| Главная » Книги |
Леонтьев Константин Николаевич - Кто правее?, Страница 5
Леонтьев Константин Николаевич - Кто правее?загробного спасения, в смысле ее обращения, - дорожит прежде всего всякая догматическая христианская Церковь
- Римская, Греческая, Российская, Армя-но-Грегорианская, Англиканская и т. д.
Мы знаем, как и что в 70-х годах печатал С. А. Юрьев в своей "Беседе", и знаем приблизительно, за что она была запрещена. Там уже очень резко и дерзко говорилось противу того Православия, которое нам всем известно и которое целые века недаром же называлось Грека-Российским (византийским).
Вот если бы г. Астафьев был бы Вам, Владимир Сергеевич, единомышленником или принадлежал бы явно к одному из этих либерально-славянофильских оттенков; если бы в сочинениях своих он высказывал (хотя бы мимоходом) взгляды, подобные вышеприведенным взглядам - Гилярова, Юрьева или взглядам недавно появившейся еженедельной газеты "Благовест", то его отвращение к моему слову "византизм" можно бы понять легко.
Но г. Астафьев никогда даже и мимоходом в своих статьях и публичных лекциях этой разницы не касался и по некоторым признакам можно скорее предполагать, что он с этой стороны гораздо ближе к Каткову17, чем к представителям того учения, которое целым рядом тонких оттенков постепенно переходит от догматического православного мистицизма Хомякова до любвеобильного и розового юрьевского нигилизма18.
Катков видимо держался того Православия, которое можно для ясности и крат-
кости назвать филаретовским, в противоположность несколько19 смягченному и все-таки видоизмененному "хомяковско-му" Православию.
А это несколько суровое, положим, но всем известное и доступное, реальное "филаретовское" Православие - есть Православие Димитрия Ростовского, Митрофания Воронежского, Сергия Радонежского, Антония и Феодосия Печерских, Иоанна Златоуста, Василия Великого, Николая Ми-рликийского и т. д...
Греко-Российское Православие. Т. е. мой византизм в России, взятый с одной только религиозной его стороны.
Этим византийским Православием довольствовался великий практик Катков; этому византийскому Православию выучили и меня верить и служить знаменитые афонские духовники, ныне покойные, Иероним и Макарий.
Этому же византийскому Православию служат и теперь такие церковные ораторы, как Никанор Одесский и Амвросий Харьковский.
Этого Православия (а не хомяковского) видимо держатся все более известные представители современного нам русского монашества и русской иерархии. Ибо иначе - они о Хомякове бы часто говорили и опирались бы на него.
Повторяю, что г. Астафьев ни специально, ни даже мимоходом никогда об этом предмете, собственно, не писал; но раз он говорит с таким почтением и сочувствием о "Православии", о религиозном духе русского народа, об "искании святых", о "спасении души" и т. д., - то желательно бы знать, какой же из двух оттенков Православия он предпочитает: более суровый и более ясный оттенок "Московских ведомостей" или более мягкий и более туманный оттенок "Благовеста", "Руси" и "Современных известий"? Если он чувствует себя с этой стороны ближе к Филарету и Каткову, чем к Хомякову и Аксакову (не говорю уже о бреднях Юрьева), - то не резон ему так отвращаться от слова "византизм". Филареговское и катковское Православие - есть Православие византийское, Греко-Российское Православие.
Это Греко-Российское Православие могло принять у нас в житейской практике иные нравственные свойства, отчасти под влияниями "времен", отчасти благодаря национальному темпераменту русских; оно внесло в художественную сторону церковной жизни другие эстетические требования (иное пение, некоторое изменение в обрядах и одеждах; другого стиля постройки и т. д.); в соприкосновении своем с иными, чем в Византии, условиями политической жизни, - это "старое" Православие изменилось со стороны административно-канонической, но сущность - не только догматического, но и нравственного учения осталась той же самой, какая была у византийцев.
Лично хорошим, благочестивым и добродетельным христианином, конечно, можно быть и при филаретовском, и при хомяковском оттенке в Православии; и были, и есть таковые.
А вот уже святым несколько вернее можно стать на старой почве, филаретовской, чем на новой, славянофильской почве. И это уже потому несомненно, что истинно свят лишь тот, кого признает таковым высшее духовенство26; а не тот, который нам кажется таковым.
Когда человек, считающий себя православным, говорит про уважаемого и любимого им духовного подвижника или вообще про религиозно-добродетельного человека: "Это святой человек", - то он, чтобы не впасть в заблуждение, должен сознавать и помнить, что он в этом случае говорит или иносказательно, т. е. хочет сказать: "Это в высшей степени религиозный и прекрасный человек", или просто сокращает свою речь; говорит "святой человек" вместо того, чтобы сказать: "Не знаю, признает ли его Церковь святым после его кончины, но я считаю его достойным этого".
