Пумпянский Лев Васильевич - Кантемир

ому чтецу [читателю], а весьма он нужен в сатирах, комедиях, трагедиях и в баснях, чтобы речь могла приближаться к простому разговору. К тому же без такого переноса долгое сочинение на рифмах становится уху докучным частым рифмы повторением, от которого напоследок происходит не знаю какая неприятная монотония, как то французы своим стихотворцам сами обличают". Все три аргумента (из которых, кстати, первые два безусловно, а третий относительно верен) изложены в правильном порядке: решающий аргумент занимает среднее место, первый вводит в главную мысль, третий ее дополняет. Вообще, надо сказать, весь трактат о стихосложении написан несравненно лучшим научным языком, чем известный трактат Тредиаковского 1735 г.

   Переходим к вопросу о стихотворном языке Кантемира. Со стороны словарной сразу выделяется одна его особенность: широкое допущение просторечия; это тем более странно, что принято связывать Кантемира с римскими сатириками и Буало. Между тем от первой сатиры 1729 г. до последней, восьмой, 1739 г. Кантемир прибегает к просторечию, не боясь крайних случаев, граничащих с "вулгарностью".

  

   Клобуком покрой главу, брюхо бородою

   ..................

   Больше врет, кому далось больше разумети.

   ..................

   Пред Егором Вергилий двух денег не стоит.

   ..................

   А наука, говорит, мешку не прибыток.

   ...................

   Когда лучше свежины взлюбит умный стерву

   Резон тому? подписать имя свое знает.

     (I, 1729.)

   Как под брюхатым дьяком однокольны дроги.

   ..................

   С чего он, а с чего мы-то навозна тина.

   ...................

   Подьячий же силится и с голого драти.

      (III, 1730.)

   Не ходил бы в серяке, но в платье богатом.

   ...................

   Друзья в печали; нутко сел в карты играти.

   ...................

   Без зубов и с сединой, с морозу колеет.

     (V, 1731.)

   Не прибьешь их палкою к соленому мясу.

   ...................

   Румяный, трожды рыгнув, Лука подпевает.

   ...................

   Клобуком покрой главу, брюхо бородою.

       (I, 1737.)

   Или торчать при дворе с утра до полночи.

   ...................

   И гнусны чирьи, что весь нос его объели.

       (VI, 1738.)

   Потея, сжимаяся и немее клуши.

   ...................

   Чужие щиплет дела, о всем дерзко судит.

        (VIII, 1739.)

  

   Из этого списка примеров, число которых можно увеличить в десятки раз, видно, что к просторечию Кантемир прибегает совершенно равномерно и в первой группе сатир (1729-1731) и во второй (заграничной) и при заграничной переработке ранних сатир; литературно-речевая установка Кантемира осталась в этом отношении неизменной на протяжении десяти лет. Неизменным осталось и введение просторечных или фамильярных поговорок и выражений; в сатирах они попадаются на каждом шагу: лепить горох в стену; скалить зубы; пялить бровь; от доски до доски; тру лоб; чуть помазал губы в латину; куда-де хорошо; а сам жирей на мякине; то ль не житье было; щей горшок, да сам большой хозяин в доме; а теперь чорт, не житье, - и многие десятки им подобных. По сатирам Кантемира можно составить своего рода лексикон ходячих разговорных выражений того времени. Все просторечие ближайших после-петровых лет живым встает перед нами у Кантемира. Чтобы понять литературный смысл этой особенности, надо, прежде всего, ввести одно важное ограничение: язык Кантемира кажется нам сейчас более просторечным, чем он был им в свою эпоху. Дело в том, что между Кантемиром и нами лежит долгий процесс влияния литературного языка на разговорный (процесс, особенно усилившийся в 1840-е годы и особенно после 1861 г.); в результате, разговорный язык значительно приблизился к литературному (а литературный в XIX в. принял в себя ряд элементов разговорного). Поэтому нам сейчас "трожды [или даже трижды] рыгнув" кажется вульгаризмом, а при Кантемире это было обыкновенным разговорным выражением. Стихи из так называемой IX сатиры (1731):

  

   Так то-то уже книга, что аж уши вянут.

   ....................

   Все ж то се еще сошник [мужик] плесть безмозгло смеет.

   ....................

   Плетет тут без рассмотру и без стыда враки.

   ....................

   Рука с пером от жалю [от жалости] как курица бродит.

  

   кажутся нам намеренно грубыми, особо и резко фамильярными, а между тем для Кантемира они были простым воспроизведением ходячей разговорной речи, а вовсе не умышленным скоплением вульгаризмов.

   Как ни важна эта оговорка, остается неоспоримым факт: вся бытовая часть сатир Кантемира написана почти целиком на просторечии, случай в своем роде единственный в истории русской сатиры XVIII в.; и в сатирах Сумарокова есть, конечно, просторечие, но реже, умереннее и, так сказать, иного речевого тона. О Буало и говорить нечего. Даже в VI сатире (1660), известной чисто бытовой сатире на неудобства парижской жизни, самая резко-бытовая часть не идет в сравнение с просторечием у Кантемира: "здесь каменщики загородили мне путь... тут кровельщики, взобравшись на крышу, сбрасывают целый поток черепиц, а вот бревно, вздрагивая поперек повозки, издали уже грозит сбегающейся толпе". Без дальнейших примеров ясно, что Буало возводит бытовую сцену к алгебраическому обобщению всех возможных подобных сцен и, соответственно этому, явно избегает реальных разговорных слов своего времени: ardoise, tuiles, poutre - это не просторечие.

   Объяснить происхождение просторечия у Кантемира можно только на русской литературной почве. Здесь была своя традиция. В некоторой степени она намечена в тех виршах "Вертограда" Симеона Полоцкого (1678), которые приближаются к типу сатиры, вернее, сатирического портрета. Вот, например, злая жена встречает мужа:

  

   Из торжища грядуща гневно вопрошает:

   "Что принесл еси?" Аще ни, то люте лает.

  

   Но, конечно, и это не просторечие, а сцена, допускающая просторечие. Оно осталось неосуществленным хотя бы уже потому, что Симеон пишет не на русском, а на более или менее беспримесном церковно-славянском языке.

   Настоящую традицию языка Кантемира надо искать в русской проповеди, особенно в проповедях Феофана. Продолжая, повидимому, давнюю традицию юго-западной проповеди XVII в., проповедники Петровской эпохи вводили очень часто слова и обороты живой разговорной речи. Даже у консервативного Стефана Яворского в проповеди "Колесница торжественная" изображение четвертого аллегорического колеса (народ) написано просторечием: "скрипливое то колесо, никогда же тихо не умеет ходить, всегда скрыпит, всегда ропщет. Наложишь какое тяжело, то и станет скрыпети. Слушай же мое скрыпливое колесо то..." и т. д. У Феофана же очень часто живая устная речь прорывает общий фон славянизированного условного языка. Например в проповеди 1718 г.: "пастырь ли духовный еси... испраздняй суеверие, отметай бабия басни..." В этой же проповеди есть дальше остроумное место о мнимых святых, которые "видения сказуют, аки бы шпионами к богу ходили, притворные повести, то есть бабьи песни бают". Из "Духовного регламента" (1720): "ибо слуги архиерейские обычно бывают лакомые скотины, и где видят власть своего владыки, там с великою гордостью и бесстыдием, как татаре, на похищение устремляются". В удачном портрете льстеца-карьериста (из проповеди 1730 г.), приводившемся выше, мы видели резкий пример просторечия: "тот красоту тела описует, хотя прямая харя...", - пример, особенно важный для нас, так как литературная связь портретов карьериста у Феофана и у Кантемира несомненна.

   Феофан вводит элементы просторечия только в сатирические портреты (невежд, обжор, пьяниц, льстецов и т. д.), которые, естественно, в церковной проповеди слишком частыми быть не могут; поэтому довольно редки у него и соответствующие фамильярные слова. У Кантемира с преобладанием портрета поднимается к преобладанию и просторечие. Получается значительная количественная разница, но принцип отбора слов у обоих писателей совершенно тот же: к портрету стягивается живая реальная разговорная речь. Как ни развил Кантемир применение метода, но самый метод, норма, речевой принцип усвоены им от русской проповеднической традиции, в особенности от Феофана. Как вся его сатира (особенно ранняя) была своего рода секуляризацией проповедей Феофана, выделением к самостоятельности и развитием сатирико-политических элементов, которые у Феофана были, в сущности, лишь фиктивно связаны с жанром проповеди, так и язык этих сатир представляет блестящее развитие и полную литературную реализацию той нормы, которая у Феофана могла быть осуществлена лишь частично и отдельными прорывами. Кантемир и языком своим закономерно завершает давно наметившийся процесс; но все действительные завершения одновременно начинают новое; язык Кантемира обращен вперед; он во многом предугадывает и подготовляет тот склад литературной речи, который в качестве "забавного слога" станет одним из важнейших явлений русской литературы XVIII в. (Державин). Впрочем, и термин этот Кантемиру уже известен:

   Я той, иже некогда забавными слоги -

   говорит он о самом начале "Петриды" (1730). Очевидно, широкое допущение просторечия оправдано в его литературном сознании известной уже нам теорией деления поэзии (ода, поэма, трагедия и сатира, басня, комедия). Теория эта была в эпоху классицизма общеевропейской. Поэтому между народностью Кантемира и классичностью его эстетики в его собственном представлении не было противоречия. Не было его и объективно.

  

  

   Переходя к анализу сатир Кантемира, заметим, прежде всего, что они делятся на две неравные группы: 5 сатир, написанных до отъезда за границу (1729-1731) и потом переработанных в Лондоне (1736-1737), и 3 сатиры (VI-VIII), задуманные и написанные в Париже (1738-1739). Так называемая IX сатира, известная только по одному неисправному списку, не вошедшая ни в одно из старых изданий и опубликованная Тихонравовым только в 1858 г., названа так условно; по темам (особо близким к Феофановым), по метру, языку и стилю ее, несомненно, надо отнести к первой группе, датировать 1731 г. и называть ее, собственно, следовало бы VI сатирой (чтобы не вносить путаницы и не разойтись с Ефремовским изданием, мы будем держаться, однако, традиционной нумерации). Переработать эту сатиру (одну из самых значительных и содержательных) Кантемир за границей не успел. Обе группы различаются и по своему типу. Это заметил уже Жуковский в своей известной статье "О сатире и сатирах Кантемира" (1809): "сатиры Кантемировы можно разделить на два класса: на философические и живописные; в одних, и именно в VI, VII [т. е. как раз в парижских] сатирик представляется нам философом; а в других искусным живописцем людей порочных". Однако это различие не надо преувеличивать; будь оно решающим, Кантемир в Лондоне не стал бы возвращаться к старым сатирам и не умел бы переработать их так удачно; не надо также забывать, что как раз последняя парижская сатира (VIII) "На бесстыдную нахальчивость" принадлежит частично к "живописному" классу. Мы в праве поэтому рассматривать все сатиры как более или менее единое целое, с оговорками для сатиры VI (морально-философской) и VII (посвященной вопросам "правильного" воспитания).

   Построение сатир Кантемира обыкновенно единообразно. После вступления (представляющего, чаще всего, обращение, например, к уму своему, к Феофану, к Музе, к солнцу) Кантемир сразу переходит к живым примерам, которые, следуя один за другим, составляют галерею литературных портретов, связанных, почти без переходов, простым порядком звеньев. Отсюда типичные для Кантемира двойные заглавия; первое определяет обращение (вступление, дающее заодно рамку всей сатире); второе относится к признаку, по которому подобраны сатирические портреты. Так, например: "К уму своему (на хулящих учение)"; "К архиепископу Новгородскому (о различии страстей человеческих)"; "К солнцу (на состояние света сего)"; "К князю Н. Ю. Трубецкому (о воспитании)", и т. д. План этот обычно выдерживается так, что формальное значение обращения (и адресата, живого, как Феофан, или абстрактного, как ум или солнце) бросается в глаза; а в более слабых по построению сатирах обращение низводится до степени простого литературного предлога. Вот, например, ход мысли в IX сатире (1731): солнце, хотя ты величественно и недаром считалось у древних божеством, но ты было бы еще божественнее, если бы обладало способностью познания земных дел; вот если бы тогда ты, солнце, захотело узнать, как мы, люди, чтим бога, ты увидело бы бездну суеверий, - и далее, за этим кратким вступлением, занимающим всего 10 стихов, сразу идет портрет суеверного раскольника. Ясно, что обращение к солнцу здесь - даже не вступление, а формальное выполнение правила, которое Кантемир считает обязательным. Поэтому солнце немедленно забыто, что приводит к любопытной оплошности: невежественный раскольник ссылается на "книгу", в которой все объяснено, и как земля стоит на четырех китах и

   Сколько солнце всякий день миллионов (верст) ходит.

   Автор забыл, что солнце является условным адресатом всей сатиры, и, следовательно, надо было здесь сказать не "солнце", а "ты". Только в самом конце Кантемир, опять-таки формально, вспоминает рамку своего построения и кончает удивлением долготерпению солнца, которое не устало сиять столь превратному миру.

   Не в столь прозрачной форме слабость связи между обращением, мотивирующим изображение пороков, и самим портретным их изображением заметна даже в такой классической сатире, как третья. Во вступлении задается Феофану вопрос: чем объяснить бесконечное разнообразие и несходство человеческих страстей? За сим немедленно идет первый портрет (скупого Хрисиппа). Очевидно, вопрос философского порядка поставлен был во вступлении не философски, а формально-композиционно. Действительно, ответа на вопрос, откуда происходит разнообразие страстей, Кантемир не дает и не собирался давать. Содержанием сатиры будет не ответ на этот (фиктивный) вопрос, а умная, талантливо написанная цепь портретов разных людей, одержимых разными страстями.

   Несогласованность рамок построения и портретно-сатирического содержания выражает двойственное литературное происхождение сатир Кантемира. Построению он учился у Буало. Обращение к своему уму (I) явно восходит к IX сатире Буало "A son esprit" (1667), обращение к Феофану (III) - ко II сатире Буало "A Molière" (1664):

  

   Дивный первосвященник, которому...

   Rare et fameux esprit dont...

  

   Между тем портреты обжор, невежд, скупых, врагов науки, щеголей и т. д. связаны с героями Буало лишь самой общей связью; они принадлежат русской жизни, а литературно продолжают сатирическую галерею в проповедях Феофана. Рамки французской классической сатиры и ее композиционные приемы связаны с этими героями связью исторически-случайной. Около 1730 г. ни один европейский сатирик не мог обойти мощного влияния Буало. Замечательно как раз обратное: как это влияние на Кантемира, в сущности, осталось незначительно.

   Помимо даже самих героев, у Кантемира совершенно русских, самый метод портретной галереи, у Кантемира основной и почти единственный, для Буало как раз мало типичен; более или менее последовательно проведен он только в IV сатире (1664): un pédant,... d'autre part un galant, un bigot, un libertin - d'ailleurs... и т. д., прочие представляют скорее цепь рассуждений, а сатира III (описание нелепого обеда у неумелого хозяина) - сатирическую новеллу (у Кантемира соответствия нет).

   Две сатиры II ("Филарет и Евгений", 1729 и 1737) и V (во второй редакции 1736 "Сатир и Периерг") написаны диалогически; образцом послужили диалоги, рассыпанные во всех почти сатирах Буало и в особенности диалогическое начало III сатиры:

  

   Что так смутен, дружок мой...

   D'où vous vient aujourd'hui cet air sombre et sévère?

  

   Герои портретов Кантемира чаще всего носят имена. В первой редакции I сатиры (1729) имен нет; Критон, Сильван, Лука и Медор появляются только во второй редакции (1737). Изменены имена при переработке III сатиры: скупой Тиций шолучил имя Хрисиппа, докучный болтун Грунний стал Лонгином и т. д. Определенной мысли в этом изменении не уловить; сам Кантемир ошибся и в примечании Лонгина снова называет Груннием. Не уловить точной мысли и в самом типе имен. Почему одни герои названы (в манере Лабрюйера) Хрисипп, Клеарх, Менандр, Лонгин, Гликон, Клитес, Иркан, Созим, Невий, Зоил, а двое (в той же III сатире) Варлам и Фока. Имя Варлам, быть может, объясняется (как думает С. Соловьев) прямым намеком на друга Дашкова, Троицкого архимандрита Варлаама, но почему получил русское имя Фока, герой типичного в римской сатире портрета "тщеславного" (le vaniteux)? Итак, русское имя нисколько не ручается за особо русский или специально местный характер героев, и обратно: в довольно условном портрете кокетки (скорее парижского, чем московского типа) героиня названа Настей:

  

   Настя румяна, бела своими трудами:

   Красота ее в ларце лежит за ключами.

  

   В греко-римских именах тоже большей частью выбор произволен (т. е. этимология имени не заключает намека на характер); исключения есть, но они редки (Хрисипп, от слова означающего золото, - действительно скуп, Зоил - действительно завистник; впрочем, здесь намек извлекается не из этимологии имени, а из школьных сведений по античной литературе); но почему надменный наглец назван Ирканом, переносчик вестей и сплетен Менандром? Имя Сильвана носит в I сатире невежественный враг науки, а в III сатире богач-соблазнитель. Очевидно, что Кантемир следует здесь общеклассическому литературному обычаю (Мольер, Буало, Лабрюйер): нереальность и этимологическая нейтральность имени возводит героя к роли представителя целой категории людей. Этому нисколько не противоречит не только реальный характер созданных Кантемиром героев, но и прямое, часто документальное их значение. Историк Соловьев ссылается на некоторые сатиры Кантемира как на документы для изучения эпохи.

   Источники сатир Кантемира серьезно еще не изучены. Собственно говоря, мы знаем только то, что указал в примечаниях сам Кантемир и расширенно повторил с привлечением нескольких новых параллельных мест Галахов (1843). Все те же имена - Гораций, Ювенал и Буало - неизбежно повторяются, как только речь заходит об образцах или источниках сатир Кантемира. Но Буало умер в 1714 г., за 15 лет до I сатиры. Влияние его, конечно, было значительным, но это было влияние особого рода, скорее следование непреложно-законодательному образцу. Неужели, однако, Кантемир не знал европейской сатиры более новой, современной ему? Исследователи не поставили этого вопроса, потому что были гипнотизированы жанром и именем жанра: стихотворная сатира в несколько сот стихов; исходя из этого признака, неизбежно приходили к Буало. Но во французской литературе XVII в. сатиры Буало были одним из проявлений широкой волны сатирического морализма. Рядом с Буало стояли, не говоря уже о Мольере и Лафонтене, моралисты (Ларошфуко), характерологи (Лабрюйер), церковные проповедники, мемуаристы. Весь этот свод исправительно-морализирующей литературы вместе с разложением монархии Людовика XIV медленно развивается в направлении все большей смелости политической мысли и глубины анализа. "Характеры или нравы нашего века" Лабрюйера (1687) оказывают громадное влияние на английскую литературу, где из сложного воздействия пуританской традиции, нового журнализма и портретного метода Лабрюйера рождается моральная журналистика ("Зритель", 1709). Европейский успех журналов Стиля и Адиссона и их многочисленных континентальных подражаний общеизвестен.

