Главная » Книги

Павлова Каролина Карловна - М. П. Алексеев. (Московские дневники и письма Клер Клермонт) (отрывок)

Павлова Каролина Карловна - М. П. Алексеев. (Московские дневники и письма Клер Клермонт) (отрывок)


1 2 3


М. П. Алексеев

<Московские дневники и письма Клер Клермонт> (отрывок)

  
   Русско-английские литературные связи. (XVII век - первая половина XIX века)
   Литературное наследство. Т. 96
   М., Наука, 1982
   OCR Бычков М. Н.
  

4. Клермонт и московские литераторы 1825-1826 годов.- Уроки английского языка К. К. Яниш и знакомство с будущим мужем поэтессы - Н. Ф. Павловым.- Клер Клермонт и семья Елагиных.- Клермонт и московские друзья Пушкина: И. Пущин, С. Соболевский, Ф. Матюшкин, П. Каверин.- Клермонт и Зинаида Волконская.- Клермонт и московские декабристы.- Клермонт и английская колония в Москве: Бакстер, Эванс и др.

  
   Наступил сентябрь, а вместе с ним в Иславском более отчетливыми стали признаки наступающей осени: погода испортилась, участились дожди, похолодало, быстро желтела листва. В доме Посниковых закончились шумные летние праздники, веселые прогулки по окрестностям, поездки в соседние имения. Позади были театральные развлечения, менее часто слышались музыка и пение. Постепенно редели и гости. Клер записала в дневнике (30 августа/11 сентября) новость, что расположенный поблизости полк, офицеры которого постоянно бывали у Посниковых, покидает их и возвращается на свои зимние квартиры179. Пришло в дом и несчастье.
   Вскоре после дня своих именин маленькая Дуня (ее настоящее имя была София) сильно захворала. Весь дом был на ногах днем и ночью; из соседнего имения - Ильинского (графини Остерман) привозили к Дуне немца-доктора, но было уже поздно: у девочки обнаружилась скарлатина, осложненная воспалением легких, и она умерла. Клер подробно описывает в дневнике безутешное горе родителей, истерики матери, обряд похорон, отпевание в соседней сельской церкви...180 Клермонт вспомнилось теперь и ее собственное прошлое - горькая утрата дочери Аллегры, все то, о чем она начала забывать в Иславском, и она записала в дневнике: "Тысячи ран снова начали кровоточить в моем сердце"181. Однообразной чередой потянулись друг за другом пустые, тоскливые дни. Запись дневника 29 сентября (11 октября) 1825 г. свидетельствует, что в этот день все покинули Иславское и возвратились в Москву182.
   Здесь понемногу городской быт семьи восстановился и жизнь пошла по. старой колее, но для Клер прежняя относительная успокоенность была утрачена; с каждым днем ее тревога усиливалась, она все яснее чувствовала, что ее жизни у Посниковых приходит конец; после смерти Дуни в ней почти не нуждались; приходилось серьезно задуматься о будущем. В дневнике Клер за последние месяцы 1825 г. эта тревожная мысль - где и как жить дальше - становится господствующей и неотвратимой; может быть, поэтому страницы дневника заполняются снова бесконечными перечнями имен лиц, с которыми она встречалась и беседовала. Она давала уроки английского, языка и дома (пока жила еще у Посниковых) и во многих других домах в Москве, куда ходила пешком или ездила почти каждодневно; естественно, поэтому, что и людей, встречавшихся ей, становилось все больше, а со многими она встречалась или вела переписку с особой целью - присмотреться к ним, чтобы в результате получить устраивающий ее и выгодный ангажемент. Хотя ее звали в Вену183 и более частыми стали письма к ней от старых друзей из-за границы, приходившие к ней по адресу музыкального магазина Ленгольда в Москве184, но она еще не думала об отъезде из России.
   Среди множества имен и фамилий, упомянутых на страницах дневника Клер этой поры, можно встретить немало интересных для нас лиц, как старых, так и новых: здесь и хозяева аристократических гостиных, и высшие чины московских властей, и литераторы, и представители московской английской колонии, и множество побывавших в это время в Москве иностранцев. Это - подробнейшая летопись московской жизни. Некоторые лица из названных ею для нас особенно приметны, и относящиеся к ним записи приобретают исторический интерес.
   Осенние и зимние месяцы 1825 г. Москва жила суетливо, но полнокровно, Клер читала немецкие газеты и свежие английские журналы, была в курсе всех европейских политических новостей, оживленно обсуждавшихся и во многих домах, где ей приходилось бывать.
   7 (19) ноября 1825 г. Клермонт отметила - в этот день утром она дала первый урок у доктора Карла Яниша, живущего в доме Померанцевой (Pomeransevoi Doma) у Сухаревой башни (Zuchari Bashnik); она обучала английскому языку единственную дочь доктора Каролину Карловну185, будущую поэтессу, в то время еще 18-летнюю девушку (она родилась 10 июля 1807 г.). В салон Зинаиды Волконской Каролина Карловна попала через живших в том же доме у Сухаревой башни - Елагиных; в салоне Елагиных в 1825 г. она впервые выступала с чтением своих стихов. Отметим, кстати, что той же зимой Клермонт познакомилась также с Н. Ф. Павловым, будущим мужем Каролины Карловны, писателем, правда, только что начавшим печататься186. Николай Филиппович Павлов (1803-1864), которого Клермонт несколько раз встречала за обедом у Посниковых, появлялся там не случайно: родом из "дворовых людей", отпущенный на волю (в 1811 г.), он был отдан в театральное училище, где на него обратил внимание Кокошкин. Тот же Кокошкин, принимавший самое близкое участие в судьбе юноши-Павлова, выхлопотал ему в начале 1822 г. увольнение от театральной службы и помог определиться в Московский университет; известно, что Павлов окончил университет в 1825 г. и что на последнем курсе он усиленно занимался английским языком с преподавателем университета Томасом Эвансим, после смерти которого он напечатал в "Москвдтянине" посвященную ему весьма прочувствованную некрологическую статью187. В 1825 г., по окончании университета, Павлов поступил на службу в Московский надворный суд188.
   Однажды Клер видела в доме Посниковых престарелого Ивана Ивановича Дмитриева, друга Карамзина и поэта, представителя сентиментализма в русской поэзии. Он жил в Москве на покое, отдалившись от государственных дел, но, как и раньше, очень интересовался литературой, с любопытством приглядываясь к возраставшему на его глазах молодому поколению русских литераторов. Как видно из сохранившейся части дневника Клермонт 1826 года, она знала также и знаменитый "дом Дмитриева" (Dmitrieff's home), так как поселилась в то время неподалеку от него на Тверском бульваре, в доме кн. Голицыной189.
   Не один раз встречалась она также с И. И. Пущиным, одним из ближайших и любимейших друзей Пушкина с лицейских времен. В декабре 1823 г. Пущин занял скромное место судьи в 1 уголовном департаменте Московского надворного суда. В январе 1825 г. Пущин навестил Пушкина в Михайловском (воспоминанию об этом посещении Пушкин посвятил стихотворение "Мой первый друг, мой друг бесценный...", 1826) и, возвратившись в Москву, писал в Михайловское: "Опять я в Москве, любезнейший Пушкин, действую снова в суде <...> Много знакомых твоих и любопытных о тебе расспрашивают. Я по возможности удовлетворяю их любопытству. Между прочим, И. И. Дмитриев меня забросал вопросами за обедом у Вяземского <...> Мой адрес: у Спаса на Песках близ Арбата в доме графини Толстой" 180. Пушкин был хорошо осведомлен о служебной деятельности своего друга в должности судьи по уголовным делам и знал также, что эта должность в дворянских кругах той поры считалась чуть ли не унизительной; поэтому Пушкин писал, обращаясь к нему:
  
