Главная » Книги

Огарев Николай Платонович - Предисловие (к сборнику: "Русская потаенная литература". Лондон, 1861), Страница 3

Огарев Николай Платонович - Предисловие (к сборнику: "Русская потаенная литература". Лондон, 1861)


1 2 3 4

ли поэтических дум конца тридцатых и начала сороковых годов. Один - отвергнувший общественный вопрос по устали, другой - потому что не успел схватить его. Один - тоскующий оттого, что крылья утомились; другой - оттого, что "крылья связаны". Один погибает, подстреленный своими, которым он чужой; другой гибнет, задушенный своими, которые его не узнали. Оба вместе - звучный отголосок целой России своего времени, России задремавшей и России непроснувшейся. Лермонтов ищет своего идеала вне действительности, противоположного ей; этой силе нужен отдых после утраты, она стремится вон из той обстановки, среди которой утрата совершилась. Кольцов не имеет идеала, он имеет только стремление и немоготу силы, которая вот того и гляди сейчас встрепенется и грянет. У него в душе все народные воспоминания, история свободы под знаменем разбоя:
  
  
   А по Волге, моей матушке,
  
  
   По родимой, по кормилице,
  
  
   Вместе с братьями за добычею
  
  
   На край света летал соколом,
  У него народные надежды:
  
  
   Там у нас всего довольно,
  
  
   Будет где нам отдохнуть.
  
  
   От боярина сокроют,
  
  
   Хату славную дадут.
  У него народная сила, еще не доросшая до дела, -
  
  
  
   Путь широкий давно
  
  
  
   Предо мною лежит,
  
  
  
   Да нельзя мне по нем
  
  
  
   Ни летать, ни ходить...
  
  
  
   Кто же держит меня,
  
  
  
   И что кинуть мне жаль?
  
  
  
   И зачем до сих пор
  
  
  
   Не стремлюся я вдаль?
  
  
  
   По летам и кудрям
  
  
  
   Не старик еще я:
  
  
  
   Много дум в голове,
  
  
  
   Много в сердце огня!
  
  
  
   Да на путь - по душе -
  
  
  
   Крепкой воли мне нет,
  
  
  
   Чтоб в чужой стороне
  
  
  
   На людей поглядеть;
  
  
  
   Чтоб порой пред бедой
  
  
  
   За себя постоять,
  
  
  
   Пред грозой роковой
  
  
  
   Назад шагу не дать;
  
  
  
   И чтоб с горем в пиру
  
  
  
   Быть с веселым лицом;
  
  
  
   На погибель идти -
  
  
  
   Песни петь соловьем!
  Кто в этих строках не почувствует всей народной силы, дремлющей, но готовой проснуться, тому этого объяснить нельзя. Есть вещи, которые понимаются сразу; кто не понял - пеняй на себя.
  У Кольцова есть народная немогота сладить с теоретической мыслью, которая между тем его неотступно тревожит; он ее ищет и боится:
  
  
  
   Тяжелы мне думы,
  
  
  
   Сладостна молитва! Кольцов - совершенно народ. Что за беда, что народ его не прочел и не узнал! Он все же свое дело сделал. Он заявил дремлющую силу немого множества перед образованным меньшинством. Он стал первым олицетворенным мостом между ними. И родоначальник русской литературы XIX столетия Пушкин принял его в свои отцовские объятия, и кружок Станкевича с участием сжал в своей научной руке его живую, народную руку. После Лермонтова и Кольцова можно было чувствовать, как внутренняя необходимость влечет образованное меньшинство к воскресению от устали, которой больше нечего было сказать, и к соединению с народом, которого непочатая, неопределенная сила заявлена и скоро потребует своего определения и займет свое надлежащее место в общественном движении.
  Мы сказали, что в то время притаения общественного вопроса лучшие люди, то есть наиболее образованные, те, которые не могли ни пристать к успокоившейся толпе, ни уйти в чувство собственной отчужденности от человеческого мира, ушли в науку - в отвлеченные стремления. Это направление было естественно. Делать дело на гражданском поприще не позволяло правительство; да если бы и позволило, никто бы не знал, с чего начать. Правительственный переворот не удался; общественный переворот стоял неразгаданной загадкой. Поневоле приходилось спрашивать: что и как? И лучшие люди принялись за разработку теории. Практика требовала своего, требовала отрицания существующего порядка вещей, потому что он душен и безнравственен. Но что же составляло этот порядок? Барство и помещичество были подточены в сознании образованных людей; народ еще не жил. Порядок вещей составляло правительство. Чем же входило правительство в общественную жизнь? Чиновничеством. И вот литература принялась подтачивать правительство, начиная с его периферии, то есть с чиновничества. Вопрос был практически самый живой, и Гоголь был действительной общественной властью этого периода; высшее правительство снисходительно позволяло обкусывать свои оконечности, не догадываясь, что они - оно, точно так же, как терпело научную деятельность, потому что не понимало ее.
  Собственно научная деятельность не произвела действительных талантов в поэзии. Для этого у нее не было живой связи с жизнью. Поэзии приходилось не откликаться на живые впечатления, а изобретать их вследствие теории. Во второй половине тридцатых годов она еще примкнула было к общественному вопросу в "Торжестве смерти" Печерина; но рукопись не вышла из пределов тесного кружка друзей и не отозвалась в публике. Облечь теоретическое понимание жизни и общественной будущности в поэму и разом высказать отчаяние в исходе общественной жизни - шло человеку с развитым научным пониманием и задыхающемуся под железной десницей Николая и тяжестью русской среды его времени. Поэма, несмотря на ее отвлеченность, обличала сильный поэтический талант, который мог бы развиться. Каким образом автор ее погиб хуже всех смертей, постигнувших русских поэтов, погиб равно для науки и для жизни, погиб заживо, одевшись в рясу иезуита и отстаивая дело мертвое и враждебное всякой общественной свободе и здравому смыслу?.. Это остается тайной; тем не менее мы со скорбью смотрим на смрадную могилу, в которой он преступно похоронил себя. Воскреснет ли он в живое время русской жизни, или вместо того, чтоб работать для русской свободы, ему приютнее жечь протестантские библии в Ирландии?.. Как знать? Если внешнее чудо могло столкнуть его живого в гроб, то внутренняя сила может и вырвать из него. Покаяние не только христианская мысль, но необходимость для всего человечески искреннего.
  Поэма Печерина относится к 1837 или 38 году. Чем больше наука вдавалась в метафизическую диалектику, тем больше выделялось понятие о художественности вне общественной жизни. Это был так же уход из удушливого состояния николаевского времени, как и у Лермонтова, но менее сильный и живой, потому что успокаивался в абстрактах. Попытки стихотворства у людей этого направления оказались несостоятельными; начинавшие писать не имели ни идеала, ни стремления, ни впечатлительности, жизнь приемлющей, и скоро выдохлись и перестали писать; им нечего было сказать поэтического. Под влиянием этой школы позже вышел один великий талант - это Фет; но и он скорее обрадовался найти себе оправдание в метафизической эстетике, чем действительно был ее учеником; он просто следовал своей личной, в одну сторону настроенной впечатлительности, своей способности исключительно пребывать в пантеистическом наслаждении природой и развил эту впечатлительность в своих произведениях до прелести, до которой, может, не достигал ни один из русских поэтов. Счастлив человек, который в такую горькую годину мог успокоиться в таком светлом чувстве! Это был самый изящный уход из действительности; негодовать на него мудрено; надо прежде спросить - что было делать, когда из действительности ничем живым не веяло? Люди сильные уходили в одиночество, как Лермонтов; люди мягкие бросались в объятия изящной природы. Явление эпикуреизма совпадает с тяжелыми временами истории, и только тот может бросить в него камень, кто ни на одну минуту в жизни не отдохнул под его обаянием.
  В конце тридцатых и в начале сороковых годов смолкает потаенная литература, или - что еще хуже - рукописи не расходятся. Их прячут со страха те, у которых они есть, чтоб не попасться понапрасну; а те, у которых их нет, - не требуют их. Публика настолько боится общественного движения, что всякую крохотную выходку крохотного либерализма считает за геройство; она остается равнодушной ко всякой мысли об общей перестройке душного общественного здания, ко всякому чувству негодования против его самовластного хозяина. Стихотворения, которых цензура не пропускала, но которые могла бы пропустить, которые составляли занятие отдельного кружка и не отзывались в публике единогласным потрясением, как отзывался пропущенный цензурой Лермонтов, принадлежали к другому научному направлению - направлению археологического панславизма. Оба направления - европейской науки и панславизма - выходили из движения двадцатых годов. Слитые у декабристов - негодование на русскую действительность и любовь к России - раздвоились, одна сторона пошла в отрицание всего русского, другая в отрицание всего нерусского. Оба направления оперлись на германскую метафизику, ставившую себя наукою. Отдельно от нее, совершенно своеобразно явилась только на стороне европеизма статья Чаадаева - отрицание России, исполненное любви и скорби, которое могло только выйти из-под пера декабриста, искавшего в католицизме успокоения после проигранной битвы. Она потрясла умы на мгновение, как внезапная боль, заставила дружнее сплотиться своих противников - славянофилов, но не связалась нисколько с вовсе не католитическим гегелизмом. Плач Чаадаева замолк, оставив враждовать обе стороны, опиравшиеся на отвлеченную науку, и потому на первых порах - обе совершенно абстрактные. Метафизика развивала из себя диалектическую паутину, не слишком заботясь о действительности, о которой сака проповедовала; но которую не объясняла из фактов, из простого сцепления причин и следствий, а облекала факты в свою паутину и возводила простые явления в нравственный принцип, способ, которым можно примириться со всем на свете и все не только оправдать, но узаконить; естественное, но самое узкое последствие этого направления - доктринаризм. Доктринаризм овладел обоими направлениями. Доктринаризм славянофилов с той же метафизической диалектикой, как и его противник - доктринаризм европейский, дошел до необходимости панславизма и оправдания православия на том основании, что вера народная истинна, потому что она народная, а истина - принадлежность народного сознания. Доктринаризм европейский сперва ударился в эстетику, потом перешел в юридический или собственно так называемый доктринаризм. Очевидно, что поэзия не могла найти себе места ни в произведениях, писанных для оправдания метафизических начал эстетики, ни в произведениях, писанных для доказательства жизненности племен, которых жизнь еще не проявлялась, или для возведения в непреложный, нравственный принцип вероисповедания, тянувшегося просто как историческое явление, которого происхождение было объяснимо, но которого содержание не могло отвечать на запрос современного мыслящего человека. Это первоначально абстрактное направление славянофильства не носило в себе даже простодушия пророчества, чтоб найти для себя поэтическую форму и содержание. От этого и непропущенные стихотворения Хомякова, всегда благородные по направлению и скорее звучные, чем изящные по форме, не находили отголоска. Это не было ни песнью волнующегося живого племени, ни пророчеством искренно провидящего фанатика. Хомяков был слишком большой диалект, чтоб быть поэтом. Будущность славянских племен ему являлась скорее вследствие исторического расчета, как Америка для Колумба вследствие математического расчета, чем как мессия для пророка. От этого духа пророчества нет в его поэзии; а облекать в живые образы жизнь нового света прежде его открытия было задачею невозможной. Сила Хомякова и не была в его поэзии, даже и не в его прозе, а в его личной влиянии, в его неистощимой деятельности в проповедовании своих твердых и горячих убеждений.
  Эти убеждения, то есть убеждения славянофильские, так же как и исключительное направление германской философии, - не могли удержаться на русской почве в своей метафизической отвлеченности. Никогда совершенно не забывавшийся завет декабристов, присутствие страждущего народа, самое возрастающее давление власти, наконец, склад русского ума, который, при великой любви к теории, не удовлетворяется вне действительности, все вызывало деятелей сойти в живую жизнь, и черта совершенного равнодушия к гражданскому вопросу, совершенного ухода в чуждость всему общественному или в чистую теорию - не могла долго устоять. Белинский быстро отшарахнулся от метафизического оправдания деспотизма и заговорил живым языком, все менее и менее метафизическим и немецким, и двигал мысль к общим потребностям гражданской свободы. Славянофилы тоже скоро перестали говорить немецким языком и принялись рьяно и преданно разрабатывать понимание народной жизни, преимущественно перед заботою о Белграде и Праге, предоставив ее грядущим поколениям. Мы нисколько не думаем нападать на любовь к славянским племенам, но мы думаем, что и теперь этот вопрос преждевременен и что до разрешения русской областной и польской свободы он не имеет силы стать на ноги. Можно было предчувствовать, что оба направления, по выходе из теории, сойдутся на практике построения народной свободы на народных основаниях. Одно современное нам явление поразительно: европейский доктринаризм, по выходе из германской метафизики в юридический доктринаризм, примкнул к централизации, с которой боролся; славянофильский доктринаризм, подчас не враждовавший с централизацией, совершенно отрешился от нее и стал в ряды независимости областей и народных общин. Последнее естественно; увлечение центральной властью у славянофилов было только полемическое, по не лежало в их принципе; но первое составляет вопрос, к которому мы когда-нибудь воротимся и который слишком связан с общей европейской жизнью, чтобы рассматривать его только мимоходом. Не менее странен и междоумок между обеими крайними доктринами - англомания нашего времени, представляющая, как все междоумки, оторванность от всякой действительности - равно и от правительственной и от народной, и существующая больше как полемическая выходка против той и другой, чем как что-нибудь самобытное. Но об этих вопросах в другой раз и в другом месте; возвратимся к нашему предмету.
  В славянофильской деятельности действительным поэтом был Константин Аксаков, человек, который нравственную чистоту и гражданское чувство довел до лиризма, который искренно скорбел и искренно боролся. Его голос во времена притаения гражданского вопроса звучит как вопль:
  
  
   Пусть гибнет все, к чему сурово
  
  
   Так долго дух направлен был,
  
  
   Терзалась мысль, трудилось слово,
  
  
   В запасе много было сил.
  
  
   Слабейте ж, силы, вы не нужны,
  
  
   Усни ты, дух, - давно пора!
  
  
   Рассейтесь все, кто были дружны
  
  
   Во имя правды и добра. Да! В этой скорби поэзия великой искренности! Но конца борьбы он не выпускал из рук народного знамени, последний свой труд посвятил защите народа против петербургского доктринаризма мнимого освобождения и умер на заре русской свободы. Вся эта жизнь была поэзией гражданства. Почтим его память, сознавая, что если Кольцов подал руку на сближение народа с меньшинством, то славянофилы первые в самом деле подали руку меньшинства на сближение с народом, как равного с равным. Мы не славянофилы и не православные, но этой заслуги мы у них не отнимем.
  Но как ни велико было влияние обеих доктрин - западнонаучной и славянофильской, - практический вопрос занял свое место и завладел всеми интересами. Практический вопрос, как мы уже сказали, был разрушение чиновничества и выдвинут на первый план гениальной силою Гоголя. Вопрос был так практически необходим, что на нем сошлись не только все читающие из всех сословий, но и обе доктрины. Западники нашли в нем грязь русской жизни, славянофилы грязь немецкого противонародного правительства. И обе стороны были правы - лучшее доказательство, что вопрос был поставлен верно и что практика жизни ставят свои требования сильнее всех теорий. Сколько Гоголь ни бьет по всем сословиям, но главная цель его - чиновничество. Вся правительственная пошлость и своекорыстие вышли наружу, Николай не понял и смеялся, а в сущности уважение к правительству было без возврата подточено в общественном сознании. Но вопрос, возбуждавший смех над правительством на сцене и в романе, не мог не отозваться в поэзии. Боль от гнета чиновничества, которое давит даже само себя, обрекая свои низменные ступени на нищенство и пролетариат, нашла свой голос в Некрасове. Картина ли родных полей и деревень, роскошь ли столицы, страдание женщины, страдание мелкого чиновника и мужика - у него все облито одной скорбью, скорбью перед властью чиновника. Если ему случается ненавидеть и презирать самого себя - это в те минуты, когда он в душе своей подмечает движение, унаследованное из мира чиновничьего. С этой точки зрения он любит народ, теснимый чиновником, и все теснящее возбуждает в нем ненависть. Но общество молчит, ненависть бессильна, - и скорбь практической жизни доходит до поэзии мрачной, но искренной и потрясающей. Некрасов естественно возникает вслед за Лермонтовым и Кольцовым; его задача была трудна для поэзии и требовала таланта истинного и сильного, - таланта, которого "муза плачущая, скорбящая и болящая, всечасно жаждущая, униженно просящая", муза "мести и печали" - ни* когда не пела над ним сладкогласной песни; его задача была лишена идеала вне общественности, лишена и стремления в неопределенную даль. В его задаче скорбь определялась и вошла в практический мир; это было горе настоящего, горе без исхода, горе о стране, задавленной чиновничеством, горе человека, который отрекся от этого чиновничества, - горе, выстраданное целой жизнью. Его "суровый стих" полон поэзии сухого горя. Его женский идеал равно не кроткая Татьяна и не сосредоточенная в эгоистической страстности маленькая Нина; его женский идеал не идеал, а бедное дитя нужды, бродящее по городским улицам, не зная, чем поужинать и на что похоронить заморенного ребенка...
  Мы не хотим сказать, чтобы чиновник был единственным предметом у Гоголя и Некрасова; но что это их любимый предмет, который они грызут преимущественно, это очевидно из их произведений. Да их к этому вел и естественный ход обстоятельств. Когда первое пушкинское движение, движение декабристов, зачавшееся в среде барства, отрицая это барство, поколебало царскую власть в общем сознании и поставило в зародыше все вопросы народного освобождения, которым было суждено развиваться впоследствии, когда это движение улеглось до безмолвия и отчужденности от общественной жизни, выход из безмолвия мог только начаться с подтачивания правительственной сети, наброшенной на Россию, и именно там, где она непосредственно касалась до общественной жизни, то есть в ее периферии, в чиновничестве. "Чиновник... а! ну так верно был мошенник", - заключает голос из толпы в поэме (вероятно, из конца 40-х годов), помещенной в этой книге {Стр. 397-416 ("Жизнь чиновника"). <Прим. Огарева.>}. Форма, в которой работал Гоголь, была широка и наиболее доступна и действовала сильнее; не говоря уже об огромности таланта, смех являлся самым мощным и каждому понятным деятелем. Жесткий лиризм Некрасова не мог иметь такого же объемистого влияния. От этого у Некрасова не было последователей и подражателей. Гоголь создал целую школу последователей, даже проник в обыденный язык общества. Сохраняя форму учителя, последователи разобрали предметы, каждый по своему вкусу, но все более и более расширяя задачу и подтачивая не одно чиновничество, а и все возле него и в ладу с ним отживающее, но еще не отжившее. Из этой школы вышли два самобытных таланта, достойных стоять рядом с учителем. Тургенев, истинный художник по объему и силе впечатлительности, преимущественно доканчивал помещичество и брал из жизни светлые образы простолюдинов, любя и лелея их. Островский ударил по болячке, до него пропущенной в литературе, - по купеческому быту, этой буржуазии, не доросшей до касты, но уже вместившей в себе всю безнравственность понятий и лицемерия, с ней нераздельную, и являющейся в народном представлении не в образе касты, а в образе так называемого _кулака_ из мужиков.
  И вот, между тем как литература грызла правительственно-общественную сеть по всем углам, высшее правительство натягивало ее все больше и больше, и жить становилось все душнее и душнее. Результат, до которого дошло николаевское царствование, недавно ярко бросился в глаза нам при чтении стихотворения, писанного в 1850 году пятнадцатилетним гимназистом. Вот оно:
  
  
  Земля моих отцов, страна моя родная,
  
  
  Скажи - за что тебя я не люблю?
  
  
  За что тебе, Россия молодая,
  
  
  Ни славы я, ни счастья не молю?
  
  
  Как мать презренную тебя я покидаю,
  
  
  Ищу груди кормилицы другой,
  
  
  И соки вредные крови родной
  
  
  Я из себя, как язву, выжимаю.
  
  
  Скажи, за что? Роскошные поля
  
  
  Везде цветут отрадною красою,
  
  
  И дышит степь разгулом бытия,
  
  
  И тянутся леса свободной полосою.
  
  
  Но что ж из них? Ты в душную тюрьму
  
  
  Свои леса и степи превратила,
  
  
  И цепи крепкие преградой положила
  
  
  Порывам радости, и чувству, и уму.
  
  
  За то ль тебя любить, что хитрою рукою,
  
  
   Коварством - ты полмира заняла
  
  
   И жителям своим обширною тюрьмою
  
  
   Сибирь холодную в утеху отвела?
  
  
  За то ль тебя любить, что с верою святою
  
  
  Все русские царя как бога чтут,
  
  
  А он в награду им державною рукою
  
  
  Дарует цепи, плети, кнут?
  
  
  Закон и честь - в тебе слова пустые,
  
  
  Ты светлый ум готова погубить:
  
  
  Как скряга за алтын, за выгоды пустые
  
  
  Ты слезы бедного готова лить да лить.
  
  
  В тебе разгул - но трудно в нем ужиться.
  
  
  В тебе простор - но трудно людям жить...
  
  
  За что ж мне за тебя, о родина, молиться?
  
  
  За что же мне тебя, о родина, любить?
  Знаменательно! Лермонтов еще любит родину за пейзаж, Некрасов - за ее страдания и за собственную боль, поэзию своего сердца; Николай доводит положение до того, что отрок ничего не находит сказать, кроме отречения от своей родины, как от злой и уродливой матери-мачехи! Невольно чувствуется, что этот мир так натянут, что он дальше в этом складе жить не может; а еще сил и жизни много, следственно этот склад должен рушиться и дать место иному, новому складу.
  Нить исторических данных плетется такими зигзагами, перепутывается такими сплетениями, что резких рубежей указать невозможно. Одновременно с надеждами уживается отчаяние, жизнь освобождается, а еще тени мертвых бродят. Только яркий результат, совершившееся событие наводит на отыскание нити среди перепутанных узлов. Тридцать лет, после проигранного сражения 14 декабря, растет гнет власти и растет вопль отчаяния; этот вопль еще не улегся и теперь, и теперь еще есть люди, и благородные и молодые люди, у которых стихи пятнадцатилетнего гимназиста так сидят в крови, что у них нет веры на дело. Еще и теперь покачнувшаяся власть стоит грозным призраком и поддерживает в обществе вредную мечту общественного бессилия, в то время как взаправду - бессильна только сама власть. А между тем уже с конца сороковых годов общество домогается перейти от ничтожества к силе. Между тем и самое время безмолвия перед высшей властью не прошло в бездействии. Люди жались, покорялись, не затрагивали ее, а все же литература, не понятая ни царем, ни цензурой, изгрызла всюду сеть правительственного порядка вещей - и своей метафизической наукой, и археологической религией, и едким смехом, и самым воплем отчаяния. Ничего не осталось в живых в сознании не только исключительно образованного меньшинства, а и полуобразованного, но способного смеяться и плакать; перед ними лежало избичеванное помещичество, избичеванное чиновничество, отшлепанное купечество; в живых оставалась только народная масса, с которой меньшинство стремилось сблизиться. Да и действительно, ничего иного в живых и нет, как народ, имеющий за себя экономический обычай землевладения, да меньшинство, имеющее за себя производительную силу мысли. Что между ними - помещичество, чиновничество, кулачество, - то не имеет за себя ни силы обычая, ни силы мысли; за него только правительственная власть, его поддержка царь, исчезни помещичество с чиновничеством, и царь исчезнет. История пришла к исходной точке 14 декабря, но с той разницею, что 14 декабря нельзя было поколебать царя, потому что помещичество и чиновничество были живы; теперь они подточены, а с ними подточилась и царская власть. Насколько она сама в этом виновата - мы здесь не станем объяснять, это повлекло бы нас в сторону. Но что литература, подточив периферию и основание свода, вместе указала на то, что пора снять замочный камень, это уже чувствовалось в конце сороковых годов. Дело Петрашевского напомнило о необходимости тайных обществ там, где явные общества не дозволены. Рукописи, которые целое десятилетие или почти не являлись, или притаились так, что все равно, если б их и не было {Таким образом, стихотворение "На смерть помещика Оленина" сделалось нам известно только в Лондоне; а оно, кажется, относится к сороковым годам и, несмотря на длинноту, имеет свои сильные места и свое действительное сближение с народом. <Прим. Огарева.>.}, - рукописи вдруг стали ходить по рукам, размножаясь до создания целой подземной литературы, обращающей в ничто все усилия цензуры. Дело было слишком практическое, слишком критически практическое, чтоб начаться с свободного голоса поэзии. Песня не имела места; работа молотка и циркуля не давала ни покоя, ни вдохновения для песни. От этого потаенная литература пятидесятых годов началась с политико-критических статей. И как же они распространялись с Крымской войны! не менее чем потаенные стихотворения двадцатых годов. Стих стал примыкать к потаенной публицистике немного позже и неверным шагом. Действительно поэтических талантов не являлось. Но количество стихотворений умножалось и с поднятия крестьянского вопроса стало все больше и больше приспособляться к делу. Перешагнув через хронологический порядок, которого мы по возможности старались держаться в нашем сборнике, мы поместили в конце этой части "Современное стихотворение", которое тем замечательнее, что ненарочно сосредоточивает в себе целую историческую эпоху и опирается на ее исходную точку, на 14 декабря.
  Может быть, нас упрекнут, что мы в этом общем, беглом очерке истории нашего стихотворства в XIX столетии не приступили к разбору отдельных стихотворений, но мы его оставили до издания второй части. Может, упрекнут, что мы отвели слишком длинное место движению двадцатых годов... Как быть! Определить исходную точку всего труднее и требует всего больше работы. Мы надеемся, однако, что нас не упрекнут в преувеличении значения Пушкина и декабристов на том основании, что не их влияние было так велико, а они сами находились под влиянием им современных потребностей. В этом повторяется в истории то же кругообращение жизни, как в остальной природе. Приток новых сил ставит, как новое данное, потребность к их выходу; эта потребность создает деятелей; а деятели становятся новой данной силой, которой влияние распространяется по всему, организму. Поэтому мы не можем отречься от нашей сыновней любви к деятелям двадцатых годов и с умилением смотрим на тех из них, которые остались в живых перед входом в землю ханаанскую. С тех пор вещи уяснились, вопросы определились и вошли в действительность. Поэзия сделала первый шаг к проявлению областной жизни; Украина проснулась в Шевченке и - лучшее доказательство, как сила обстоятельств влечет к самобытности областей и нераздельности союза, - Шевченко, народный в Малороссии, с восторгом принят как свой в русской литературе и стал для нас родной, - так много было общего в наших страданиях и так самобытность каждого становится необходимым условием общей свободы. Действительно образованное меньшинство с каждым днем больше и больше понимает это условие, так же как с каждым днем больше и больше понимает и другое, историей и жизнью налагаемое, условие близкого переворота: народное землевладение и народное самоуправление в подтачивании отживающего порядка вещей, в так называемой обличительной литературе. Всюду чувствуется, что теория сама по себе только в книге, жить не может, а также обличения частностей, при сохранении общего мертвящего склада, не помогут. Чувствуется, что слово покончило свою задачу; пора приступить к делу. Новое дело создаст новое слово. Если новых действительных поэтических талантов у нас нет, несмотря на обилие стихотворений, - это потому, что жизнь еще не пробила коры и не пришла к взрыву, и только новая жизнь создаст своих поэтов.
  Где они, поэты будущего, поэты России бессословной, России народной? Существуют ли теперь, или еще не родились? И откуда они выйдут - из среды ли барства, себя отрицающего, из среды ли чиновничества, себя отвергающего, или из среды народа, наследника всех сословий? Не знаю. Я знаю одно - что они будут!
  <1861>
  
  
  
  
  ПРИМЕЧАНИЯ
  Творческое наследие Огарева богато и разнообразно по тематике и жанрам. В настоящем издании представлены в своих лучших образцах поэзия Огарева, автобиографическая проза и литературно-критические статьи.
  Тексты публикуются по изданию: Н. П. Огарев. Избранные произведения в 2-х томах. Вступительная статья В. А. Путинцева. Подготовка текста и примечания Н. М. Гайденкова. М., Гослитиздат, 1956. В необходимых случаях произведения сверены с автографами и последними прижизненными изданиями.
  Внутри разделов: "Стихотворения", "Эпиграммы", "Поэмы", "Проза" материал расположен в хронологическом порядке.
  Даты написания даются в угловых скобках, если они установлены предположительно по дате публикации произведения, по месту его создания или по содержанию. Авторские даты, даты, проставленные рукой людей, близких Огареву (чаще всего М. Л. Огаревой), и даты, установленные по письмам, в которых стихотворения посылались Огаревым, даются без скобок.
  Там, где даты написания одинаковы, произведения располагаются по датам публикаций.
  Предисловие <к сборнику: "Русская потаенная литература". Лондон, 1861> (стр. 339). - Впервые - в сборнике "Русская потаенная литература XIX столетия". Лондон, 1861, ч. I, с. I-XVI. Статья представляет собой развернутое изложение эстетических воззрений Огарева. Многие суждения Огарева о значении тех или иных поэтических явлений для русской литературы сохранили свое значение до наших дней. Нельзя не отметить в частности, что Огарев, наряду с Некрасовым, принадлежал к тем немногим критикам революционно-демократического лагеря, которые высоко ценили поэзию А. Фета.
  Стр. 339. У нас даже нет геннадиевского издания Пушкина. - Речь идет об издании Пушкина под редакцией Г. Геннади. Вышло в 1859-1860 гг.
  ...гамлетовский подземный крот... - Имеется в виду реплика Гамлета (д. I, явл. 5):
  
   Так, старый крот! Как ты проворно роешь!
  
   Отличный землекоп!..
  Стр. 340. ...тоска Петрарки, подвиг Брута... скромный труд Оуэна. - Ф. Петрарка (1304-1374) - итальянский поэт, автор многих сонетов, вдохновленных безнадежной любовью к Лауре. Брут. - Здесь, вероятно, речь идет о Люции Юнии, который, по римскому преданию, был вождем республиканского восстания против царя Тарквиния Гордого. Роберт Оуэн (1771-1858) - английский социалист-утопист.
  Стр. 341. У нас нет эпиграмм Соболевского. - Сергей Александрович Соболевский (1803-1870), приятель Пушкина. Эпиграммы Соболевского были очень популярны у современников.
  Стр. 342. ...против старшего Наполеона и... против младшего Наполеона. - Наполеона I и Наполеона III.
  Стр. 344. Венгерская кампания - посылка Николаем I русских войск для подавления венгерской революции 1849 года.
  Стр.
  345.
  Михаил
  Васильевич
  Петрашевский
  (точнее, Буташевич-Петрашевский) (1821-1866) - организатор и руководитель революционного кружка в Петербурге во второй половине 40-х гг. В 1849 г. кружок был разгромлен, Петрашевский был осужден на каторгу.
  Наше дело. - Арест в 1834 г. Герцена, Огарева и нескольких других членов их кружка по делу "О пении пасквильных стихов".
  Стр. 347. Монархиня-философ - Екатерина II. Граф Г.-О. Мирабо (1749-1791) - выдающийся деятель французской революции конца XVIII в. Николай Иванович Новиков (1744-1818) - просветитель, писатель, журналист, критик, книгоиздатель.
  Стр. 348. Гильом Франсуа Рейналь (1713-1796) - французский историк, обличавший жестокость колониальной политики Франции.
  ...Светлана пахнет Ленорой... - Баллада В. А. Жуковского "Светлана" сопоставлена с балладой немецкого поэта Г.-А. Бюргера "Ленора", подражанием которой "Светлана" является.
  Александр Семенович Житков (1754-1841) - писатель и государственный деятель. Был сторонником архаизации русского языка.
  ...содержание Вольнеевых "развалин"... - Речь идет о книге французского востоковеда К. Вольнея (1757-1820) "Руины, или Размышления о революциях империй".
  Стр. 350. А.-Э. Гретри (1742-1813), А.-Ф. Боэльдье (1775-1834), М.-Д. Онслов (1784-1852) - французские композиторы, широко использовавшие в своем творчестве мелодии народной музыки.
  Стр. 351. ...на его "Балду", на его "Поминки"... - Речь идет соответственно о "Сказке о попе и о работнике его Балде" и стихотворении "Сват Иван, как пить мы станем".
  ..."В детской резвости, ни колебала его треножник". - Перифраза строки стихотворения Пушкина "Поэту": "И в детской резвости колеблет твой треножник".
  В те дни, когда в садах лицея... - Цитата из "Евгения Онегина" (глава восьмая, строфа I).
  Стр. 352. ...с самыми происшествиями, снесшими голову с плеч Людовика XVI. - Речь идет о французской революции конца XVIII в.
  С Екатериною прошла... - Двустишие приписывается Пушкину.
  Барон Генрих Фридрих Штейн (1757-1831) - прусский государственный деятель, инициатор крестьянской реформы.
  Стр. 353. Семеновский бунт. - Возмущение Семеновского полка, начавшееся в Петербурге 16 октября 1820 года; было вызвано жестокостью командира полковника Шварца.
  ...поэт звал "музу пламенной сатиры с бичом Ювенала". - Речь идет о стихотворении "Лицинию". Цитирует же Огарев стихотворение "О муза пламенной сатиры...". Ювенал Деций Юний (ок. 60 г. - ок. 127 г.) - римский поэт-сатирик.
  Стр. 354. Шарль Фурье (1772-1837) - французский социалист-утопист.
  Стр. 355. ...читая "оду на свободу"... - оду "Вольность".
  Стр. 358. Полевой. - См. примечания к поэме "Юмор". Кукольник - там же.
  Ни в тишине степей родных... - Цитата из поэмы Рылеева "Наливайко".
  Стр. 360. ...отправить сумасшедшего в Англию, потому что там все живут сумасшедшие... - Имеется в виду фраза могильщика, объясняющего, что безумие Гамлета не будет заметно в Англии, потому что "там все такие же сумасшедшие, как он сам" (В. Шекспир. Трагедия о Гамлете, принце Датском, акт V, сц. 1).
  Генрих Теодор Ретчер (1803-1871)-немецкий ученый, теоретик искусства. Огарев имеет в виду его трехтомное исследование "Искусство драматического представления".
  Стр. 361. ...новиковская традиция. - Новиков был человеком глубоко верующим, его религиозные искания привели его к масонству. В то же время религиозность Новикова неразрывно связана с гражданским служением обществу.
  Стр. 362. Федор Николаевич Глинка (1786-1880) - поэт, член Союза благоденствия, во второй половине жизни писал в основном на религиозные темы. Цитируется его стихотворение "Плач плененных иудеев".
  Стр. 363. Читал охотно Елисея. - Строка из восьмой главы "Евгения Онегина" (рукописный вариант). "Елисей, или Раздраженный Вакх" - поэма В. И. Майкова (1728-1778), поэта-сатирика.
  Александр Иванович Полежаев (1804-1838) - поэт, за поэму "Сашка", по приказу Николая I, был отдан в солдаты.
  "Первая ночь брака". - Стихотворение не принадлежит Пушкину.
  Стр. 366. ...раболепие недавно отозвалось при посещении Дюма-старшего и Молинари... - А. Дюма (1802-1870) - французский писатель. Г. Молинари (1819-1912) - бельгийский экономист.
  Пушкин попал ко двору. - Огарев изла

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
Просмотров: 301 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа