Пнин Иван Петрович - Dubia

  

   Нравоученне есть наука отношений, между людьми находящихся, и должностей, из отношений сих проистекающих. Или: нравоучение есть познание того, чего существа благоразумные и рассудительные должны непосредственно избегать, если желают сохранить себя и жить благополучно в обществе.

   Чтоб быть нравоучению общему, оно должно быть соглашено с природою человека вообще, то есть основанному постоянно на сущности, свойстве и качествах, обретающихся во всех одинакого с ним роду существ, кои отличают его от прочих животных. Отсюда проистекает, что нравоучение предполагает науку о природе человека.

   Всякая наука есть ничто иное, как плод опыта. Знать вещь значит испытывать производимые ею действия, образ, под которым она оные производит, различные виды, под коими можно ее рассматривать. Наука нравов, чтоб быть верною, должна быть последствием постоянных, повторяемых и неизменяющихся опытов; ибо они только могут доставить нам истинное познание об отношениях, между существами рода человеческого обретающихся.

   Отношения между людей суть ничто иное, как разные образы, которыми они взаимно друг на друга действуют и кои суть причиною влияния на взаимное их благосостояние.

   Должности нравоучения суть те средства, которые существо рассудительное и способное к испытаниям должно употреблять к достижению благополучия, к которому природа его беспрестанно понуждает. Итти есть должность, влекущая перейти от одного места к другому; быть полезну есть должность, по которой желаешь приобрести внимание и уважение от подобных себе; воздержаться от соделания зла есть должность, которая заставляет мыслить, да не обратить сим на себя ненависть и негодование от тех, кои способствовать могут собственному его благополучию. Словом, должность нравственная есть соглашение средств с концом, себе предполагаемым; от мудрости или благоразумия зависит соразмерять средства сии с тем концом, то есть с пользою употреблять их к достижению благополучия, желание которого свойственно человеку.

   Обязанности нравоучения суть тот закон, который заставляет воздерживаться или убегать от некоторых действий, могущих препятствовать искомому нами в жизни общественному благосостоянию. Кто предполагает какое-нибудь намерение, тот должен находить и средства, к оному сопровождающие; существо, ищущее счастия своего, обязано изыскивать самоудобнейший путь, к блаженству привести его могущий, обязано, под опасением учиниться злополучным, устраняться того, который его от оного удаляет. Познание сих средств есть плод опыта, яко единственного средства, научающего нас познавать как предмет, нами предполагаемый, так и верные пути, к оному сопровождающие.

   Узы людей, одних с другими соединяющие, ничто иное суть, как обязательства и должности, которым они подчинились по последствиям отношений, между ими существующих. Сии обязанности, сии должности суть договоры, без которых не можно взаимного приобрести счастия. Таковы суть узы, связующие отца с детьми, государя с подданными, общество с сочленами и проч.

   Сих приведенных начал довольно, дабы увериться нам, что человек при рождении своем не приносит знания о должностях нравоучения и что мнение тех крайне лживо, кои приписывают человеку чувства нравственные врожденные. Понятия, которые человек имеет о добре и зле, о удовольствии и печали, о порядке и беспорядке, о предметах, к которым он стремится или коих убегать должен, желать их присутствия или опасаться их, ничто иное суть, как следствия опытов, на которые тогда только положиться можно, когда оные справедливы, сопровождены рассуждением, утверждены рассудком. Человек, вступая в свет, ничего более не приносит, как только способности к чувствованию; и от сей его чувствительности проистекают опять те способности, кои называются душевными. Утверждать же, что мы имеем понятия предшедшие о добре и зле и потолику испытанные, поколику предметы производят в нас впечатления, значит утверждать то, что мы имеем познание о причинах, не чувствуя их действий.

  

  

   Человечество есть наклонность, коею мы должны к существам нашего рода, как к членам повсеместного общества, для которых сама справедливость требует, чтоб мы изъявляли доброхотство и показывали им вспоможения, какие нужны для нас самих, когда бы наши обстоятельства того востребовали. Китаец, турок, американец имеют одинаковое право в нашем к ним вспоможении и в человечестве, поелику как человек и я от них взаимно сего потребую, когда буду приведен в их землю. - "Почитай, - говорит Фоцилид, - как иностранного, так и гражданина; ибо мы здесь все странники, по лицу земли рассеянные". - Когда у Сократа спросили, из коея он земли, он ответствовал: "Я житель мира". - Император Антонин говаривал, что "я, будучи по естеству своему существо, склонное общежитию и рассудительное, в каком бы я городе или земле ни был, где бы ни находился, скажу как Антонин, что я из Рима, и как человек: я житель мира".

   "После сражения, - говорил герцог де-Шартр, - нет уже на ратном поле неприятелей".

   Славный химист Мартын Поли изобрел посредством химии такой состав, который превосходил вдесятеро силу пороха; представил его Людовику XIV, любящему всякие химические открытия. Сей государь приказал сделать оному составу опыт. Поли употребил всю возможность, чтоб показать то превосходство, которое получить можно сим составом во время войны. - "Ваше изобретение искусно, - сказал король, - опыт удивителен и ужасен; но средства, принятые в войне, и без тою довольно уже насильственны; почему я вам запрещаю в государстве моем ею обнаруживать и прошу истребить ею из памяти: сие будет услугою человечеству." - Поли сдержал слово, за что получил от Людовика XIV" знатное награждение.

  

  

   Благодеяние есть одна из тех любезных добродетелей, которой имя одно, производя приятность слуху нашему, представляет разуму бесчисленность воображений, самых наиприятнейших. Благодеяние вспомоществует несчастным, утешает сущих в огорчении, успокаивает слабых, способствует сему священному союзу, людей связующему, который творец желал восстановить между тварями. Благодеянием бы одним был счастлив род человеческий, когда бы согласилися все постановить оное общим. - "Если б, - говорил Дюклос, - делал всякий добра столько, сколько может, тогда не было бы совсем несчастных". Но надобно, чтоб благодеяние устремлялось ко благу общему и к награждению истинные токмо добродетели; ибо творить благо не понимающему и недостойному оного значит - зло существенное, значит поддерживать его и поощрять других к тунеядству. Не мудрено подать нищему, приходящему всякий день без зазрения совести просить милостыни, которого на счет тщеславия своего несколькими копейками удовлетворить возможно; но чтоб прямо благодетельствовать, должно узнать людей, действительно невинно несчастливых, честных и чувствительных, не смеющих иначе показаться с просьбою, как с крайним смущением и прискорбностию. Благодеяние человека слабого творит только неблагодарных, заслуживает от людей честных больше соболезнование, нежели уважение, и учиняет его, наконец, жертвою обманщиков. "Не рассыпай, - сказал Фоцилид, - благодеяний твоих на злобных и нечестивых, в противном случае, сие будет сеять на ветер". Словом, благодеяние есть та добродетель, посредством которой учиниться можно приятным для подобных себе и довольным самим собою. Полибий советовал Сципиону, чтоб он всякой раз не прежде входил в дом свой, доколе не учинит кого-нибудь благодеяниями своими себе другом. "Везде, - говорил Сенека, - где только можно встретить человека, можно уже благодетельствовать". Душа благодетельная чувствует величайшее удовольствие во утешении несчастных, ее благородное честолюбие споспешествует ко вспоможению всем страждущим от преследуемого их злополучия и по справедливости уподобляется божеству, возводящему на высоту солнце для того, чтоб оно освещало всех людей. Эвилион, наместник Анжерский, был столько расположен к благотворению бедным, что даже лишал себя, для пользы их, многого к спокойствию жизни своей служащего. Его некогда упрекали за то, что он не имел в доме своем обоев. "Когда я вхожу в дом мой, - отвечал он, - то стены оного никогда не говорят, что они озябли; бедные же, стоящие у дверей моих и дрожащие от холода, мне сказывают, что они имеют нужду в одежде".

  

  

   Человек есть существо чувствующее, одаренное понятиями, рассудительное, склонное к общежитию, которое во всякую минуту бытия своего старается сохранить себя и составить приятное себе существование. И как бы различность в роде человеческом, рассуждая каждого в особливости, велика ни была, все, однако, имеют они природу общую и никогда не изменяющуюся. Нет человека, не предполагающего себе во все время жизни своей какого-нибудь добра; нет также ни одного, который бы не полагал всех возможнейших средств к достижению счастия и избежания печали. И хотя мы часто обманываемся как в средствах, так и в предметах, нами избираемых, но сие потому, что или не имели опытов, или не в состоянии делать порядочное извлечение из тех, кои мы приобрести можем. Невежество и заблуждение суть истинные причины развращения людей и несчастия, на себя навлекаемого.

   Не имея истинных понятий о природе человека, многие нравоучители обманывались в системах своих о нравоучении и, вместо истинного описания о человеке, оставили сказки и романы. Слово природа было им неизвестно, которому не могли дать смысла, порядочно определенного. Но как нравоучение должно быть познание о человеке, то должно не иначе научиться оному, как составя сперва истинные об оном понятия, без чего всякую минуту будешь подлежать погрешностям. Для получения истинного о нем познания не нужно (как то некоторые делали) прибегать к нерешимой и обманчивой метафизике и разыскивать по правилам ее скрытые пружины, его движущие, но довольно рассмотреть человека таковым, как он взору нашему представляется, таковым, как он действительно производит свои действия, и тут разобрать качества и свойства его, которые глазам нашим непременно в нем представляются.

   Сие предположив, мы назовем природу в человеке собранием качеств и свойств, его составляющих, ему врожденных и отличающих его от прочих животных, с ним нечто общее имеющих. Итак, оставим трудные умствования, дабы дойти до самых невидимых и невозможных начал, из коих мысль и чувство проистекают, и в нравоучении удовольствуемся только тем познанием, что всякий человек чувствует, мыслит, действует и повсевременно в жизни своей ищет себе благосостояния. Вот качества и свойства, составляющие природу человеческую, кои обретаются неизменяемо в каждом в особливости нашего рода, и потому нет нужды знать более для открытия того направления, какое человек должен взять к достижению конца, им предполагаемого.

  

  

   Невзирая на бесчисленность степеней, людей разделяющих, не сыщется из них двух человек, которые бы совершенно один на другого походили: но все, однако, вообще любят удовольствия и убегают печали. Подобно как и в однородных растениях нет ни единого, которое бы с другим было совершенно одинаково. Нет двух листов на дереве, кои бы взору наблюдателя различности не представили. Между тем сии растения, сии дерева, сии листья суть одного рода, и все равно питающий их сок из вод и земли получают. Бывши расположены в почве, надлежащим образом приуготовленной, лучами благодетельствующего светила согреваемые, довольно одожденные, растения сии оживляются, возрастают, возвышаются и представляют глазам нашим вид удовольствия; в противном же случае, когда находятся они в земле неплодной, то, какие бы труды прилагаемы к восстановлению их ни были, они слабеют, кажутся страдающими, сохнут, исчезают.

   Между впечатлениями или ощущениями, которые человек от поражающих его предметов получает, одни по сходственности с природным его расположением ему нравятся, другие же по их беспорядочному и возмутительному свойству не нравятся. Следственно, он одним желает продолжения их к себе возобновления, в то время как другие отвергает, желая их отдаления. И, смотря, приятным ли или оскорбительным образом чувства наши приведены в движение, мы любим или ненавидим предметы, желаем или убегаем, ищем или стараемся устраниться их влияния.

   Любить предмет какой значит желать его присутствия; хотеть, чтоб продолжал он производить впечатления сходственно бытию нашему; сие есть такое желание власти, чрез которое бы мы в состоянии были ощутить приятные его действия. Ненавидеть предмет значит желать его отсутствия, видеть производимые им на чувства наши несносное впечатление истребленным. Мы любим друга, потому что его присутствие, его обхождение, его достоинства нам удовольствие составляют; мы не желаем повстречаться с неприятелем, поелику присутствие его нас отягощает.

   Всякое впечатление или всякое приятное движение, в нас возбуждающееся и коему продолжения желаем, называется добро, удовольствие; предмет, сие впечатление в нас произведший, называется хороший, полезный, приятный. Всякое ощущение, которому желаем окончания, поколику оно возмущает нас и расстраивает порядок состава нашего, называется зло, печаль; предмет, оные возбуждающий, называется худой, вредный, неприятный. Удовольствие продолжительное и непрерывающееся называется счастие, благосостояние, блаженство; беспрерывная печаль называется несчастие, неблагополучие. Следственно, счастие есть непрерывное наше хотение, дабы нам таким образом и чувствовать и иметь существование, чтоб оное согласно было нашему желанию.

   Человек по природе своей необходимо любить должен удовольствие и убегать печали, поелику первое сходствует с его бытием, то есть с его членосоставлением, с его темпераментом, с непременным порядком его сохранности; напротив того, печаль расстраивает порядок машины человеческой, препятствует органам исполнять свои должности, вредит его сохранению.

   Порядок вообще есть образ бытия, через который все части целого беспрепятственно споспешествуют достигнуть конца, природою предполагаемого. Порядок в машине человека есть образ бытия, которым все части его тела направляются к его сохранности и благосостоянию всего вместе. Порядок нравственный, или гражданский, есть то счастливое слияние действий и хотений человеческих, откуда проистекают сохранность и счастие целого общества. Беспорядок есть расстройство порядка или есть такое действие, которое вредит благосостоянию человека или целого общества.

   Удовольствие тогда только есть добро, когда оно согласно с порядком; как скоро же, хотя непосредственно, хотя по последствию, производит беспорядок, сие удовольствие есть тогда зло существенное, а особливо видя, что сохранность человека и его непрерывающееся счастие суть блага наиболее желаемые, нежели как скоропреходящие и горестями последуемые удовольствия. В то время, когда человек, омоченный потом, утоляет с поспешностью студеною водою жажду свою, без сомнения, ощущает самое приятное удовольствие, но удовольствие сие вовлекает его в последствия, смертью кончаемые.

   Удовольствие перестает быть благом и претворяется во зло, хотя оно настоящее, хотя последственное, и производит действия вредоносные относительно нашей сохранности: оно противно непременному нашему благосостоянию.

   С другой стороны, печаль может учиниться для нас благом преимущественным, когда она простирается к нашему сохранению и к доставлению выгод постоянных. Всякий выздоравливающий терпеливо переносит побуждения голода и противится попеременно прельщающим его явствам, имея в виду возвращение здоровья, яко единственного и наиболее желательного счастия, противу могущего временно только усладить вкус его.

   Опыт может только научить разбирать удовольствия, которым без страха предаваться можно, или которые предпочитать должны тем, кои могут вовлещи нас в опаснейшие последствия. Хотя любовь к удовольствию совершенно нераздельна от человека, но он должен подчинен быть желанию собственные своея сохранности и желанию непременного себе благосостояния, на всякую минуту им предполагаемого. Если человек хочет соделать свое счастие, то все убеждает его, что для достижения к сему концу он должен делать выбор в своих удовольствиях, воздержно оными наслаждаться, отметать те, кои могут причинить впоследствии болезни и раскаяние, предпочитать иногда наибольшие огорчения, когда они доставить могут счастие твердое и постоянное. Удовольствия должны быть направляемы сходственно со влиянием их на счастие человеческое. Истинные удовольствия суть те, кои по испытании представляются нам согласными с сохранностью человека и кои не приключают ему печали. Удовольствия обманчивые суть те, кои, льстя ему на несколько минут, причиняют во окончании продолжительные несчастия. Удовольствия рассудительные суть те, кои более приличествуют существу, удобному различать полезное от вредного, существенное от ложного. Удовольствия честные суть те, кои не сопровождаются раскаянием, стыдом, угрызениями. Удовольствия нечестные суть те, от которых мы принуждены бываем стыдиться, поелику они учиняют нас презрительными как самим себе, так и прочим. Все удовольствия, когда они не соответственны должностям нашим, кончаются обыкновенно для нас беспокойством. Удовольствия законные суть те, кои одобрены существами, с нами живущими. Удовольствия непозволенные суть те, кои воспрещены законами, и пр.

   Удовольствия, или ощущения приятные, непосредственно в органах наших чувствуемые, называются удовольствия телесные. Сии удовольствия хотя производят чувствование, с бытием их согласное, но не могут продолжиться, не причиня ослабления сих самых органов; ибо сила их как-то естественно ограничена таким образом, что сии самые удовольствия окончаться должны для нас отягощением, если не положим между ими известного времени, которое бы, успокаивая чувства наши, восстановить могло наши силы. Вид блестящего предмета нас удивляет, но повреждает наше зрение, когда долго на нем остановимся. Вообще, все пылкие удовольствия бывают не продолжительны, поелику производят они сильные сотрясения в составе человеческом. И из сего следует, что разумный человек должен себя воздерживать и помышлять о собственном своем сохранении. Следовательно, воздержание, умеренность, отвращение от некоторых удовольствий суть добродетели, на природе человека основанные.

   Человек, многими чувствами обладающий, должен стараться, чтобы чувства сии попеременно были занимаемы, без чего он в скорости впал бы в изнеможение и скуку. Из сего происходит, что природа человеческая требует, чтоб он изменял свои удовольствия. Скука есть бремя чувств наших, приведенных в движение ощущениями единообразными.

   Удовольствия, именующиеся душевными (intellectuelles), суть те, которые мы ощущаем внутри самих себя, или которые от мыслей или от соображения понятий, в чувствах наших рождающихся, или посредством понятий, суждения, разума, воображения происходят. Таковы суть различные услаждения, кои мы от учения, созерцания, наук получаем; сии удовольствия предпочитательнее удовольствий телесных, потому что мы имеем сами в себе способы, чтоб возбудить или возобновить оные по нашей воле. Когда чтение истории начертало в памяти нашей происшествия любопытные, приятные, привлекательные, то ученый человек, пробегая сии деяния, рассматривая их внутрь самого себя, чувствует удовольствие хотя сходное, но превышающее удовольствие любопытствующего внимательно собрание картин, в пространной галлерее находящихся. Когда философия дала нам познание о человеке, о его отношениях, о его разновидностях, страстях, желаниях, то философ, рассуждая об оном, услаждается тогда предметами, разум его усовершившими. Так точно человек добродетельный в самом себе утешается тем благом, которое на других изливает, и мыслями, что он любим, приятно упитывается.

   Впрочем, удовольствия душевные, доставляющие нам услаждения, преимущественнее суть тех, кои нам внешние выгоды приносят, как-то: богатство, великие обладания, почести, доверие, милости, которые фортуна раздает и отнимает по своему хотению. Мы можем всегда услаждаться удовольствиями, источник которых в нас самих обретается; ибо никто из человек похитить их не в состоянии, выключая разве болезней, могущих нанести ослабление машине нашей и тем воспрепятствовать обладать добродетелями и удовольствиями душевными. Через сии только неразделимые от нас качества можем заслужить чистосердечную привязанность, дружбу, истинно беспристрастную. Любить кого значит не власть или богатство его в виду иметь, но взирая на его приятные достоинства, на достохвальные расположения, посредством коих он в кругу своего общества обращается, кои навсегда ему присущи, на которые можно положиться, поелику не могут быть похищены никакими в жизни случающимися приключениями.

  

  

   Чинимые нами опыты, истинные или ложные мнения, даемые нам или нами составляемые, разум наш, с большим или меньшим рачением изощренный, приобретаемые навыки, получаемое нами воспитание - открывают в нас внутреннее чувствование удовольствия или прискорбия, которые именуют совестию. Можно ее определить знанием следствий, производимых действиями нашими на подобных нам, и отражением оных на нас самих.

   Если хотя мало о том рассудят, то усмотрят, что совесть так, как побуждение или нравственное чувствование, есть расположение приобретенное, и что с весьма малою основательностию многие нравоучители почитали ее за врожденное чувствование, то есть за качество, с природою нашею неразделимое. "Законы совести, - говорит Монтань, - которые мы почитаем, что происходят от природы, рождаются от обычая. Всяк, внутренно уважающий мнения и обычаи, одобренные и другими принятые, не может оставить их без угрызения, ни прилепиться к оным без похвалы". Плутарх также говорил, "что нравы людские суть качества, медленно вкореняющиеся; и кто скажет, что нравственные добродетели приобретаются навыком, тот, по моему мнению, не ошибется".

   И в самом деле, как мог бы человек, не имевший чистых понятий о правосудии, иметь признательность, что учинил несправедливое дело? Надобно познать или собственным своим испытанием, или испытанием, от других нам сообщенным, следствия, каковые причины могут произвести над нами, чтобы судить о сих причинах, то есть дабы знать, полезны ли они нам или вредны. Потребны гораздо еще множайшие опыты и рассуждения, чтоб открыть и предвидеть влияние нашего поведения на других, или чтобы предузнавать часто весьма удаленные его следствия.

   Просвещенная совесть есть путеводительница человека нравственного; она может быть токмо плодом великой опытности, совершенного знания истины, изощренного рассудка, воспитания, приличным образом темперамент образовавшего. Таковая совесть, не будучи в человеке действием нравственного чувствования, с природою его неразделимого, не будучи обща всем существам нашего народа, бывает весьма редка и находится токмо в малом числе избранных, благородных, пылким воображением или весьма чувствительным и прилично образованным сердцем одарованных.

   В большей части людей находят совесть блуждающею, то есть которая судит весьма несоответственным существу вещей или истине образом; сие происходит от ложных мнений, составленных или полученных от других, которые заставляют понятие о благе соединять с действиями, которые нашли бы весьма вредными, если бы гораздо основательнее об оных рассудили. Многие люди делают зло и чинят даже преступления, не страшась совести, поелику она у них испорчена предрассудками.

   Нет порока, который бы не терял гнусности своих черт, когда он похвален обществом, в коем мы живем; само преступление соделывается непримечательным от множества виновников. У народа развращенного не устыждаются неблагопристойных поступков или порчи нравов; тамо не устыждаются быть подлым; тамо воин не только без стыда предается грабительству и злодеяниям, но еще прославляется сим пред своими товарищами, зная, что они расположены делать то же. Если хотя мало откроют глаза, то найдут людей весьма несправедливыми, злыми, бесчеловечными, и кои притом не укоряют себя ни в частых своих несправедливостях, которые нередко почитают они действиями позволенными или правыми, ниже в жестокостях их, на которые взирают они, как на действия похвального мужества, как на долг. Есть столь порочные народы, что совесть нимало не укоряет тех людей, которые позволяют себе хищение, человекоубийство, поединки, обольщение и проч., поелику сии пороки бывают похваляемы или терпимы общим мнением или законами не возбраняемы; тогда-то всяк предается оным без стыда и угрызения совести. Сих наглостей избегают токмо некоторые гораздо кротчайшие, боязливейшие, благоразумнейшие других люди.

   Стыд есть болезненное чувствование, возбуждаемое в нас понятием о презрении, которое, знаем мы, что на себя навлекли.

   Угрызение совести есть страх, каковый производит в нас понятие о том, что действия наши могут навлечь нам стыд или негодование других.

   Раскаяние есть внутренняя скорбь о том, что мы сделали нечто такое, чего усматриваем мы неприятные или вредные для нас следствия.

   Люди не имеют ни стыда, ни совести, ни раскаяния о делах, кои видят они усиливаемые примером, терпимые или позволяемые законами, большим числом граждан производимые: сии чувствования возбуждаются только в них тогда, когда видят они действия сии вообще осуждаемыми или могущими навлечь на них наказания.

   Одни только основательные рассуждения о непременных отношениях и должностях нравственности могут просветить совесть и показать нам то, чего мы убегать и что делать должны, независимо от ложных правил, кои находим утвержденными. Совесть есть не действительна или, по крайней мере, весьма слабо и мгновенно оказывается в весьма многочисленных обществах, в которых преступившие не так заметны и потому самые злейшие люди во множестве укрываются. Вот почему обыкновенно большие города учиняются вообще стечением различного плутовства, различных обманов. Угрызения тотчас истребляются, и стыд исчезает в буйстве страстей, в стремлении веселостей, в беспрестанном рассеянии. Вертопрашество, легкомыслие, ветреность соделывают людей столь же опасными, как и величайшая злость. Совесть человека легкомысленного ни в чем его не укоряет или, по крайней мере, тотчас заглушается в таком, который беспрестанно ветреничает, ни о чем не размышляет и никогда не обрашает нужного внимания на то, чтобы предвидеть следствия своих дел. Всякий человек, который не рассуждает, не имеет времени судить себя. Таким образом в закоснелых злодеях повторяемые поражения совести производят, наконец, ожесточение которого нравственность истребить не в состоянии.

   Совесть совещает токмо с теми, которые входят в самих себя и рассматривают свое поведение и в которых пристойное воспитание возродило желание, пользу нравиться и страх навлечь на себя подозрение или ненависть.

   Образованное таким образом существо соделывается способным судить себя; оно осуждает себя, когда учинило оно какое действие, которое, знает, что может переменить чувствования, которые хотело бы оно всегда возбуждать в тех, коих почтение и нежность необходимо нужны для его благосостояния. Оно чувствует стыд, угрызения совести, раскаяние всегда, когда что худое учинило; оно рассматривает себя и исправляется, страшась испытать еще когда-либо болезненные сии ощущения, которые принуждают его часто проклинать самого себя, поелику оно взирает на себя тогда теми ж глазами, какими взирают на него другие.

   Из сего явствует, что совесть предполагает воображение, которое представляет нам живым и ясным образом чувствования, каковые возбуждаем мы в других; человек без воображения представляет себе мало или и совсем не представляет сих впечатлений или чувствований; он не поставляет себя на их месте. Весьма трудно сделать честного человека из глупого, коему воображение ничего не представляет, - так, как и из безрассудного, которого сие воображение погружает в беспрестанную беспечность.

   Итак, все доказывает нам, что совесть, не будучи врожденным или неразделимым с природою человеческою качеством, может быть токмо плодом опытности, воображения, руководствуемого рассудком, навыка входить в самого себя, внимания на свои действия, предвидения их влияния на других и воздействования на самих нас.

   Добрая совесть есть награда добродетели; она состоит в уверении, что дела наши долженствуют нам приобресть похвалу, почтение, привязанность существ, с коими мы живем. Мы имеем право быть довольными сами собою, когда мы уверены, что другие довольны или должны быть таковыми. Вот что составляет истинное блаженство, спокойствие добрые совести, души, прочное и постоянное благополучие, коего человек непрестанно желает и к которому нравственность должна его руководствовать. В доброй совести состоит верховное благо, - единая добродетель удобна только оное нам доставить.

  

  

  

   В состав настоящего издания входят все сочинения Пнина в стихах и прозе, а также произведения, принадлежность которых Пнину не установлена окончательно (отдел "Dubia"). Несмотря на незначительный объем литературного наследства Пнина, проблема издания его сочинений в достаточной степени сложна по причинам: 1) почти полного отсутствия рукописного фонда (личный архив Пнина не сохранился; известно, что незадолго до смерти он роздал свои рукописи приятелям), 2) крайней скудости биографических данных о Пнине, на основании которых можно было бы установить его авторство в спорных случаях, и 3) недостоверности многих печатных текстов (особенно это относится к стихотворениям, напечатанным после смерти автора). Кроме того, сочинения Пнина до настоящего времени не только не были ни разу собраны воедино, но и не учтены в полном составе.

   Архивные разыскания и просмотр журнальной литературы 1790-1800-х гг. позволили нам ввести в научный оборот несколько неизвестных доселе текстов Пнина, а также, в иных случаях, восполнить цензурные купюры и установить новые редакции. Кроме того, архивные разыскания доставили также некоторые новые материалы для биографии Пнина.

   Первый отдел настоящего издания содержит полное собрание стихотворений Пнина, из которых два ("Бренность почестей и величий человеческих" и "Карикатура") появляются в печати впервые. Заглавие отдела - "Моя лира" - принадлежит самому Пнину: так он предполагал назвать невышедший в свет сборник своих стихотворений. Внутри отдела стихи разбиты по жанрам на четыре группы: 1) оды (занимающие в поэтическом наследии Пнина центральное место), 2) разные стихотворения (элегические, сатирические и пр.), 3) басни и сказки и 4) стихотворные мелочи (апологи, мадригалы, эпиграммы, надписи, эпитафии). Внутри отдельных групп стихотворения расположены в приблизительном хронологическом порядке (более или менее точную хронологию стихотворений Пнина в большинстве случаев установить не удается).

   Для стихотворений, напечатанных в 1804-1806 гг., авторство Пнина устанавливается окончательно. Более сложен вопрос о принадлежности Пнину неподписанных стихотворений из его "Санктпетербургского Журнала" 1798 г. Включив большинство из них в состав сочинений Пнина, мы руководствовались следующими соображениями. В журналистике XVIII в. самое понятие "издатель" соответствовало понятию "автор", и писатель, печатавший свои произведения в собственном журнале, обычно их не подписывал (заметим, что Пнин вообще предпочитал не подписывать свои стихотворения и в журналах 1800-х гг. помечал их знаком: *****; только посмертно опубликованные стихи подписаны его полным именем). Стихотворения, напечатанные в "Санктпетербургском Журнале", делятся на две группы: 1) подписанные именем автора, либо его инициалами, либо снабженные пометами: "сообщено", "от неизвестной особы" и т. д., и 2) анонимные, явно принадлежащие перу одного и того же автора: об этом свидетельствуют как отличительные особенности их стиля и языка, так и, в некоторых случаях, общность тематики (в разных книжках журнала напечатаны два стихотворения, обращенные к одному и тому же лицу - девице Ч...). Из первой группы стихотворений ни одно не подписано именем Пнина или его инициалами. Между тем, по авторитетному свидетельству Н. П. Брусилова (см. стр. 234 наст, издания), журнал Пнина "был занимателен для публики по прекрасным стихотворениям, излившимся из его пера". Уже одно это служит, как нам кажется, достаточно веским основанием для того, чтобы приписать Пнину анонимные стихотворения из "Санктпетербургского Журнала" (заметим, кстати, что соиздатель Пнина А. Ф. Бестужев стихов не писал). Но есть еще одно, более веское, доказательство в пользу авторства Пнина: два неподписанных стихотворения Пнина из "Санктпетербургского Журнала" ("Сравнение старых и молодых" и "Счастие") в 1805 и 1806 гг. были напечатаны его друзьями вторично - одно с инициалами, а другое с полным именем Пнина. Это обстоятельство имеет, конечно, решающее значение. Включая, исходя из всего вышесказанного, в состав настоящего издания анонимные стихотворения из "Санктпетербургского Журнала", мы допустили, однако, три исключения - для пьес: "Вечер" (ч. I, стр. 42-45) "К луне", (ibid., стр. 82-83) и басни "Воробей и чиж" (ч. IV, стр. 200-202), решительно ничем не напоминающих поэтической манеры Пнина (две первых пьесы очень похожи на стихи Евгения Колычева, напечатанные в том же журнале). Не включено в настоящее издание также четверостишие "К Груше", напечатанное за подписью: Пнин в "Опыте русской анфологии", сост. М. Л. Яковлевым, 1928, стр. 143. Четверостишие это принадлежит, вероятно, гр. Д. И. Хвостову, так как впервые было напечатано в журнале "Друг просвещения" 1804 г., ч. IV, стр. 242, за подписью: . . . , какою подписывал в названном журнале свои стихи Хвостов. В виду неавторитетности текстов "Опыта русской анфологии", а также в виду того, что никаких данных об участии Пнина "в Друге просвещения" не имеется, - приписывать ему четверостишие "К Груше" нет достаточных оснований (равно как и сказку "Овдовевший мужик", напечатанную за подписью: П... ъ в "Друге просвещения" 1804 г., ч. 111, стр. 105).

   Основные прозаические сочинения Пнина-"Вопль невинности, отвергаемой законами" и "Опыт о просвещении относительно к России" - печатаются в настоящем издании в новых редакциях; второе из них - "Опыт о просвещении" - с обширными дополнениями, сделанными Пниным для второго издания, не пропущенного цензурой (см. подробнее в примечаниях).

   В отделе "Dubia" собраны некоторые из анонимных статей "Санктпетербургского журнала", которые по тем или иным основаниям мы сочли возможным приписать Пнину (подробные мотивировки см. в примечаниях).

   В приложениях к сочинениям Пнина даны переводы трех глав "Системы природы" и восьми глав "Всеобщей морали" Гольбаха, напечатанные в "Санктпетербургском журнале", а также стихотворения на смерть Пнина. Включение переводов из Гольбаха в состав настоящего издания имеет очевидный смысл, поскольку Пнин был несомненным "русским гольбахианцем конца XVIII века" и поскольку переводы эти - единственное отражение идей Гольбаха в легальной русской литературе павловской поры - существенным образом дополняют наши представления о философских и социально-политических мнениях Пнина. Что же касается стихотворений на смерть Пнина, выразительно рисующих его образ "поэта-гражданина", то они имеют далеко не только узко-биографическое значение. Смерть Пнина в кругу его литературных друзей и соратников была воспринята как чрезвычайно тяжелая утрата и послужила предлогом для широкой идейной манифестации: в стихотворениях и речах, читанных на траурных заседаниях Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, молодые писатели-радикалы ("радищевцы") провозгласили Пнина "поэтом истины", "не боявшимся правду говорить", образцом гражданина добродетельного и просвещенного, павшего жертвой социальной несправедливости. Таким образом, смерть Пнина была не только биографическим, но и литературно-политическим фактом. По тем же основаниям включена в книгу и некрологическая статья Н. П. Брусилова "О Пнине и его сочинениях".

   Текст сочинений Пнина и приложений печатается без строгого соблюдения орфографии и пунктуации подлинников, так как орфография самого Пнина (судя по немногим сохранившимся автографам) отличается крайней неустойчивостью (он писал, например, и "щастье" и "счастье"), а орфография печатных текстов (подчас не соответствующая даже орфографическим правилам XVIII в. и явно ошибочная) принадлежит не Пнину, а его издателям. Нами сохранены только некоторые особенности оригинала, имеющие определенное стилистическое или историко-лингвистическое значение. В некоторых случаях нами выправлены явные опечатки.

   Редакционная аппаратура настоящего издания, по условиям места, не могла быть развернута достаточно широко. Не загружая комментарий мелочами, уместными в изданиях академического типа, мы ограничились только самыми необходимыми и по возможности краткими пояснениями. Данные о жизни и литературной деятельности Пнина сосредоточены в биографическом очерке; примечания же к отдельным произведениям имеют узкослужебное, преимущественно библиографическое и текстологическое назначение; персональные биографические справки об упоминаемых в тексте лицах выделены в указатель имен. Общая характеристика Пнина, его философских и социально-политических взглядов дана во вступительной статье; место и роль Пнина в истории русской поэзии выясняются в специальном очерке "Пнин-поэт".

   Приношу благодарность В. М. Базилевичу, В. В. Гиппиусу и И. В. Сергиевскому за их любезное содействие в деле осуществления настоящего издания, а также директору библиотеки Ленинградского государственного университета И. П. Вейсс, предоставившей мне для ознакомления материалы архива Вольного общества любителей словесности, наук и художеств.

   1933, апрель.

  

  

  

   ¹ Выписка из рассужденний и государственном хозяйстве. Напечатано в "Санктпетербургском Журнале" 1798 г., ч. I, февраль, стр. 185-196 без подписи. Мы включаем эту статью в раздел сочинений, приписываемых Пнину, на основании первых и последних строк ее ("Избрав предметом наших рассуждений все, что издается в свет, или что мы сами пишем...", "Чувствуя всю цену сего сочинения, намерены мы в продолжении издания нашего помещать некоторые из оного места..."), свидетельствующих, что она принадлежит перу издателя журнала. Статья эта служила редакционным предисловием к семи главам "Meditazioni sureconomia politica" гр. Пьетро Верри, напечатанным в "Санктпетербургском Журнале" в переводе И. И. Мартынова (см. ч. I, март, стр. 237-243: "В чем состоять может торговля между народами, не знающими чеканных денег"; ibid., стр. 283-287: "Что такое чеканные деньги"; ч. II, апрель, стр. 15-21: "Умножение и уменьшение государственного богатства"; ibid., стр. 96-108: "Главные побуждения торговли и первоначальные основания цены"; июнь, стр. 226-231: "Худой раздел богатства"; ч. III, август, стр. 42-51: "О купеческих и художнических обществах" и сентябрь, стр. 35-41: "О законах, запрещающих вывоз товаров за границы"). Об обстоятельствах, связанных с появлением этих переводов в "Санктпетербургском Журнале", см. выше, на стр. 257; о Пьетро Верри см. в указателе имен.

   ² Гражданин. Напечатано в "Санктпетербургском Журнале" 1798 г., ч. II, июнь, стр. 215-218, без подписи. Мы сочли возможным включить эту статейку в раздел приписываемых Пнину сочинений, как по ее идейному содержанию (ср. хотя бы замечания о правах и обязанностях гражданина в "Опыте о просвещении"), так и по ее стилистическим особенностям (характерный для Пнина риторизм, частые вопросы и восклицания); укажем также, что встречающееся в статейке выражение "угнетенная невинность" принадлежит к числу излюбленных выражений Пнина, - мы находим его в "Послании к В. С. С." (строфа VI, стих 7; ср. строфу V, стих 5; также "Вопль невинности, отвергаемой законами"), а упоминание о Курции перед разверстою бездной находим в оде "Слава" (строфа VII, стих 8).

   ³ Чувствования россиянина, излиянные пред памятником Петра Первого, Екатериною Второю воздвигнутым. Напечатано в "Санктпетербургском Журнале" 1798 г., ч. IV, ноябрь, стр. 148-150, без подписи. Пнин неоднократно упоминал о Петре I в своих сочинениях и всегда в восторженном тоне: "Обожаемые Севером имена Петра и Екатерины..." ("Вопль невинности, отвергаемой законами"), "Петр Великий, сей бессмертный монарх, отец отечества..." ("Опыт о просвещении"). Одна фраза "Чувствований россиянина" почти дословно повторяет текст принадлежащего перу Пнина программного объявления об издании "Санктпетербургского Журнала"; ср. в статье: "...Страны, славившиеся тогда своими художествами, искусствами и науками, коих благотворный свет не касался еще мрачных пределов утопавшего в невежестве государства твоего" и в объявлении: "Благотворные лучи просвещения проникли, наконец, в обширные и мрачные доселе пределы Севера" (см. стр. 257 наст. издания). - Памятник Петру I, работы Фальконета и Марии Колло, был воздвигнут в Петербурге на Сенатской площади в 1782 г.; торжество открытия памятника было описано А. Н. Радищевым в "Письме к другу, жительствующему в Тобольске по долгу звания своего" (издано отдельной брошюрой в 1790 г.), - Пнин, несомненно, был знаком с "Письмом" Радищева, где Петр был охарактеризован, как "Муж необыкновенный, название великого заслуживший правильно", как правитель, "отличившийся различными учреждениями, к народной пользе относящимися" (впрочем, Радищев упрекает Петра за "истребление вольности частной").

   ⁴ Письма из Торжка (заглавие дано редактором). Напечатаны в "Санкт-петербургском Журнале" 1798 г., ч. III, сентябрь, стр. 16-31; ч. IV, октябрь, стр. 38-42; ноябрь, стр. 113-122, и декабрь, стр. 295-303. В Торжке у журнала, несомненно, никакого сотрудника не было, в то же время помечать статьи каким-нибудь провинциальным городом в журналистике XVIII века было весьма распространенным приемом (так, например, Екатерина II подписывала свои статьи в "Живописце": "Любомудров, из Ярославля"). По справедливой догадке В. П. Семенникова (см. его книгу "Радищев", 1923, стр. 454-456), подпись "Торжок" имеет особое значение: в "Путешествии из Петербурга в Москву" Радищева есть глава "Торжок", посвященная вопросу о свободе печатного слова, т. е. именно тому вопросу, который поставлен в первом письме "Санктпетербургского Журнала". В. П. Семенников пишет: "Помещая эту статью, издатели подчеркивали свою связь с Радищевым, и понять этот намек могли все читатели, которые знали его "Путешествие". Это - самое осторожное предположение; но есть некоторая вероятность и для того мнения, что эта статья написана самим А. Н. Радищевым". Мы придерживаемся первого, более осторожного, предположения В. П. Семенникова и полагаем, что "Письма из Торжка" вышли из редакции "Санктпетербургского Журнала" и что приписывать их перу Радищева нет достаточных оснований. Аргументация В. П. Семенникова в пользу второго его предположения следующая: 1) содержание первого письма "находится в весьма близком соответствии с тем, что сказано в главе "Путешествия" - "Торжок" (есть, даже близость в отдельных мотивах, - например, указание на Голландию и Англию, где печатание не стесняется)"; 2) содержание трех остальных писем (посвященных разбору порнографических книжек Глеба Громова) соответствует мыслям Радищева о "сочинениях любострастных... Ередных для юношей и незрелых чувств"; 3) в 1798 г. Радищев жил в Саратовской губернии, где получил возможность освободиться от надзора за своей перепиской и ознакомиться с литературными новинками, и 4) автор писем - "человек, знакомый с европейской литературой: так, даже в рецензиях на книжки Громова приводятся французские цитаты - из Руссо; язык автора - меткий, выразительный, и отдельные выражения напоминают Радищева". С этой аргументацией не во всем можно согласиться: 1) Пнин, конечно, был знаком с "Путешествием" Радищева и мог усвоить его точку зрения на цензуру (и заимствовать из главы "Торжок" данные о свободе книгопечатания в Голландии и Англии); 2) содержание II, III и IV писем далеко не во всем соответствует мыслям Радищева о "любострастных сочинениях", ибо Радищев писал, что хотя "таковые сочинения могут быть вредны, но не они разврату корень" и что действие цензуры не должно распрос