Михайловский Николай Константинович - М. Г. Петрова, В. Г. Хорос. Диалог о Михайловском

  

  

   Н. К. Михайловский. Литературная критика и воспоминания.

   М., "Искусство", 1995

   OCR Бычков М. Н.

  

   М. Г. Петрова. Судьба литературного наследства Николая Константиновича Михайловского трагична, и нам предстоит разобраться в закономерностях и парадоксах этой трагедии. Как человек беспокойный и резкий, он всегда стоял в центре идейных споров русского общества, но в дореволюционной России это лишь способствовало его популярности. Книги Михайловского имели постоянный спрос (по распродаже одного издания тотчас предпринималось другое), литература о нем огромна.

   Совсем другая картина в советские годы. Замысел собрания сочинений был прекращен на первом же выпуске. Затем последовали две долгие паузы, совпавшие с периодами сталинского и брежневского владычества. Посмотрите, как редки и многозначительны даты выхода книг Михайловского, как они говорят сами за себя 1921, 1957, 1989.

   В. Г. Хорос. Объяснить это нетрудно. Долгие десятилетия Михайловский проходил по разряду фигур, попавших "в немилость" к Ленину, особенно молодому. Я недавно специально перечитал "Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов?" - страницы о Михайловском написаны там с поразительной резкостью, если не сказать грубостью. Достаточно вспомнить фразу о том, что Михайловский "не умен, и ничего больше" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 196}. Правда, потом отношение Владимира Ильича к Михайловскому помягчело. Статья "Народники о Н. К. Михайловском" (1914) выглядит гораздо более взвешенной. А в 1918 году Ленин в Декрете о монументальной пропаганде вообще включил Михайловского в число передовых российских мыслителей, память о которых надлежало чтить, что и было реализовано в перечне имен на обелиске в Александровском сквере, близ Кремля

   М. П. Это было в 1927 году, когда ленинский декрет еще не решались открыто ревизовать. Позднее его не отменяли, но и во внимание не принимали. Идеологи сталинской школы предпочитали диалектику и практику абсурда: имя на обелиске оставили, а самого Михайловского обрекли на долгое поругание.

   В. X. Да, в сталинский период, когда народники третировались как "злейшие враги марксизма", как "идеологи кулачества" и тому подобное, Михайловскому доставалось, может быть, больше других. Как же, он "посмел" полемизировать с марксизмом, его последователи (народные социалисты) оказались в оппозиции Октябрьской революции... После "оттепели" XX съезда климат несколько изменился - историки стали напоминать ленинские характеристики о близости Михайловского к революционному подполью, о его искреннем, боевом демократизме. Но предвзятость в оценках по-прежнему давала себя знать. Я помню, с какими муками историк Э. С. Виленская пробивала свою книжку о Михайловском (вышла в 1979 году), как безуспешно вела переговоры об издании его работ.

   Впрочем, попытки навести на Михайловского глянец революционности дали реакцию с другой стороны. Долголетние усилия новчуков и щипановых уложить историю домарксистской общественной мысли в прокрустово ложе так называемой "революционной демократии" привели к обратному результату - отливу интереса, отшатыванию от мыслителей типа Белинского, Герцена, Чернышевского, Писарева, Михайловского. Это, понятно, тоже крайность. Дело не только в том, что любая односторонность вредна, но и в том, что среди прогрессивной русской мысли те или иные персонажи значительно отличаются - Герцен отнюдь не сродни Чернышевскому, а Михайловский - Писареву.

   М. П. Экзамен на чин "революционного демократа" Николай Константинович так и не выдержал, хотя этот почетный титул получили его соратники Щедрин и Короленко, вовсе на него не претендующие и революционерами себя не считавшие.

   В. X. Однако в самое последнее время в нашей литературе наметился любопытный поворот: Михайловский-таки произведен в революционеры, но - в совсем ином контексте и с противоположным знаком. Например, известный историк общественной мысли А. А. Лебедев поставил Михайловского в один ряд с теми представителями "леворадикального народничества" или "мелкобуржуазного народнического социализма", от которых ниточка тянется к "военному коммунизму" и к сталинщине {Лебедев А. Теперь, когда глядишь назад...- "Знамя", 1989, No 4, с. 205-206.}. Вот даже как!

   М. П. А критик А. Гангнус утверждает, будто "левацкий большевизм" - это "наследие народнического утопизма" {Гангнус А. На руинах позитивной эстетики.- "Нов. мир", 1988, No 9, с. 150.}. Новый изворот мысли, помогающий опять-таки извлекать корень зла из народничества, выводя марксизм за скобки. Раньше Михайловского клеймили за "отступление к либерализму", теперь упрекают за излишнюю левизну. Знаковая система поменялась (мы стали ценить мирное развитие), но негативный пафос в отношении к народничеству сохранился, а с ним и амплуа "мальчика для битья" для Михайловского.

   В. X. Ну, бог с ними, с любителями поворачивать историю, как дышло. Но вот хочу поделиться сомнениями: насколько "прозвучит" Михайловский сегодня? Я, разумеется, отнюдь не оспариваю важность публикации отечественного культурного наследия, а тем более, когда для того есть столь веский повод, как 150-летний юбилей со дня рождения мыслителя. Но как вы полагаете: найдет ли Михайловский дорогу к современному читателю?

   М. П. На этот вопрос ответит сам читатель. Мы должны дать ему материал для размышлений, рассказать о Михайловском, о его жизни и личности. Тем более что сам Михайловский исповедовал своеобразную религию личности, которую основывал на единстве мыслей, чувств и поступков человеческих.

   Николай Константинович родился 15 ноября 1842 года в городке Мещовске Калужской губернии в семье потомственного дворянина. Мать, обрусевшая немка, умерла в раннем детстве Михайловского. Смерть отца прервала учение мальчика в костромской гимназии. Четырнадцати лет он был определен в Институт корпуса горных инженеров в Петербурге. По воспоминаниям соученика, Михайловский-юноша был "очень беден", "очень самолюбив" и "очень деликатен во всех денежных вопросах" {Скальковский С. Воспоминания молодости. Спб., 1906, с. 80.}.

   Незадолго до получения звания горного инженер-поручика Михайловский был исключен из института, так как выступил коноводом в бурном столкновении с начальством корпуса. Повод для инцидента был полудетский: кадеты отстаивали право носить длинные волосы, зачесанные назад. Это считалось "признаком либерализма" и строго преследовалось как демонстрация духовной близости с вольнолюбивым студенчеством. Но первопричина лежала глубже: юные сердца жаждали принять участие во всеобщем процессе обновления, который охватил Россию в конце 50-х годов, когда после длительного николаевского удушья наступила "историческая весна", названная впоследствии эпохой великих реформ.

   После исключения началась "година голоштанного существования", которая длилась около десяти лет, до того времени, когда Михайловского прибило к настоящей жизненной пристани - к близкому сотрудничеству в некрасовских "Отечественных записках", где позднее он станет соредактором М. Е. Салтыкова-Щедрина и Г. З. Елисеева. Об этих годах своей жизни Михайловский рассказал сам в публикуемых "Литературных воспоминаниях".

   В. X. Да, пятнадцать лет работы в "Отечественных записках" стали поистине золотым периодом в жизни Михайловского. Тогда он написал все свои основные труды ("Что такое прогресс?", "Борьба за индивидуальность", "Что такое счастье?" и т. д.), принесшие ему широчайшую известность. Поразительной была работоспособность Михайловского: каждый месяц он регулярно писал по полтора-два печатных листа. Конечно, такой темп порой приводил к издержкам, излишним длиннотам, избытку цитат. Но все же это был настоящий литературный подвиг, а также высочайший профессионализм.

   М. П. Короленко писал: "Михайловский убивается над журналом..." {Письмо В. Г. Короленко брату, 16 декабря 1900 г.- ГБЛ, ф. 135, разд. II, карт. 5, ед. хр. 7, л. 4, об.}.

   В. Х. Интересна была и манера Михайловского-публициста: он, как правило, обращался к читателю с циклами статей, рассчитанными на длительный период. Таковы "Дневник читателя" (1885-1888), "Случайные заметки и письма о разных разностях" (1888-1892), "Литература и жизнь" (1892-1904) и др. Это были не просто формальные рубрики, но и нечто, определявшее жанр, и своего рода смотровое окошко, через которое журналист обозревал действительность, и даже отражение некоторой жизненной позиции. Словом, Николай Константинович был литератор-публицист такого масштаба, какого после него уже не было, в том числе и в советских "толстых" журналах.

   М. П. Зоркий и опытный Некрасов сразу оценил достоинства молодого сотрудника. "...Это самый даровитый человек из новых,- писал он 15 июля 1869 года,- и ему, без сомнения, предстоит хорошая будущность. Кроме несомненной талантливости, он человек со сведениями, очень энергичен и работящ. "Отеч. запискам" он может быть полезен сильно и надолго. Человек он честный и скромный..." {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем, т. 11. М., 1952, с. 147.}. Некрасов присутствовал на свадьбе Михайловского 20 февраля

   1869 года и сказал его невесте Марии Евграфовне: "Счастливая вы, выходите за человека, который все понимает". Вспоминая об этом в 1883 году, Михайловский добавил: "С тех пор оказалось, что я ужасно многого не понимаю и, кажется, просто не способен понимать" {Письмо Н. К. Михайловского Е. П. Летковой.- ЦГАЛИ, ф. 280, оп. I, ед. хр. 201, л. 110.}. Он имел в виду прежде всего свою семейную жизнь, которая сложилась неудачно. Первый брак очень быстро распался, но жена не дала развода, поэтому второй союз, с Людмилой Николаевной Левицкой, имел форму гражданского брака, как тогда говорили. От этого брака у Михайловского было двое мальчиков, которых он любил с редкой нежностью и ради которых долгие годы мирился с нарастающим семейным разладом. В конце концов Людмила Николаевна вышла замуж вновь, оставив детей Михайловскому к его большому торжеству. Кстати, Некрасов, по-видимому, был крестным отцом первого сына, Николая, впоследствии актера Московского Художественного театра. Во всяком случае, уговаривая сестру приехать на крестины, Михайловский прибавлял: "Покумишься с Некрасовым, эта штука тоже не на каждой улице валяется. Я, впрочем, еще не знаю, удостою ли его этой чести: есть соображения за, есть и против" {Письмо Н. К. Михайловского Е. К. Мягковой, март 1875 г.- ГБЛ, ф. 578, карт. I, ед. хр. 9, л. 18, об.}. Конечно, это сказано не без шутливой бравады. Однако особой скромностью в самооценках и поведении Михайловский не отличался. Слишком он был избалован успехом: студенты носили его на руках, осыпали цветами, девицы падали в обморок при его появлении. В. В. Розанов не без ядовитости заметил: "Скажите, какие "несчастненькие" эти Михайловские, у ног которого была вся Россия, и Щедрин, которого косого взгляда трепетал Лорис-Меликов" {Письмо В. В. Розанова Горькому, март 1912 г.- "Вопр. лит"., 1989, No 10, с. 164.}.

   В. X. Меня всегда поражала эта громадная прижизненная популярность Михайловского, поскольку она резко контрастировала с его более чем скромной известностью в советский период. Но истоки этой популярности вполне понятны, если посмотреть на творчество Михайловского непредубежденными глазами. Он был настоящим мыслителем-универсалом, просветителем-социологом, философом, экономистом, историком, психологом, политологом, наконец, литературным критиком. Он оставил немалый след в различных областях обществоведения, многие его анализы и оценки глубоки и основательны. Скажем, его статья "Иван Грозный в русской литературе" вполне может представить интерес даже для современного историка - в ней дается очень тонкое сопоставление различных типов трактовки Грозного историками, а типы эти, по сути, сохранились до сегодняшнего дня.

   М. П. Историком или экономистом в узком значении слова я бы Михайловского не называла. Его интересовала прежде всего история культуры, история мысли и духа. В последние годы он замышлял большую работу о религии, которую осуществил лишь отчасти. В деятельности Ивана Грозного Михайловский выделял закономерное для всякого деспотизма отсутствие созидательной государственной идеи ("полная бессудность всея Руси"). Не менее характерно стремление подчинить и обезличить все вокруг себя, подавить малейшее проявление человечности. Митрополит Филипп, пишет Михайловский, погиб потому, что хотел "только "печаловаться" пред царем за невинных", и не спасли его ни сан, "ни святость жизни, ни высокое благородство характера. "Печаловаться" - это уже казалось Иоанну покушением на его власть. Он знал одно: жаловать своих холопей мы вольны, и казнить тоже вольны. И когда нам говорят, что Иоанн спас Россию от какой-то страшной будущности, то одной невинной крови Филиппа достаточно для того, чтобы забрызгать эту страницу русской истории до невозможности прочитать на ней что-нибудь светлое и радостное" (VI, 207 {Ссылки на сочинения Михайловского, кроме специально оговоренных, даются в тексте: в скобках указаны том и столбец (издания двухстолбцовые): Михайловский Н. К. Сочинения, т. I - VI. Спб., 1896-1897; Полн. собр. соч., т. VII. Спб., 1909; т. VIII, 1914; т. X, 1913.}).

   В этом отрывке вся мера вещей или философия истории Михайловского.

   В. X. Кроме того, радикально настроенной интеллигенции, молодежи в России очень импонировало то, что демократические убеждения Михайловского опирались на высокую культуру и широту познаний. Он долгое время был, что называется, бессменным рыцарем от демократического лагеря на полемических турнирах в русской журналистике: "рубился" с либералами, консерваторами, монархистами. Он первым поднял перчатку, брошенную народникам русскими марксистами. Он мог запросто критиковать Спенсера и Ницше, выговаривать самому Льву Толстому. Словом, для последней трети XIX и начала XX века это был, пожалуй, один из крупнейших авторитетов в российской демократической среде.

   Наконец, я бы отметил еще такую очень привлекательную черту Михайловского: он не был любителем умозрений, теоретиком-схематиком, но, напротив, вполне "жизненным" человеком. Один из его циклов статей в середине 70-х годов назывался очень характерно: "Записки профана". Профан, по Михайловскому,- это человек, который, вполне признавая значение науки или искусства как области "высокого" человеческого творчества, все-таки оценивает их в той мере, в какой они оказываются способными "работать" на общество, на трудящихся, на народ. И именно таковы были критерии самого Михайловского.

   М. П. Если уж говорить о причинах популярности Михайловского, то стоит, наверное, упомянуть, что он был очень хорош собою. Критик А. М. Скабичевский, знавший его не одно десятилетие и, заметим, не очень любивший, свидетельствует: "Среднего роста, с классически правильными чертами лица, сияющего и физическою и духовною красотою, с чрезвычайно умными, проницательными глазами, с зачесанными назад пышными белокурыми кудрями, с безукоризненными изящными манерами, он был кумиром как женщин, так и мужчин, с которыми сближался..." Но сближался он далеко не со всеми, так как был человеком "крайне сосредоточенным, скрытным, каждую минуту державшим себя в руках". Он получил "блестящее, чисто дворянское воспитание", владел несколькими языками, "лихо танцевал мазурку", "любил шампанское и дорогие ликеры,- словом, с головы до ног представлял собою чистокровного джентльмена" {Скабичевский А. М. Литературные воспоминания. М.-Л., 1928, с. 273.}.

   Психологически более содержательный портрет оставил Горький, знавший Михайловского в старости: "В его небольшом, ладном теле, в нервных, но мягких и красивых движениях чувствовалась нерусская живость духа и гармоничность его. Он измерял меня ласковым взглядом немножко насмешливых глаз, как боец, его манера говорить выдавала в нем человека, привычного к словесным дуэлям. Иногда его взгляд как бы ослеплял блеском какой-то острой, невеселой мысли. От него веяло нервной силой, возбуждавшей меня" {Горький М. Полн. собр. соч. Художественные произведения в 25-ти т., т. 16. М., 1973, с. 485.}.

   В. X. Михайловского даже упрекали, что он держался всегда слишком уверенно, по-генеральски.

   М. П. Он и был, по существу, генералом в журналистике, "редактором-аншеф", по слову Короленко. По его же свидетельству, Михайловский "был сдержан, не любил распущенности и амикошонства, не терял никогда самообладания, у него было удивительное умение обращаться с людьми, порой несколько суровое, но всегда прямое и честное..." {В. К. (Короленко В. Г.). Г-н Протопопов о Н. К. Михайловском.- "Рус. богатство", 1904, No 5, отд. II, с. 136.}.

   Вообще, излишняя суровость и резкость была характерна для всего поколения шестидесятников. Это был особый стиль эпохи, идущий от ее главного действующего лица - демократа-разночинца. Эпоха определила и крайнюю простоту житейского обихода Михайловского, оставшегося почти неизменным и тогда, когда бедность сменилась известным достатком. Росла библиотека, но неприхотливость жилья и обстановки оставалась прежней. Демократический жизненный уклад был неотделим от облика старой русской интеллигенции. Весной 1893 года знаменитый на всю Россию публицист благодарил своих родных за пасхальные дары. "Скатерти и салфетки оценила в особенности, конечно, Аннушка (старая нянька Михайловского - М. П.), так как они дадут ей возможность отдохнуть от не престанной стирки 2 1/2 имеющихся у меня салфеток и 1 1/2 скатертей. Колобки и зандкухены (песочное печенье - М. П.) по достоинству оценены всеми, со включением редакции "Русского богатства", куда часть их, впрочем, еще только будет направлена. Неловко христосоваться до Пасхи" {Письмо Н. К. Михайловского Е. К. Мягковой, март 1893 г.- ГБЛ, ф. 578, карт. 1, ед. хр. 18, л. I.}. В доме Михайловского Пасхальная ночь всегда праздновалась.

   В. X. Мы уже как то незаметно очутились в 90-х годах. Но между поздним и ранним периодами деятельности Михайловского было много событий.

   М. П. Прежде всего - закрытие "Отечественных записок" в апреле 1884 года по распоряжению "министерского квартета", совещания четырех министров. Мотивы запрета были сформулированы так "правительство не может допустить дальнейшего существования органа печати, который не только открывает свои страницы распространению вредных идей, но и имеет ближайшими сотрудниками лиц, принадлежащих к составу тайных обществ" {"Правительственный вестн.", 1884, 20 апр.}.

   Имелся в виду, по видимому, арестованный в январе 1884 года публицист С. Н. Кривенко, близкий приятель Михайловского, связанный с "Народной волей". Сам Михайловский был выслан из Петербурга еще в декабре 1882 года и до осени 1886 года жил сначала в Выборге, а затем на станции Любань.

   Есть свидетельства, что первая высылка в 1882 году вызвана свиданием Михайловского с В. Н. Фигнер 15 ноября того же года в Харькове, о чем донес провокатор С. П. Дегаев. Правда, в те патриархальные времена близость к "Народной воле" (Михайловский к тому же участвовал в ее подпольных изданиях) могла ускользнуть от глаз полиции, не очень-то расторопной и сравнительно немногочисленной. Самые опасные революционеры, вспоминал Михайловский, "разгуливали с фальшивыми паспортами совершенно открыто по Петербургу, показывались в обществе, в театре, на разных торжествах" (X, 56). Никто не спешил заявить о них в полицию, наоборот, всячески помогали, прятали. Конечно, власти знали о давней близости Михайловского к революционным кругам и всю жизнь донимали его допросами, обысками, ограничениями въезда и выезда.

   Непосредственным же предлогом для высылки послужило выступление Михайловского на балу в Технологическом институте 27 ноября 1882 года, где его встретили, как всегда, бурными приветствиями. "Я понимаю,- ответил Николай Константинович,- что не ко мне лично относятся ваши приветствия, а к тому направлению, которое я представляю в литературе. Позвольте же мне обрисовать это направление не совсем обычною, но верной формулой; направление это слагается из двух элементов: элемента совести, который определяет наши отношения ко всем обездоленным и к народу, на счет которого мы живем, и элемента чести, определяющего наши отношения к тем, кто ежедневно, ежечасно нас оскорбляет; здесь, на празднике молодости, я пью за честь и за совесть" {Письмо Н. К. Михайловского Е. К. Мягковой, январь 1883 г.- "Весник Беларускага дзяржаунаго унiвэрсiтэта". Серия IV, No 3. Минск, 1980, с. 17.}.

   В. X. В жизни Михайловского была еще одна высылка.

   М. П. Да, в апреле 1891 года в связи с похоронами его единомышленника и близкого друга Н. В. Шелгунова. На этих похоронах Николай Константинович пытался погасить конфликт молодежи с полицией. Требования полиции он считал "нелепыми, ненужными", но не хотел превращать обряд похорон в побоище. "...Произошла возмутительная сцена...- рассказывал он в письме редактору "Русской мысли" В. А. Гольцеву.- Крик, шум, почти драка, гроб колышется, женщины плачут. Нечто ужасное. Мне удалось кое-как убедить молодежь, чтобы поставили гроб на катафалк, <...> примерно на двух третях дороги гроб все-таки сняли и понесли на руках; пошли не по указанному маршруту, а по самым людным улицам: по Литейной, Невскому, Николаевской. А главное, несли венки перед гробом, что составляет уже нарушение закона, а не полицейского распоряжения. Процессию эту видел Победоносцев из окна (он живет на Литейной) и возмутился" {Архив В. А. Гольцева. Т. I. M., 1914, с. 209.}.

   Разумеется, виновником оказался человек, много лет проповедовавший "прание против рожна необходимости". Без объяснения причин, тайно Михайловский был вывезен в полицейской карете на станцию Обухов и выслан из Петербурга.

   Впрочем, высылка продолжалась недолго, всего несколько месяцев. Среди тех, кто хлопотал о возвращении Михайловского, был философ Вл. Соловьев. Они не были единомышленниками, но в кругу интеллигенции было принято заступаться за гонимых. Кстати, демократ Михайловский и теократ Вл. Соловьев в 90-е годы противостояли весьма многообразному течению, стремящемуся освободить искусство от "пут морали". Оба они возводили здание эстетики на фундаменте этики, хотя "начала добра" у них, разумеется, различные. Характерно, что эти недальние ссылки порою ставили в укор Михайловскому как типичные эпизоды "либеральной биографии" - без тюрьмы и Сибири. Но он никогда и не претендовал на звание революционера и писал, что прожил жизнь "без сколько-нибудь занимательных для публики событий", всего две административные высылки, а остальное время находился "под негласным надзором полиции, подобно весьма и весьма многим русским гражданам" {Письмо Н. К. Михайловского Н. С. Русанову, июль 1898 г.- ГБЛ, ф. 358, карт. 412, ед. хр. 6, л. 5.}.

   В. X. Вы затронули интересную тему: Михайловский и революция. Был ли он революционером? Безусловно, если под революционностью понимать радикальное изменение существующего социального и политического строя - всю жизнь Михайловский выступал против самодержавия, за созыв Земского собора, за передачу помещичьей земли крестьянам. И вместе с тем он писал в 1873 году П. Л. Лаврову в ответ на его приглашение принять участие в "диссидентском", как нынче говорят, зарубежном журнале "Вперед": "Я не революционер, каждому свое" (X, 65). А дальше следовало нечто на первый взгляд совсем парадоксальное: "Откровенно говоря, я не так боюсь реакции, как революции" (X, 68).

   Вокруг этих высказываний было много спекуляций со стороны литературоведов и историков. Но если спокойно разобраться, то позиция Михайловского (изложенная в том числе в упомянутом письме к Лаврову) выглядит очень разумной и трезвой. Революционные силы в России тогда были весьма малочисленными, незрелыми, слабо укорененными в обществе. Неподготовленное выступление могло, скорее всего, повести к реакции, так же как стихийный взрыв снизу - "русский бунт, бессмысленный и беспощадный" (А. С. Пушкин). Надо было достаточно долго и терпеливо готовить умы, будить общественное мнение, создавать гражданское общество в России. Поэтому так дорожил Михайловский своей легальной журнальной трибуной и не считал себя "вправе променять 8000 читателей" на родине на сомнительное эмигрантское существование.

   Впрочем, с закрытием "Отечественных записок" он этой трибуны временно лишился...

   М. П. Тогда он и его товарищи по журналу оказались, по слову Щедрина, с "запечатанной душой". Охранительная печать со злорадством объявила Михайловского "критиком, сошедшим со сцены".

   В. X. Прибавьте еще, что то был период контрреформ, застоя и безвременья.

   М. П. По свидетельству близких людей, у Михайловского в те годы были приступы "едкой тоски", но его спасла сильная воля. "Сидения сложа руки" он не признавал ни в историческом, ни в житейском плане.

   В 1885 году Михайловский входит в редакцию "Северного вестника", пытаясь преобразовать его в журнал народнической демократии. Однако сколько-нибудь прочного союза с издательницей журнала А. М. Евреиновой не получилось, конфликты следовали один за другим, и в апреле 1888 года произошел окончательный разрыв. Михайловский принимает предложение издателя Ф. Ф. Павленкова написать ряд очерков для биографической серии, ведет постоянный раздел в московской газете "Русские ведомости" - в своей излюбленной манере разговора с читателем на литературные и общественные злобы дня. И наконец, "влекомый за шиворот судьбой", "закабаляется" в "Русскую мысль" {Письмо Н. К. Михайловского В. М. Соболевскому, I августа 1891 г.- ЦГАЛИ, ф. 452, оп. I, ед. хр. 15, л. 45, об.}, журнал классического российского либерализма. Здесь у него положение гостя, признающего чужой устав, что дается ему нелегко. Приходится постоянно протестовать против "совершенно непереносного" обращения с текстом статей, которые редакция, без согласования с автором, смягчает в видах цензуры. Не таков был человек Николай Константинович, чтобы терпеть утеснения. Ведь даже Некрасову он заявил об уходе из-за какого-то внутриредакционного недоразумения в конце 1873 года. Вообще, "бытие" никогда не подчиняло его "сознание". Наоборот, он всегда предъявлял требования "бытию", не страшась житейских последствий. Весной 1891 года он идет на "полный и бесповоротный разрыв" со своим единственным журнальным пристанищем, но редакция "Русской мысли" нашла пути к примирению, и сотрудничество продолжалось до той поры, пока не кончилось журнальное сиротство и у Михайловского не появился собственный орган печати.

   Он встал во главе захудалого в то время журнала "Русское богатство", разумеется, неофициально. Имя Михайловского держали в тайне, пока не были утверждены официальные, то есть подставные, редактора. В руках Михайловского "Русское богатство" приняло "ярко-радикальное направление", по определению Короленко, который вскоре стал вторым "коренником" редакционного воза.

   В первый же год десятикратно подскочил, а затем неизменно увеличивался тираж журнала. Существует красноречивая статистика читательского спроса на журналы, которую полстолетия вела Императорская публичная библиотека Петербурга, крупнейшая в России. В 70-80-е годы первое место в читательском спросе занимали, как правило, "Отечественные записки". "Русское богатство" в 1891 году стояло на 14-м месте. В 1893 году (первый год редакторства Михайловского) - вышло на 4-е, в 1895-м - на 3-е. Начиная с 1902 года журнал занимал 1-е или 2-е место.

   В. X. Чем же "взяло" "Русское богатство"?

   М. П. Прежде всего ориентацией на "своего" читателя. Российский читатель в массе своей - демократ и правдоискатель. Как отметил в 1908 году А. Блок, "неподкупное и величавое приятие или отвержение характеризует особенно русского читателя. Никогда этот читатель, плохо понимающий искусство, не знающий азбучных истин эстетики, не даст себя в обман "словесности", он отвергнет "все, что пахнет ложью или хотя бы только неискренностью, что сказано не совсем от души, что отдает "холодными словами"..." {Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5. М.-Л., 1962, с. 278-279.}.

   В 1905 году постоянный критик "Русского богатства" так ответил на вопрос, чему учил Михайловский: "Прежде всего: писать для других, не для себя", "невнимание к читателю было первым недостатком, от которого отучал Михайловский" {Горнфельд А. Г. Книги и люди. Спб., 1908, с. 223-224.}.

   Ориентации на демократического читателя Михайловский придерживался во всех разделах журнала: в беллетристике, публицистике и литературной критике. "Охотнее всего,- вспоминал критик Евг. Соловьев (Андреевич),- он открывал страницы своего журнала для "своих", то есть людей того же, как он сам, порядка мыслей или даже тех, кого надеялся сделать своими, а к "модному" относился прямо недоверчиво" {Скриба (Соловьев Е. А.). Петербургские письма,- "Одесские новости", 1904, 4 февр.}. Однако при всей приверженности к определенной системе взглядов Михайловский, в отличие от Щедрина, никогда не правил чужих рукописей; он предпочитал искать и воспитывать единомышленников.

   Для Николая Константиновича не существовало рангов в литературном труде: он вступал в спор с великими и чувствовал себя собратом по ремеслу с любым скромным тружеником. В редакции говорили, что он любит "раздувать искру" - печатать начинающих. При его содействии вошли в литературу Гарин-Михайловский, Бунин, Куприн, Горький и другие. Бунин вспоминал, что Михайловский напечатал в 1893 году его первый эскиз и уверенно предсказал безвестному автору, что из него выйдет "большой писатель" {Бунин И. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 9. М., 1967, с. 265.}. Куприн поставил имя Михайловского первым в ряду тех, кого он вспоминает с глубокой благодарностью. А в 1925 году рассказал о первых литературных шагах Леонида Андреева, о том, что Михайловский "принял его с тем дружеским радушием, с которым этот большой человек встречал истинные таланты" {А. И. Куприн о литературе. Минск, 1969, с. 110.}. Так был встречен в редакции "Русского богатства" и никому не известный киевский газетчик Куприн.

   Разумеется, Михайловский был по-своему разборчив, "певчих из другого хора" не печатал, представлял себе русский литературно-общественный журнал в виде "идейного монолита". Нападки на "доктринерскую узость" такой позиции оспаривал Короленко. Условия русской жизни, напоминал он, отсутствие парламентской и всякой иной общественной трибуны диктовали особый облик русского передового журнала, цельного и единого в своей позиции. И, наоборот, всякая попытка основать журнал, "терпимый ко всем направлениям", неизбежно кончалась "серой безличностью" или "самым мрачным и крайним реакционным доктринерством". Михайловский "родился мыслителем и бойцом вместе,- заключал Короленко,- и его время потребовало от него обоих этих качеств" {Короленко В. Николай Константинович Михайловский.- "Рус. богатство", 1904, No 2, с. V-VI.}.

   В. X. В советское время за "Русским богатством" прочно установился ярлык "реформистского", "либерально-народнического" журнала.

   М. П. Министр внутренних дел В. К. Плеве думал иначе. Тот самый Плеве, который в 1882 году, будучи директором Департамента полиции, высылал Михайловского из Петербурга. А через 20 лет он вызвал к себе редактора "Русского богатства" и предъявил ему обвинение в том, что печать "сеет семена революции", подстрекает молодежь и т. д., а журнал, руководимый Михайловским и Короленко, является "главным штабом революции, особенно теперь, когда вы сразили марксизм и остались одни". "Пока вы только литература, я вас не трону,- заключил Плеве,- но, если начнутся какие-нибудь беспорядки, я не остановлюсь ни перед ссылками, ни перед их числом..." (X, 61-64). Министр не предугадывал собственной гибели через полтора года от бомбы эсеров.

   В. X. Любопытно также это выражение Плеве: "сразили марксизм". Мы выходим еще к одному важному сюжету.

   М. П. Ну что ж, по непререкаемой до самого последнего времени схеме следовало бы написать, что Михайловский в 90-е годы "запятнал себя полемикой с марксизмом", "скатился на объективно реакционные позиции" и пр. Однако на рубеже веков Россия переживала не только "культурный Ренессанс", но и могучую демократическую реформацию. В те годы никто не считал, что открытой и честной полемикой можно себя "запятнать". Всякое общественное и литературное течение подвергалось острому обсуждению, и это считалось естественным.

   Более того, когда Г. В. Плеханов в 1893 году обратился к Энгельсу с просьбой "принципиально" выступить против русских народников, тот категорически отказался и, между прочим, сказал посланцу Георгия Валентиновича по-русски: "Кто Плеханова обидит, не обидит ли всякого сам Плеханов?" Кроме того, Энгельс подчеркнул, что одобряет предполагаемое участие в "Русском богатстве" дочери Маркса Элеоноры Эвелинг (осуществилось в 1895 году), и заметил, что "и сам сотрудничал бы в этом органе, если бы это допустила цензура" {Воден Д. М. Из воспоминаний (Беседы с Энгельсом).- В кн.: Русские современники о К. Марксе и Ф. Энгельсе. М., 1969, с. 104, 111.}.

   Конец 90-х годов был временем, когда "марксистами становились повально все, марксистам льстили, за марксистами ухаживали..." {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 15.}. Противостояние марксизму казалось делом исторически обреченным, а фигура Михайловского - устаревшей, чуть ли не вставшей на пути прогресса. "Когда все живое потянулось к свету нового учения,- писала ленинская "Искра" (1901, No 2),- у старого писателя не шевельнулось в груди ничего, кроме злобной насмешки, и ненавидящее перо его писало лишь приговоры..." {"Искра". Вып. 1. Л., 1925, с. 36.}.

   В. X. Мне думается, настало время дать более объективную, взвешенную оценку этой полемике, приходящейся в основном на 90-е годы. Вы правы - Михайловскому пришлось в ней нелегко. Народничество испытывало тогда ощутимый идейный кризис, а русский марксизм, напротив, набирал темпы, и маститый публицист был вынужден, что называется, идти против течения. Тем не менее он выглядел вполне достойно. Он проницательно подметил двусмысленность марксизма П. Б. Струве, М. И. Туган-Барановского и других и, по сути, предвосхитил их последующую эволюцию к либерализму. Он отделял от них революционных деятелей (Плеханова и других), отвергая вместе с тем грубые нападки и явные передержки в полемике со стороны последних. Сам же Михайловский в этом споре был более корректен: он, например, прекратил полемику с марксизмом после закрытия журнала "Новое слово", в котором выступали марксисты, в том числе и молодой Ленин.

   Но, главное, Михайловский сумел выявить существенные теоретические слабости своих оппонентов. Он первый четко указал на концептуальные упрощения русских марксистов, их стремление все сводить к "экономическому фактору". Он пытался остудить их неофитский пыл, напоминая, что теория Маркса "не была научно обоснована и проверена" {Михайловский Н. К. Литературные воспоминания и современная смута. Т. 2. Спб., 1900, с. 267.}. Короче говоря, Михайловский подметил характерные для русских марксистов черты амбициозности, агрессивности, теоретического догматизма - и время показало, что он был прав. Конечно, в его позиции также были определенные просчеты, и марксистские критики били по ним.

   М. П. В какой-то момент Михайловский стал терять популярность: ему слали протестующие письма, с ним дерзко полемизировали в журналах легального марксизма, чуткая статистика столичной библиотеки зафиксировала в 1898-1901 годах спад интереса к его журналу. Во время одного публичного вечера памяти Некрасова молодежь даже собиралась ошикать старого бойца. Но когда он вышел на сцену - седой, красивый, суровый,- юные сердца дрогнули, и раздалась овация в его честь.

   В. X. Я думаю, это было не только данью его прошлым заслугам.

   М. П. Да, празднование 40-летия литературной деятельности Михайловского 15 ноября 1900 года показало, как глубоки были симпатии русского общества к нему. Полицейские и административные меры пресечения, вроде конфискации адресов у депутаций из провинциальных городов, запрета упоминаний в печати, задержки выхода сборника "На славном посту", приуроченного к празднованию, и пр., только подливали масло в огонь. "Юбилей Михайловского принял размеры просто целого события,- писал Короленко жене 17 ноября 1900 года,- и, кажется, можно сказать, что ни один еще литературный юбилей так широко не захватывал читателей. В Союзе писателей было набито битком, и пришлось отказывать очень многим за недостатком места, так что, если депутации приходили из нескольких человек, допускали одного-двух, перед остальными извинялись полной невозможностью всех поместить. Читались не все адреса, а только те, с которыми прибыли депутации или представители. Чтобы прочесть адрес из Полтавы, я явился еще как бы представителем подписавших. Целую массу телеграмм не было никакой возможности даже прочесть, а только перечислялись места, откуда получены, и частию фамилии. Некоторые адреса были очень хороши. <...> Ходили разговоры о том, что редакция "Северного курьера" (газета марксистской ориентации.- М. П.) не пришлет никакого приветствия, но сотрудники возмутились. Приветствие было прислано. Явился даже и Филиппов в качестве представителя редакции и сказал речь в качестве "глубокоуважающего противника", но потом все-таки пришла группа сотрудников и заявила, что они не довольствуются приветом редакции и пришли еще лично выразить свое чувство. Среди адресов было немало марксистских, в которых заявлялось о разногласиях, но и о глубоком уважении ко всей деятельности Михайловского. В этом же смысле (очень недурно, потому что с конспектом в руках) сказал Струве - умно и искренно. От молодежи множество адресов. <...> К обеду пришла новая гора телеграмм и писем. На следующий день все еще приходила масса телеграмм, преимущественно из-за границы. Вообще - все соглашаются, что ничего подобного по размерам в области литературных юбилеев еще не бывало" {ГБЛ, ф. 132, разд. II, карт. 3, ед. хр. 54, л. 17-19.}.

   Среди приславших приветствие был Чехов; он считал, что "очень многим обязан" Михайловскому. В 1888 году критик предсказал ему "блестящую будущность", а еще раньше предложил написать для "Северного вестника" большую повесть (так появилась "Степь"). Повальная мода на марксизм Чехова не задела. Через месяц после юбилея Михайловского он писал из Ниццы в своей обычной шутливой манере: "...здешние места после Ялты кажутся просто раем, <...> не видно ни исправника, ни марксистов с надутыми физиономиями..." {Чехов А. Я. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т. Письма. Т. 9. М., 1980, с. 164.}.

   Умер Михайловский 28 января 1904 года, накануне объявления русско-японской войны. Читая утренние газеты с тревожными сообщениями, он воскликнул: "Мне кажется, я слышу уже звук орудий с Дальнего Востока: может быть, то гремят пушки нового Севастополя!" {Русанов Н. С. В эмиграции. М., 1929, с. 267.}. Он надеялся, что военное поражение самодержавия опять станет пролотм демократического обновления России, как в дни его юности.

   Хоронили Николая Константиновича по православному обычаю, к которому он относился с уважением, хотя и принадлежал к поколению "материалистов неба и идеалистов земли". "Служил молодой священник панихиду среди шкапов с книгами,- писал Короленко жене.- Вместо икон со стен глядели: портрет Успенского с одной стороны и бюст Шелгунова - с другой... Потом вынесли гроб в Спасскую церковь напротив, где шла очень долгая литургия и панихида. Народу была масса, в церкви была просто давка, а кругом еще стояла толпа в церковном садике и на улице. Подошел было целый отряд полицейских, что вызвало среди молодежи крики - "долой!", "вон!" и т. д. <...> Толпа была такая, что, говорят, не бывало с похорон Тургенева. <...> Венки везли на трех колесницах, гроб до самого кладбища несли на руках, и все время (очень хорошо) пел импровизированный студенческий хор. Похоронили у "Литераторских мостков", недалеко от Глеба Ив. Успенского" {ГБЛ, ф. 132, разд. II, карт. 4, ед. хр. I, л. 4-5.}.

   В. X. Ваш рассказ красноречиво свидетельствует, сколь близки и дороги были дореволюционному российскому образованному читателю идеи Михайловского. Каково же его интеллектуальное наследие, то "повелительное наклонение", как любил выражаться сам Михайловский, с которым он обращался к русскому обществу? Выяснить это, хотя бы вкратце, необходимо, ибо без этого не понять его литературных, эстетических позиций. Но одновременно предстоит очистить наследие Михайловского от тех наслоений и ложных толкований, которыми буквально загородили его от читателя многочисленные марксистские комментаторы, начиная с Г. В. Плеханова. Кем только не представал Михайловский в оценках нашей литературы и исторической науки - оголтелым волюнтаристом, отрицателем законов в общественной жизни, примитивным утопистом и прочее. Но достаточно обратиться к текстам Михайловского, чтобы понять неуместность превращения его в этакого "мальчика для битья".

   Наиболее часто фигурировало обвинение Михайловского в социологическом субъективизме, преувеличении сознательного фактора в историческом процессе. Однако послушаем самого мыслителя. Вот как описывал он в статье "Н. В. Шелгунов" мировоззрение шестидесятников, которое полностью разделял: "...факты (т. е. явления, тенденции и процессы общественной жизни.- В. Х.) признаются без утайки и без идеализации, во всей их реальности; затем они распадаются на не подлежащие нашему воздействию и подлежащие таковому, а для воздействия необходим идеал, то есть такое расположение реальных элементов, которое лучше, выше, желательнее, чем действительность" (V, 381). Волюнтаризм ли это?

   А вот из другой статьи: "Общие законы заведуют порядком исторического движения, личности влияют на его скорость" (VI, 102). Можно ли расценить это как преувеличение роли личности в истории? Скорее наоборот, ибо бывают личности (Христос, например), которые определяют, так сказать, персонифицируют не только "скорость", но и последующий "порядок" исторического процесса.

   В каком же смысле можно говорить о субъективизме Михайловского или, как он сам выражался, его субъективном методе? Прежде всего в гносеологическом, с точки зрения теории познания. Нисколько не сомневаясь в существовании объективного мира, Михайловский вместе с тем считал, что истина существует лишь "для человека" (II, 105), зависит от природы восприятия окружающего человеческим существом. Далее, он соглашался с О. Контом, что, в отличие от естественных наук, общественные науки не могут ограничиваться объективным наблюдением, но должны использовать синтетический или субъективный метод, то есть учитывать роль сознательного фактора в общественной жизни - целеполагания, воли и тому подобного. Особое значение Михайловский придавал нравственному фактору, "сопереживанию", способности наблюдателя ставить "себя мысленно в положение наблюдаемого" (III, 402). Все это обусловливает для любого исследователя необходимость подходить к тому или иному предмету "заинтересованно", давать ему определенную нравственную оценку. Сформулировав такой подход, Михайловский (вместе с Лавровым) стал основателем этико-социологической школы в России.

   Все это можно выразить проще: по отношению к окружающему человек занимает активную позицию. Он не может пройти мимо темных сторон жизни - людских страданий, угнетения, несправедливости. Он хочет улучшить этот мир. Он не приемлет формул типа "все действительное разумно", не склонен к детерминизму всег