   Как раз на эту эпоху в развитии критико-сатирической литературы на Западе, а вовсе не на эпоху Буало, падает первая группа сатир Кантемира (1729-1731). Маловероятно, чтобы просвещеннейший поэт-новатор, в 1729 г. настроенный особенно агрессивно, не знал и не учел в своей работе всех этих новых явлений, которые слагали тогдашнюю европейскую литературную обстановку. Впрочем, против этого говорят и факты. Во II сатире (в первой редакции 1729 г.) за предисловием в списках следует эпиграф из Лабрюйера по-французски, тут же переведенный: "если добро есть быть благородным, не меньше есть быть таким, чтоб никто не спрашивал, благороден ли ты". В III сатире портрет Иркана, - невоспитанного наглеца, который, входя в залу,

  

   Распихнет всех, как корабль плывущ сечет воду,

  

   за столом произносит все тосты и ведет себя в обществе так, как будто

  

   ...была та фарфорна глина -

   С чего он, а с чего мы - навозная тина, -

  

   разительно напоминает и общую манеру Лабрюйера и героев иных его портретов (Теодект в гл. V и Гитон в гл. VI "Характеров"). Система имен (о которой мы говорили выше) и подбор их тоже ближе к Лабрюйеру, чем к Буало. В "Характерах" есть, например, Созий, Сильван, Хрисипп, Критон (гл. VI) - имена, памятные нам по Кантемиру. Но важнее всего самый метод сводного портрета, для Буало, как мы видели, вовсе не типичный, а Лабрюйером развитый до совершенства.

   Еще важнее изучение весьма вероятных источников Кантемира в громадной, во всей Европе читавшейся (как позднее газета) литературе моральной журналистики английского образца. Сами английские журналы ("Зритель" и его потомство) отпадают для раннего Кантемира, потому что до половины 1730-х годов он не знает английского языка (даже в начале пребывания в Лондоне он еще едва читает по-английски. "Трудно знать все то, что в сем городе повседневно печатается... наипаче, что весьма мало по-аглицки разумею", - доносит он Остерману в июне 1732 г.). Позднее, конечно, он овладел языком в совершенстве; в библиотеке его было много английских книг (в том числе полный Свифт); в примечании к VI сатире (1738) есть цитата из Попа; в сатире VII "О воспитании" (1739) находят следы влияния педагогических идей Локка. Но отсюда ясно, что вопрос об английских моральных журналах может быть поставлен только в связи с сатирами VI-VIII. Другое дело, континентальные журналы английского образца. Что Кантемир читал их еще до I сатиры, неопровержимо доказывается кратким дневником 1728 г. (заметки в календаре); среди книг, взятых на прочтение у знакомых, значатся там: "Le nouveau Spectateur Franèais", t. I et II, "Le Misanthrope", t. II, и "Le Mentor moderne", t. III. Следует отметить, что сатиры Кантемира резко отличаются от сатир Буало как раз той чертой, которая сближает Кантемира с английской моральной журналистикой. Эта черта - социальный педагогизм. Буало вовсе не охвачен пафосом; борьбу, и притом настолько серьезную, что некоторые английские историки утверждали, что вся современная Англия (т. е., конечно, английская буржуазия) воспитана в равной мере пуританством и "Зрителем". Как раз та роль серьезно верящего в свою обязанность социального педагога и была ролью Кантемира. Он реально хочет содействовать воспитанию русского народа, - конечно, как он этот народ понимает, а понимает он его организованным в сословную монархию, с сословиями, данными раз навсегда и отвечающими "разумной природе вещей". Но в этих пределах он - моральный реформатор, ведущий, в противоположность Буало, борьбу за петровский путь развития страны. Борьба ведется не только с врагом, более или менее отвлеченным (дикость нравов, невежество, суеверия), но в первых сатирах - с реальным и точным врагом: партия Дашкова и партия вельмож. Совершенно так же (в иных, конечно, условиях) смотрели на свою деятельность и западные моралисты. Они боролись прежде всего с развращающим влиянием аристократической морали на нравы буржуазии: из их борьбы вырос позднее моральный роман (Ричардсон).

   Соотносить сатиры Кантемира надо в первую очередь с западной моралистической литературой 1710-1730-х годов, а не с Буало, который к 1730 г. был уже "образцом", а не живым литературным явлением. Кантемир и взял его в образец (формулы, особенно формулы зачина и обращения; переиначение эффектных, наизусть тогда всем памятных мест; жанровые рамки и сама стихотворная форма; приемы речеведения), но дух сатир его соотносится не с Буало, а с моральными журналами английского образца, т. е. самым передовым литературным явлением тогдашней Европы. Недоучет этого обстоятельства приводит к неверному в корне пониманию Кантемира и к ошибке в общей картине русской литературы XVIII в. (о "Зрителе" вспоминают только в связи с сатирическими журналами 1769-1774 гг.).

   Заметим еще, что журнализм Адиссона и сатира Буало находились в соотношении, отнюдь не взаимоисключающем. Адиссон был блистательно образован в латинской литературе; статьи "Зрителя" сопровождаются непрерывными эпиграфами из Ювенала, Персия, Буало и Лабрюйера, влияние Лабрюйера связывает морализм эпохи Людовика XIV с новой эпохой социального педагогизма. Так, и у Кантемира двойственное воздействие латино-французских образцов и новой атмосферы, созданной борьбой журналов за буржуазные нравы, исторически для 1730-х годов совершенно закономерно: как раз подъем буржуазной морали XVIII в. создал новую эпоху понимания древних; переосмыслен был, в сущности, и Буало. Кантемир в высшей степени современен в своем отношении к сатире и Буало и древних. Не надо забывать, что I сатира написана, когда "Генриада" уже гремела во всей Европе, когда Вольтер уже вернулся из Англии, когда, следовательно, уже развернулась ранняя эпоха просветительства (за дальнейшей фазой его развития Кантемир будет следить в самом Париже). Русская обстановка при Петре II была такова, что молодому сатирику естественнее было думать о сатире, непосредственно реформаторской, чем об универсальных недостатках человечества, travers de l'humanité, теме сатир Буало.

   Вопрос о польских источниках сатир Кантемира не было бы никакого основания ставить, если бы не стихи в списке I сатиры в первой редакции 1792 г.:

  

   Что дал Гораций, занял у француза,

   О коль собою бедна моя муза!

   Да верно, ума хоть пределы узки,

   Что взял по-польски, заплатил по-русски.

  

   Отсюда как будто следует, что, кроме древних и Буало, были и польские источники. Это вполне возможно, потому что в виршевую эпоху польская литература была достаточно известна в Москве. Конечно, после смерти Петра I ее влияние убывает, но ничего невозможного нет в том, что Кантемир что-то заимствовал у польских сатириков. Однако, внимательно вчитываясь в вышеприведенные 4 стиха, видишь, что никакого указания на заимствование из польских поэтов в них нет. Вопрос о заимствованиях исчерпан в первом стихе (который, кстати, надо понимать: наследие Горация я воспринял не у Горация самого, а через Буало). С третьего стиха идет иронически скромная апология своей самостоятельности: как я ни узок умом, но из заимствованного я сделал нечто новое, взял одно, а отдал другое. "Взять по-польски, заплатить по-русски" было, вероятно, ходовой поговоркой эпохи.

  

  

   Белинский говорил в 1845 г., что "развернуть изредка старика Кантемира и прочесть которую-нибудь из его сатир есть истинное наслаждение". С этим согласится и современный читатель, согласится уже потому, что сам испытает неотразимое наслаждение беседы с умным, наблюдательным изобразителем нравов, для которого изображение того, что есть, всегда было подчинено высшей цели борьбы за лучшее и проповеди лучшего. Печать личности не стерлась доныне в стихах Кантемира, ее различаешь и сейчас при простом чтении; между тем, сколько нужно подготовительных работ и какая требуется филологическая специализация, чтобы различить личность старых виршевых поэтов, хотя среди них были такие люди, как Симеон Полоцкий или Димитрий Ростовский. Кантемир - первый русский писатель в современном значении слова, и в этом смысле правы были просветители XIX в. (например Белинский) и созданная ими критическая и школьная традиция, начинавшая Кантемиром историю новой русской литературы. Личность видна прежде всего в необыкновенной силе, так сказать, литературного зрения.

  

   Бесчетных страстей рабы, от детства до гроба

   Гордость, зависть мучит вас, лакомство и злоба,

   Самолюбье и вещей тщетных гнусна воля.

  

   Эти слова (в конце V сатиры, 1736) являются как бы общим моральным тезисом. Кантемир видит вокруг себя людей без понятия о внутренней жизни, без любви к просвещению своего ума и без проблеска мысли об общественных обязанностях. Их темная душа раздирается поэтому чванством перед ниже стоящими, завистью к выше стоящим, жадностью к грубым утехам богатства и тщеславия. Мучители других, они несчастны сами. Но этот тезис, сам по себе, конечно, не новый (он проходит через всю историю сатиры и моральной философии от греков и римлян до непосредственных предшественников и литературных учителей Кантемира), становится нов, если писатель продумал его на реально ему известных современных ему людях и на реальных вопросах современной ему общественной жизни. В сатирических портретах Кантемира произошло скрещение классической традиции изображения "пороков" и людей русской действительности 1730-х годов, реальных дворян, епископов, вельмож, купцов и аристократов времен Анны Ивановны. Кантемир умеет верно видеть отношения между людьми. Мифологический Сатир (в сатире V) был среди людей слугою. Обманутый кротким видом Милона, он поступил в его дом. Оказалось, что в доме непрерывный ряд ссор и скандалов. Однажды слуга, вернувшись домой,

  

   Нашел всю в соборе

   Семью, горит куча свеч, поп в святом уборе.

  

   Он бесстрашно вошел, решив, что хотя на время молебна хозяева постыдятся ссориться. Но тут один из детей уронил платок матери, лежавший с краю стола.

  

   Буря тотчас встала;

   Отец сперва, потом мать волноваться стала.

  

   Бранят виновного, он извиняется, за него заступаются братья, начинается ссора, заглушающая пение. Поп, видя, что ссора растет, "спешит утолять огонь"; к нему присоединяется и слуга, убеждая хозяина в незначительности повода к ссоре и в непристойности такой сцены во время службы.

  

   Но вдруг вижу, что свечи и книги летают,

   На попе уже борода и кудри пылают,

   И туша кричит, бежит в ризах из палаты.

   Хозяин за мой совет тут мне, вместо платы,

   Налоем в спину стрельнул, я с лестниц скатился,

   Не знаю, как только цел внизу очутился.

  

   Вся сцена ясно видна; физические движения изображены краткими, но точными словами; взрыв тщетно подавляемой злости и ступени разрастающейся ссоры доведены в рассказе до полной зрительной отчетливости; за нею проступают очертания моральной отчетливости характеров. Сцена забавна еще и сейчас. Но чтобы оценить историческое значение Кантемира, надо помнить, что до него мы не найдем в виршевой поэзии простого умения рассказать забавную бытовую сцену. Выше приводились два стиха Симеона: сварливая жена бранит мужа ("люте лает"), пришедшего домой с пустыми руками. Симеон не умеет рассказать об этой ссоре, не видит действующих лиц, не понимает уместности бытового рассказа и, собственно говоря, ограничивается заглавием к ненаписанному эпизоду. Кантемир - первый в русской литературе бытописатель. Но вот пример, так сказать, жанровой живописи в более серьезном смысле слова. Сатир (в той же V сатире) попал в большой город в самый Николин день и нашел весь город мертвецки пьяным.

  

   Прибыл я в город ваш в день некой знаменитый.

   Пришед к воротам, нашел, что спит как убитый

   Мужик с ружьем, который, как потом проведал,

   Поставлен был вход стеречь. Еще не обедал

   Было народ, и солнце полкруга небесна

   Не прибегло, а почти уже улица тесна

   Была от лежащих тел.

  

   Не чума ли в городе? Нет, мертвечиной не пахнет, никто не отбегает в испуге от валяющихся тел, и сами трупы поднимают то руки, то тяжелые румяные головы. Не все лежат, иные ходят, но не потому, что менее пьяны, а потому, что выносливее. Тут же в грязи, на улице, безобразные непристойные пляски. Один, долго шатавшись, бьется пьяной головой о стену, течет кровь, зрители хохочут, тут же пьяная драка и выбитые зубы, кое-кто умер, перепившись, или убит в поножовщине.

  

   Песни бесстудны и шум повсюду бесстройный,

   Что и глухого ушам были б беспокойны.

   Словом, крайний там мятеж, бесчинство ужасно;

   Народ весь - как без ума казался мне власно.

  

   Историческая верность этой сцены подтверждается показаниями современников, но нам сейчас важно отметить нравственное негодование сатирика, глубокую его боль за русских людей и разрешение этого негодования не в абстрактно патетическом обличении, а в жанровой сцене, каждая деталь которой художественно верна и зрительно отчетлива (чего стоят, например, "головы тяжки и румяны"!). Плеханов был прав, назвав это описание поистине превосходным.

   Еще выше в художественном отношении не массовые сцены (сравнительно редкие у Кантемира), а портреты (характеры, в лабрюйеровом смысле слова). Их много десятков (в одной III сатире до 15). многие из них хороши - не только остроумной колкостью, а типичным для Кантемира подчинением жанрового материала социально-педагогической цели, просветительной установкой. Переносчик вестей Менандр (III сатира) с утра толкается среди людей, чтобы первым узнать все новости: какой вышел указ, в какой кто произведен чин, что привез гонец из Персии, а то и просто, кто на ком женится, кто проигрался,

  

   Кто за кем волочится, кто выехал, въехал,

   У кого родился сын, кто на тот свет съехал.

  

   Какая ему от этого польза? Богаче ли он станет от любознательности к чужим делам? Нет, это бескорыстная страсть, искусство для искусства. Наградой Менандру будет перенесение собранных вестей, изображенное у Кантемира так верно и умно, что современный читатель видит живым московского сплетника 1730 г.:

  

   Когда же Менандр новизн наберет нескудно,

   Недавно то влитое ново вино в судно

   Кипит, шипит, обруч рвет доски, подувая,

   Выбьет втулку, свирепо устьми вытекая.

   Менандра распирает от собранных вестей. Горе тому, на кого рухнет каскад:

   Встретит ли тебя, тотчас в уши вестей с двести

   Насвищет, и слышал те из верных рук вести,

   И тебе с любви своей оны сообщает,

   Прося держать про себя.

  

   В иных случаях прорывается прямое негодование или отвращение сатирика. Клитес весь распух от пьянства:

  

   ...дрожат руки и ноги,

   Как под брюхатым дьяком однокольны дроги.

  

   Он нищ, презрен людьми и преждевременно состарился; но впавший в скотство человек оживляется, завидев полную чарку,

  

   И сколь подобен скоту больше становится

   Бессмысленну, столько он больше веселится.

  

   Над всеми сатирами Кантемира, вместе взятыми, витает один образ, оставшийся неназванным, частично обрисованный в VI сатире, образ человека, серьезно относящегося к цели человеческой жизни и нашедшего эту цель в выполнении долга перед обществом. Создание этого образца чрез противоположные образы глупых, порочных и презренных людей является величайшей просветительской заслугой Кантемира.

   Спрашивается, далее, в каком отношении находится галерея героев Кантемира не к бытовым, а к социальным особенностям русской жизни 1730-х годов и каков, следовательно, реальный смысл его идеала просвещенного общественного деятеля? Понять это можно только из обзора сатир в хронологическом порядке.

   О I сатире, ее памфлетном характере и теснейшей связи с политическими обстоятельствами 1729 г., успехе, полулегальном распространении, восторге "ученой дружины" и раздражении церковной партии говорилось выше. II сатира была написана через два месяца после первой. В ней тоже есть намеки на обстоятельства и людей времени (например на того же Дашкова); тот же архимандрит Кролик приветствовал автора латинскими стихами. Не меньшей была и гражданская смелость II сатиры.

   Сатира, написанная в форме диалога между Аретофилом-"Добролюбом" (во второй редакции Филаретом - любителем добродетели) и "дворянином" (во второй редакции Евгением, т. е. "благорожденным"), с подзаголовком "на зависть и гордость дворян злонравных", ставит в русской поэзии в первый раз знаменитый впоследствии вопрос о соотношении благородства рождения и благородства заслуг. Войдет в традицию и кантемирово решение: знатный должен оправдать свое происхождение заслугами. Мысль эта станет стержнем социально-политического мировоззрения. Сумарокова:

  

   Какое барина отличье с мужиком?

   И тот и тот земли одушевленный ком,

   И если не ясней ум барский мужикова,

   То я различия не вижу никакова.

  

   Если ты, просвещает дворянина Филарет, побеждал в бою, увеличил доход, государства, заботливо управлял, то

  

   Изрядно можешь сказать, что ты благороден.

  

   Это была петровская точка зрения, т. е. и личная точка зрения Петра и убеждение всего поколения, произведшего реформу либо реформой воспитанного. Но в 1729 г. нужны были и смелость и политическая активность, чтобы, провозгласив эти истины, напомнить недавнюю, для Кантемира и Феофана героическую, эпоху. II сатира, следовательно, тоже была злободневным полупамфлетом. В предисловии Кантемиру пришлось оправдываться от возможных обвинений в отрицании дворянства и прав знатного рода: "я не благородие хулить намеряюся, но устремляюсь против гордости и зависти дворян злонравных... преимущество благородия честно и полезно и знаменито, ежели благородный честные имеет поступки и добрыми украшается нравами. Темнотою злонравия всякое благородства блистание помрачается". Это была необходимая предосторожность, но она выражала и действительное мнение автора: было бы неверно представлять себе Кантемира противником сословной организации государства. Господство дворянства нельзя даже назвать его идеалом, это нечто большее, это безмолвно разумеющаяся, основная предпосылка всего его политического мышления. Но II сатира политически направлена к защите петровской точки зрения на дворянство как на сословие, непрерывно обновляемое введением в него людей, оказавших "заслуги"; аргументация Кантемира поэтому такова: дворянство идет не от сотворения мира, предки всякого нынешнего знатного стали знатны, выделившись качествами из толпы незнатных; выделение это не остановилось, оно продолжается; какое же основание имеет нынешний дворянин обижаться награждением разночинца? Его собственные предки когда-то выдвинулись точь-в-точь таким же образом, так что, отрицая право новых, он отрицает собственное свое право, идущее от этих предков. В конечном счете, всеобщие предки всех знатных, новых и старых, - "простые земледетели", спасенные в Ноевом ковчеге:

  

   От них мы все сплошь пошли, один поранее

   Оставя дудку, соху, другой попозднее.

  

   В обстановке 1729 г. такая аргументация имела очевидный прямой политический смысл защиты новой правящей группы, выдвинутой реформационной эпохой:

  

          ...они ведь собою

   Начинают знатный род, как твой род начали

   Твои предки, когда Русь греки крестить стали.

  

   Редакция 1729 г. отяжелена рассуждениями в стихах. Переделка 1737 г. улучшила теоретическую часть, прибавила блестящие сатирические портреты и сцены, например утро бездельника, потомка древних предков:

  

   Зевн