Белинский Виссарион Григорьевич - Рецензии, январь - апрель 1836 г.

мальный <контракт>,⁸³ на весьма выгодных для него условиях, чтобы он, под видом литературных заметок или как-нибудь другим образом, бранил "Библиотеку для чтения" в каждом своем листочке: однажды этот журналец - уж не скажем который! какая нужда вам знать его имя?- в исполнение договора излив всю свою желчь на наше издание, забранился из усердия до того, что напечатал, будто бы мы в нынешнем году потеряли полторы тысячи подписчиков, и,- что ж вы думаете,- на другой день лишних полторы тысячи человек подписалось на "Библиотеку для чтения"! Похвали же он хоть раз, хоть в шутку, мы бы наверное потеряли тысячи три читателей. Скажут, что это с нашей стороны нехорошо, что мы поддеваем публику. Что ж делать! Aide-toi, le ciel t'aidera, {Помогай себе сам, и небо тебе поможет (франц.).- Ред.} говорит пословица; надо пользоваться всем и брать у этаких журнальцев, что у них есть. В их лавочке нет другого товару, кроме брани: мы берем у них брань, для себя, для своей пользы и своего удовольствия. Это позволительная сделка.⁸⁴

  

   Не посвященные в таинства петербургской журналистики, мы не знаем, позволительная ли это сделка; впрочем, говоря выражением городничего Сквозника-Дмухановского, "может, оно там так и нужно". Мы не ручаемся также и за достоверность этого факта, чтобы у какого бы то ни было журнала могло явиться полторы тысячи подписчиков в один день - и вследствие чего же? - брани журнальца, у которого нет и полутора подписчиков и который самим литераторам известен только по имени. Между тем, для курьезу, мы как-то заглянули в неопрятный листок "Литературных прибавлений к Инвалиду" тотчас после прочтения последней книжки "Библиотеки для чтения" и вычитали там известие об одном отаитском журналисте, будто бы переведенное из "Quarterly Review" - будто бы, говорим мы, потому, что слог и манера этого известия совсем не отзываются европеизмом, но ясно обнаруживают нашу родную самодельщину. Вот оно, это известие;

  

   Один отаитский журналист чрезвычайно загордился перед своею собратиею, поднял нос на 90 градусов и стал точь-в-точь индейский петух с брыжами, начал обо всем судить и рядить, задирать тех, кто постарше его бабушки (нечего сказать - важное преимущество!) и подтрунивать над теми, кто его умнее, выказывать свою ученость перед теми, которые учились и прилежнее и основательнее. Надоело, наконец, такое хвастовство его товарищам. Вот они уговорились поколотить его. На беду его, в одно воскресенье, когда сердитые на своего спесивого собрата журналисты уже были навеселе от английского джина, встретились они с ним в королевской кокосовой роще; один начал тузить его по голове, другой под сердце: журналист не охнул. И не чудно!- ведь у него медный лоб, а вместо сердца природа сунула ему камень за пазуху. Тут один старый газетчик (травленый волк!) догадался и ударил по карману: заревел скряга, как бык, которого режут: откуда взялся голос у него. Их обступила толпа зевак - и сцена кончилась всеобщим хохотом.⁸⁵

  

   Откуда бы ни было получено это известие, оно, во всяком случае, очень любопытно, и мы верим ему на слово. Только желательно бы знать: этот прибитый журналист и газетчик-травленый-волк, кто-нибудь из них, не тот ли, о котором на Руси была сложена песня на голос "Лишь только занялась заря", где между прочим сказано про него:

  

   Одной рукой объемлет стан,

   Другою норовит в карман.

  

   Или не тот ли кто-нибудь из них, о котором, тоже на Руси, была сложена другая очень забавная песня, которой голос мы забыли и из которой мы помним только вот эти стихи:

  

   Я жену продам,

   Детей так отдам!

   . . . . . . . . . .

   Мне в глаза наплюй,

   По щекам отдуй,

   По лицу трезвонь -

   Лишь карман не тронь:

   В нем чувствительность,

   Раздражительность...

  

   Во всяком случае, как битый журналист, так и журналист-травленый-волк, очень интересны, и к ним обоим очень пристали эти стихи...

  

   Л_и_т_е_р_а_т_у_р_н_ы_е известия.- Русская литература, столь бедная прошедшим и настоящим, очень богата будущим... Говорят, г. Кони готовит к печатанию новый маленький водевиль с большим предисловием... Слышали мы также, что в "Московском наблюдателе" будет помещено несколько мадригалов кн. Шаликова, несколько критических статей гг. Лихонина и Авенира Народного и много других интересных новостей... Дай-то бог!.. Но занимательнее всего давно уже известное объявление о новом творении Ф. В. Булгарина: "Россия, в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях, ручная книга для русских, всех сословий".⁸⁶ Знаменитый наш нравоописатель и романист, по примеру отца всех романистов, великого шотландца, хочет замкнуть свое блистательное поприще большим историческим творением и в скромном своем объявлении уверяет, что всякий истинный патриот, не-предатель и не-ренегат, должен непременно подписаться на его книгу, которая скоро выйдет, смотря по деятельности сотрудников; и так как подписка на эту книгу безденежная, то, слышали мы стороною, г. Булгарин приобрел уже до десяти тысяч подписчиков... У нас на Москве А. А. Орлов готовит полное издание своих романов... Боже мой! сколько надежд, сколько сладостных надежд!.. Если они исполнятся, пусть тогда ренегаты и безбородые Шеллинги и Гегели доказывают, что у нас нет литературы!..⁸⁷

  

   41. Хвалебное приношение веры новопрославленному святителю Митрофану, епископу Воронежскому. Стихотворение в пяти песнях. Москва. В университетской типографии. 1836. 119. (8).⁸⁸

  

   Это пятипесенное стихотворение отличается хорошими стихами, которых так много, что мы не можем их выписывать; но лучше всех показались нам следующие, которые и выписываем, по их краткости:

  

   Умолкни, лира немощная;

   Тебе ль хвалой того венчать,

   Кто, как достойный житель рая,

   Причтен мир горний украшать?⁸⁹

  

   43. Письма леди Рондо, супруги английского министра при российском дворе, в царствование императрицы Анны Иоанновны. Перевел с английского М. Санкт-Петербург. 1836. В типографии III отделения собственной е. и. в. канцелярии. 128. (8).⁹⁰

  

   Мы прочли с большим удовольствием "Письма леди Рондо". Между многими пустыми вещами и болтовнёю, в них есть несколько характеристических черт старого времени. Конечно, истории нечем поживиться от этих писем, но они имеют большую важность для русской публики, как записки, в которых можно найти несколько любопытных фактов касательно нравов русского общества в царствование Анны Иоанновны и тиранию ужасного Бирона. Сверх того, любезный и игривый ум сочинительницы этих писем придает им столько занимательности, что их можно читать, по крайней мере, без скуки и принуждения. Приводим отрывок из одного письма, который дает некоторое понятие о том времени:

  

   Я расскажу вам теперь об одной даме, которая, думаю, вас очарует собою. Она родом благородная венецианка, жена старого мужа, уроженца Рагузского, который за несколько лет поселился здесь. Он послан был Петром Первым с важным поручением в Венецию и женился здесь на этой женщине, или, лучше сказать, купил ее, потому что он чрезвычайно богат. Ей теперь 25 лет, она высока, стройна, мила, благородна и грациозна; черты лица чрезвычайно выразительны, особенно прекрасны ее большие, черные глаза; вообще, смотря на ее наружность, я представляю тех идеальных красавиц, которых описывают в романах. Старый ее муж держит ее взаперти и с трудом дозволяет ей выезжать кроме двора, при котором она является во всем блеске, каким только могут окружить такую прекрасную женщину великолепная одежда и драгоценные камни; она носит на себе столько прекрасного жемчугу, что многие особы из нашего пола стали подозревать, что он поддельный, и естественно мучились желанием узнать, справедливо или ложно это подозрение. Так как здесь в моде глупые забавы, в продолжение которых особы обоего пола имеют право делать и говорить тысячи глупостей, то одна дама решилась воспользоваться этим обстоятельством для открытия тайны. Вследствие этого, в первое такое собрание при дворе, она говорила с восторгом о прелестях венецианки и, наконец, как бы желая поцеловать ее в шею, схватила зубами одну жемчужину. Она, приметив это, ударила ее в щеку и сказала: "Вот вам на память, что благородная венецианка никогда не носит поддельных камней!" Женщина, оглушенная ударом, закричала, что будет жаловаться ее величеству. Государыня была в это время в соседней комнате. Венецианка отвечала спокойно: "И если вы это делали по приказанию ее величества, то вы должны бы были мне сказать; ежели же нет, то я думаю, что государыня будет очень довольна тем, что я сама наказала вас за вашу дерзость, не беспокоя ее формальною жалобою". Эта женщина (которая?) уже с сих пор не являлась при дворе, и поступок (чей?) предан забвению.

  

   Вообще все описанные подробности нравов и обычаев относятся более или менее к придворной сфере, в которой обращалась леди Рондо; но тогда только один двор и представлял любопытное зрелище, потому что один он сосредоточивал в себе всю жизнь народа, который в то время не имел ни смысла, ни образа, ни лица. Особенно любопытны подробности о бракосочетании принцессы Анны, бывшей, по низвержении Бирона, регентшею России, с герцогом Брауншвейгским. Вообще появление этой книги в русской литературе очень приятно. Перевод, как сами читатели могут судить из приведенного отрывка, недурен, хотя и мог бы быть лучше; жаль особенно, что переводчик беспрестанно употребляет обветшалые слова, нередко ошибается в правописании и в расстановке знаков препинания. Что касается до последнего обстоятельства, то, в приведенном нами отрывке, мы должны были сами, для соблюдения смысла, расставить запятые. Издание очень хорошо.

  

   44. Стенька Разин. Историческая повесть из времен царствования царя Алексея Михайловича, с приложением современных исторических актов и грамот. Соч. Николая Фомина. Москва. В типографии Августа Семена, при императорской Медико-хирургической академии. 1836. 65. (8).⁹¹

  

   В этой - "исторической повести" нет никакой повести: это просто вздор, сколько бессмысленный, столько и дорогой, потому что стоит четыре рубли. Боже великий! Четыре рубли за четыре листа чепухи, тогда когда том Дюмон-Дюрвиля, состоящий с лишком из двадцати листов, и еще с приложением до пятидесяти прекрасно гравированных картинок стоит пять рублей!.. Посмотрите, как хитра литература толкучего рынка: она уже начинает сбрасывать типографические лохмотья гг. Кузнецова и Пономарева, она уже начинает печататься в типографии г. Семена!..⁹²

  

   47. Святочные вечера, или Рассказы моей тетушки. Москва. В типографии М. Пономарева. 1835. Две книжки: I - 65; II - 50. (12).⁹³

  

   Чудно устроен белый свет, как подумаешь! Не напрасно говорит русская пословица: "По платью встречают, по уму провожают!" Вот катится по звонкой мостовой великолепная карета, которую мчит, как ветер, шестерня лихих лошадей; форейтор кричит громко "пади"; сановитый кучер с окладистой бородой ловко правит рьяными бегунами; две длинные статуи в ливреях горделиво стоят назади; треск, гром, пыль; мелкие экипажи сворачивают, прохожие бегут. И что ж? - Вы думаете, там, за полированными стеклами, на сафьянных подушках, сидит какое-нибудь божество, доблесть, слава, гений?.. Нет! там часто зевает пресыщенное честолюбие, самолюбивая глупость, дряхлое ничтожество, которое не стоит сбруи, дешевле позолоты! - А вот мчится легкая, воздушная коляска на паре вороных; мостовая с дробным ропотом вырывается из-под ней; Аполлон, светозарный бог искусств, с охотою променял бы ее на свою дрянную колесницу в древнем вкусе; в ней сидят мужчина и женщина: вы думаете, это чета влюбленных, упивающаяся всею роскошью, всем избытком и душевных и вещественных благ, чета, дышащая атмосферою из радостей, восторгов и наслаждений жизни?.. Нет, это не то, это лохматая борода, черные зубы, слои белил и румян, это барыш и торговля, обман и бессовестие, словом, это те же лыки, те же мочала, только в позолоте другого рода, это та же ветошь, тот же отсед жизни, только под лаком другого цвета! Куда ж обратиться? Где искать и находить без ошибки, без разочарования? - Э, постойте! вот едет, или, лучше сказать, вот ползет на смиренной кляче какая-то умиленная фигура, с свертком бумаг в руке, в одежде служителя Фемиды. Пойдем к нему, поговорим с ним. Может быть, это один из тех людей, которые могли бы ездить в карете, но ездят на калибере, потому что мысль и чувство всегда предпочитали общественному мнению, а долг человека и христианина мишурным выгодам жизни, которые в сознании своего человеческого достоинства находят для себя достаточное вознаграждение за все лишения и страдания, добровольно ими на себя наложенные?.. О нет! это просто подьячий, человек, который никогда и не думал ни о чувстве, ни о мысли, ни о долге, ни о человеческом достоинстве; чувство всегда полагал он в сытном обеде и рюмке водки, мысль для него заключалась в удобствах жизни, долг в повторении нескольких пошлых правил, затверженных им с юности, а человеческое достоинство в чине коллежского асессора и выгодном месте; едет он на калибере из трактира, где его угощал по силе возможности, чем бог послал, усердный проситель... Но я вижу, мы несчастливы во всех наших наблюдениях над разъезжающими на лошадях: попытаем счастия над пешеходами. Вот стоит нищий: подойдем к нему, скажем ласковое слово, подадим копейку - он наш брат по Христе; узнаем, почему он нищий, зачем он нищий. Может быть, это одна из тех горделивых и непреклонных душ, которая хочет или всего, или ничего, один из тех крепких и гордых кедров человечества, которые, стоя на величайшей вершине мысли и чувства, могут скорее переломиться, нежели погнуться от бури несчастия; один из тех людей, который любил людей, хотел им добра, требовал от них сочувствия и, не получив его, захотел жить на их счет, ничего не делая им, презирая и их хвалой и их осуждением; или, может быть, это человек выстрадавшийся, падший под бременем несчастия, для которого нет ни добра ни зла, ни чести ни бесчестия, ни гордости ни унижения, живой автомат, в котором не погас один инстинкт жизни и разве сознание своей нравственной смерти; или, может быть, это одно из тех дивных существ, которых называют дервишами, юродивыми, для которых нет на земле ни отечества, ни родных, ни благ, ни горестей, ни радости, которые не умеют трех перечесть и знают, что нас ждет за гробом, словом, один из этих великих поэтов, которые не пишут в жизнь свою ни одной строки и которые, тем не менее, великие поэты? - Нет - всё не то: это просто разврат, прикрытый лохмотьями, живая спекуляция на сострадание и милосердие ближних, леность, прикрывающаяся гримасою убожества и несчастия! - Где ж люди-то? В чем же они ездят, как они ходят, во что одеваются? Где ж люди? - Везде и нигде, если хотите; иногда и в каретах, иногда и в рубище на перекрестке. Везде: только помните, что это явления необыкновенные, редкие, исключительные. "Бочка дегтю, ложка меду": вот вам великий мировой закон в пошлой форме!

   То же самое представляет и книжный мир: "Бочка дегтю, ложка меду"! - Было время, когда книгопечатание почиталось чем-то святым и таинственным, когда им занимались со страхом и трепетом, как делом не житейским. И тогда печатались дурные книги, но от неуменья, от невежества, от бездарности, а не от недобросовестности, не от умышленного и сознательного желания сделать из житейских выгод дурное дело. Теперь же, когда люди поддались коммерческому направлению, когда они спекулируют и религиею, и совестью, и правосудием,- теперь книгопечатание ни больше, ни меньше, как фабрикация сбыточного товара; так извольте ж после этого судить о книгах по их внешней, типографской красоте и достоинству? Здесь так же можно ошибиться, как и в людях. Что это такое, так изящно, просто и красиво изданное? - Это стихотворения Пушкина, того поэта, который первый объяснил для нас тайну поэзии. По заслуге честь! - А это что такое, так же хорошо, так же тщательно изданное? - Это роман г. Булгарина - это "Александроида" г. Свечина! Видите: не одни господа ходят в модных фраках: в них щеголяют и иваны...⁹⁴ А это что за книга, напечатанная так скромно, как все книги, печатанные в типографии г. Греча, на такой сероватой бумаге, с таким множеством опечаток? - Это "Арабески" г. Гоголя, в них помещены "Невский проспект" и "Записки сумасшедшего"!.. Теперь видите: не одни иваны ходят в байковых сертуках с медными пуговицами: в них иногда рядятся и господа, иногда от нужды, иногда по прихоти или беспечности. Что ж остается тут делать?.. По платью встречать, по уму провожать, как гласит мудрая русская пословица...

   Перед нами лежит теперь книжка, или, лучше сказать, книжонка, напечатанная на бумаге, в которой отпускаются товары "авошных" лавочек, кривыми, косыми, слепыми буквами с ужаснейшими опечатками, грамматическими ошибками, словом, изданная в типографии г. Пономарева. И что же? Чтение этой книжонки порадовало нас и доставило больше удовольствия; нежели чтение многих "светских" романов и "светских" журналов. Мы, может быть, и не увидели бы этой книжонки, потому что она, может быть, и не дошла бы до нас. Но нам о ней было говорено, как о редкости;⁹⁵ и мы ее достали. Надобно сказать, что мы читаем все доходящие до нас книги хотя до половины, хотя по нескольку страниц, смотря по тому как сможется: это наше святое правило, это наше добровольное мученичество, за которое мы надеемся получить отпущение хотя в половине наших грехов, разумеется, литературных. Итак, мы развернули эту книжку с конца и прочли на пробу, что попалось. И вот что нам попалось прежде всего:

  

  

   Рассказывают, конечно, мало ли что говорят! да не всякому слуху верь, но всё-таки рассказывают. Не ручаюсь, впрочем, правда то или нет, потому что в наших деревнях городят иногда и господь ведает какие небывальщины; однако ж рассказывают, и именно наши старики родной моей деревушки; а нужно сказать, что едва где любят больше поговорить, как у нас в деревне. Но пора за дело: рассказывают, что в нашей деревне был дьячок, имя ему... ох забыл... кажется Федот, точно - а по батюшке Макарыч, если не ошибаюсь. Этот самый Федот Макарыч был презнаменитый сновещатель, или толкователь снов, а пуще сновидений; наша деревня вся к нему, как к оракулу, прибегала, мужички и бабы шли к нему на поклон, господа слали и присылали за Федотом Макарычем, и ему было житье хорошее, так что уж у Федота Макарыча и домик получше не токмо дьяконского, но и поповского, и в домике почище, да и на жене и на детях подороже да побогаче, чем, например, даже и на самой матушке попадье. Так велико ценили искусство Макарыча; но заметьте, дорогие читатели, что при всем своем уменье в снотолковании Федот Макарыч был, как бы сказать, не так чтобы трус, но и не совсем смелый человек, даже скорее похож был на первого. Случилось одному помещику пригласить Федота Макарыча разгадать один сон; он явился, и в минуту сон был разгадан. Толкование сна в добрую сторону расшевелило сердце помещика. "Пей, брат Макарыч, пей!" - так раздавался голос хозяина.- "Ох, отец мой! не пью я,- кланяясь в пояс, отвечал Макарыч,- закаялся, сударь, увольте-с, право, увольте-с!" - "Нет, брат, пей, не отговаривайся,- говорил помещик!- Подайте-ка стакан пуншу еще!" - "Что с вами делать, милостивец!" - и принялся Макарыч за пунш. - "Без троицы и дом не строится! да дайте-ка еще Макарычу пуншу", - крикнул помещик. - "Воля ваша, батюшка, невмоготу, право, сударь, домой не доплетусь!" - отговаривается Макарыч. - "Ну, вздор, братец, что за важная вещь! есть с чего опьянеть? давайте ему скорей стакан!" - "Пора, сударь, и домой, прощения просим!" - говорил Макарыч, откланиваясь помещику. - "Да погоди, брат Макарыч, или ты боишься, чтоб тебя не обидели нечистые на дороге?" - возражал помещик. - "Эх! сударь! не тут бы мне молвить об нечистых, они тож знают, кого им надобно! а я с роду моего ничего не боялся, да и с помощию моего мастерства надеюсь..." И умолк Макарыч.

   - Впрочем,- начал один из гостей,- я не люблю с недавнего времени этой дороги, что мимо кладбища идет; я вам скажу, со мной тому назад с неделю случилась довольно неприятная история; поехал я к зятю, откуда, немного запоздавши, и еду себе помаленьку домой: вот подъезжаю уж к тому березничку, что у самого конца погоста; лошади мои всхрапнули и разом в сторону, я глядь в бок... что ж, вы думаете, это было?

   - Волчище, небось!- отвечал Макарыч.

   - Какой тебе волчище? Кто-то длинный, сухой, тощий и весь в белизне, так вот чуть и не схватил меня за голову; лошади мои по пашне, да около рощи; и насилу-то уж к гумну доскакали... ну набрался ж я тогда страху!

   - И, да чего ж тут пугаться!- возразил Макарыч;- а я бы себе просто... ну потихоньку бы и уехал от него...

   Помещик расхохотался. Наконец Федот Макарыч после низких поклонов убрался, вот вышел со двора за ворота, а там и в поле.

   Сначала, пока еще кое-как светлело на небе и по дороге не было ни мрака, ни страху, ни туч, ни привидений, Федот Макарыч шел бодро и скоро, только его приговорки: марш! марш! право! лево! и снова марш! марш! право! лево! и слышны были по дороге; а как начало темнеть, начало густеть на небе, и по дороге, впереди Макарыча, то стон пробежит, то лес зашатается, груды снега заходят, ему и стало жутко и страшно. "Что, если,- думает он,- да попадется мне покойник, как я пойду мимо погоста?" - Так и обомлел Макарыч при этой мысли. "Страсть да и полно! а обойти нельзя!" - Нечего делать: пошел кое-как Макарыч... а всё левей, то к пашне, то дальше от погоста. "Их, когда б другую-то половину так же перейти, авось!" И идет Макарыч, чуть глядит стороною на могилы да на кресты... Только вот и развалилась одна могила, и выходит оттуда кто-то белый... Макарыч вскрикнул и стал, как пень: ни вперед, ни назад от страху: в глазах у него только рябело да золотые звездочки прыгали, пособу (?) белого привидения не стало. Макарыч что ни есть духу пустился бежать по пашне, так и задыхается, а до конца погоста еще не добежал. "Еще вот шага три, и я буду ж за погостом",- думает Макарыч, и еще пуще. Вдруг белый покойник из последней могилы да к нему навстречу. Макарыч как-то уж осмелился, и ну от него в сторону, а белая тень то за ним, то перед ним, так и вьется клубом.- "Вот сейчас за погост, вот-вот только шаг!" - и еще повернул налево. Макарыч перебежал что-то, как окоп, и застучал по камню ногами: тук! тук! тук! Только сбежал с него, камень разом приподнялся, и оттуда белая тень тоже вышла... Макарыч дальше, чугунная плита завыла под его ступнями, и оттуда вышла встревоженная тепь. "Стой!" - заревел могильный голос из-под обрушенного камня. Макарыч оглянулся назад, и встревоженные тени перед ним; он тут понял, что он был на самом погосте, среди гробов и могил.- Нет, любезные читатели, он ничего не понял!.. Знакомые покойники, тени, облеченные в белые саваны, разверзтые гробы - вы можете себе представить, в какое положение всё это привело Макарыча!..

   - Узнал ли ты меня, Макарыч? - спросила его тень, сидевшая на подножии великолепного памятника. Макарыч был безответен; он не пришел еще в себя. - Да, мудрый сновещатель, разгадай мне сон: я спал вот под этим мрамором целых три года; и мне снился ужасный сон, редкий сон... разгадай мне ты, знаменитый твоим искусством! Но не забудь, мой сон совсем иной, он отрешен всего земного, в моем сне было пять сновидений.- Только при магических словах "сон, сновидение", мог образумиться Макарыч; он вслушивался в рассказ таинственной тени.- В первый год моего вечного сна я видел сон, что, предавши земле мое тело, люди поставили меня между светом и тмою; всё радовало дух мой в первом, всё тяготило меня во второй!.. Долго был я посреди их, пока напоследок мне стали слышны последние удары грома, разодравшего тму и проявившего свет в настоящем его блеске; меня окружил он; помню, мне было сладко, легко! Разгадай мне этот сон!

   Макарыч молчал; ответ его был изумление. - Ну я сам скажу тебе: я разгадал в этом сне суд людей надо мною, суд страшный света над останками могилы, над прахом моим.

   Этот суд иногда проходит сквозь хладную могилы сень, этот суд часто тревожит бедные кости.

   Во второй год я видел сон, что приходили на мою могилу люди и тревожили меня, повторяя свету мое имя. Тут было много голосов надо мною, мне безызвестных. Я видел сон, как имя мое было с дружиной (?), с искусствами, в той светлой стороне, в которую перенесен я был минувшим годом. Ты не отгадываешь моего сна?- Это было сооружение надо мною памятника...

   Макарыч был попрежнему нем и неподвижен.

   - Наконец, в последний год, я видел третий сон: я был унизан перлами, и душа моя горела чистою звездою.

   В этом сне я узнал святые слезы детей-младенцев моих и их молитву, которая была чистою звездою души моей, светившею мне и в мраке подземном, в могильной моей ночи!- Вот тебе сны, из которых научись познавать жизнь смертного. Обман, коим ты приобрел титло сновещателя, порукою за твою темную судьбу?- Взгляни, если хочешь, на свой ум и свое бедное сердце, и увидишь сам, как ты ничтожен, если ты только понять это можешь. Смотри на самого себя"...

   И белая тень сорвала череп с головы Макарыча и отделила сердце его от других внутренних частей... Макарыч взглянул и ужаснулся самого себя!.. Я не досказываю вам, читатели, остального...

  

   По этой пьесе могут понять, почему "Святочные вечера" так удивили нас. Здесь виден если не талант, то зародыш таланта. Мы выписали не лучшую, а кратчайшую пьесу. Автор, очевидно, не большой грамотей, еще новичок в своем деле; и оттого его язык часто в разладе с правилами, часто в его рассказах встречаются обмолвки против характера простодушия, который он на себя принял; он прикидывается простым человеком, хочет говорить с простыми людьми, и между тем употребляет слова "фантазия, тени умерших" и тому подобное. Но несмотря на всё это, какое соединение простодушия я лукавства в его рассказе; какая прекрасная мысль скрывается под этою русско-простонародно-фантастическою формою! Это не сказка казака Луганского, в которой часто нет ни мысли, ни цели, ни начала, ни конца. Советуем неизвестному автору обратить внимание на свой талант и видеть в нем не одно средство к приобретению тех жалких и ничтожных выгод, которые могут доставить ему Мурраи и Лавока толкучего рынка. Мы, с своей стороны, почтем для себя за долг следить за развитием его таланта и быть посредниками между им и публикою. Талант дело великое! Мы готовы идти отыскивать его не только на толкучем рынке, но даже в грязи Михонского болота, куда г. профессор Сенковский посылал А. С. Пушкина за "Библиотекою для чтения".⁹⁶

  

   48. О жителях Луны и о других достопримечательных открытиях, сделанных астрономом Сир-Джоном Гершелем, во время пребывания его на Мысе Доброй Надежды. Перевод с немецкого. Санкт-Петербург. В Гуттенберговой типографии. 1836. XIV. 93. (12).⁹⁷

  

   Вот что говорит переводчик этой книжки:

  

   Утверждают, что описание всех открытий, содержащихся в этой книжке (,) есть не иное что (,) как мистификация, мастерски составленная одним из известнейших нынешних германских сочинителей, или, как полагают другие, одним из французских астрономов. Мы не беремся разрешать это сомнение, ибо помним, что "Гулливерово путешествие" при своем появлении было принято за истину и что рассказы о первых опытах над пароходами считались за басню. Пока придут новые известия с Мыса Доброй Надежды (,) наши читатели (может быть!) поблагодарят нас за знакомство с книгою, наделавшею больше шума в Европе, нежели все когда-либо выходившие замечательные сочинения, и кто впоследствии и останется в обмане, тот может сказать себе в утешение, что он был обманут вместе с половиною Европы.⁹⁸

  

   Переводчик этой книжки должен быть человек очень пожилой; он помнит еще, как "Гулливерово путешествие" было принято за истину;⁹⁹ поэтому-то он и решился перевесть эту книжонку. Он еще не уверен, что это нелепость. Впрочем, если и нелепость, для него беда не велика: половина Европы была обманута этою нелепостью; и неудивительно: ведь везде не без добрых людей, даже и в просвещенной Европе.

   Можно не знать той или другой науки, можно не знать даже никакой - и быть человеком; но нельзя ругаться наукою, нельзя кощунствовать над нею - и быть человеком. Есть, однако, люди, которые довольно образованы, даже несколько учены, и которые, несмотря на то, находят какое-то удовольствие, даже наслаждение в кощунстве этого рода. Есть люди, которые подделывают грамоты, хроники и которым иногда удается обманывать людей, истинно ученых. Все обманщики гадки; но обманщики этого рода - особенно; святотатство есть ужаснейший из грехов.

   Брошюрка "О жителях Луны" написана одним из этих остроумных кощунов и приписана знаменитому Гершелю. Наш переводчик, помнящий, как было принято за истину "Гулливерово путешествие", обрадовался новой истине такого рода и поспешил передать ее русской публике в довольно плохом переводе.

  

   49. Бедность и любовь. Сочинение П. Фуше. Перевод с французского. Санкт-Петербург. В типографии Н. Греча, 1836. 239. (12).¹⁰⁰

  

   Давно уже не читали мы таких плохих иностранных романов, как эта "Бедность и любовь": но перевод еще лучше романа. Вот несколько фраз для образчика: "Но счастие Георга, быть обязанным такой доброй женщине, которую можно было назвать ангелом доброты в образе человеческом... Без сомнения, что ничего не может быть величественнее и более желаемое (,) как видеть себя окруженным существенною славою, происходящею от высоких мнений людей"... Мы могли бы выписать подобных фраз более тысячи, но к чему бы это послужило? - Переводчик не знает ни русского, ни французского языков; так, например, фразу: "Votre future est a Paris deja" - что значит: "Ваша невеста уже в Париже", он переводит "Ваша будущность уже в Париже".¹⁰¹ Нечего сказать - с большим чувством перевел!

  

   50. Черный паук, или Сатана в тюрьме. Фантастико-волшебная повесть небывалого столетия, соч. Гофмана. Переделанная с немецкого А. Пр - ом. Москва. В типографии Эрнеста. 1836. 62. (12).¹⁰²

  

   Назад тому лет десять или больше эта повесть была помещена в блаженной памяти "Новостях русской литературы", довольно плохом журнале, издававшемся г. Воейковым, а теперь выдается книжонкой величиною в два с половиною листа, а ценою в три рубли. Впрочем, не пугайтесь: это только так напечатано для большей важности, а продается она, вероятно, по пятаку серебра, не дороже.

  

   51. Всеобщее путешествие вокруг света, содержащее извлечения из путешествий известных доныне мореплавателей, как-то: Магеллана, Тасмана, Дампиера, Ансона, Байрона, Валлиса, Картерета, Бугенвиля, Кука, Лаперуза, Блея, Ванкувера, Антркасто, Вильсона, Бодена, Флиндерса, Крузенштерна, Портера, Коцебу, Фрейсине, Биллинсгаузена, Галля, Дюперре, Паульдинга, Бичея, Литке, Диллона, Лапласа, Морелля и многих других, составленное Дюмон-Дюрвилем, капитаном французского королевского флота, с присовокуплением карт, планов, портретов и изображений замечательнейших предметов природы и общежития во всех частях света, по рисункам Сенсона, сопровождавшего Дюмон-Дюрвиля в его путешествии вокруг света. Часть третья. Москва. В типографии Августа Семена, при императорской Медико-хирургической академии. 1836. 367. (8).¹⁰³

  

   Читателям "Молвы" должно быть известно наше мнение об этой книге: она представляет чтение сколько полезное, столько интересное и увлекательное.¹⁰⁴ Нам остается сказать только, что третья часть переведена и издана с тем же достоинством и тою же тщательностью, какими отличались и первые две части. В ней преимущественно содержится описание Кохинхины и Манильских островов, описание занимательное и мастерски сделанное. Четвертая часть выйдет в непродолжительном времени.

  

   52. Надежда, собрание сочинений в стихах и прозе. Изд. А. Кульчицкий. Харьков. В университетской типографии. 1836. 284. (12).¹⁰⁵

  

   Книжка эта есть собрание сочинений не одного, а разных лиц; следовательно, это - альманах! - Альманах в 1836 году есть почти то же, что эпическая поэма, написанная шестистопными ямбами, с заветным "пою". Редкий, давно небывалый гость - добро пожаловать!

   Альманах начинается длинною, предлинною повестью самого издателя, г. Кульчицкого: "Воспоминания юности". Посмотрим на эти воспоминания.

   Один из студентов Харьковского университета едет домой, в провинцию, для свидания с родственниками, и приглашает с собою своего товарища. У студента была хорошенькая сестрица, а товарищ его имел весьма чувствительное сердце; из этого завязалась предлинная история, которой пересказывать у нас нет ни сил, ни охоты.

  

   Уже был день на дворе, когда я пробудился от каких-то сладостных, гармонических звуков... Прислушиваюсь... в отдаленной комнате кто-то играет на фортепьяно. "О это она, ранняя, милая птичка!" - подумал я и с поспешностию начал одеваться. Когда мой туалет был окончен, я взглянул в зеркало и, уверившись, что был чрезвычайно авантажным, (авантажен?), хлопнул дверью и вошел в залу. "Точно... она! и как мила! милее вчерашнего!" - снова подумал я и подошел к Катеньке.

   - Здоровы ли вы, после вчерашней усталости?- спросил я.

   - Очень здорова,- отвечала она.- Вы каково провели ночь?

   - О, божественно, сударыня!

   - Божественно? Разве вы молились? - спросила она с очаровательной улыбкой.

   - Я поклонялся... божеству.... в образе девушки...- робко отвечал я ей пошлым каламбуром.

  

   После этого Катенька, мечтательно склонив головку, запела пошлый романс, начинающийся таковыми стихами:

  

   Вокруг тебя луч радости светлеет,

   В тебе дары ума и красоты,

   И если кто душой моей владеет,-

   Ах, это ты...

  

   Это пение и "задумчивые глазенки Катеньки раскрыли в душе студента глубокие, очаровательные чувства и зажгли светильник любви"... Галантерейное, чорт возьми, обращение!¹⁰⁶

   Послушайте, господа! пусть в провинции студенты влюбляются в продолжение каких-нибудь двух дней: оно чем скорее, тем лучше; пусть в провинции девушки слушают добродушно пошлые канцелярские комплименты и восхищаются ими; пусть в провинции пишут плохие повести и читают их: но нам-то, столичным, какое дело до всего этого; мы-то, столичные, зачем должны принимать в чужом пиру похмелье?..

   Все прочие прозаические статьи под пару этой: это просто детские пародии на слог, язык и замашки взрослых писателей. Стихов бездна, и всё прекрасные; имена поэтов все новые: г. И........ъ, г. Кульчицкий, г. Лавр, г. Полев, г. Д. Л....ъ, г. Редкий, г. Неизвестный. А какие стихи, боже мой, какие стихи! Не понимаем, как очутился между ними перевод из "Макбета" г. Кронеберга. Г-н Кронеберг переводил Шекспира, вероятно, для того, чтоб его перевод читали: зачем же он бросил его в детский альманах?

   Мы могли бы еще много сказать об этом альманахе; но, право, нам больше грустно, чем забавно. И эти господа писали, печатали и ожидали суда публики! О, провинциальное простодушие!¹⁰⁷

  

   53. Умные, острые, забавные и смешные анекдоты Адамки Педрилло, бывшего шутом при дворе императрицы Анны Иоанновны, во время регентства Бирона. Москва. В типографии Н. Эрнста. 1836. С портретом. Две части: I - 37; II - 47 (12). С эпиграфом:

   Умен, злодей!..¹⁰⁸

  

   Однажды Педрилло (,) увидя человека, стоявшего у позорного столба, "просил, в чем состоит его преступление?

   - Я сочинил пасквиль на министров,- отвечал преступник.

   - Э, братец? что бы тебе сочинить на меня! тебе бы ничего не сделали!- сказал Педрилло.

   Неужели это остро? Может быть, это и казалось острым в те времена, когда шутов звали Адамками; но теперь, когда их величают Адамами и даже, пожалуй, Адамычами, это просто и тупо и плоско. И все остроты Педрилло точно таковы же. Безграмотное заглавие книжонки ясно показывает, что это за штука, и потому мы об ней умалчиваем.

  

   Данный том охватывает труды В. Г. Белинского, относящиеся к 1836-1838 гг.

   В 1836 г. Белинский продолжал сотрудничать в "Телескопе" и "Молве", издателем и редактором которых был Н. И. Надеждин. Наиболее значительными статьями этого года являются "Ничто о ничем" и "О критике и литературных мнениях "Московского наблюдателя"".

   К борьбе, которую вел Белинский в 1834-1835 гг. против продажных петербургских изданий, охранявших устои самодержавно-крепостнического государства ("Сев. пчела", "Сын отечества", "Библ. для чтения"), прибавилась борьба против "Моск. наблюдателя" и его основного критика, С. П. Шевырева. Белинский беспощадно разоблачил "светские" антидемократические тенденции московского журнала. Вместе с тем он продолжал разрабатывать теоретические основы реалистического демократического искусства.

   После закрытия "Телескопа" - осенью 1836 г., из-за "Философического письма" Чаадаева, помещенного в No 15 этого журнала,- Белинский некоторое время не имел возможности печататься. Участие в "Современнике", куда приглашал его Пушкин, не состоялось вследствие смерти поэта. В начале 1837 г. Белинский сделал попытку сотрудничать в "Литер. приб. к Русск. инвалиду", которыми с этого года стал руководить А. А. Краевский. Белинский послал Краевскому рецензию на "Повести" А. Мухина и статью о романах и повестях В. Нарежного. Однако эти работы Белинского в печати не появились, и мы знаем о них только по упоминаниям в письмах Белинского к Краевскому от 14/I и 4/II 1837 г. (см. ИАН, т. XI).

   Весной 1837 г. Белинский закончил работу над книгой "Основания русской грамматики для первоначального, обучения", над которой работал уже в 1834 г. Летом 1837 г. он напечатал ее за свой счет, отдельным изданием.

   Осенью 1837 г. Белинский начал работать над философским сочинением, которое предполагал назвать "Перепиской двух друзей". Сведения об этой незаконченной и несохранившейся работе имеются лишь в письмах Белинского к М. А. Бакунину от 6/VIII и 1/IX 1837 г. (см. ИАН, т. XI).

   В связи с отъездом в Петербург Н. А. Поеового в конце 1837 г. для руководства литературными отделами "Сев. пчелы" и "Сына отечества", Белинский предполагал сотрудничать во втором из них. Однако его участие в петербургских изданиях ограничилось помещением в "Сев. пчеле" начала его статьи: ""Гамлет". Драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета". Печатать статьи Белинского Полевой отказался.

   С марта 1838 г. Белинский взял на себя руководство журналом "Моск. наблюдатель", редактором которого лишь формально являлся В. Андросов. Вместе с Белинским в журнал вошла группа молодых писателей-гегельянцев (М. Бакунин, М. Катков, К. Аксаков). Статьи Белинского этого времени также отражают его интерес к философии Гегеля, что особенно заметно в идеалистической трактовке вопроса о природе искусства. Учение Гегеля о "разумности" действительности до некоторой степени повлияло и на политические взгляды Белинского этого времени, на признание необходимости для России в данный исторический период самодержавия. Однако в основном это признание объяснялось тем, что Белинский в данный период не видел реальных сил и путей для борьбы с самодержавием. В 1840-1841 гг. эта ошибочная политическая позиция Белинского была им окончательно преодолена (см. ИАН, т. III, IV).

   В статьях Белинского, помещенных в "Моск. наблюдателе" за 1838 г., значительное место уделено борьбе за русский реалистический театр. Особенно велико значение статьи: ""Гамлет". Драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета". Она не только глубоко раскрыла смысл гениального произведения Шекспира, увековечила образ великого русского актера, указала на те пути, по которым далее развивалось русское сценическое искусство, но и разрешала ряд проблем реалистической эстетики.

   Статьи и рецензии Белинского, составляющие основное содержание тома, расположены в хронологическом порядке. "Основания русской грамматики" вынесены в особый раздел в конце книги.

  

   ¹. "Молва" 1836, ч. XI, No 1 (ценз. разр. 2/I), стр. 7-8. Подпись - см. примеч. ¹².

   ². "Молва" 1836, ч. XI, No 1 (ценз. разр. 2/I), стр. 8-31. Подпись - см. примеч. ¹². Автор "Постоялого двора" - Александр Петрович Степанов.

   ³. Неточная цитата из "Графа Нулина". У Пушкина:

  

   Роман классический, старинный,

   Отменно длинный, длинный, длинный,

   Нравоучительный и чинный.

  

   ⁴. Белинский имеет в виду "Освобожденный Иерусалим" Торквато" Тассо, где в ч. II (песня 18-ая) описан волшебный "сад чудес", в котором Армида является Ренальду.

   ⁵. Источник цитаты не установлен.

   ⁶. См. в стихотворении Бенедиктова "Золотой век":

  

   Когда и тела их и души сливая,

   Любовь не гнездилась в ущельях сердец.

  

   ⁷. В "Молве" - "пригласивший" (повидимому, опечатка).