озового миросозерцания.
Трогательная заботливость Петра вполне оправдывается неразвитостью его подданных; вот что пишет о русском народе один из современников нашего преобразователя: "Притом же москвитяне, как и вам это известно, нисколько тем не интересуются; они всё делают по принуждению и в угоду царю, а умри он - прощай наука!" Эти простые слова современника, смотревшего на предприятие Тессинга с чисто коммерческой стороны, подтверждают высказанную мною идею о том, что деятельность великих людей поверхностна и непрочна в своих результатах; эти слова бросают также яркую полосу света на характер петровских преобразований; в основе этих преобразований лежит каприз или по меньшей мере доктрина; исполнительными средствами являются насилие и принуждение.
[Опять педагогическая картина: ребенку не хочется учиться, а честолюбивому папеньке или усердному преподавателю хочется, чтобы ребенок учился; честолюбивая маменька желает похвастаться перед соседкою знаниями и прилежанием своего сынка; а усердный преподаватель вычитал из своих книжек, что его воспитаннику пора жить умственною жизнью и находить удовольствие в изучении букваря. Стоит ли обращать внимание на волю неразумного ребенка? Конечно, нет. Заупрямится - можно поставить на колени, потом высечь. И прекрасно: вам и розги в руки, честолюбивая маменька и усердные преподаватели!]
Много ли сделали голландские издания для "общей народной пользы и прибытка" - положительно неизвестно, но "о славе превысокому имени" и о "цветущей похвале царствию" радели всеми силами своей изобретательности как Тессинг, так и преемник его, Копиевский. Вот, например, описание реки Москвы: "Она паче всех рек прославися зело и именем Мосоха, праотца российского, и пресветлейшим престолом пресветлейшего и великого монарха". Далее: "Зде удивитеся! приидите все боящиеся, приидите и видите дела божия, яко господь огради люди свои на восток от запада и от полуденный страны тремя великими и славными реками; даде господь бог и пастыря единого всем, возлюбленного помазанника своего, пресветлейшего и великого государя, его же величество вознесе даже до небесе с высокого на высочайший степень, паче всех царей земных". По прочтении этого места нам оставалось только пожалеть, что книжных дел мастер, Копиевский, не писал стихов; наш великий Державин, думал я, который
истину царям с улыбкой говорил,19
имел бы себе в этом господине достойного предшественника; теперь, продолжал я размышлять, Копиевский может только служить предтечею историографов: Карамзина, Устрялова, и Рафаила Зотова, и... ну, да всех не перечтешь. Но не успел я перевернуть две страницы в исследовании г. Пекарского (которое, сказать правду, читается очень медленно), как мне пришлось взять назад свое опрометчивое сожаление. Оказалось, что Копиевский преуспел во всех отраслях заказной литературы. Для "цветущей и наивящей славы превысокого имени" он вдохновил себя лирическим жаром и описал взятие Азова "стихами поетыцкими", которые, вероятно, в свое время приводили русских читателей в благоговейное недоумение. Чтобы превознести победу русских, привилегированный составитель книг воспевает сице могущество побежденной Турции;
Страшно было еже впасть азийского змия
В руце, яко и сама европейская выя
Жестокия ярости его убояся;
Сетоваша все страны в едину сходяся,
Советоваша купно, но не премогоша,
Злочестивые силы зело превзыдоша
Нощная же луна их нача помрачати
И всю подсолнечную тьмою наполнят.
Новомесячников лунных много сотвори,
Благочестие и любовь, веру разори
Православную: вместо ж ее Махомета
Неверие приведе мрачная планета.
Вот какою поэзиею Петр угощал своих неразумных подданных, но подданные, по крайней тупости и загрубелости, не умели восхищаться "поетыцкими" красотами. Выше мы видели образчик той науки, которую, по приказанию Петра, фабриковали в Голландии; наука эта, несмотря на очевидную свою привлекательность, также не пронимала русского ума; еще выше мы видели, каким образом Петр в лейденском анатомическом театре развивал в молодых россиянах наклонность к реальному образованию; эти усилия Петра, несмотря на свою несомненную энергичность, также оставались безуспешными; Петр везде встречал скрытое равнодушие или даже глубокое, затаенное отвращение к "поетыцким стихам", к науке Копиевского и к реальному образованию лейденского анатомического театра. Он имел дело с варварами, и эти варвары без его просвещенного влияния непременно погрязли бы в тине пороков и во мраке невежества; будь на месте Петра другой деятель, менее крупных размеров, он непременно махнул бы рукою на нелепых варваров и предоставил бы этих неблагодарных людей их печальной участи.
Но Петр был великодушен до конца; видя безуспешность своих собственных усилий, он стал просить советов у знающих людей; махнуть рукою на варваров он никак не решался, несмотря на то, что варварам до смерти хотелось, чтобы их оставили в покое. - Петр услышал, что есть в Германии немец Лейбниц, человек, которого все считают чрезвычайно умным и который знает все, что доступно уму человеческому; Петру захотелось посмотреть на этого диковинного человека; он повидался с ним в Торгау, произвел его в тайные советники, положил ему жалование в 1000 рейхс-талеров и начал советоваться с ним, как бы обтесать русских варваров и насадить в России древо познания. Лейбниц был человек ловкий, придворный и политичный; и философская система его была так устроена, что она должна была нравиться великим людям; и сам он умел держать себя с надлежащею приятностью в высоких сферах; и манеры, и мягкие речи, и направление советов - все показывало в Лейбнице, что он человек бывалый, полированный, вполне достойный чина тайного советника и звания камергера или церемониймейстера. Петру, умевшему угадывать истинное достоинство людей, это придворное светило германского ученого мира очень понравилось с первого взгляда. Вероятно, он подумал про себя, что было бы очень приятно завести у себя в Петербурге своего доморощенного Лейбница, и неоцененные плоды истинного просвещения, вероятно, в эту минуту показались ему еще неоцененнее. Если Петр оценил Лейбница, то Лейбниц с своей стороны, конечно, разгадал Петра с первых двух слов. Он тотчас распознал слабую струну, обворожил венценосного собеседника картинами будущей русской цивилизации, которая ему, Петру, будет обязана своим происхождением, и в несколько свиданий совершенно упрочил за собою и пожалованный чин и положенное жалование. Когда Петр уехал в Россию, тогда Лейбниц стал писать к нему письма; эти письма, которые Лейбниц, конечно, выдавал за плоды долговременных и глубоких размышлений, наполнены советами, как ввести в Россию просвещение; Лейбницу было очень приятно получать ежегодно по 1000 талеров, но, чтобы оставить за собою это жалование, надо было хоть для виду хлопотать об русской цивилизации; иначе Петр, не любивший тунеядцев, мог прекратить выдачу денег; и вот Лейбниц напоминает о своем существовании и письмами своими показывает вид, что он принимает к сердцу горькую участь русских варваров, погибающих в бездне невежества. - Для спасения несчастного народа он считает нужным произвести в разных местах России магнитные наблюдения, разыскать - соединен ли американский материк с азиатским, устроить сообщения с Китаем и меняться с ним не только товарами, но также знаниями и искусствами; собрать и сохранить памятники греческой церкви, составить словари языков инородцев; учредить девять правительственных коллегий, "внутреннее устройство которых похоже на механизм часов, где колеса взаимно друг друга приводят в движение"; навербовать за границею побольше ученых; одних забрать в Россию, других оставить на месте, чтобы они, получая жалование, сообщали известия о том, что происходит в ученом мире; построить кабинеты, лаборатории и обсерватории, развести ботанические сады, библиотеки и музеи и набить последние инструментами, моделями, медалями и древностями; учредить академии, университеты и школы в Петербурге, в Киеве, в Москве и в Астрахани. В истории сношений Петра с Лейбницем всего удивительнее то, что умный человек, подобный Петру, поддавался такому наглому шарлатанству и платил деньги за такие полезные советы. Этот странный факт можно объяснить или тем, что для Петра общая идея просвещения расплывалась в какие-то привлекательные, но совершенно неопределенные образы, или же тем, что он платил Лейбницу деньги и поддерживал с ним сношения просто из тщеславия, для пущей важности. Легко может быть, что тут действовали в одно и то же время обе причины; иначе я не умею себе объяснить, каким образом Петр мог принимать за чистую монету советы Лейбница - производить магнитные наблюдения, вывозить из Китая знания, собирать памятники и составлять словари для того, чтобы вызвать к жизни или пробудить от усыпления умственные силы русского народа. [Тут вся штука в том, что Петру было так же мало дела до русского народа и до его умственных сил, как и самому Лейбницу.] Ученый немец, очевидно, хотел только удержать за собою жалование, а гениальный преобразователь хотел только обставить самого себя на европейский манер, хотел, чтобы у него было так, как у знатных господ бывает. Там заведены академии - и у нас давай заводить академии; там музеи - и у нас музеи; там ученые - и у нас пускай будут ученые; если нельзя найти ученых в России, надо из-за границы выписать; если ученым, выписанным из-за границы, нечем заниматься собственно в России, если их сочинения, напечатанные на русском языке, не найдут себе ни покупателей, ни читателей - и это не беда. Пусть занимаются в Петербурге тем же, чем занимались в Берлине, или в Марбурге, или в Гейдельберге, пусть печатают свои сочинения на французском, или на немецком, или на латинском языке, пусть печатают хоть на санскритском, дело не в сочинениях и тем более не во влиянии этих сочинений на русское общество: дело именно в том, что они будут жить в Петербурге, состоять на русской службе и составлять из себя русскую академию. Дело не в действии, а в декорациях. Вот чем Петр отдавал дань своему тщеславному, мишурному веку; он был бережлив в своем образе жизни, он жил в тесных комнатах, носил потертое платье, пил простую анисовую водку и в то же время заводил бесполезнейшую академию и платил шарлатану Лейбницу такое жалование, на которое можно было сшить десять роскошных костюмов. [Вы скажете, может быть: тот помещик, который разоряется на библиотеку, во всяком случае обнаруживает большее развитие ума и вкуса, чем тот, который садит деньги на псовую охоту; а я вам на это скажу, что нельзя произносить суждения, не вглядевшись в дело: если помещик, разоряющийся на библиотеку, страстный охотник до чтения, тогда ему и книги в руки; но если он заводит библиотеку для-ради важности, тогда он оказывается глупее того, который разоряется на псарню. Последний действует по живому влечению, а первый просто поступает как обезьяна. В том и в другом случае не мешает спросить: чьи они тратят деньги? Если свои, тогда и толковать не об чем.]
Немцы, которых Петр старался залучить к себе, чтобы сделать из них придворные украшения, понимали слабость преобразователя к умственному блеску и, стараясь эксплуатировать эту страстишку, ломили неслыханные цены. Агенты Петра долго ухаживали за Христианом Вольфом, за тем самым, который, как известно, был впоследствии учителем Ломоносова. Они всё приглашали его в Петербург, а Вольф все отнекивался и, наконец, порадовал их следующим ответом: он потребовал по 2000 рублей ежегодного жалования, обещал прослужить в России пять лет и, по истечении этого срока, желал получить единовременно сумму в 20 000 рублей. "Это немного, - продолжает он, говоря об этих условиях в письме к Блументросту, - если принять во внимание, что король Альфонс пожаловал еврею Газану за составление Альфонсовых астрономических таблиц, Александр Великий - Аристотелю за сочинение "Historiae animalium" {"Исследования о животных" (лат.). - Ред.} и покойный король Людовик Великий - Винцентию Вивиани, математику великого герцога флорентийского, за восстановление утраченной книги из высшей геометрии. Не говоря об огромных суммах, полученных Аристотелем от Александра Великого, всем известно, что еврей Газан имел от Альфонса 400 тысяч дукатов, а Вивиани от Людовика Великого такую сумму, на которую он выстроил во Флоренции огромный палаццо, выгравированный при его геометрической книге. Что же все сделанное этими людьми в сравнении с осуществлением исполинского замысла его императорского величества? Для того требуется муж опытный во всех философских и математических науках. В бозе почивший прусский король пожаловал Лейбницу гораздо более, нежели сколько я требую, за то, что он заботился заочно о Берлинской академии". "Исполинский замысел его императорского величества", о котором говорит Вольф, состоял просто в том, чтобы основать в Петербурге академию. Вольф, очевидно, называет этот замысел исполинским с тою же целью, с какою он выписывает исторические примеры, замечательные по своей назидательности. Ему хочется выторговать себе выгодные условия, и потому он преувеличивает трудность задачи, выставляет на вид черты похвальной щедрости. Можно себе представить, во сколько обошлась бы нам наша бесценная академия, если бы действительно за блеск имени пришлось платить по 20 000 рублей. К счастью, должно сознаться, что умственное тщеславие не вполне ослепляло Петра; он позволял себе платить по 1000 талеров Лейбницу ни за что ни про что, но когда дело шло о такой сумме, какую требовал Вольф, тогда преобразователь наш становился внимательнее и недоверчивее. Блументрост не решился даже сразу доложить Петру о притязаниях немецкого философа и отвечал Вольфу с некоторым оттенком иронии: "что касается до 20 тысяч рублей, то если мы даже предположим, что наш всемилостивейший монарх превосходит Александра Великого, Альфонса и Людовика Великого в великодушии и любви к искусствам и наукам, а ваше высокородие по своей учености и услугам, оказанным ученому миру вашими мудрыми сочинениями, выше Аристотеля, Газада и Вивиани, все-таки это такая сумма, о которой императору следует представить с осмотрительностью". Из этого письма Блументроста мы видим, что Петру действительно очень хотелось прослыть великодушным покровителем человеческой мудрости, но, во-первых, [как неукротимый деспот,] он хотел, чтобы эта мудрость стала к нему в зависимые отношения льстивого клиента, во-вторых, как русский человек, любящий выгадать и выторговать, он хотел нанять мудрецов подешевле. Петр был плохой меценат; кроме того, он не знал или не хотел знать, что меценаты вообще вредят развитию науки, что честные деятели мысли бегут от их покровительства и что продажные ученые окончательно развращаются под их влиянием.
Профессор анатомии Рюйш сообщил Петру Великому открытый им способ бальзамировать трупы, с тем чтобы Петр хранил его в тайне. "Однако, - говорит г. Пекарский, - царь передал секрет Лаврентию Блументросту, тот Шумахеру, который, в видах подслужиться лейб-медику Ригеру, рассказал ему о способе Рюйша. Ригер, покинув Россию, распубликовал его в "Notitia rerum naturalium", {"Понятие о природе" (лат.). - Ред. } статья "Animal". {"Животное" (лат.). - Ред.} - Кажется, этот анекдот не требует комментария, и, кажется, истолковать это событие в пользу нашего преобразователя не сумеют самые неисправимые его поклонники.
Бывши в Копенгагене, Петр получил там для своей кунсткамеры половину окаменелого хлеба и деревянную обувь, которую носили лапландцы. "Взамен их царь просил хранить в Копенгагенском музее русские лапти". Нельзя не улыбнуться этому ребяческому желанию великого человека; ему захотелось русскими лаптями заявить в одном из европейских музеев о существовании своего государства. Благодаря этому желанию русские лапти попали на почетное место, среди разных монстров и раритетов.
Вот выписка из указа о доставлении в кунсткамеру со всех концов России уродов, редкостей и пр. "Того ради паки сей указ подновляется, дабы конечно такие, как человечьи, так скотские, звериные и птичьи уроды, приносили в каждом городе к комендантам своим, и им за то будет давана плата; а именно: за человеческую - по 10 р., за скотскую и звериную по 5, а за птичью по 3 р. за мертвых. А за живые: за человеческую по 100 р., за скотскую и звериную по 15 р., за птичью по 7 р. А ежели очень чудное, то дадут и более; буде же с малою отменою перед обыкновенным, то меньше. Еще же и сие прилагается: что ежели у нарочитых родятся и для стыда не захотят принести, и на то такой способ: чтоб те неповинны были сказывать, кто принесет, а коменданты неповинны их спрашивать - чье? Но приняв, деньги тотчас дав, отпустить. А ежели кто против сего будет таить, на таких возвещать; а кто обличен будет, на том штрафу брать вдесятеро против платежа за оные и те деньги отдавать изветчикам". Великий преобразователь находил нужным поощрять доносчиков для того, чтобы наполнять кунсткамеру монстрами и раритетами; должно сознаться, что здесь очень мелкая цель оправдывала очень некрасивые средства; впрочем, наверное, найдутся у нас такие историки, которые признают это распоряжение не только извинительным, но даже полезным, премудрым и необходимым. Таков был дух времени, скажут они, таков характер народа! Вероятно, г. Щебальский, открывший, как известно, ту великую психологическую истину, что донос в характере русского народа;20 основал свои наблюдения на документах, подобных вышеприведенному указу. Вероятно, он принял распоряжение Петра Алексеевича за проявление русского народного характера; если это действительно так случилось, то можно себе представить, что сближение между великими деятелями и простыми смертными не всегда бывает выгодно и приятно для последних. Если бы мы судили обо всех испанцах по Филиппу II, обо всех итальянцах по Фердинанду Неаполитанскому, обо всех англичанах по Генриху VIII, то, вероятно, испанцы, итальянцы и англичане почувствовали бы себя глубоко и притом несправедливо оскорбленными. - Указ Петра произвел свое действие; с разных концов России потянулись в Петербург живые и мертвые уроды; если бы за нравственное и умственное уродство определена была премия, тогда бы, вероятно, количество прибывающих субъектов было еще значительнее, - тогда, может быть, пришлось бы содержать при кунсткамере и Никиту Зотова, и Кесаря Ромодановского, и Шумахера, и даже самого Александра Даниловича Меншикова. Из денежных отчетов кунсткамеры от 1719 до 1723 годов видно, что при ней содержались живые монструмы Яков, Степан и Фома; на каждого из них выходило по рублю в месяц. В Заиконоспасской академии, во время Ломоносова, отпускалось на каждого ученика по алтыну в день, следовательно, по 90 копеек в месяц. Живые монструмы получали больше; следовательно, при великом основателе просвещения в России живым уродам было удобнее жить на свете, чем молодым студентам.
Радея о процветании наук, искусств и уродов в России, Петр Великий заботился также о том, чтобы просвещенная Европа восхищалась не только русскими лаптями, поставленными в Копенгагене, но также учеными учреждениями, возникавшими в юном Петербурге. Петр держал на жаловании писателей, обязанных прославлять распоряжения русского правительства. Главным литературным агентом Петра был барон Гюйсеен. Немецкий журнал "Europäische Fama" помещал на своих страницах благорасположенные статьи, которые, по словам г. Пекарского, "приемами своими и стилем напоминают "Le Nord",-21 современный бельгийский журнал. - В книге г. Пекарского подробно рассказана полемика между Нейгебауэром и Гюйссеном. Нейгебаузр был наставником Алексея Петровича, но не ужился в России и, уехавши за границу, издал брошюру, в которой описал самым беспощадным образом грязные стороны новорожденной цивилизации. Гюйссен написал и издал опровержение; Нейгебауэр отвечал новою брошюрою, и тем дело кончилось. Полемика эта касается некоторых любопытных фактов и особенностей русских нравов.
Нейгебауэр говорит в своей брошюре, что иностранцы; приглашаемые в Россию, не находят в этой стране ни одного из тех удобств, которыми их стараются заманить. Им обещают большое жалованье, и не платят денег; им обещают чины и почет - а на поверку выходит, что их бесчестят, бьют батогами, награждают пощечинами, шпицрутенами и ударами кнута. Нейгебауэр приводит множество примеров. Вот некоторые из наиболее типичных.
Майора Кирхена царь в Архангельске, перед полком, в присутствии голландских и английских купцов, также морских офицеров, назвал е....м... (Hurren Solm) и, плюнув ему в глаза, выхватил у него шпагу и бросил к ногам, говоря: "ты, е....м..., хочешь быть майором, а не стоишь быть мушкетером".
И это за то, что Кирхен, прослужив целый год майором, не хотел быть капитаном и уступить свое место одному русскому. - Капитан Лудвиг, прибыв волонтером к осаде Нотебурга - а таким волонтерам царь обещал по 300 рублей и майорский чин, - потерял потом майорское жалование и 100 рублей и получил от царского величества собственноручную пощечину во время входа в Москву за то, что он, для правильнейшего расположения орудий, положил в одну яму дерево, которому царь хотел дать иное назначение. - 1700 года генерал и посланник польский, барон Ланге, был пожалован от царя собственноручно ударами и пр. и пр. за те, что он не дозволял над собою шутить царскому любимцу, некоему пирожнику (Bäckerjungen), по имени Александру Даниловичу Меншенкопфу (Menschenkopff). - Полковник Штрасберг наказан воеводою города, где он стоял в гарнизоне, батогами единственно потому, что не хотел действовать вопреки царского указа. - Капитан Форбус был наказан шпицрутенами из шомполов, а перед тем генерал из русских, переломив собственноручно его шпагу и сказав: "теперь я хочу тебя ошельмовать", дал ему пощечину.
Вот какие сведения сообщает Нейгебауэр о батогах:
Батогами называются небольшие жидкие палки длиною с аршин. Их берут служители в руки и садятся на голову и ноги раздетого человека и бьют его палками до тех пор, пока двадцать или тридцать из них не изломаются; потом наказываемого переворачивают и бьют по животу, наконец по бедрам и икрам.
Большая часть обличений Нейгебауэра грешит своею голословностью; в каждом из них есть что-нибудь необъясненное и недосказанное. Так, например, в рассказе о майоре Кирхене мы не видим, почему Петр хотел передать его место русскому офицеру; не видим также, каким образом Кирхен отстаивал свои права; бранные слова, произнесенные при этом случае царем, остаются голым фактом, не находящимся в связи с предшествующими событиями и не вытекающим ни из поведения Кирхена, ни из положения самого Петра. Рассказы о капитане Лудвиге, о бароне
Ланге, о полковнике Штрасберге и о капитане Форбусе точно так же дают нам одни голые, ничем не объясненные факты. К этой особенности обличительной брошюры Нейгебауэра было бы не трудно придраться; но барон Гюйссен, принявший на себя обязанность защищать честь русского правительства перед общественным мнением Европы, заблагорассудил не заметить этого недостатка обличительной брошюры; он, вероятно, боялся, чтобы Нейгебаузр, задетый за живое обвинением в голословности и бездоказательности, не привел в подкрепление своих рассказов такие факты и аргументы, которые зажали бы рот официальному адвокату России, вместо того чтобы требовать от Нейгебауэра доказательств и дальнейших разъяснений, Гюйссен в своем возражении просто старается покрепче обругать автора обличительной брошюры и превознести громкими похвалами те важные лица, которые пострадали от язвительных рассказов и замечаний памфлетиста. Отстаивая Меншикова, Гюйссен решается даже придумать для него небывалую генеалогию; он утверждает, что Меншиков происходит из хорошей дворянской фамилии на Литве и что отец его был обер-офицером Семеновского полка. Потом он говорит, что римский император, во уважение к блестящим качествам Меншикова, по собственному побуждению возвел его в достоинство имперского князя. Конечно, в наше время ни один порядочный человек не поставит Меншикову в вину его плебейское происхождение, но сочинение произвольной генеалогии дает нам возможность судить как об авторской честности Гюйссена, так и о высоте нравственных требований тех людей, по приказанию которых этот паразит пускался в литературную деятельность. Из отзывов Гюйссена о Меншикове мы можем также составить себе понятие о том, насколько можно доверять остальным возражениям этого нанятого литератора против Нейгебауэра. Впрочем, большая часть возражений до такой степени слабы и нелепы сами по себе, что им нельзя было бы поверить даже в том случае, если бы мы не имели никаких данных против литературной честности автора. Вот, например, каким образом Гюйссен старается парализировать описание батогов, приведенное выше из брошюры Нейгебауэра. "Батоги, кнут и другие наказания, - пишет полемизирующий барон, - так подробно и обстоятельно описаны им, что можно думать, что автор часто имел все это перед глазами и увеселял свои нежные чувства подобными спектаклями. По всей справедливости можно пожелать таковых наказаний, как заслуженную награду, всем пасквилянтам, особенно же тем из них, которые нападают грубым образом на коронованных особ, на власть и честь их верных министров, что сделано в настоящей постыдной брошюре". - Это место может показаться очень остроумным и игривым, но самые пристрастные читатели будут принуждены согласиться, что рассказ Нейгебауэра о наказаниях батогами остается не опровергнутым. Отрицать батоги не решается сам Гюйссен, решившийся отрицать плебейское происхождение Менпшкова; не решается он, конечно, не из уважения к истине, а, вероятно, потому, что отрицать батоги значило бы восставать против господствовавших обычаев и учреждений; отрицать батоги значило бы находить их применение предосудительным; такого рода дерзкий образ мыслей мог не понравиться великому Петру; не желая рисковать своею благородного спиною, барон Гюйссен предпочел обойти вопрос о действительном существовании батогов в России и обрушиться всею тяжестью своего негодующего остроумия на пасквилянтов; такой полемический оборот был, конечно, удобнее и безопаснее. Я считаю бесполезным долее останавливаться на полемике Гюйссена с Нейгебауэром; приведенные мною отрывки показывают ясно, каким образом Петр пользовался содействием печатной гласности и насколько он был разборчив в выборе орудий и средств.
Личные отношения Петра к несчастному Алексею Петровичу дают некоторые материалы для оценки общих воззрений царя на просвещение и на отношения науки к жизни. "Одною из важнейших причин, - говорит г. Пекарский, - неудовольствия его на сына, царевича Алексея Петровича, было нерасположение последнего к военным приемам и дисциплине, что ясно высказано в письмах царя при деле об осуждении царевича" (стр. 122).
В "Europäische Fama" в официально хвалебной статье о воспитании Алексея Петровича встречается следующий пассаж: "Его царское величество старается, чтобы московский принц, единственный сын его, шел по его стопам и мог бы славу российской монархии вознести на ту степень, на которую достославный родитель намерен поставить посредством недавних побед своих над турками, татарами и другими неприятелями. Царевич не только русским, но и иностранцам известен под именем пресветлейшего солдата" (стр. 137). Надо отдать справедливость составителю этой панегирической статьи; своею наивною похвалою он сильнее всякого памфлетиста насолил Петру во мнении мыслящего потомства. Титул "пресветлейшего солдата", приданный Алексею Петровичу льстецами русского правительства, дает нам самое рельефное понятие о том, чего требовал Петр от своего сына и во имя чего он насилием и наказаниями ломал естественные наклонности молодого человека. Мистические стремления Алексея, его пристрастие к старине, его юношеские пороки - все объясняется военною форменностью воспитания, все объясняется тем глубоким отвращением к [солдатизму], которое развил в нем Петр, старавшийся насильно приохотить сына к ружейным приемам и к военному артикулу. Мы видели, какими средствами Петр развивал в молодых русских любовь к анатомии; вероятно, такие же средства были пущены в ход для того, чтобы действительно превратить Алексея в пресветлейшего солдата. Не знаю, превратились ли русские посетители лейденского анатомического театра в ревностных медиков, но достоверно известно, к чести Алексея, то, что его природа не подчинилась воле великого родителя и разбилась в неравной борьбе.
В той же статье "Europäische Fama" встречается следующее любопытное место об Алексее: "Его холерико-сангвинический темперамент дает ему нужные силы, и пресветлейший родитель с строгою заботливостью запретил ослаблять или портить нежным воспитанием его юность: поэтому его сиятельство, князь Меншиков, согласно родительской воле, обходится с ним без всякой излишней лести, и часто можно видеть, что царевич за обедом встает с своего места и становится позади родительского кресла, чтобы тем выказать сыновнее почтение, а его величество веякий раз ему приказывает садиться". Надо подивиться бестолковости тех людей, которых русское правительство облекало в звание официальных хвалителей. Скажите на милость, какое отношение имеют заботы Петра об укреплении сил молодого Алексея к той нелепой застольной комедии, о которой "Europäische Fama" рассказывает с очевидными усилиями найти ее похвальною! Если Алексей действительно становился за кресла Петра, то с какой же стати публиковать об этом в газетах? - Приведенный факт показывает нам образчик той субординации, в которой Петр старался держать всех окружающих, начиная с членов собственного семейства. Сохранив этот факт для потомства, панегиристы Петра оказали ему медвежью услугу; впрочем, иначе и быть не могло; панегиристы и продажные писатели все таковы, потому что люди умные и даровитые, способные существовать честным трудом мысли, не торгуют своим пером и не принимают на себя унизительной обязанности хвалить и порицать против убеждения.
Инструкция, данная Толстому при его отправлении в заграничное путешествие в 1697 году, показывает, что именно Петр считал достойным изучения и полезным для молодых русских, отправляемых в погоню за просвещением. Эта инструкция заключает в себе следующие параграфы или "статьи последующие учению": "1) Знать чертежи или карты, компасы и прочие признаки морские. 2) Владеть судном, как в бою, так и в простом шествии, и знать все снасти и инструменты, к тому принадлежащие: паруса, веревки, а на каторгах и на иных судах весла и пр. 3) Сколь возможно искать того, чтобы быть на море во время боя, а кому и не случится, и то с прилежанием того искать, как в то время поступать; однакож видевшим и не видевшим бои от начальников морских взять на то свидетельствованные листы за руками их и за печатьми, что они в том деле достойны службы своея. 4) Ежели кто похощет впредь получить милость большую, по возвращении своем, то к сим вышеписанным повелениям и учению научился бы знать, как делать те суды, на которых они искушение свое примут". Текст этой инструкции показывает нам ясно, что специально техническая сторона европейского образования всего сильнее привлекала Петра; ему хотелось иметь у себя дома хороших кораблестроителей, хороших моряков, солдатов, землемеров, чертежников и т. п. Умственное развитие человека оставалось на самом заднем плане. Петр инстинктивно понимал, что развитые люди редко бывают хорошими исполнителями чужой воли, и потому его административные соображения вовсе не требовали того, чтобы молодые русские путешественники вглядывались в житье-бытье европейских народов и выносили из своих наблюдений материалы для критики своего домашнего порядка вещей. А между тем нельзя зажимать глаза и уши молодым людям, отправляющимся за границу. Нельзя было требовать, чтобы они видели только чертежи, веревки, компасы, паруса и каторги.
Они видели много такого, что никогда не попалось бы им на глаза в России; они видели и рассуждали про себя, хотя многое из виденного проходило перед их неприготовленным пониманием, не оставляя по себе никакого прочного впечатления. Находились такие путешественники, которые на все смотрели с невозмутимым бесстрастием; но зато были и такие, которые выражали даже в полуофициальных своих заметках сочувствие к тем или другим явлениям иноземной жизни. Вот, например, выписка из описания путешествия графа Матвеева: "В том государстве лучше всех основание есть, что не властвует там зависть; к тому же король сам веселится о том состоянии честных своих подданных, и никто из вельмож ни малейшей причины, ни способа не имеет даже последнему в том королевстве учинить какова озлобления или нанесть обиду. Всякой из вельмож смотреть себя должен и свою отправлять должность, не вступая до того, в чем надлежит державе королевской. Ни король, кроме общих податей, хотя самодержавный государь, никаких насилований не может, особливо же ни с кого взять ничего, разве по самой вине, свидетельствованной против его особы в погрешении смертном, по истине, рассужденной от парламента; тогда уже по праву народному, не указом королевским, конфискации или описи пожитки его подлежать будут. Принцы же и вельможи ни малой причины до народа не имеют и в народные дела не вмешиваются, и от того никакую тесноту собою чинить николн никому не могут. Смертный закон имеют о взятках народных и о нападках на него".
Это говорится о Франции времен Людовика XIV; если эта страна до такой степени нравилась Матвееву, то можно себе представить, что требования были очень умеренны и что, насмотревшись на петровскую Россию, можно было легко помириться со всяким иным порядком вещей, как бы ни был сам по себе некрасив и неудобен этот иной порядок. Можно также себе представить, что деятельность нашего преобразователя во многих отношениях потеряла бы свой характер размашистой произвольности, если бы симпатии Матвеева нашли себе отголосок в тогдашнем русском обществе. Если бы между молодыми людьми, посылавшимися за границу для изучения разных рукоделий, нашлось много умных голов, способных понимать различие между своим и иноземным, тогда, вероятно, Петру сделалось бы вовсе не так легко помыкать силами, способностями, убеждениями и наклонностями своих подданных. Сомневаюсь, чтобы Петр почувствовал особенную радость, замечая это пробуждение русской мысли. Но бедная русская мысль спала очень крепко, и ее отдельные разрозненные проявления, растрачиваясь в неравной, но не бесплодной борьбе, глохли и замирали, как слабый стон, вырывающийся из наболевшей груди.
Впервые опубликована в журнале "Русское слово", 1862, кн. 4 (главы I-III) и 5 (главы IV-VII). Первая часть статьи (главы I-III) была затем включена в ч. 2 первого издания сочинений (1866 г.). Однако увидеть свет статье в этом издании не удалось. Карательная цензура, рассмотрев ч. 2 этого издания по ее напечатании, задержала ее и возбудила судебное преследование против издателя Ф. Павленкова, которому вменялось в вину опубликование в этой части сочинений именно статьи "Бедная русская мысль", а также статьи "Русский Дон-Кихот". После того как петербургская судебная палата, несмотря на настояния прокурора, оправдала Павленкова, защищавшегося с большим искусством, и сняла арест со второй части сочинений, прокурор обжаловал решение палаты в сенате. Сенат, освободив Павленкова от наказания, разрешил выпустить в свет книгу, но статья "Бедная русская мысль" была по этому же решению из нее вырезана. В дальнейшем статья эта смогла увидеть свет лишь после революции 1905 г. Она вошла в дополнительный выпуск к шеститомному собранию сочинений Писарева в издании Павленкова (см. там же подробное изложение судебного процесса). Существенных расхождений между текстом этой статьи в журнале "Русское слово" и в дополнительном выпуске к шеститомнику нет, если не считать пропуска первого предложения статьи, иной разбивки на главы во второй половине статьи и некоторых других мелких пропусков текста в дополнительном выпуске. В рукописном отделе Института русской литературы АН СССР в Ленинграде имеется почти полный беловой автограф второй половины статьи (главы IV-VII); в рукописи отсутствует лишь конец статьи (последний абзац).
В рукописи есть несколько существенных отличий как от журнального текста, так и от текста дополнительного выпуска. Нет сомнения, что эти изменения печатного текста сравнительно с рукописью - цензурного происхождения. В печатном тексте оказались исключенными или измененными в сторону смягчения некоторые резкие оценки Петра I, характерные сопоставления его деятельности с фактами современного Писареву быта и рассуждения Писарева о зависимости развития человеческих способностей от природы и обстоятельств. Так, в журнальном тексте главы IV отсутствует отрывок со слов: "Я говорил уже, что влияние исторического деятеля..." кончая словами: "существование врожденных наклонностей к живописи, к математике, к изучению языков и т. д." (см. данн. том, стр. 72-73). Вместо слов, заключенных в начале стр. 82 в квадратные скобки, было: "Все, что сделал Петр, б_ы_л_о п_л_о_д_о_м е_г_о л_и_ч_н_ы_х с_о_о_б_р_а_ж_е_н_и_й..." (разрядкой выделены слова, отсутствующие в рукописи). В выводах к этой главе в журнале вообще отсутствует пункт 3, а в пункте 4 вместо: "Деятельность великих людей была постоянно вредна..." читаем: "Деятельность великих людей не достигала своей цели". В главе V отсутствуют три небольших отрывка (см. на стр. 85 отрывок со слов: "Опять педагогическая картина..." кончая словами: "честолюбивая маменька и усердные преподаватели!"; на стр. 88 предложение, начинающееся словами: "Тут вся штука в том..." и отрывок со слов: "Вы скажете, может быть..." кончая словами: "тогда и толковать не об чем"). Имели место и более мелкие изменения текста (так, на стр. 94 вместо слова: "солдатизму" в журнале было: "дисциплине"). Ввиду существенного значения всех этих вариантов рукописного текста, их соответствия общему направлению статьи и тесной логической связи пропущенных в печатном тексте отрывков со всем ходом изложения мыслей автора они в настоящем издании введены в основной текст в квадратных скобках. Таким образом, в этом издании статья воспроизводится по тексту "Русского слова" с дополнениями и отдельными исправлениями (во второй ее части) по рукописи Института русской литературы АН СССР. Статья "Бедная русская мысль" не случайно подверглась ожесточенному гонению со стороны царской цензуры, а затем и судебному преследованию. В обвинительном акте по делу о ч. 2 сочинений Писарева между прочим указывалось, что статья "Бедная русская мысль", а также "Русский Дон-Кихот" появились в "Русском слове" непосредственно перед временным запрещением журнала за "вредное направление" и что именно эти две статьи в последних книжках журнала 1862 г. были "наиболее вредными по направлению". Обвинительное заключение указывало, что статья "Бедная русская мысль" заключает в себе "иносказательное порицание существующей у нас формы правления", делает "вообще враждебное сопоставление монархической власти с народом", "стараясь представить первую началом бесполезным и даже вредным в народной жизни". Статье вменялось в вину то, что в ней автор показывает произвол и реакционный характер деятельности самодержавных властителей, "народ же или общество выставляются как элемент гонимый, протестующий, борющийся с гонителями и, наконец, поборающий их личную волю". "Автор самыми черными красками, хотя и иносказательно, - говорилось там далее, - рисует характер неограниченного правления и многознаменательным тоном напоминает читателю примеры Карла I и Иакова II английских и Карла X и Людовика-Филиппа французских; не видит в России ни прежде, ни после Петра Великого никакого исторического движения жизни (исключая реформы 19 февраля 1861 г.); о личности же и деяниях Петра Великого относится в самом презрительном тоне; издевается над патриотизмом и консервативными чувствами прежних наших издателей, восхваляет насмешку, презрение и желчь, которыми проникнута нынешняя литература наша, и только в этих ее качествах видит надежду будущего". Слова Писарева о том, что если бы Шакловитому удалось убить молодого Петра, жизнь русского народа не изменилась бы в своих отправлениях, в речи прокурора на процессе были расценены как скрытое оправдание цареубийства. Кроме того, то место в главе II, где говорится о свободе чувства (см. данн. том, стр. 61), было расценено цензурой как оправдание "свободных отношений двух полов".
Статья явилась важным выступлением против царизма, против произвола правителей, не считающихся с волею народа и его жизненными интересами.
Но полемически направляя свою статью против русского царизма, против крепостничества, реакции и застоя, Писарев вместе с тем впадает в нигилистическую оценку прошлого русского народа, утверждая, что нам якобы "не на что оглядываться, нам в прошедшем гордиться нечем". Полемически односторонней, предвзятой является и данная в статье характеристика Петра и оценка его деятельности. Писарев не отрицает талантливости Петра, выдающегося характера его личности. Но, делая исключительное ударение на тех варварских методах, с помощью которых действовал Петр, проводя свои реформы, он явно принижает значение Петра как прогрессивного политического деятеля, игнорирует выдающееся историческое значение его реформ. Следует иметь в виду, что такие полемически односторонние оценки Петра I и его деятельности в отдельных высказываниях революционных демократов 1860-х гг. были связаны с общим обострением борьбы против царизма, с убеждением, что только демократическая революция может изменить существующий порядок вещей и что никакие реформы "сверху" не приведут к благоприятным переменам. В этом смысле симптоматична, например, резкая оценка деятельности Петра, которая дана у Чернышевского в его письме к Пыпину от 7 декабря 1886 г. (см. Полное собрание сочинений, т. XV, стр. 613-615). Но вместе с тем крупнейшие представители революционной демократии, Белинский, Герцен, Огарев, Чернышевский, подчеркивали и большое прогрессивное значение деятельности Петра. Так, в "Очерках гоголевского периода русской литературы" Чернышевский говорил о Петре как об "идеале патриота". Оценка Петра, данная в статье Писарева, является наиболее резкой, полемичной и односторонней из всех важнейших высказываний о нем революционно-демократической критики.
1 "Свежее предание" - роман в стихах Я. П. Полонского; печатался в журнале "Время" (1861, NoNo 6 и 10; 1862, No 1), но не был закончен. Поэма носила мемуарный характер, в ней были даны картины быта Москвы 1840-х гг. и жизни московских кружков того времени и имели место выпады в адрес демократической критики. Поэма Полонского вызвала резкие полемические отклики в демократических журналах этого времени. В частности, резкий отзыв о "Свежем предании" и меткую пародию на него дал поэт-сатирик Д. Д. Минаев в "Дневнике Темного человека" ("Русское слово", 1861, кн. 7).
2 А Витгенштейн! - Флигель-адъютант князь Витгенштейн в "Кавалерийских очерках", напечатанных в марте 1862 г. в "Военном сборнике", выступил с защитой необходимости телесных наказаний солдат. Это вызвало протест ста шести офицеров, опубликованный в тогдашней печати. - А Юркевич с его энергическими мотивами жизни! - Реакционер П. Юркевич в своей "Заметке", опубликованной в Киеве в 1860 г., защищая применение розог, писал между прочим о том, что жизнь "нуждается в основах и мотивах более энергических, нежели отвлеченные понятия науки".
3 Один пишет о какой-нибудь черниговской гривне... - Черниговская гривна - одна из разновидностей древнерусской гривны, слитка серебра, служившего денежной и весовой единицей. Упоминая об ученом, пишущем о черниговской гривне, Писарев имеет, очевидно, в виду одного из своих учителей по университету, филолога И. И. Срезневского, среди многочисленных работ которого есть и несколько посвященных древнерусским деньгам (одна из них была опубликована в 1860 г. в газете "С.-Петербургские ведомости"). На Срезневского же указывают и другие названные здесь темы статей.
4 Правду же говорил об вас Чернышевский, что вы очень несообразительны. - Писарев имеет в виду статью Чернышевского "Полемические красоты. Коллекция вторая" (1861), где, иронизируя над филологом Ф. Буслаевым и критиком С. Дудышкиным, Чернышевский высмеивал их недогадливость.
5 Почва, народная подоплека - выражения, характерные для славянофилов и близких к ним писателей (например, сотрудников журнала "Время"). Эти выражения были связаны с реакционными представлениями о народности у этих авторов.
6 Вестфальский мир между правительствами Германской империи, Франции и Швеции положил конец Тридцатилетней войне 1618-1648 гг. - Битва при Белой горе - крупнейшее сражение периода Тридцатилетней войны под Прагой 8 ноября 1620 г. между чешскими патриотами и войсками католической лиги - имперско-баварской армии, закончившееся поражением чехов и приведшее к потере независимости Чехии.
7 Империей негров-ашантиев Писарев называет сильное независимое государство, созданное африканскими племенами ашанти на Золотом Берегу (Зап. Африка) в конце XVII - начале XVIII в.; в течение почти всего XIX в. ашанти успешно отстаивали свою независимость, оказывая упорное сопротивление войскам английских колонизаторов.
8 Четыре многознаменательные исторические эпизода - английская буржуазная революция 1640-1660 гг., в ходе которой был свергнут с престола и казнен король Карл I (1649 г.); государственный переворот 1688 г. в Англии, в результате которого был низложен последний король из династии Стюартов - Яков II; Июльская революция 1830 г. во Франции, свергнувшая Карла X, последнего короля из династии Бурбонов; Февральская