Думая иначе, такой православный почитатель святого рискует приблизиться в понимании "святости" к гениальной, но весьма не канонической, госпоже Ж. Санд, которая писывала: "Святой Ж. Ж. Руссо".
От святого же Ж. Жака - не очень далеко и до святого Робеспьера или до св. Луизы Мишель.
Как думает хоть и об этом, например, г. Астафьев, я желал бы знать?
Он сочувствует тому, что русские люди "ищут святых", и даже ставит это особым отличительным признаком нашего национального духа и "сознания".
Но откуда пошли эти примеры искания "святых", как не из старовизантийских преданий?
Пусть г. Астафьев вспомнит только о "Четьях-Минеях" нашего русского, "национального" (по крови) Димитрия Ростовского; пусть хоть слегка пересмотрит - все двенадцать томов этого труда...
Я попрошу его обратить внимание не только на подавляющее количество греко-византийских святых, но и на качества их, на выразительность их характеров; на их религиозно-психическое творчество и сравнить их с этой стороны с русскими святыми.
Он увидит тогда, что византийской религиозной культуре вообще принадлежат все главные типы той святости, которой образцами впоследствии пользовались русские люди. Столпники: Симеон и Даниил; отшельники: Антоний, Сысой и Онуфрий Великий - предшествовали нашим отшельникам; юродивые, подобные Симеону и... предшествовали нашим <именам>; Пахомий Великий первый основал общежительные монастыри (киновии) в
Все наши святые были только учениками, подражателями, последователями - византийских святых.
Степень самой святости может быть одинакова, равна - у святых русских с византийскими святыми; слово "святость" - есть специфически церковное слово; оно имеет не столько нравственное, сколько мистическое значение; не всякий тот свят, который всю жизнь или хоть значительную часть жизни провел добродетельно и даже весьма благочестиво; мы можем только надеяться, что он будет в раю, что он будет "спасен" (от ада) за гробом; свят - только тот, кто Церковью признан святым после его кончины. В этом смысле, разумеется, русские святые сами по себе, духовно, ничем не ниже древневизантийских. Но жизнь Византии была несравненно самобытнее и богаче разнообразием содержания, чем жизнь старой, полудикой и однообразной Руси.
При этой более разнообразной и более развитой жизни и само христианство (впервые догматизированное) было еще очень ново. Понятно, что при могучем действии учения, еще не вполне тогда нашедшего все свои формы или только что нашедшего их, - на почву, общественно давно уже развитую, - творчеству был великий простор. Византийские греки создавали; русские только учились у них. "Dieu a voulu que le christianisme fut éminemment grec!" - сказал Vinet.
Я, конечно, могу, как лично верующий человек, с одинаковым чувством молиться
- Сергию Радонежскому и Пахомию Великому, митрополиту Филиппу Московскому и Василию Неокесарийскому, Тихону, нашему калужскому затворнику, и Симеону Столпнику; но вера моя в равномерную святость их и в равносильную спасительность их молитв у Престола Господня - не может помешать мне видеть, что Пахомий, Василий и Симеон были творцы, инициаторы; а Сергий, Филипп и Тихон ученики их и подражатели.
Творчество и святость, - я думаю, разница? Творчество может быть всякое; оно может быть еретическое, преступное, разбойничье, демоническое даже.
Писатель, почитающий Православие и защищающий его, хотя бы и преимущественно с национальной точки зрения, должен это помнить.
Ни святость, так сказать, собственно русского Православия, ни его великое национальное значение не уменьшатся от того, что мы будем помнить и сознавать, что наше Православие есть Православие Греко-Российское (византийское). Уменьшатся только наши лжеславянские претензии; наше культурно-национальное сознание примет только с этой стороны более правильное и добросовестное направление".
Надо помнить, что все "национальное" бывает троякого рода. Одно национально потому, что создано впервые известной нацией; другое потому, что другой нацией глубоко усвоено; третье потому, что пригодно исключительно одной определенной нации (или, быть может, одному только племени) и другим племенам и нациям передаваться не может.
Так, например, английская гражданская конституция создана англичанами; но с некоторыми видоизменениями она усвоилась всеми нациями Запада.
Англиканская же вера усваиваться другими нациями не может; ибо она тесно связана с государственными учреждениями Англии. Англиканская церковь национальна только в двух родах - в первом и третьем; она усваиваться никем не может; не может стать ни для кого национальной в смысле втором, в смысле усвоения. Это только - "церковь", но не религия.
Православие создано не русскими, а византийцами, но оно до того усвоено нами, что мы и как нация, и как государство без него жить не можем. И довольно с нас этого национального "сознания"!
Нас крестят по-византийски, мы венчаемся по-византийски, нас хоронят и отпевают по византийскому уставу. В церковь ли мы идем; лоб ли дома крестим; Царю ли на верность по-православному присягаем - мы продолжаем византийские предания; мы являемся чадами византийской культуры.
Каким же образом наше русское "национальное сознание" может отказаться от подобной очевидности?
Если наше "национальное сознание" будет самообманом из-за слов, с забвением дела, - то избави нас, Боже, от подобного сознания!..
Но обратимся, так и быть, и к самым словам.
Почему я избрал это слово "византизм", когда лет около 20-ти тому назад писал ту статью, которой одна половина понравилась г. Страхову, а другая г. Астафьеву?
Отчего я не говорил просто, как говорят другие: "Православие, Самодержавие"... и т. д.?
Я поступил так по нескольким разным причинам.
С одной стороны, я находился под влиянием книги Данилевского "Россия и Европа". С учением Хомякова и Ив. Аксакова я был уже давно тогда знаком в общих его чертах, и оно "говорило", так сказать, сильно моему русскому сердцу. Но - я отчасти видел, отчасти только чувствовал в нем что-то такое, что внушало мне недоверие. Этому роду недоверия я не могу и теперь еще найти точного определения и названия; но приблизительно позволю себе выразиться так: оно казалось мне и тогда уже слишком эгалитарно-либеральным для того, чтобы достаточно отделять нас (русских) от новейшего Запада. Это одно; другая же сторона этого учения, внушавшая мне недоверие и тесно, впрочем, связанная с первой, - была какая-то как бы односторонняя моральность его. Это учение казалось мне в одно и то же время - и не государственным34, и не эстетическим. Со стороны государственности меня гораздо более удовлетворял Катков; уже тем одним, что не искал никогда, как Аксаков, чего-то туманно-возвышенного в политике, а пользовался теми силами, которые находились у нас под рукою.
Со стороны же исторической и внешне-жизненной эстетики, - я чувствовал себя несравненно ближе к Герцену, чем к настоящим славянофилам.
Разумеется, я говорю не о Герцене "Колокола"; этого Герцена я с начала 60-х годов ненавидел и даже не уважал, - но о том Герцене, который издевался над буржуазностью и прозой новейшей Европы.
Читая только Хомякова, Аксакова (даже скажу и Каткова отчасти), - в голову бы не пришло ненавидеть всесветную буржуазию (в которую, в сущности, стремится перейти и работник западный); Герцен же издевался прямо над этим общим и подавляющим типом человеческого развития. И последуя за ним по сродству "природы", я придумал позднее и выражение "средний человек, средний европеец" и т. д.
Отклониться по возможности от того пути, который ведет к размножению этих "средних" людей и к господству их; сохранить (а если можно - то и создать) наиболее разнообразные пути для развития человеческого, - вот о чем я мечтал тогда для России. Вот на чем я остановился временно в конце 60-х годов. Одно из главных условий этого разнообразия есть обособление национального типа (при этом крепкое государство - само собою разумеется); другое условие, необходимое для внутреннего разнообразия этой национальной жизни, для ее содержательности - есть существование сословных типов, своеобразных бытом и духом провинций и окраин; и даже создание новых религий, ересей (не рационально-нравственных, как молокане и штундисты, а мистических, как скопцы, хлысты, мормоны и т. д.)...
Одним словом, я в конце 60-х годов думал больше о разнообразии, чем об единстве.
Живое, сердечное понимание "единства" стало доступно мне единовременно с приятием личной веры, обладанием которой я обязан афонским духовникам
Я почти вдруг постиг, что и то реальное разнообразие развития, которое я находил столь прекрасным и полезным в земной жизни нашей, - не может долго держаться без формирующего, сдерживающего, ограничительного мистического единства; ибо при ослаблении стеснительного единства произойдет скоро то, самое ассимиляционное смешение, которое я зову то эгалитарным прогрессом, то всемирной революцией. Эту мою мысль об опасности "смешения" сам г. Астафьев весьма горячо оправдывал и с психологической точки зрения.
Подготовленный к этому, сверх просветления ума возгоревшейся сердечной верой, еще и долгою политическою деятельностью в среде восточных христиан,
- я понял почти сразу и то, что я сам лично вне Православия спасен за гробом быть не могу; и то, что государственная Россия без строжайшего охранения православной дисциплины - разрушится еще скорее многих других держав; и то, наконец, что культурной самобытности нашей мы должны по-прежнему искать в этих греко-российских, древних корнях наших, а не гнаться за каким-то новым, никем не виданным чистым славизмом, который, по всем доступным ныне признакам, рискует выйти ничем иным, как или самым жалким, или самым страшным европеизмом новейшего времени.
Как раз в это же самое время произошло отложение болгар от Вселенской Цареградской Церкви, и я с ужасом понял тогда и глубокий индифферентизм болгар, и полупростодушие, полумерзость наших русских надежд и затей, и удивительную твердость и смелость греческого духовенства.
Без ученой подготовки, без достаточных книжных источников под рукою,
- подчиняясь только внезапно охватившему мою душу огню, - я написал эту вещь "Византизм и славянство".
Сила моего вдохновения в то время (в 73-м году) была до того велика, что я сам теперь дивлюсь моей тогдашней смелости. Теперь, обладая сравнительно гораздо большей начитанностью и литературным опытом, - я не в силах бы был написать ничего подобного. Тогда - я думал так: "Если я ошибусь в исторических фактах, это не важно; гипотеза может оказаться верною и при недостаточных фактах; другие более меня ученые, более терпеливые и более осторожные объяснят меня. А если они опровергнут мою гипотезу триединого процесса, то уж буржуазность-то юго-славян, их нерелигиозность, их либеральный европеизм - никто отвергнуть не может. Это уж не гипотеза, а грубейшие факты ".
Прилагая эту мою гипотезу триединого процесса (первоначальной простоты, цветущей сложности в мистическом единстве и вторичного смешения) к волновавшему меня в ту минуту частному греко-болгарскому вопросу, - древний корень единства восточно-славянского мира я видел в преданиях греческого духовенства, в историческом воспитании его (независимость церковной власти), в психических, так сказать, навыках - высшего греческого монашества.
В чисто славянских сочувствиях наших - я чуял все тот же всесмесителъный, радикальный европеизм, которого еще давным-давно и Хомяков, и Ив. С. Аксаков, и сам Катков учили меня бояться и чуждаться.
А почему - Катков и Аксаков не узнавали того же европейского радикализма в этом частном болгарском случае, - это их дело. Я не знаю наверное, почему; но, вспоминая при этом русскую пословицу: "На всякого мудреца довольно простоты", думаю так: Аксаков был пламенный поклонник славянства во что бы то ни стало; он слепо веровал в его залоги; а Катков был гениальный оппортунист, но действительной дальновидностью не отличался; по крайней мере в явных, писанных взглядах своих.
Как лично верующий христианин, как ученик и послушник афонских монахов, - "обвеянный тогда Афоном" (как выражался покойный Климент Зедергольм), - я считал тогдашние политические действия князя Горчакова и графа Игнатьева - прямо их личным грехом.
Точно таким же греховным дерзновением я считал и статьи Каткова и Аксакова в защиту болгар.
Как человек, уже привычный сам и к мелкой политической практике, и к пониманию общегосударственных вопросов, - я находил опасным сдвигать нашу восточную политику с привычного, векового пути греко-русского единения.
Как русский гражданин, как патриот, я возмущался тем, что мощные представители Императорской России, графы и князья наши, тянутся боязливо - по следам каких-то славянских халуев-демагогов.
Бога дипломаты наши не боятся оскорбить (думал я), потворствуя нарушению древних и весьма существенных канонов; а боятся раздражить - каких-то паршивых болгар, которых как мух Россия может задавить одной лишь ступней своей.
Как ученик (тогда!) Хомякова, как единомышленник Данилевского (хотя и с оговорками), как человек, принимавший всерьез учение о национальной самобытности первого, о четырех основах новой культуры - второго, я видел в тогдашнем направлении русской мысли привычное нам обезьянство, простое и даже дурацкое подражание итальянцам и немцам; видел не первые шаги на пути к особой и богатой славянской культуре, а весьма резкие признаки начинающегося у нас на православном Востоке вторичного смесительного разложения.
Маловерие и грех! Обезьянство и пошлость! Недальновидность и малодушие.
Вот этим всем я одушевился - и написал.
Назвал же я и Православие, и Православием освященное Самодержавие наше "византизмом", во-первых, потому, что оно Греко-Российское; во-вторых, потому, что я хотел сделать поправку к книге Данилевского, который по странной ошибке в перечислении культурных типов своих пропустил византийский тип и соединил его весьма неудачно в одно с типом староримским.
А в-третьих, еще вот почему. У меня из разнообразного чтения моего осталось в памяти выражение какого-то западного писателя (какого именно, не знаю): "С людьми религиозными спорить очень трудно, - потому что они решительно не умеют или не хотят выйти из заколдованного круга своих понятий".
Я захотел тогда попытаться выйти из этого "заколдованного круга"; мне показалось возможным отнестись объективно (естественно-исторически) к той самой религии, которая для моего внутреннего мира стала уже не только высшей святыней, утешением и главным мерилом жизни, но даже и некоторого рода "игом", от которого я избавиться уже не могу, если бы и пожелал.
Ум мой, воспитанный с юности на медицинском эмпиризме и на бесстрастии естественных наук, - пожелал рассмотреть и всю историческую эволюцию человечества и, в частности, наши русские интересы на Востоке, с точки зрения особой естественно-исторической гипотезы (триединого процесса развития, кончающегося предсмертным смешением и растворением в большей против прежнего однородности).
Я хотел, чтобы взгляд мой, мои опасения и сочувствия, были понятны не только тому, кто сердцем подкуплен в пользу сурового, не либерального, старого Православия, но и атеисту, и католику, и мусульманину, и даже образованному китайцу, если бы он мою книгу, положим, прочел бы...
Я захотел выйти умом из "заколдованного круга" моего сердца, лишь для того, чтобы и с другой точки зрения, вне этого круга утвержденной, доказать, что в этом лишь круге - русским необходимо жить, если они хотят остаться русскими.
Вне личной моей веры и для моей цели, какая же точка могла быть лучше, удобнее, вернее культурной? Какая же еще точка могла бы быть "естественно-историчнее" этой? Иной - я не знаю! Даже чисто психологическая точка зрения может считаться стоящей в том же культурном кругу.
А раз я стал на точку зрения культурную, да и кстати заметив уже раньше, что Данилевский просмотрел культуру византийскую, - то, разумеется, мне сподручнее стало называть "византизмом" и наше русское Православие, и наше русское Самодержавие, Православием освящаемое, и многие отражения Православия и православной государственности нашей - в литературе, поэзии, архитектуре и т. д...
Я называю наследием особой византийской культуры в России то, что другие не решаются или даже обижаются так называть. Во г и все.
Наследие это усвоено нами так глубоко, что и по мнению г. Астафьева - оно есть самый существенный культурный признак наш; а что мы видоизменяем его значительно в лично моральных и политических приложениях к жизни - это само собою разумеется; и против этого кто же будет спорить.
Итальянцы, испанцы и французы - лет 200, 300, 400 тому назад - были все более или менее ревностными католиками, - но и тогда, при одной и той же религиозной культуре, их национальные темпераменты, их нравственные наклонности, их государственные отношения и привычки были весьма различны; несмотря даже на одновременность в истории.
Тем более должно быть, разумеется, физиологической и нравственной разницы между русскими XIX века, подданными Императора Александра III, и византийцами, подданными Феодосиев, Ирины и Юстиниана.
И только.
Вы, Владимир Сергеевич, в статьях Ваших против Данилевского и Страхова, - выразились кратко и решительно так: - Русская цивилизация - есть цивилизация европейская!
И кончено.
Не оправдаете ли Вы и меня, если с моей стороны скажу так же решительно:
- Русское Православие - есть Православие византийское!
И кончено.
Я думаю, что относительно прошедшего и настоящего мы оба с Вами правы.
Принесет ли нам будущее ту особую, богатую, оригинальную, четырехосновную, мировую культуру, - которую сулит нам Данилевский; видоизменятся ли в этом будущем основы Православия в Вашу сторону (более ясную, хотя и вовсе уже не обособляющую), или в сторону хомяковскую (более обособляющую, но менее понятную) - это еще неизвестно. Но пока этого не случилось, должно быть, что мы оба с Вами правы в наших самоуверенных восклицаниях:
- Русская цивилизация есть цивилизация европейская!
- Русское Православие есть Православие византийское!
(Прибавлю еще, русская государственность помещается между ними.)
Если же между этими двумя историческими тисками остается мало простора чему-либо собственно своему, национальному, за исключением народного темперамента, действительно весьма оригинального по психическому строю своему, - то в этой беде уже мы с Вами нисколько не повинны.
Оригинален наш русский психический строй, между прочим, и тем, что до сих пор, кажется, в истории не было еще народа - менее творческого, чем мы. Разве турки. Мы сами, люди русские, действительно весьма оригинальны психическим темпераментом нашим, но никогда ничего действительно оригинального, поразительно-примерного вне себя создать до сих пор не могли.
Правда, мы создали великое государство; но в этом Царстве - почти нет своей государственности; нет таких своеобразных и на других влияющих своим примером внутренних политических отношений, какие были в языческом Риме, в Византии, в старой монархической (и даже и наполеоновской) Франции и в Великобритании.
Была римская государственность; было римское право; было византийское право, т. е. римское, видоизмененное христианством; было и есть право французское; было и есть англо-саксонское.
Но где же своеобразное русское право?
И нельзя ли тут сказать:
- Русское право, в наше время, есть право европейское, слегка окрашенное византизмом там, где государственность соприкасается с религией.
Очень грустно! Но что же делать?
Русское национальное сознание, - чтобы быть сознанием хорошим, - должно быть прежде всего прямо и с самим собою искренно. Европа - так Европа; византизм - так византизм!
При этой прямоте - скорее не ошибешься и в расчетах на будущее.
Письмо 9-е Из того, что я проповедовал "византизм", - г. Астафьев заключает, по-видимому, что я всегда был противником национального "начала". Иначе ему и на ум не пришло бы предполагать, что он своей статьей "Национальное сознание" пробил некую брешь в моих основаниях и этим будто бы раздражил меня.
"Ибо (говорит он) кто же слыхал когда-нибудь о византийской национальности?"1
Как кто? Все слышали.
Национальность эта была греческая.
Особая и совершенно в свое время новая религиозная византийская культура, вытекавшие из нее государственные отношения и связанные с нею эстетические и нравственные идеалы - были продуктами греческого гения по преимуществу.
"Dieu a voulu, que le christianisme fut éminemment grec"2.
Неужели нам с г. Астафьевым нужно еще рассуждать об азбуке истории? О том, например, что, благодаря философской мощи греческого ума, пластической наклонности греческого воображения и благодаря греческим навыкам к антропоморфизму, - стала возможной глубокая разработка
догмата, создалось великолепное богослужение наше, и само, столь драгоценное для нас, русских, иконопочитание восторжествовало над иконоборческими стремлениями?
Только две нации во всемирной истории были так богаты духом, что произвели две религиозные культуры, две мистические цивилизации. Индусы и греки.
Индусы произвели, сверх тесно национальной, физиологически-племенной религии браманизма, еще и буддизм, способный к пропаганде. Греки, прожившие века в поклонении самому изящному и самому человечному в мире многобожию, - подчинились позднее самому высокому и самому сверхчеловеческому монотеизму и не только подчинились его первооснованиям (Евангельским и Апостольским), но и развили их в строгую и сложную систему богопочитания.
Разница между этими двумя великими нациями та, что греки совершенно отказались от старой своей религии и предались новой пламенно и твердо; а индусы, выделив буддизм из браманства, в большинстве своем не захотели подчиниться ему, вытеснили его из мест зарождения, и буддизм привился с полнейшим успехом к жизни наций монгольского племени. В смысле зарождения, в смысле создания и первоначального развития - буддизм принадлежит Индии; в этом смысле он национален для индусов; точно так же, как Православие национально для греков. В смысле же глубокого усвоения буддизм стал национален для китайцев и других ветвей монгольской расы; он усвоился ими точно так же, как Греко-Восточное христианство усвоилось русскими.
Не китайцы благоустроили, так сказать, буддизм, - а индусы; китайцы только приняли его, и теперь едва ли легко им будет с ним расстаться. Он стал для большинства китайского народа так же национален, как и само учение Конфуция, и, как известно, даже прекрасно уживается с этим учением, - не только рядом в обществе, но и в личной совести граждан Небесной империи.
Греки упорядочили более тысячи лет тому назад догматы, нравственное учение и обрядность Восточного Христианства; сами остались до сих пор ему верными и русским передали его в чистоте неизменной.
Для греческой нации Восточное Христианство (т. е. религиозная сторона византизма) было национально как продукт и осталось таковым для нее и до сих пор как глубокое усвоение. Для русской нации эта самая религиозная сторона византийской культуры не была национальна как продукт, но стала в высшей степени национальна как усвоение.
Вот и вся разница.
Что же касается до других сторон византийской культуры, до государственных отношений и до влияния на искусство и мысль, - то тут уже современная нам русская нация, при всем европеизме своем, является несравненно более византийской, чем современная же нам новоэллинская нация.
В Византии было безусловное Самодержавие; и в России тоже. В Элладе же XIX века господствует и въелась в кровь народа одна из самых эгалитарных конституций в мире. И если бы завтра Турция пала, то все 4-5 миллионов греков, соединясь в одно Эллинское Королевство, ничего бы и не пожелали иного для себя, как ту же афинскую, европейскую конституцию.
Литература наша - издавна дышит Православием (греко-византизмом) несравненно больше, чем новогреческая словесность. И т. д. и т. д.
И это все факты, известные г. Астафьеву; факты, в которых я, можно сказать, ни при чем.
Я думал до сих пор, что, проповедуя этот мой "византизм", я, по мере слабых моих сил и в тесном кругу моего влияния, - способствую утверждению той самой русской национальности, которую желает поддержать и обособить от Запада г. Астафьев; я воображал, что я защитник и поклонник ее.
Употребляя это слово "византизм", - я только пытался указывать на религиозно-культурные корни нашей силы и нашего национального дыхания; я хотел напомнить, что не следует нам искать какой-то особой славянской Церкви; какого-то нового славянского Православия, а надо богобоязненно и покорно держаться старой - Греко-Российской Церкви, того Православия, которое я позволил себе для ясности назвать филаретовским. Славянскую Церковь (думал я), пожалуй, и можно устроить. Но будет ли эта Церковь правоверна? Будет ли государство, освященное этой Церковью, долговечно и сильно? Можно, пожалуй, отделиться от Греческих Церквей и забыть их великие предания; можно остановиться на мысли Хомякова, что без иерархии Церковь не может жить, - а без монашества может; остановившись с либеральной любовью на этой ложной мысли, - нетрудно было бы закрыть после этого постепенно все монастыри; допустить женатых епископов. Потом уже легко было бы перейти - и к тому будущему русскому Православию Гилярова-Платонова, о котором я уже говорил: "возвратиться ко временам до Константина", - т. е. остаться даже без Никейского Символа Веры и, в то же время - без тех возбуждающих воздействий, которые доставляли первоначальным христианам гонения языческих императоров. Ибо не верить в святость Никейского Символа Веры и всего того, что с ним связано, очень легко в наше время; многие образованные русские даже люди, и из числа посещающих храмы, не думают вовсе о Символе Веры, о Вселенских Соборах, о том, что сделал св. Константин и чего он не сделал; многие из них, прочтя в газете или книге что-нибудь подобное выходке покойного Гилярова, - не поймут даже, до чего эта выходка безумна не в устах нигилиста; не поймут и подумают, вздохнув: "Ах! да! Первоначальное христианство было так высоко и чисто!" А не подумают при этом ни о том, что языческих гонений нельзя сочинить нарочно, - когда сам Государь Православный; ни о том, что, вместо какого-то удивительного отроческого обновления, - подобные порядки привели бы только веру и Церковь в состояние старческого расслабления, и, если бы и явились гонители для возрождения мученичества, - то явились бы они в наше время не в лице каких-нибудь новых и увлеченных верой мистиков, а в лице самых обыкновенных эгалитарных нигилистов, достигших высшей власти по пути, - уготованному им этой самой либеральной, славяно-русской Церковью...
Это были бы монтаньяры, которые переказнили бы "честных" и умеренных жирондистов - подобного русского полуправославия.
Вот что мелькало и мелькает у меня всегда на уме, когда я читаю тех писателей наших, которые смотрят на дело это (т. е. на Россию, на Церковь, на веру, на греко-болгарскую распрю и т. д.) не совсем по-филаретовски, не совсем по-старому, не совсем по-афонски, то есть не совсем по-греко-российски.
И при всем искреннем уважении моем к старшим славянофильским учителям: Хомякову, Самарину, Аксакову, - я должен признаться, что от их прекрасных трудов на меня нередко веет чем-то подобным, т. е. сомнительным и... быть может... при неосторожных дальнейших выводах... и весьма опасным.
Можно, осмеливаюсь думать, и развивать дальше Православие, но только никак не в эту - какую-то национально-протестантскую сторону, а уж скорее в сторону - противоположную, или действительно сближаясь с Римом (по-Вашему, Владимир Сергеевич), или, еще лучше (по-моему), только поучаясъ многому у Рима, так, как поучаются у противника, заимствуя только силы, без единения интересов.
Вот все, что я имел в виду, употребляя иногда выражение "византизм", - и потому всякая защита русского национализма, всякое правильное служение ему, хотя бы и на почве чисто философской (каково служение ему г. Астафьева), есть в моих глазах служение моему же идеалу, моему греко-россиянству, моему "византизму".
Каким же образом - может г. Астафьев "пробить некую брешь" в моем учении, когда он, по моему мнению, ему же служит - и в статье "Национальное сознание"?
Иначе, что же значат эти "греко-российские" слова: "искание святых", "спасение души"?
Разве мы с ним этими словами называем не одни и те же вещи?
Г. Астафьев говорит, будто бы никто "не слыхал о византийской национальности".
Напротив того, слыхали очень многие и беспрестанно слышат.
Не говорю уже о прекрасном изречении Vinet, которое я повторил два раза и хотел бы повторить еще раз сто; слово "греческий", "греческая", "греческое" повторяется беспрестанно, когда дело идет о самой Византии и о Православии вообще.
"Восточно-Греческое Христианство", - говорят иные историки.
Говорят - "Греческая Империя", "греко-византийские" порядки, и т. д.
"Le vénérable rite grec", - говорят нередко католики, когда хотят сказать доброе слово о Православии.
"Un grec du Bas-Empire", - восклицают европейцы, когда желают сказать о Византии что-нибудь худое.
Очень недавно у меня была в руках статья известного Бюрнуфа "О произношении греческого языка". С первых же стров
Бюрнуф - знаток всего греческого, - говоря о Византийской Империи и византийской цивилизации, называет ее греческой.
И это все иностранцы; а спросите самих греков о том, какой нации принадлежит византийская культура во всецелости своей, - в главных произведениях своих... Что они вам скажут?
Дело ясно до грубости: никто никогда не употребляет выражение византийская национальность по двум причинам; во-первых, потому, что всякий знает, что преобладающая национальность в Византии (была) греческая; а во-вторых, потому, - что у греческой нации было две цивилизации - древнеэллинская, классическая и христиано-византийская. Если мы скажем "эллинская" или "греческая", - люди могут не понять, о которой из них мы теперь говорим.
Надо же их различать. Нет спора, разница между этими двумя цивилизациями та, что языческая, "классическая" окрепла, развилась на более чистой, народной эллинской почве; а византийский грецизм - вырабатывался на почве более смешанной.
Во времена Перикла, Софокла и Платона не было у слабых эллинских государств инородных примесей, не было завоеванных стран с инокровным населением; распространение эллинизма началось уже гораздо позднее, когда характер древнеэллинской культуры был вполне уже выработан и определен.
Выработка же и определение второй, новейшей греческой культуры - христианской - начались в IV веке на почве несравненно более смешанной предшествующими римскими завоеваниями. Инородцев было много; и даже многие из них были святыми; были Епископами, Патриархами, Императорами; это правда. Но все-таки - характер, гений новой христианской культуры и небывалой дотоле христианской государственности принадлежал не исаврянам, не армянам, не славянам, не италийцам даже, - а греческому национальному ядру; распространение же было одновременно с утверждением основ. Пока не взялись греки и преимущественно на греческом языке - за догматические определения и за выработку богослужения, Христианство, хотя и широко разлитое, оставалось еще в весьма неопределенном виде и могло (судя по-человечески!) разбиться на ручьи и иссякнуть.
Впрочем, и сам г. Астафьев признает эту г/>е/со-византийскую национальность, о которой, по его мнению, никто не слыхал.
На стр. 269 "Русского обозрения", в своей статье "Национальное сознание", он выражается так:
"Этот именно строй (органически-национальный), налагающий резкую, отличительную печать на представителей разных исторических национальных культур (грек[14], римлянин, еврей, англичанин, француз, немец, византиец и т. д.), своею органическою целостью дает и самым входящим в него общечеловеческим идеалам и стремлениям не только особую национальную окраску, но и политическую и внутреннюю правду, и действенную силу".
Итак, и по г. Астафьеву, византиец был тоже представителем особой "национальной" культуры. Он дал первоначальному, Апостольскому Христианству (общечеловеческим тогда идеалам и стремлениям) "свою особую национальную окраску".
А если византиец был представителем какой-то тоже национальной культуры, - то надо же узнать, какая это именно нация, главным образом, послужила "почвой" для этой особой культуры?
Конечно, - не армянская нация, не исавры, не сирийцы и египтяне; даже и не италийские римляне; а возрожденные Христианством греки.
Иначе - зачем же было г. Астафьеву ставить византийцев в число представителей культурных национальностей?
Если он и в то время считал византийскую культуру не национально-греческой, а какой-то "эклектической", как он говорит в своем "объяснении" со мною, - то не следовало и ставить "византийца" в число представителей национальных культур. А раз он это сделал в статье "Национальное сознание", - не надо было (без какой-нибудь особой оговорки) называть византийскую цивилизацию "эклектической" в "объяснении".
Да и нам ли, русским, так - смело и пренебрежительно говорить о культурном эклектизме!
Вера у нас греческая издавна; государственность со времени Петра почти немецкая (см. жалобы славянофилов); общественность французская; наука - до сих пор общеевропейского духа. Своего остается у нас почти только - один национальный темперамент, чисто психический строй; да и тот действительно резок только у настоящих великороссов, со всеми их пороками и достоинствами. И малороссы, и белорус-сы - со стороны "натуры", со стороны личных характеров гораздо менее выразительны.
Г. Астафьев, по-видимому, удовлетворен и той степенью национальных особенностей, которыми мы теперь обладаем. Я же гораздо требовательнее его, я больше его националист!
Мне этого мало! Я таким состоянием ничуть не удовлетворен. Я, подобно ему, жажду духовной и культурной независимости для русской национальности, но не такой бледной и слабой, какова эта независимость у нас теперь. Теперь я вижу еще только одни попытки; вижу нерешительную и слабую реакцию против слишком уже одолевшей нас за последнюю четверть века прогрессивной европеизации - и больше ничего. Я не вижу еще того страстного и вместе с тем глубокомысленного руссизма, которого желал бы видеть в жизни своих сограждан.
Мы все-таки слишком европейцы "в душе"... 
| |
| Просмотров: 346 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры