раз, как оно поднимается во мне.

   - Жизнь должна получать в человеке толчок не извне, а изнутри. Тщеславие прежде руководило мною, а также мысль: что-то скажут про мою работу современники? Теперь все это стало для меня неважно, а руководят мною лишь чувства правды, любви.

   - Серьезный писатель должен писать так, чтобы иметь в виду только то, что его прочтут уже после его смерти.

   - В литературе теперь торжество формы над содержанием. Надо думать, что скоро содержание восторжествует над формой.

   - Я задумал уже давно новый, огромный роман вроде "Войны и мира". В "Войне и мире" отдельные лица ничего не значат перед стихийностью событий. В моем новом романе мне хотелось доказать, что никакими усилиями правительств и отдельных лиц не заглушить общечеловеческих начал, лежащих в каждом человеке. Например, границы государства - явление искусственное. Русский мужик не признает этих границ, как не признает народностей. Веротерпимость всегда в нем существует, как ни оттеняй религию от религии. Я, между прочим, хотел вывести в романе русского переселенца, который дружит с башкиром. (О каком романе говорил Лев Николаевич, я не догадываюсь²⁹.)

   Подходя к Ясной Поляне, Толстой восторгался запахом увядающих листьев. Мы с ним встретили какого-то придурковатого подслеповатого пожилого крестьянина в пальто с огромными карманами. Это оказался старый знакомый Льва Николаевича (как он мне объяснил), сумасшедший, именующий себя "князем Блохиным" и "Романовым"³⁰. Толстой с ним долго дружески разговаривал, направив его на ночлег в Ясную Поляну. Толстой говорил с ним серьезно, точно с душевно нормальным человеком, расспрашивал его о том, где он был, откуда идет, почему так долго не приходил в Ясную Поляну, что несет в котомке за плечами и т. д. Субъект этот хотя и отвечал на его вопросы, но невпопад, иногда уклончиво, глядя на Толстого сияющими, любовно улыбающимися глазами. Когда мы пошли с Толстым далее (а "князь Блохин", прихрамывая, направился к Ясной Поляне), Лев Николаевич рассказал мне вкратце биографию несчастного, добавив: "Это большой мой приятель! Он - юродивый. Ходит по имениям, живет подаянием. Я люблю таких, как он. Иногда у них вырываются удивительные мысли. В них проявляется удивительная наблюдательность. И в доме у нас его все любят".

   У самого дома Толстой подробно и точно указал мне положение созвездий Большой и Малой Медведиц и Полярной Звезды на небе. По его словам, ему особенно нравится Большая Медведица. Когда мы с прогулки подходили с ним к дому, все небо было покрыто звездами, дышало ими, переливалось огнями. Лев Николаевич, остановившись, закинув голову, долго любовался дивной картиной звездного неба. Я также. Не забуду этой минуты. Вот бы тема для портрета Толстого!

  

   15 сентября

   Вот несколько высказываний Толстого о живописи и литературе, записанных мною в этот же день:

   - Я не признаю картинных галлерей. В них разбрасываешься, впечатление меркнет. Я предпочитаю им книжку с иллюстрациями, которую можно спокойно перелистывать дома, лежа на кровати.

   - По моему мнению, все же лучшей картиной, которую я знаю, остается картина художника Ярошенко "Всюду жизнь" - на арестантскую тему.

   - Сколько потрачено бесполезно Репиным времени, труда, таланта для такой бессодержательной картины, как его "Запорожцы". А зачем?

   - Мои произведения всегда стоили и до сих пор стоят мне огромного труда. Бывают случаи, что я до пяти-десяти раз переделываю одну и ту же страницу или фразу. Многое зависит и от настроения: сегодня мне удаются обобщения, но от внимания ускользают мелочи; а завтра, просматривая то, что было написано мною накануне, я дополняю текст рукописи именно подробностями.

   - Время поэзии у нас прошло. Но в прозе есть выдающиеся таланты. Таким я считаю, например, Чехова, Потапенку, Марию Крестовскую (что за чудная вещь ее "Именинница"!). Короленко мне не нравится.

   - Между поэтами есть люди с талантами: Фофанов, Фет. У Минского иногда попадаются недурные стихи. Но и у Фофанова, и у Фета, Полонского чувствуется какая-то незаконченность, порою деланность.

   - Возьмите хотя бы из "Евгения Онегина" Пушкина то место из дуэли, где есть рифмы "ранен" и "странен был томный вид его чела". Эти рифмы "ранен" и "странен" так и кажется, что существовали от века³¹.

   - Апухтина, Алексея Толстого, Голенищева-Кутузова я не могу назвать истинными поэтами: все у них выдумано, стих растянут, а не сжат; нет удачных сравнений. Совсем другое, например, Тютчев. Когда-то Тургенев, Некрасов и К^о едва могли уговорить меня прочесть Тютчева. Но зато когда я прочел, то просто обмер от величины его творческого таланта.

   - Стихотворения многих современных поэтов я иначе не зову, как "ребусами". Ну что такое, например, писатель Мачтет, который признается многими за талант!

   - По моей градации идут сначала дурные поэты. За ними посредственные, недурные, хорошие. А затем - бездна, и за ней - "истинные поэты", такие, как, например, Пушкин.

   Лев Николаевич поразил меня в этот вечер своей памятью. Он наизусть читал многие стихотворения Пушкина, Тютчева (например, "Как океан объемлет шар земной"). В стихотворении Пушкина "Телега жизни" два нецензурных слова, там находящиеся, он изобразил комичным мычанием.

   Поздно вечером, когда мы все еще были заняты спором о литературе, а Татьяна Львовна карандашом рисовала портрет Попова (толстовца), пришли сказать, что "князь Блохин" танцует в людской. Мы все, сидевшие в столовой (в том числе и Лев Николаевич), побежали через двор смотреть на это представление. На дворе было темно, а в помещении, где происходили танцы, освещено. Блохин действительно с азартом, как-то особенно приседая, танцовал с девками, сбросив с себя пальто, притом так комично, что Лев Николаевич, стоявший незаметно под окном, удерживаясь, чтобы не выдать нашего присутствия, покатывался от смеха. Он потом в течение всего вечера не мог без смеха вспомнить, как Блохин, меняя девок, с ним танцевавших, хотел во время пляски взять одну "даму" за талию (нам, стоявшим у окна в темноте, все видно было и слышно). "Дама" не давалась, говоря жеманно, конфузливо: "Не надо!". - "Нет-с, позвольте! - уговаривал ее Блохин. - Это очень приятно-с!". Толстой удивительно верно передавал потом и выражение (интонацию) голоса и выражение физиономии придурковатого Блохина, неожиданно для всех оказавшегося вдруг галантным кавалером.

  

   16 сентября

   После завтрака я, Лев Николаевич, две его старшие дочери, дочь Саша и два сына-подростка по инициативе самого Льва Николаевича отправились на прогулку, которая тянулась почти без отдыха с двенадцати до пяти часов. День стоял чудный, осенний, и Лев Николаевич был в отличном настроении духа. "Ну, уж и заведу же я вас в такие места, - говорил он нам, - только держитесь!". И действительно, завел верст за восемь от дома, в густой лес; приходилось ползать по оврагам, переходить ручьи. При переходе через один ручей по кладке, перенося Сашу Толстую, я провалился в воду по колена и промочил ноги, но девочку спас от холодной ванны. Лев Николаевич сначала от души смеялся над этим происшествием, заметив мне: "Вы спасли меня от простуды! Я только-что хотел вступить на кладку, раньше вас, и провалился бы". Но затем всю дорогу он волновался, боясь, что я простудился, и поэтому не давал нам подолгу отдыхать, чтобы мои ноги не остыли, и все говорил: "Простудитесь! А жена ваша скажет потом, что это я виноват со своею прогулкою".

   Что за неутомимый ходок Лев Николаевич! Мы все чуть не падаем от изнеможения, а он идет вперед легкой, ровной походкой, шутя преодолевает овраги и косогоры. Всю дорогу он прошел без шапки, которую держал в руках (в этой белой, мягкой фуражке он удивительно похож на один из портретов Репина). Его широкоплечая, сутулая, все еще мощная фигура, большая, характерная голова с лысинкой и торчащими волосами, большие некрасивые руки, которыми он на ходу размахивает, палка в руке - все это мне почему-то напоминало (когда посмотришь на Толстого сзади) фигуру какого-нибудь одичавшего лесного человека, бредущего по трущобе. Вообще, в наружности Льва Николаевича, особенно когда он задумается, задумчиво молчит или жадно, торопливо ест, - что-то дикое: маленькие, глубоко сидящие пристальные глаза под густыми бровями, большие скулы, выдавшаяся нижняя челюсть, топорщащиеся усы, длинная седая беспорядочная борода - все это, вместе взятое, придает ему подчас звероподобный вид. Когда он ест, усы его приходят в движение, нос как-то свирепо морщится, глаза устремляются в одну точку.

   Во время прогулки Толстой несколько раз брал детей за руки и бежал с ними по лесу, по полю. Когда мы проходили вдоль лесной просеки, тянувшейся версты три, поперек ее лежало несколько больших упавших деревьев. Толстой вздумал сам через них перескакивать и увлек в эту забаву и других. Глядя на скачущего Льва Николаевича, я удивлялся, сколько в нем еще сил, энергии, живости, бодрости тела и духа. Лес в окрестностях Ясной Поляны, повидимому, прекрасно знаком Толстому, полон для него воспоминаний из эпохи детства и молодости. Во время прогулки он указывал мне разные места: в одном он когда-то стрелял молодых тетеревей, взлетавших над низкой порослью, теперь обратившейся в молодую рощу, в другом подстреливал вальдшнепов, в третьем подкарауливал диких коз. Лес, по его замечанию, состарился так же, как и он сам. "В моей молодости, - говорил мне Толстой, - вот на этом месте были низкие дубовые кусты, и вальдшнепы, поднявшись перед охотничьей собакой, тянули чуть не над землею, - стрелять их было легко, приятно. А теперь здесь уже целая роща".

   На обратном пути мы с Львом Николаевичем говорили о той нужде, о той темноте, наконец, о той беспомощности, которые встречаются у русских крестьян по деревням. Когда мы проходили через какую-то деревню, Толстой сказал: "Не хотите ли, кстати, посмотреть, что делается у крестьян, когда к ним в хаты забирается повальная болезнь? В этой деревне сейчас больны натуральной оспой мой близкий знакомый крестьянин и члены его семьи. Все беспомощно лежат вповалку. Я посылал за фельдшером, посылаю сюда из имения то, что может облегчить страдания. Мне надо навестить их. Зайдемте". Но я побоялся заразы и не вошел в избу. С ним зашла только Мария Львовна. А мы, остальные, продолжали путь к Ясной Поляне. Через час вернулся и Лев Николаевич с дочерью, наскоро помылся и явился к чаю в том же самом костюме, в каком гулял, не приняв никаких мер против возможности занести своим близким заразу.

   Вот отрывки моих разговоров с Толстым во время прогулки и дома. Записываю опять только его слова:

   - Я не мешаю сыну моему Льву охотиться: пусть он сам проверяет себя. Я когда-то был страстным охотником. Бывало, едешь верхом, а за тобой на седле болтается убитая дичь. Все думаешь: пусть-ка посмотрят и позавидуют, сколько я, граф Л. Н. Толстой, настрелял. С годами эта страсть убивать животных ушла. Я долго не ходил на охоту, а потом пошел, чтобы себя проверить. Выбегает, помню, заяц. Я выстрелил в него и не почувствовал того удовольствия, которое так было дорого мне раньше в охоте. Тогда я понял, что охота для меня более не существует {Когда мы пришли с Толстым домой, то в прихожей нашли убитую Львом Львовичем лисицу. Лев Николаевич прошел мимо, ничего не сказав. Вообще, как я заметил, он никому не мешает в семье жить так, как угодно. Признаться, эта лисица, точно нарочно брошенная на пути Льва Николаевича, осуждающего истребление животных, показалась мне дерзкой выходкой мальчишки-сына над гуманным стариком-отцом.}.

   - Люблю я просеки в дремучем лесу, по которым долго не ходила нога человека. Ходьба меня не утомляет. А вот ручная работа хотя и полезна, но до сих пор разламывает мне руки.

   - Пошел я вчера вечером пройтись. Вижу, на полянке лежит навзничь мужик. Думаю - больной. Подхожу. Спрашиваю: "Ты что тут делаешь?". - "Коров караулю". - "А где же твои коровы?". - "Да куда-то ушли". (Толстой, рассказывая, хохотал над этой философией.).

   - Как изменились, на моих глазах, отношения русских крестьян к некоторым вопросам, а также отношение общества, например, хотя бы к духовенству. Бывало, когда приезжал к помещикам на праздник священник, ему высылались закуска и деньги, но его не допускали к общему столу. Так было, по крайней мере, в том кругу, к которому я принадлежал. Но я лично делал иначе: приглашал всегда священника за общий стол, думая, что поступаю либерально. А теперь?

   - Все недовольны, но все страдают, терпят и покоряются. В этом какой-то гипноз. Я не верю, чтобы государства когда-либо разоружились. Мир наступит лишь тогда, когда каждый человек сознает, что убивать другого он не может, не вправе, не в силах. И это настанет, но не очень скоро.

   - Чем ранее падает девушка, тем более она цинична. Это всегда происходит оттого, что ненормальность половой деятельности обращает и нравственную сторону молодого существа на путь разврата. Самые развратные - двенадцатилетние проститутки.

   - В литературе два сорта художественных произведений. Первый сорт - когда писатель-художник творит то, чего никогда не было. Но каждый, прочтя его труд, скажет: "Да, это правда!". Второй сорт - когда писатель-художник верно, удачно копирует то, что есть в действительности. Настоящий литературный талант творит произведения первого сорта. В живописи то же самое.

   - Эмиль Золя - талант, но не говорит ничего своего. Его "Разгром" - вещь слабая. Я читал критику де-Богюэ в "Revue des Deux Mondes". Он упрекает Золя, что он, показав, благодаря каким порокам была поражена Франция, не указал, какими доблестями победила ее Германия. Да разве можно говорить о "доблестях" в армии, убивающей, жгущей, насилующей, разоряющей? Моя статья против войны укажет на эти доблести в надлежащем их свете.

   - Я русской критики на мои сочинения не читаю. Разница между западноевропейской критикой и критикой русской громадная. На Западе критик, прежде всего, дает себе труд добросовестно прочесть ваше сочинение, усвоить себе ваши взгляды - и тогда уже критикует его. К подобной критике нельзя относиться иначе, как с уважением, хотя бы с нею и не соглашался. В России же критик, не дав себе труда вникнуть в вашу работу, вообразит себе, что вы говорите то-то и то-то, и, составив себе ложное понятие о вашем труде, пишет уже критику на это свое ложное понятие, серьезно думая, что критикует ваше сочинение, а не самого себя.

   Я заметил Толстому, что общество до сих пор не понимает его "Крейцеровой сонаты". На это Лев Николаевич сказал: "Не понимает не потому, что она написана неясно, а потому, что точка зрения автора слишком далека от общепринятых взглядов".

   По желанию Льва Николаевича, я подробно изложил ему сюжет моей новой повести (возрождение проститутки Таньки Рыжей под влиянием беременности). Он одобрил, сказав: "Формой вы владеете. Сюжет очень хорош. Вполне уверен, что вы напишете хорошую вещь"³².

   "Вы бы написали свою военно-судебную исповедь, - сказал мне Лев Николаевич, - было бы и интересно и поучительно". - "Что же тут будет поучительного?" - спрашиваю я. - "А прежде всего польза для вас самих. Это явится для вас своего рода дневником. Писать же дневники, как я знаю по опыту, полезно прежде всего для самого пишущего. Здесь всякая фальшь сейчас же тобой чувствуется. Конечно, я говорю о серьезном отношении и к такого рода писанию".

   Вечер прошел в оживленных спорах о семье, семейном счастье и супружеской любви. Общество разделилось. Лев Николаевич и Мария Львовна выше семейной любви ставят любовь к людям. Я, Т. А. Кузминская, гр. Софья Андреевна отдаем предпочтение семейной любви. Татьяна Львовна говорила, что каждый раз, как она хотела выйти замуж, отец представлял ей ее женихов и брак с ними в таком комическом виде, что она разочаровывалась. "Ты, папа, - прямо сказала она Льву Николаевичу, - ничего не имел против, когда женились сыновья, а мешаешь выходить замуж дочерям". Лев Николаевич сконфузился, деланно засмеялся и стал отнекиваться³³.

   Во время спора я поневоле коснулся моего семейного счастья. Лев Николаевич и Софья Андреевна подробно расспрашивали меня о моей жене, о наших детях, при чем я рисовал жену с самой лучшей стороны. Это их растрогало. Прощаясь со мною при моем отъезде, обнимая и целуя меня, Лев Николаевич сказал: "Так кланяйтесь же от меня вашей хорошей жене".

  

   Зайденшнур Э. Примечания: Толстой в воспоминаниях современников // Л. Н. Толстой / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). - М.: Изд-во АН СССР, 1939. - Кн. II. - С. 440-442. - (Лит. наследство; Т. 37/38).

   http://feb-web.ru/feb/tolstoy/critics/t37/t372440-.htm

  

  

   ¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Жиркевича (Толстовский музей, Москва). Основание датировки: запись в дневнике Толстого от 30 июня 1890 г.: "Писал утром письма... Жиркевичу".

   ² В надписи на присланном Толстому экземпляре книги "Картинки детства" Жиркевич изложил мотивы написания этой книги и свой взгляд на искусство. В яснополянской библиотеке книга не сохранилась.

   ³ Мюллер Макс (1823-1900), профессор Оксфордского университета, автор многих трудов по языковедению и истории религий.

   ⁴ Убийство словом.

   ⁵ Человекоубийство.

   ⁶ Основание датировки: запись в дневнике Толстого 28 июля 1890 г.: "Вечером написал... Жиркевичу" и помета Жиркевича на автографе: "Получено 1 августа 1890 г.". Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Жиркевича.

   ⁷ Основание датировки: помета М. Л. Толстой на конверте письма Жиркевича: "Отв. 2 ноября". Печатается по хранящейся в архиве Жиркевича копии его рукой. Автограф подарен Жиркевичем доктору Людвигу Людвиговичу Гейденрейху (Вильна).

   ⁸ В эти дни Толстой начал писать статью о непротивлении, разросшуюся впоследствии в трактат "Царство божие внутри вас" (см. прим. No 24).

   ⁹ Толстой неоднократно высказывал ту же мысль: "Странное дело эта забота о совершенстве формы. Не даром она. Но не даром тогда, когда содержание доброе. - Напиши Гоголь свою комедию грубо, слабо, ее бы не читали и одна миллионная тех, которые читали ее теперь. Надо заострить художественное произведение, чтобы оно проникло. Заострить - и значит сделать его совершенным художественно - тогда оно пройдет через равнодушие и повторением возьмет свое" (дневник Толстого, 21 января 1890 г.). Эта же мысль подробно развита Толстым в заметке "Об искусстве" (см. "Толстой об искусстве" в сборнике "Толстой и о Толстом. Новые материалы", III, М., 1927, стр. 24 и сл.) и в трактате "Что такое искусство?".

   ¹⁰ Марков Евгений Львович (1835-1903), беллетрист, публицист и критик. Автор ряда статей о Толстом.

   ¹¹ Максим Белинский - псевдоним Ясинского И. И. (1850-1931), плодовитого писателя, журналиста, в то время реакционного направления.

   ¹² В дневнике Толстого записано 3 сентября 1903 г.: "Разговаривая о Чехове с Лазаревским, уяснил себе то, что он, как Пушкин, двинул вперед форму. И это большая заслуга. Содержания же, как у Пушкина, нет".

   ¹³ 28 января 1889 г. торжественно праздновался пятидесятилетний юбилей литературной деятельности Фета (Шеншина). По поводу этого юбилея в дневнике Толстого записано: "Жалкий Фет со своим юбилеем. Это ужасно! Дитя, но скупое и злое" (14 января 1889 г.). Толстой был близко знаком с Фетом, был с ним в переписке и прежде относился к его стихам одобрительно (см. публикуемую в этом томе переписку Фета с Толстым).

   ¹⁴ В дневнике Толстого записано 15 декабря 1890 г.: "Благодаря цензуре вся наша литературная деятельность - праздное занятие. Единое, что нужно, что оправдывает это занятие (литературой), вырезается, откидывается...".

   ¹⁵ В. Г. Короленко вместе с писателем-народником Н. Н. Златовратским посетил Толстого в феврале 1886 г. См. Короленко, Воспоминания о писателях. Под ред. и с прим. С. В. Короленко и А. Л. Кривинской (последнее издание), М., "Мир", 1934, стр. 150-159.

   ¹⁶ Отношение Толстого к критике и ее задачам ярко выражено в его дневнике (запись 7 февраля 1891 г.). А. Ф. Кони записал слова Толстого: "Современной критике писателю нечему учиться, так как она почти вовсе не касается содержания, а оценивает технику, тогда как задача критики - найти и показать в произведении луч света, без которого оно ничто. Надо писать pour le gros du public. Суд таких читателей и любовь их есть настоящая награда писателю, и вкус большой публики никогда не ошибается, несмотря на замалчивание того или другого произведения критикой" (Кони А. Ф., На жизненном пути, т. II, М., 1916, стр. 29).

   ¹⁷ К стихам Я. П. Полонского Толстой всегда относился отрицательно. Приводим его высказывания, записанные в дневнике: "Милый Полонский, спокойно занятый живописью и писанием, неосуждающий и бледный, спокойный" (9-10 июля 1881 г.); "Вот дитя бедное и старое, безнадежное. Ему надо верить, что подбирать рифмы - серьезное дело. Как много таких!" (30 апреля 1884 г.).

   ¹⁸ Скабичевский Александр Михайлович (1838-1910), либеральный критик и историк литературы.

   ¹⁹ Ту же мысль Толстой повторил и двадцать лет спустя: "Я думал о писателях; я знаю трех из них - Пушкин, Гоголь и Достоевский, для которых существовали

   - 441 -

   нравственные вопросы. Пушкин не дожил, но у него была такая серьезность отношения. Лермонтов умер молодым, но у него были нравственные требования. А, например, Тургенев, Чехов - это болтовня, а критика считает их всех одинаковыми" (дневник Д. П. Маковицкого, 14 января 1910 г., рукопись).

   ²⁰ То же высказывание Толстого об этом стихотворении записано С. А. Стахович (см. "Слова Л. Н. Толстого, записанные С. Ал. Стахович", - "Толстой и о Толстом. Новые материалы", I, М., 1924, стр. 64).

   ²¹ Картина Репина "Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1582 г." была выставлена на XIII Передвижной выставке (1884-1885) в Москве. Непосредственное впечатление Толстого было иное. Он писал о нем Репину 31 марта - 1 апреля(?) 1885 г.: "Третьего дня был на выставке и хотел тотчас же писать вам, да не успел. Написать же хотелось именно вот что - так, как оно сказалось мне: молодец Репин, именно молодец. Тут что-то бодрое, сильное, смелое и попавшее в цель. На словах многое сказал бы вам, но в письме не хочется умствовать".

   ²² Речь идет о картине Ярошенко "Всюду жизнь" (Третьяковская галлерея).

   ²³ Еще в 1884 г. Толстой записал в дневнике после чтения Мопассана: "Забирает мастерство красок, но нечего ему, бедному, писать" (28 августа 1884 г.). О творчестве Мопассана имеется больше положительных, нежели отрицательных оценок Толстого (см. его предисловие к рассказам Мопассана).

   ²⁴ В это время Толстой работал над книгой, позднее озаглавленной "Царство божие внутри вас, или христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание". Первоначально Толстой задумал писать заключение к "Декларации" Гаррисона и "Катехизису" Балу, которое в процессе работы и превратилось в трактат. Окончен в 1893 г.

   ²⁵ А. Н. Апухтин всегда преклонялся перед Толстым-художником. В 1877 г. он посвятил ему восторженное стихотворение, озаглавленное "Графу Л. Н. Толстому". К религиозно-философскому творчеству Толстого Апухтин отнесся резко отрицательно, о чем и писал ему в приводимом письме от 31 октября 1891 г.:

   "Многоуважаемый и многолюбимый Лев Николаевич, много раз я собирался и даже начинал писать вам, но весьма понятная робость удерживала меня. Теперь я просто не в силах молчать.

   Давно уже я смотрю на ваше превращение из художника в проповедника, как на свое личное горе; поверьте, что это чувство разделяют со мной весьма многие люди. Конечно, я не принадлежу к тем из них, которые считают вашу проповедь вредной; проповедь единения и любви между людьми не может быть вредной. Беда, напротив, в том, что она не достигает цели.

   Для нас, изучавших вас с детства, проповедь эта не представляет ничего нового. Главные мысли ваши разбросаны во всех ваших произведениях, даже в самых ранних. И в свое время эти мысли принесли большую пользу, потому что были истинны как по существу, так и по форме. Вы не только величайший из русских писателей, вы были самый правдивый и трезвый художник. Нельзя сказать того же о вашей проповеди. Будучи истинной по существу, она по способу изложения полна всевозможных преувеличений и софизмов, а потому-то и не достигает цели. Приведу для примера вопрос о прелюбодеянии. Ни в одной литературе нельзя найти произведения, в котором вопрос этот был бы затронут так правдиво и ярко, как в "Анне Карениной". Роман этот произвел глубокое впечатление и принес громадную пользу. Недавно вы опять коснулись этого вопроса в "Крейцеровой сонате". Впечатление было гораздо более шумное, даже крикливое, но отнюдь не глубокое. "Анна Каренина" остановила и спасла многих, "Крейцерова соната" вряд ли кого-нибудь спасла и, как всякое преувеличение, только вызвала реакцию.

   На это мне возражают, что ваша проповедь имеет огромное распространение. Это правда, но почему? Все-таки вследствие вашего обаяния, как художника. Иногда читаешь какую-нибудь вашу парадоксальную статью, книга вываливается из рук, а все-таки читаешь и думаешь: "Не может быть, чтобы тут не было правды; я, может быть, не дорос до ее понимания. Ведь это писал Толстой, тот самый Толстой, которому я обязан столькими высокими наслаждениями, тот самый Толстой, который столько раз удерживал меня от дурных поступков". И опять читаешь и перечитываешь эти парадоксы, пока разум не отринет их после долгой борьбы.

   Вы великий живописец, но плохой декоратор, а проповедник, если только он действительно хочет приносить пользу, а не заниматься "проповедью для проповеди", должен быть декоратором, т. е. не терять из виду расстояние, отделяющее его от зрителей. Часто вы забываете, для кого пишете. Люди нашего общества не могут не видеть коренного противоречия в том, что, проповедуя благоволение к людям, вы хотите лишить их всех радостей жизни, от самых высоких до самых обыденных. Для них ваша философия гораздо безотраднее, чем философия Шопенгауэра. Тот раз навсегда решил, что жизнь - юдоль скорби, но все-таки показывает людям какой-то призрак счастия, хотя и отрицательного, состоящего в избежании лишений и бедствий. Вы силитесь доказать людям, что их радости - не радости; но как же они вам поверят, когда чувствуют, что это - радости? Лишения вы им рекомендуете, как идеал, к которому они должны стремиться... Почему? Потому, что другие люди бедствуют. Но лучшим людям нашего общества гораздо доступнее мысль приобщить других людей к своим радостям, чем идея устроить одну общую каторгу для всех. На пути преувеличения вы заходите так далеко, что недовольны, когда люди "едят вкусное". Можно понять, когда вы восстаете против излишества или даже известного сорта пищи, но какая произойдет беда от того, что простая и умеренная пища будет вкусна? Неужели и для тюри требуется, чтобы квас был скверный и огурцы тухлые?

   Крайнюю грань преувеличения представляет ваша статья о вине и курении. Ратуя против злоупотребления тем и другим, вы бы еще могли принести кое-какую пользу; но, когда вы утверждаете, что каждая папироска затмевает совесть и одурманивает разум, вся статья теряет значение, а когда вы приводите в пример самого себя, читатели делают вывод как-раз противоположный. Они соображают, что, когда вы курили и пили вино, вы написали "Войну и мир" и "Казаков", а когда перестали курить, написали "Плоды просвещения". Просто не понимаешь, как эти плоды воздержания могли выйти из-под вашего пера. Вы отвергаете всякое искусство, если оно бесполезно. Интересно знать: какую полезность видите вы в этом фарсе, в котором в должности московской горничной является субретка из комедии Мариво? Правда, в видах реальности и обрусения вы заставляете ее визжать, но от этого ее роль не делается более правдоподобной.

   Поверьте, Лев Николаевич, что я не позволил бы себе этих замечаний, если бы мог предположить в вас упадок таланта, но достаточно прочитать повествовательную часть "Крейцеровой сонаты" или главу о страхе смерти, чтобы убедиться, что ни о каком упадке не может быть и речи. Тем оскорбительнее кажутся мне "Плоды просвещения". Это фарс умышленно плоский. Печатая его, вы словно хотели надругаться над искусством. Чем оно провинилось перед вами, это бедное искусство? Ведь оно и вам доставляло много хороших и незабвенных часов. А между тем, когда читаешь чудные страницы о страхе смерти, страницы, которые могли быть написаны только рукой великого художника и великого самостоятельного мыслителя, - невольно закрадывается в душу робкая надежда: не прозвучит ли когда-нибудь для нас опять старый, могучий, дорогой голос? Не раскроет ли Иоанн Дамаскин для песни свои вещие уста, на которые мрачный отшельник наложил печать молчания? Дай вам бог прожить как можно больше, но знайте одно: вместе с вами исчезнет с лица земли и ваша проповедь. Без сомнения, явятся продолжатели, но их уже никто слушать не будет. Зачем станут читать Бондарева? Ведь он не написал "Войны и мира". Кого заинтересуют фельетоны г. Черткова? Ведь от него мы услышали только одну плодотворную мысль, что волков истреблять не следует; да и эту мысль узнали мы только потому, что вы назвали его статью "превосходной".

   Исчезнет проповедь, но останутся те великие бессмертные творения, от которых вы отрекаетесь. Вопреки вам, они долго будут утешать и нравственно совершенствовать людей, будут помогать людям жить.

   Прочитавши это письмо, вы, может быть, спросите: с какой целью оно написано? Не сочтите меня за такого самоуверенно-глупого человека, который бы надеялся переубедить вас, но кто знает? Вы, может быть, усмотрите в моих словах какую-нибудь крупицу правды, которая наведет вас на новые мысли. Если же письмо мое вышло резко, простите меня. Я не мог говорить спокойно, потому что люблю вас слишком глубоко и слишком давно".

   Это единственное письмо Апухтина к Толстому осталось без ответа.

   ²⁶ Интересно сопоставить отзыв Чехова об этом рассказе в его письме к Жиркевичу от 2 апреля 1895 г. (см. "Письма А. П. Чехова", М., 1914, т. IV, стр. 378-380)

   ²⁷ Сын Толстого Лев Львович предполагал отказаться от военной службы по религиозным убеждениям (см. его книгу "Правда о моем отце", Л., 1924, гл. IX).

   ²⁸ См. прим. 24-е.

   ²⁹ Речь идет о романе "Декабристы", о новом приступе к работе в 1877-1878 гг. Написано только несколько отрывков. По этому новому замыслу, в центре романа должен был стоять русский мужик-переселенец, завоевывающий землю "не войною, не кровопролитием, а этой русской земледельческой силой". Связь переселенцев с декабристами: один из декабристов попадает к крестьянам-переселенцам.