   Ты, освятив тобой избранный сан,
   Ему в очах общественного мненья
   Завоевал почтение граждан.
   "19 октября" <1825 г.> (Черновые строки)
  
   Но поэт едва ли знал, что в это же время Пущин занят был в Москве ответственной конспиративной деятельностью: "Верховная Дума" будущих декабристов поручила ему восстановить московскую управу Общества и руководить ею.
   Частые посещения Пущиным семьи Посниковых, быть может, объяснялись служебными отношениями Пущина-судьи и обер-прокурора, сенатора Захара Николаевича Посникова; однако, Постоянно обедая или ужиная в его доме, Пущин, несомненно, встречал здесь своих единомышленников или добрых друзей и знакомых. Между прочим, наряду с его именем в записях Клермонт несколько раз (в разных вариантах транскрипций) встречается имя Пушкина; первый раз в записи дневника 18(30) мая 1825 г. (Москва): "Обедали Кокошкины (The Kokoschkine's), м-р Пушкин (Mr. Pouchkine) и М-me Симонова, красивая актриса-мимистка из Тамбова (M-me Simonofi la jolie mimandeuse de Tamboff)"191. Издательница дневника справедливо отметила, что речь в данном случае не могла идти о поэте Александре Пушкине, "так как он находился в это время в Михайловском", но, добавим от себя, не исключена возможность, что имелся в виду дядя поэта, Василий Львович Пушкин, живший в то время в Москве и близко знавший многих гостей дома Посниковых192. Что касается Александра Сергеевича Пушкина, то, как мы уже отмечали выше, Клермонт, несомненно, хорошо знала его по имени и, вероятно, слышала о нем от его близких друзей. Кроме уже упомянутых имен, назовем еще С. А. Соболевского (1803-1870); как свидетельствует запись дневника Клер 20 ноября (2 декабря) 1825 г., она виделась с Соболевским в этот день за обедом у Посниковых193 и, по-видимому, не один раз. Известно, что Соболевский, сблизившийся с Пушкиным еще в Петербурге и вместе с братом поэта, Львом Сергеевичем, готовивший к печати "Руслана и Людмилу", пять лет спустя, т. е. в 1825 г., к которому относится "пятый" дневник Клермонт, не прекращал сношений с Пушкиным, являясь в это время одним из посредников между поэтом и начавшим выходить журналом Н. А. Полевого - "Московский телеграф"194. Личное сближение и почти ежедневное общение Соболевского с Пушкиным относится к сентябрю 1826 г., когда поэт находился в Москве и именно через Соболевского установилась его связь с группой будущего "Московского вестника"; в 1827 г. на Соболевского поступил донос как на человека, принадлежащего к "либеральной шайке" "любомудров", желающего увлечь Пушкина за границу195. Клермонт жила в Москве все эти годы: с утратой ее дневника за то время мы, может быть, лишились также ее свидетельств о встречах с Соболевским; нам, однако, следует подчеркнуть, для последующего изложения, близкую связь Соболевского с "любомудрами" и редакцией "Московского вестника"; едва ли подлежит сомнению, что благодаря этому он знал многое о Клермонт. Известно также, что 18 октября 1828 г. Соболевский уехал за границу196, через несколько месяцев после того, как уехала Клермонт вместе с семьей Кайсаровых и Н. М. Рожалиным.
   Запись дневника Клер 9 (21) декабря 1825 г. гласит: "Провела вечер с Бакстером и Алексеем. Беседовала с ним об английской литературе, об "Истории Москвы" Лайелла, о "Дневнике путешествий по северной Азии" Матюшкина"197. Это интересное свидетельство нуждается в пояснениях. Шотландец Бакстер, многократно упоминаемый в ее дневнике,- довольно примечательное лицо великобританской колонии в Москве: он был воспитателем Алексея Киреева, отца Ольги Алексеевны Киреевой (впоследствии вышедшей замуж за Новикова), вплоть до того времени, как Киреев поступил в Лейпцигский университет. В дальнейшем Бакстер, возвратившись на родину, сделал большую карьеру: он был избран членом палаты общин от города Данди (Dundee) и занимал ответственный пост при Гладстоне, в первый раз ставшем английским премьер-министром198. Книга, о которой Клермонт вела беседу с Бакстером, это "Русские нравы, или Подробная история Москвы" Роберта Лайелла (Robert Lуall. The character of the Russians, and a Detailed History of Moscow. London, 1823); что касается второго сочинения, которое обсуждалось в тот же вечер, издательница дневников Клер могла сообщить лишь неточные сведения: правильно определив, что речь здесь идет о Федоре Федоровиче Матюшкине (1799-1872), она могла лишь указать на очень позднее издание его путешествий во французском переводе кн. Эмманюэля Голицына, вышедшее в Париже в 1843 г. ("Le Nord de la Siberie, voyage parmi les peuplades de la Russie asiatique et dans la mer glaciale, trad, par le prince Emmanuel Galitzine"), между тем об этом сочинении велась беседа в Москве в декабре 1825 г.! Кстати, та же издательница дневников Клер ничего не знала о Матюшкине - близком друге и лицейском товарище Пушкина - и спутала его с другим Федором Федоровичем, часто упоминаемым в дневнике, под которым следует разуметь Ф. Ф. Кокошкина; из-за этого она ошибочно предположила, что Клер была лично знакома с Матюшкиным, виделась у Посниковых с ним и с его дочерью, которой у Матюшкина не было: речь шла о дочери Кокошкина199. Необходимо, следовательно, указать, какой печатный текст "Путешествий" Матюшкина здесь имеется в виду.
   В московском альманахе "Мнемозина, собрание сочинений в стихах и прозе, изд. кн. В. Одоевским и В. Кюхельбекером", в первой части 1824 года, было напечатано "Извлечение из письма к Е. А. Э". (т. е. к Е. А. Энгельгардту) с подписью Ф. М. (т. е. Федор Матюшкин). Это отрывок из частного письма Матюшкина к бывшему директору Царскосельского лицея, написанного им во время путешествия по Северной Сибири, из урочища Плотбище (от 6 августа 1821 г.). Он был помещен Энгельгардтом в "Мнемозине" благодаря содействию его ученика и сотоварища Матюшкина по Лицею В. К. Кюхельбекера. Это не единственное письмо, полученное Энгельгардтом от "Матюшки" из Сибири, и он сумел оценить этнографическое и историко-географическое значение посланий своего бывшего воспитанника. В отрывке письма, опубликованного в "Мнемозине", идет речь о чукчах и омоках, о песнях и поэтических произведениях, какие они слагают и исполняют; приводятся также их образцы200. Несколько лет спустя сам Энгельгардт издал письма Матюшкина в собственном немецком переводе 201, но вопрос о том, как поступить с рукописью своего "путевого дневника", Матюшкин, по-видимому, поставил перед Энгельгардтом много раньше; в ответном письме 12 марта 1824 г. из Москвы (где он жил в это время) Энгельгардт писал: "Журнал Матюшкина есть собственность правительства, устроившего экспедицию. Из сего следует: Матюшкин не может им располагать, как собственностью своею частного, а должен представить оный правительству или тому начальству, которое послало его и которому он обязан отдать отчет в исполнении возложенного на него дела <...> После сего Матюшкин, с ведома начальства, может из частных своих записок составить отдельное описание своего путешествия и продать оное, как собственность свою, но не прежде. Вот мое мнение по чувству моему..."202
   Из письма, посланного Энгельгардтом Матюшкину 25 марта 1824 г., явствует, что в Москве в это время уже нашелся претендент на покупку права на перевод рукописи матюшкинского "Журнала" и что им был именно тот самый Бакстер, близкий знакомый Клермонт, с которым она беседовала относительно дневников путешествия Матюшкина по Северной Азии; на эти дневники Бакстеру мог указать тот же Пущин, вскоре после того как относящийся к ним отрывок увидел свет в "Мнемозине". Энгельгардт пишет Матюшкину: "Не жалей, брат, о том, что в настоящую минуту, может быть, теряешь, не отдавая своего журнала, во-первых,- оно как-нибудь наведется тебе, а во-вторых,- es ist doch gar zu gut, wenn man seine Pflicht gethan hat <хорошо уже то, что удалось исполнить свой долг>. Впрочем, для будущего, так как тебе Mr. Baxter очень хорошо знаком, то я бы советовал тебе учинить следующее: пусть Mr. Baxter напишет к тебе письмо, в котором скажет, что, наслышась много о вашем путешествии и уверен будучи, что в Англии принимают в оном живейшее участие, он желает доставить своим соотечественникам подробное и достоверное об оном известие и потому предлагает тебе уступить ему твои записки о сем путешествии для перевода, предлагая тебе 20 т<ысяч> рублей за оные. Возьми у него это письмо и пришли мне вместе с копиею с твоего на оное ответа, в коем скажешь ты, что записки твои не можешь ты отдавать без дозволения правительства, по приказанию коего сделана вся экспедиция и которое, если употребит оные, не оставит тебя без возмездия и пр. Пришли мне это все сюда; оно пригодится; я уже буду знать, где и как и кому о том говорить и показывать. Послушайся меня, Матюшко, истребуй письмо у англичанина, право, к делу будет..." В постскриптуме к письму напоминание: "А аглинское письмо прошу достать"203. В следующем письме к Матюшкину Энгельгардт снова советует: "Развяжись только с Бакстером, чтобы не вышло чего с ним". Получено ли было такое письмо от Бакстера, мы, к сожалению, не знаем.
   Вскоре в повседневной спокойной хронике московского быта, какою является дневник Клер, в однообразных перечнях обедов, ужинов и присутствовавших на них гостей, появляются тревожные ноты, как бы раскаты приближающейся общественной грозы. В записи 29 ноября (11 декабря) 1825 г. засвидетельствован слух о смерти Александра I в Таганроге (в печатном тексте всюду ошибочно: Taganroj). В дневнике Клер говорится, что утром в этот воскресный день она навестила англичанку мисс Тривин, а к ней в это время зашла еще одна их соотечественница - мисс Готтмен (Gottman), чтобы сообщить новость: "Знаете ли вы,- сказала она, что император умер в Таганроге?" Этот слух распространился по Москве с чудодейственной быстротой и, "конечно,- замечает Клер,- каждого эта новость повергала в печаль и удивление". За обедом у Посниковых, как обычно, было много родственников и посторонних; "в семь часов вечера пришла М-me Раевская, а м-р Гамбс вернулся домой в сопровождении Армфельда, который провел у нас весь вечер. Говорили только о смерти императора, и слышались только сетования об его утрате"204. В последнем утверждении, впрочем, содержится явное преувеличение: речь шла в тот вечер, несомненно, и о приближенных покойного императора, и о будущем русского государства; это явствует из оставленной Клер без комментариев записи анекдота об Аракчееве, непосредственно следовавшей за приведенными выше словами об Александре I: "Граф Аракчеев написал на надгробии своей убитой любовницы: "Здесь покоится моя подруга, супруга моего кучера"205. Историю всесильного временщика - графа Аракчеева - Клер, несомненно, хорошо знала, так как слышала о нем не раз в доме Посникова, который и сам мог порассказать многое об Аракчееве, так как знал его лично с давних пор.
   В записи Клер позорная надгробная надпись, якобы сочиненная Аракчеевым для своей любовницы, Настасьи Федоровны Минкиной, звучит не только враждебно по отношению к самому Аракчееву, но тревожно для государства: в последние годы царствования Александра I Аракчеев, суровый, грубый и невежественный, достиг вершины своего могущества и стал в полном смысле слова подлинным правителем империи, в руки которого усталый и разочарованный Александр передал всю полноту своей власти. Вместе с нею росла, однако, крайняя непопулярность Аракчеева в самых широких кругах русского общества. Когда в имении Аракчеева, Грузине, была дворовыми убита Настасья Минкина (это произошло 10 сентября 1825 г.), Аракчеев пришел в ярость и с чрезвычайной жестокостью наказал своих крепостных: "Мщение Аракчеева убийцам его друга было беспощадно,- пишет в своих воспоминаниях А. К. Гриббе.- Целые реки крови пролиты были в память погибшей графской любовницы и в назидание дворовых и крестьян чуть ли не всей Новгородской губернии"206. До самой смерти Александра I (19 ноября 1825 г.) Аракчеев не возвратился к делам, ссылаясь на "тяжкое расстройство здоровья", а 20 декабря того же года последовало увольнение Аракчеева от заведования делами комитета министров. Отсюда становится понятным, почему анекдот об Аракчееве был занесен в дневник Клер 29 ноября (11 декабря) 1825 г.
   Через день, в четверг 1 (13) декабря, там же отмечено: "Письмо от мадам Чернышевой из Таганрога с датой 13 ноября, но она не упоминает о болезни императора"207; на следующий день, 2 (14) декабря, Клер снова записывает: "Мария Ивановна <Посникова> получила письмо из Петербурга от своей сестры, в котором она сообщает, что покойный император оставил завещание, в котором объявляет, что его преемником будет его брат - Николай"208. Но это были пока только слухи, усиливавшие тревогу и общественное брожение в Москве. Клермонт, конечно, не знала, почему она никогда больше не могла увидеть Пущина: при первом известии о неожиданной смерти Александра I Пущин поспешил в Петербург, как было условлено между членами "Верховной Думы", и принимал участие во всех заседаниях тайного общества, на которых было решено вывести войска на Сенатскую площадь: в дневнике Клер последняя ее встреча с Пущиным отмечена 5 декабря.
   Но в доме Посниковых она встречала многих других лиц, которые, не стесняясь ее присутствием, позволяли себе более вольные, чем раньше, разговоры, сообщали политические новости и довольно резкие суждения о царской семье. В первой половине декабря 1825 г. в Москве еще плохо представляли себе, что происходит в Петербурге. Так, 29 ноября московский главнокомандующий получил письмо графа Милорадовича из Петербурга, в котором извещалось, что в северной столице принесена присяга верности Константину Павловичу209, а по воспоминаниям А. И. Кошелева, "в первых числах декабря, по указу Сената, присягнули в Москве императору Константину Павловичу и целые десять дней все просьбы подавались на его имя и указы писались от его имени"210. Между тем, по словам того же Кошелева, в Москве долго не могли понять, что происходит в государстве: "Известия из Петербурга получались самые странные и одно другому противоречущие. То говорили, что там все спокойно и дела пошли обычным порядком, то рассказывали, что открыт огромный заговор, что 2-я армия (тогда армия состояла из двух отделов, один находился под начальством графа Остен-Сакена, а другой - графа Витгенштейна) не присягает, идет на Москву и тут хочет провозгласить конституцию. К этому прибавляли, что Ермолов также не присягает и с своими войсками идет с Кавказа на Москву. Эти слухи были так живы и положительны и казались так правдоподобными, что Москва или, вернее сказать, мы ожидали всякий день с юга новых Мининых и Пожарских"211. Нечто подобное происходило также в доме Посниковых.
   В самый день восстания в Петербурге 14 (26) декабря 1825 г., когда Москва еще ничего не знала об этом событии, Клер сделала следующую запись в дневнике: "Обедал м-р Каверин; за обедом он сказал Марии Ивановне <Посниковой>: "Что касается вас, вы любите крест, потому что двор - религиозен - все мы знаем, что когда Август (Augustus) пьянствовал, вся Польша стала пить. Все говорят, что Константин не хочет принять русскую корону, но намерен отказаться от своих прав"212. Это свидетельство интересно для нас прежде всего тем, что приведенные в нем слова о раболепии русского дворянства перед двором, несомненно, сказаны были Петром Павловичем Кавериным (1794-1855), приятелем Пушкина, постоянно бывавшим у Посниковых, с которыми он состоял в родстве; с ним и его младшей сестрою, Анной Павловной (1801-1854), нередко встречалась и беседовала Клермонт; летом того же 1825 г., вместе с Посниковыми, она даже ездила в имение Кавериных, расположенное неподалеку от Иславского.
   Каверин подобно многим другим русским офицерам той поры, побывавшим за рубежом, проникнут был идеями свободы и стремлениями к конституциализму. Он был некогда студентом Геттингенского университета и привез с собою из Германии "вольнолюбивые мечты", что вполне подтверждается его записной тетрадью, куда занесены им весьма характерные в этом смысле цитаты на немецком, французском и русском языках. Среди последних в этой тетради Каверина выписаны все вольнолюбивые стихи Пушкина в том виде, в каком они ходили по рукам: "Деревня", "Ода на свободу", "Ура! в Россию скачет ...", "Изыде сеятель..." и др., но "записи Каверина,- по свидетельству его биографа,- представляют особые интерес и важность, так как в большей части случаев он получал стихи непосредственно от Пушкина или списывал их с авторитетных копий, быть может, сообщаемых ему Вяземским"213. В числе стихотворений, списанных Кавериным, в его тетради находились также и все стихотворения, обращенные к нему Пушкиным, в том числе автограф пьесы "Забудь, любезный мой Каверин..." Известно, что Каверин знал не только русскую поэзию, но был также увлеченным читателем западноевропейских литератур, в частности, английской, и что он оплакивал неожиданную смерть Байрона214.
   Для нас остается не вполне ясной та фраза, которая была сказана им Посниковой и записана в дневнике Клермонт, но если под "Августом" он имел в виду Александра I, то в таком отождествлении нельзя не увидеть непосредственное воздействие на него известного иносказания того же Пушкина 21S, а своего рода идеализация им Константина Павловича за отказ от российской императорской короны была данью тем настроениям, которые были распространены среди либерального офицерства.
   В ближайшие за этим дни в доме Посниковых говорили только о престолонаследии и о петербургских событиях. В четверг 17 (29) декабря Клермонт записала в дневник, что вечером в этот день в Москве стал известен "указ (Ukase) Николая, объявляющий об отречении его брата и о том, что он сам вступает на престол", а в пятницу 18 (30) декабря запись Клер свидетельствует, что до Москвы уже дошли сведения о восстании на Сенатской площади: "Сенатор <т. е. З. Н. Посников> ходил сегодня присягать на верность Николаю. Пришли плохие вести из Петербурга, где солдаты оказали сильное противодействие занятию престола Николаем, и Милорадович был убит простым солдатом в то время, как он горячо призывал их к послушанию. Приехали граф Толстой и Головин (Galavine), они шептались между собой, а г-жа Посникова <в печатном тексте: Mrs. Pomikoff!> сказала, что Николай- это возвышающийся Нерон (a rising Nero)", и тут же, с обычной для нее- непосредственностью, высказала, по свидетельству Клер, свою печаль и тревогу за будущее России и свою "решимость уехать в чужие края, чтобы обезопасить себя при появлении даже самых незначительных общественных волнений (public commotion)"216; при этом она рассказала семейный анекдот об Александре I, относящийся ко времени, когда он в первый раз приехал в Москву после провозглашения его императором217.
   Но тревоги в Москве не прекращались, и слухи, один фантастичнее другого, непрерывно усиливали опасения взволнованных горожан. 20 декабря 1825 г. (1 января 1826 г.) Клермонт записала одно из таких угрожающих известий, которое в тот день достигло дома Посниковых: "Некоторые утверждают, что в Польше вспыхнуло восстание, другие же говорят, что Витгенштейн <у Клер написано ошибочно: Wittengstein> со своей армией двинулся в Польшу, чтобы силою принудить Константина подняться на трон"218. На ту же страницу в дневнике записана короткая фраза, лишенная каких-либо объяснений или подробностей: "Произошли различные аресты"... Едва ли подлежит сомнению, что Клер могла бы рассказать об этом много больше, так как среди арестованных и отправленных в Петербург для допроса было немало ее знакомых, которых она постоянно встречала в московских дворянских гостиных.
   Вот как рассказывает об этом в своих "Записках" А. И. Кошелев, бывший в то время одним из московских "архивных юношей": "Вскоре начали в Москве, по ночам, хватать некоторых лиц и отправлять их в Петербург. Очень памятно мне арестование внучатого моего брата и коротко мне знакомого Вас. Серг. Норова; лично при этом я находился, и это событие меня очень поразило <...> Этот увоз произвел на мать ужасное действие - она словно рехнулась. Он произвел и на нас всех сильное впечатление. Вскоре, также ночью, увезли в Петербург Нарышкина, Фонвизина и многих других. Это навело всюду и на всех такой ужас, что почти всякий ожидал быть схваченным и отправленным в Петербург. Рассказы из Петербурга о том, кого там брали и сажали в крепость, как содержали и допрашивали арестованных и пр., еще более увеличивали всеобщую тревогу <...> Этих дней или, вернее сказать, этих месяцев (ибо такое положение продолжалось до назначения верховного суда, т. е., кажется, до апреля), кто их пережил, тот, конечно, никогда их не забудет. Мы, молодежь, менее страдали, чем волновались, и даже почти желали быть взятыми и тем стяжать и известность и мученический венец. Эти события нас, между собою знакомых, чрезвычайно сблизили и, быть может, укрепили ту дружбу, которая связывала Веневитиновых, Одоевского, Киреевского, Рожалина, Титова, Шевырева и меня"219.
   Свой дневник 1825 г. Клермонт продолжала вести еще несколько дней, но сделанные в нем записи, в сравнении с прежними, лаконичны и малозначительны. При первом ознакомлении с ними складывается впечатление, что в доме Посниковых, где она продолжала жить, не произошло никаких перемен и все шло здесь своим чередом; на самом деле, однако, в давно устоявшемся быте, уже со времени смерти Дуни, появились первые трещины, и постоянно они все более расширялись. Клер по-прежнему давала уроки английского языка, и дома и на стороне, в других семьях, живших в разных концах Москвы; этих уроков становилось все больше, и ее часто не бывало дома; ее прежняя роль гувернантки стала в большей мере походить на роль компаньонки М. И. Посниковой. В свободные часы Клер читала, занималась музыкой, принимала гостей. В доме появлялись "обычные люди" (usual people) к обеду, к чаю или к ужину - знакомые нам Геништа, Армфельд, Кокошкины, Олсуфьевы220. В записи дневника 21 декабря (2 января 1826 г.) отмечено получение письма от графини Е. А. Зотовой, в котором она извещала о своем возвращении в Москву с обеими дочерьми и приглашала отобедать у них на другой день; по этому поводу Клер записала, что она будет счастлива снова увидеть Бетси (всегда являвшуюся ее любимицей). Встреча Клер с Зотовыми состоялась в назначенный час, к обеду собралось большое общество. Перечислив всех присутствующих, давно ей известных, Клер отметила: "Князь Павел Голицын (Paul Galitzine) явился в семь часов"221. Так как это лицо еще встретится нам ниже, поясним, что речь идет о Павле Алексеевиче Голицыне (1796-1864), женатом (с 29 апреля 1825 г.) на графине Наталье Николаевне Зотовой, присутствовавшей на этом обеде вместе с сестрой, Елизаветой Николаевной ("Бетси"); о последней здесь же сказано, что она "также ожидает прибытие своего мужа", т. е. Александра Ивановича Чернышева, о неблаговидной роли которого в качестве члена следственной комиссии о декабристах уже говорилось выше222. Поэтому, может быть, короткая фраза дневника Клер: "О Петербурге не было сказано ни слова" приобретает зловещий колорит.
   На последних страницах дневника встречаются также имена нескольких лиц, ранее в нем не упоминавшихся: это чиновники высоких разрядов, из судейского мира, с которыми Посникова могли связывать лишь деловые отношения. Среди гостей, с которыми Клер познакомилась, названы однажды: "Сенатор Дурасов (Dourassoff) и его брат"223. Речь идет, несомненно, о сенаторе Егоре Александровиче Дурасове (1781-1855) и его брате, Сергее Александровиче. Н. Макаров в написанной им портретной галерее "московских оригиналов десятых и двадцатых годов" довольно живо изобразил обоих братьев Дурасовых. "Сергей Александрович,- по его словам,- был честнейший, благороднейший и добрейший человек, умный, прямой, правдивый, нравственный и бескорыстный". Егор Александрович, напротив, был "скрытный, вкрадчивый и низкопоклонный", составляя "разительный контраст с братом Сергеем". Если Сергей Дурасов всю жизнь посвятил военной службе, то Егор служил "по гражданской части и, в начале бедный, как и его брат, женился потом на богатой и в описываемую нами эпоху был уж чуть ли не сенатором в Москве"224. Под стать Егору Дурасову был и другой чиновник с громким титулом, которого с Посниковым могли связывать лишь служебные дела. По записи дневника Клер (от среды 30 декабря 1825 г. ст. ст.), в этот день у Посниковых пил чай "Prince Jean Labanoff"225, т. е. кн. Иван Александрович Лобанов-Ростовский (1799-1869), состоявший в то время обер-прокурором I отделения VI департамента Сената в чине действительного статского советника. В Москве он как раз в это время получил печальную известность. Женившись в 1824 г. на Елизавете Петровне Киндяковой (одна сестра которой, Мария Петровна, была замужем за С. Д. Полторацким, а другая, Екатерина Петровна, впоследствии в 1834 г. вышла замуж за приятеля Пушкина, Александра Николаевича Раевского), Лобанов-Ростовский уже в 1825 г. состоял с нею в фактическом разводе, узаконить который Елизавета Петровна смогла лишь
   в 1828 г., добившись официального расторжения брака от Святейшего синода. В 1826 г. Вяземский предал гласности их ссору, написав стихотворение "Запретная роза", которое Полторацкий отнес Н. А. Полевому (напечатано в мартовской книжке "Московского телеграфа" 1826 г.). В этом стихотворении Вяземский называл Елизавету Петровну "московских роз царица и краса", иносказательно изображая ненавистного ей мужа в виде шмеля:
  
   Тебя, цветок, коварством бескорыстным
   Похитил шмель, пчеле и розе враг;
   Он оскорбил лобзаньем ненавистным,
   Он погубил весну надежд и благ...
  
   и восклицал, что он ждет ее освободителя:
  
   Счастлив, кто, сняв с цветка запрет враждебный
   И возвратив ее пчеле любви,
   Ей скажет: цвет прелестный! Цвет волшебный!
   Познай весну и к счастью оживи!
  
   И эпитет розы ("запретная роза"), и все иносказание понравились читателям журнала, и не только тем, кто знал его семейную подоплеку; Пушкин, всецело посвященный в семейную тайну, упомянул "запретную розу" в стихотворении "Я видел вас, я их читал..." (1826), а Полевой в статье "Взгляд на русскую литературу 1825 и 1826 гг." в "Московском телеграфе" 1827 г. уподобил "запретной розе" русскую литературу и писал, что "только рои пчел и шмелей высасывают мед из цветочка, который ни вянет, ни цветет, а остается так, в каком-то грустном состоянии..." По поводу этой статьи Булгарин написал донос в III Отделение на "Московский телеграф", усмотрев в пчелах и шмелях намеки на свою "Северную пчелу" и на самого себя226. Таким образом, эта семейная история получила в Москве широкую огласку и можно думать, что она стала известной и Клер, так как она вращалась в том кругу, где эту историю знали во всех подробностях. Кстати, в "шестом" (пропавшем) дневнике Клер есть такая запись 29 декабря 1826 г.: "Обедала у Лобановых. Князь был в отсутствии. Наша беседа за столом была очень забавной. Мы соглашались на том, что стоило бы устроить государство по турецкому образцу, но наоборот, где мужчины содержались бы взаперти в гаремах, откуда их брали бы женщины"227 Остается неизвестным, догадывалась ли Е. П. Лобанова-Ростовская, дожидавшаяся официального развода со своим мужем, чтобы тотчас же вторично выйти замуж на лейб-гусара В. А. Пашкова (которого Вяземский в своем стихотворении уподобил "пчеле любви", украдкой глядящей на запретный цветок), что англичанка, г которой она обсуждала утопические проекты "мужских гаремов", имела непосредственное отношение к семье Годвина и Мери Уолстонкрафт, создательницы знаменитого трактата "Защита прав женщины"?
   Едва ли случайно, что на последнем десятке страниц дневника Клер 1825 г. встречается особенно много фамилий ее соотечественников и соотечественниц, живших в то время в Москве: очевидно, Клер чаще общалась с ними, постепенно приобретая все большую независимость от своих прежних хозяев и находясь в тревожных и беспрестанных поисках нового места или частных уроков; вместе с тем, она укрепляла также свои связи с родиной, так как иные из московских англичан ездили в Англию и, возвращаясь в Москву, привозили к ней новости, письма и посылки от родных и знакомых. В дневнике Клер мелькали теперь их имена и фамилии: Mr. Baxter, Miss Hawker, Miss Gottman, Miss Says, Mr. и Mrs. Harvey (указан и адрес последних - in Bachmeetieff's House in Sdvijenka, т. е. в доме Бахметьева на Воздвиженке) и др.228; многократно упомянута Miss Trewin229, позже невольно раскрывшая в Москве тайну прошлого Клермонт и этим повредившая ее репутации; однажды названа Madame Paris, обедавшая вместе с Клер у Зотовых: это, очевидно, Miss Parish, англичанка-гувернантка, вероятно, приехавшая вместе с Зотовыми из Петербурга. Сохранились письма на английском языке, писанные к мисс Периш ее воспитанницей А. А. Воейковой (племянницей Жуковского, получившей в его жизни и поэзии прозвище Светланы); они писаны в 1827 г., когда больная Светлана хотела ехать за границу и звала мисс Периш вернуться к ней, чтобы ехать вместе; мисс Периш в это время жила в качестве гувернантки в Москве у бар. Черкасова230.
   На двух заключительных страницах этого дневника Клер записано несколько адресов (в том числе Мери Шелли и Джейн Вильямс, впрочем, из осторожности без их имен); здесь же находятся заметки для памяти о книгах и нотах, кулинарный рецепт, денежные расчеты. На этом дневник обрывается. Последняя запись датирована 2 (14) января 1826 г.
   Наступил 1826 г. Для Клермонт он был полон тревог, забот, огорчений и перемен. Каждодневное писание дневника она забросила надолго. Сама Клер объясняла это тем, что такое писание стало для нее делом трудным и даже бесполезным: с утра до вечера занятая уроками, она чувствовала сильную усталость, когда бывала свободной от них, да и записывать будто бы было нечего, так как жизнь ее шла однообразно и небогата была событиями. В последнем, однако, следует усомниться: и в ее личной жизни, да и в общественной жизни Москвы, на этот год пришлось как раз много таких событий, которые резко изменили и ее положение, и привычный бытовой уклад, и даже самый ход русской истории.
   Весною 1826 г. из Москвы уехал Германн Гамбс, доверенный друг Клер в течение целого года, сыгравший известную роль в ее жизни у Посниковых; помимо того, в семьях, где она теперь давала уроки, Клер, незаметно для себя, поднялась выше еще на одну ступеньку социальной лестницы, оказавшись преимущественно в более узком кругу московской титулованной знати. Здесь к ней относились с меньшей сердечностью, чем в патриархальном доме М. И. Посниковой, и порою бестактно подчеркивали ее подчиненное и зависимое положение. Но все же, если бы у нее под рукой была тетрадь дневника, записывать было о чем: встречи с новыми для нее людьми, среди которых было немало примечательных лиц, продолжались, а среди прежних московских знакомых, вероятно, оставались люди, которые в состоянии были сообщить ей, при случае, интересные и важные текущие новости.
   Москва тяжело пережила приговор над декабристами, тюрьмы и ссылки, за которыми последовали добровольные отъезды в Сибирь жен декабристов - ссыльных и каторжан; среди выбывших из Москвы в это время, в связи с приговором Следственной комиссии, было немало, насколько мы можем предполагать, знакомых Клер; обо всех остальных она, несомненно, слышала многое. Поэтому приходится сожалеть, что до нас не дошло никаких письменных свидетельств самой Клермонт.
   Кошелев, принадлежавший к тому кружку московских "любомудров" среди которых, как увидим ниже, оказались люди, вскоре ставшие новыми друзьями Клермонт (например, Н. М. Рожалин, П. В. Киреевский), так описывает московские настроения в интересующее нас время: "Слухи о предстоявших приговорах Верховного суда не переставали волновать Москву; но никто не ожидал смертной казни лиц, признанных главными виновниками возмущения. Во все царствование Александра I не было ни одной смертной казни. С легкой руки Николая I, смертные казни вошли у нас как бы в обычай <...>. Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми,- нет возможности: словно каждый лишался своего отца или брата. Вслед за этим известием,- продолжает Кошелев,- пришло другое: о назначении дня коронования императора Николая Павловича, Его въезд в Москву, самая коронация, балы придворные, а равно балы у иностранных послов и у некоторых московских вельможей,- все происходило под тяжким впечатлением совершившихся казней. Весьма многие оставались у себя в деревнях; и принимали участие в упомянутых торжествах только люди, к тому обязанные по службе. Император был чрезвычайно мрачен; вид его производил на всех отталкивающее действие; будущее являлось более чем грустным и тревожным"231.
   Весь 1826 год, с января по конец декабря, Клер не вела дневника. Напрашивается предположение, что одной из немаловажных причин этого, кроме тех, на которые она указала сама, была и присущая ей скрытность и увеличившаяся в этом году осторожность, боязнь доверять бумаге пришедшие в голову мысли или сделанные ею наблюдения. Лишь 21 декабря 1826 г. она сделала первую запись в новой заведенной ею дневниковой тетради. К сожалению, и этот источник остается известным для нас не вполне; как мы уже указывали выше, подлинная рукопись пропала в Вене в начале 1940-х годов и в настоящее время известна напечатанная дважды лишь неполная копия ее, сделанная человеком, не знавшим русского языка и не скрывавшим, что он копировал то, что лично ему представлялось наиболее интересным. Помимо этой копии, также обнимающей сравнительно небольшой период времени (с 21 декабря 1826 г. по 2 февраля 1827 г.), до нас дошли лишь разрозненные записи Клер на отдельных листках.
   Свой новый дневник (шестой по счету и последний из сохранившихся) Клер начинает с записи, в которой говорится, что она прервала свой прежний дневник, так как была обременена работой (because I was overwhelmed with work): "Теперь я чувствую себя несколько спокойнее. Я живу у княгини Голицыной в доме Дмитриева напротив Страстного монастыря на Тверском бульваре. Князь и княгиня, Елена и Miss Harriet - все уехали в деревню (in the country). Поэтому я спокойна как птица, устроившаяся на ночлег"232. Однако Голицыны вернулись через несколько дней, к Рождеству. Следуют пропуски в копированном тексте; от записи 27 декабря, начало которой также в копии пропущено, сохранились лишь следующие строки: "Князь Александр и граф Ростопчин обедали. Мне это было очень неприятно. Последний превозносил Альб_е_ <Байрона> и ругал нашего дорогого Шелли (our dearest Shelley). Я не могла стерпеть это и защищала его. Среди прочего он сказал, что этот образец великодушия (Байрон> назначил пенсию вдове Шелли. О, боже, какая ложь распространяется в мире! Все они отправились в оперу"233.
   Эта интересная запись нуждается в пояснениях. "Князь Александр" - это один из трех братьев Голицыных, о которых идет речь в дневнике Клер,- Александр Алексеевич Голицын (1798-1854), офицер Кавалергардского полка, лихой и бесшабашный, оставшийся холостяком до конца жизни, которую он закончил в качестве предводителя дворянства Гжатского уезда Смоленской губернии. Как видно из дневника Клер, она питала к нему явную антипатию и отзывалась с полным пренебрежением. Кроме него, на ближайших страницах дневника упоминаются также его братья - старший Петр Алексеевич Голицын (1792-1842), гвардии ротмистр в отставке (с 1819 г.), и уже не раз названный выше Павел Алексеевич Голицын (1796-1864), женатый на Наталье Николаевне Зотовой, с 12 декабря 1819 г. имевший звание камер-юнкера234. Другим участником беседы за обедом у Голицыных о Байроне и Шелли был граф Андрей Федорович Ростопчин (1813-1892), сын знаменитого генерал-губернатора Москвы в 1812 г. Ростопчин, своей хулой Шелли вызвавший особенное негодование Клер, был впоследствии известен своей библиофильской страстью, но главным образом тем, что он женился на Евдокии Петровне, урожденной Сушковой, ставшей известной поэтессой. В 30-е годы она много раз брала эпиграфами для своих произведений цитаты из Байрона в подлиннике, а однажды для той же цели воспользовалась строками из стихотворения Шелли "Осень" ("Autumn. A Dirge"). Мы не знаем, к сожалению, что отвечала Клер Андрею Ростопчину, ругавшему Шелли и не догадывавшемуся, что она близко знала покойного поэта; однако свидетельство ее дневника о происшедшем споре интересно для нас тем, что оно подтверждает факт знакомства москвичей с Шелли-поэтом и его биографией еще в конце 1826 г., когда шел оскорбительный для его памяти спор.
   Вскоре Клер убедилась, что о Шелли и Годвине в Москве знали гораздо больше, чем она предполагала. "У меня было мало знакомых среди англичан,- писала Клер о своей московской жизни 22 января 1827 г. в письме к Джейн Вильяме,- и я никогда не рассказывала им ничего о себе и обстоятельствах моей жизни и судьбы, но, наоборот, заботилась о том, чтобы казаться довольной и счастливой, как будто я никогда не знала и не видела другого общества во всю свою жизнь"235. Клер говорила правду, хотя явно преувеличила свое малое знакомство с московскими англичанами: она знала едва ли не всю английскую колонию, хотя, действительно, среди своих соотечественников она в то время не имела таких доверенных и преданных друзей, каким являлся Германн Гамбс, постоянно читавший с нею произведения Шелли, одно за другим.
   И все же была у Клер приятельница, уже упоминавшаяся выше,- мисс Тривин (Trewin), которой она доверилась, когда та летом 1826 г. ездила в Англию. Клер вручила ей письмо на имя Джейн Вильямс, указав и ее адрес, и предполагая, что это имя не возбудит никаких подозрений. Случилось однако так, что мисс Тривин попала также в дом к Вильяму Годвину (из его дневника явствует, что мисс Тривин обедала у них 21 августа 1826 г.)236. Клер пишет: "Моя мать узнала про мисс Тривин и отыскала ее, причинив мне этим неисчислимый вред"; она выболтала гостье из Москвы все, что могла рассказать об отношениях ее дочери к Байрону, Шелли, его семье и к семье своего мужа Годвина. Мисс Тривин вернулась в Москву "полная сведений о моей истории (full of my story), и хотя она дружески ко мне расположена, но есть другие люди, готовые меня оскорбить и уже повредившие мне"237. Так оно и оказалось в действительности.
   Очевидно, пребывание в доме Голицыных тяготило Клер; однажды она описала безрадостную своим однообразием и тяжелым подневольным трудом жизнь гувернантки в этой несимпатичной для нее семье и подумывала о том, как бы ей сменить местожительство. Среди московских семейств, давно добивавшихся заполучить Клер в качестве гувернантки, была семья П. С. Кайсарова. М-me Кайсарова упомянута Клер в предшествующем дневнике (в записи 22 октября/3 ноября 1825 г.); это было через месяц после смерти Дуни Посниковой. Узнав об этом, Кайсарова (M-me Kaisaroff!) обратилась к Клер с предложением переехать к ним от

Другие авторы
  • Жанлис Мадлен Фелисите
  • Бестужев-Рюмин Константин Николаевич
  • Герасимов Михаил Прокофьевич
  • Рубрук Гийом
  • Спасович Владимир Данилович
  • Курицын Валентин Владимирович
  • Одоевский Александр Иванович
  • Уаймен Стенли Джон
  • Уитмен Уолт
  • Карабанов Петр Матвеевич
  • Другие произведения
  • Фофанов Константин Михайлович - Стихотворения
  • Белинский Виссарион Григорьевич - В. Березина. Белинский в "Московском наблюдателе". Начало работы в изданиях А. А. Краевского
  • Сологуб Федор - Белая собака
  • Кедрин Дмитрий Борисович - Солдатка
  • Ольденбург Сергей Фёдорович - С. Ф. Ольденбург: биографическая справка
  • Жулев Гавриил Николаевич - Приключение с русской драмой "Сарданапал-расточитель"
  • Дашкова Екатерина Романовна - Статьи
  • Барро Михаил Владиславович - Пьер-Огюстен Бомарше. Его жизнь и литературная деятельность
  • Гельрот Михаил Владимирович - М. В. Гельрот(Гельруд): краткая справка
  • Авилова Лидия Алексеевна - Первое горе
  • Категория: Книги | Добавил: Ash (11.11.2012)
    Просмотров: 606 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа