Белинский Виссарион Григорьевич - Рецензии, январь - апрель 1836 г.

не" нам показалось "Раскаяние". Вот оно:

  

   Я согрешил против рассудка,

   Его на миг я разлюбил:

   Тебе, степная незабудка,

   Его я с честью подарил!(?)

   Я променял святую совесть

   На мщенье буйного глупца,

   И отвратительная повесть

   Гласит безумие певца.

   Я согрешил против условий

   Души и славы молодой,

   Которы демон празднословий

   Теперь освищет с клеветой!

   Кинжал коварный сожаленья,

   Притворной дружбы и любви,

   Теперь потонет, без сомненья,

   В моей бунтующей крови;

   Толпа знакомцев вероломных,

   Их шумный смех, и строгий взор

   Мужей, значительно безмолвных,

   И ропот дев неблагосклонных -

   Всё мне и казнь и приговор!

   Как чад неистовый похмелья,

   Ты отлетела, наконец,

   Минута злобного веселья!

   Проснись, задумчивый певец!

   Где гармоническая лира,

   Где барда юного венок?

   Ужель повергнул их порок

   К стопам ничтожного кумира?

   Ужель бездушный идеал

   Неотразимого разврата

   Тебя, как жертву казамата,

   Рукой поносной оковал!

   О, нет! свершилось!.. жар мятежный

   Остыл на пасмурном челе:

   Как сын земли, я дань земле

   Принес чредою неизбежной;

   Узнал бесславие, позор

   Под маской дикого невежды;

   Но пред лицом Кавказских гор

   Я рву нечистые одежды!

   Подобный гордостью горам,

   Заметным в безднах и лазури,

   Я воспарю, как фимиам,

   С цветов пустынных к небесам

   И передам моим струнам

   И рев и вой минувшей бури!

  

   Мы не советовали бы г. Полежаеву переводить более Ламартина и Делавиня: от французских поэтов плоха пожива для перевода лирическому поэту.⁴³ А фразами и декламацией) наша литература и без того богата.

  

   23. Очерки Константинополя. Сочинение Константина Базили. Санкт-Петербург. В типографии Н. Греча. 1835. Две части: I - XV, 276; II - 285. (8). С эпиграфом:

   Le seul moyen de voir un pays tel qu'il est, c'est de le voir avec ses traditions et ses souvenirs.

   {* Единственное средство видеть страну такою, какова она есть, это видеть ее с ее традициями и воспоминаниями. Шатобриан. (Франц.).- Ред.}

  

   Г-н Базили дарит публику уже другим сочинением, знакомящим ее с европейским юго-востоком. "Очерки Константинополя" кажутся нам несравненно лучшими, нежели "Архипелаг и Греция".⁴⁵ Главное их достоинство заключается, без сомнения, в том, что они читаются с интересом, ни на минуту не ослабляющимся. Он не представляет нам почти ничего нового или неизвестного; но у него, как у очевидца, и старое делается новым. Он остался вполне верным избранному им эпиграфу, и в его книге мы видим не сухой скелет, а живую Турцию, с ее угасшим, но еще по временам вспыхивающим фанатизмом, ее невежеством, варварским устройством, борьбою старого с новым, предрассудков с реформою и, наконец, ее дивным Махмудом,⁴⁶ на которого книга г. Базили смотрит с своей точки зрения. Одним словом, книга г. Базили есть приятный подарок нашей публике: она представляет чтение и полезное и приятное. Если кто-нибудь бросит ее, не дочитавши, будучи не в состоянии выносить отвратительного и ужасного зрелища кровопролитий, казней, униженного, поруганного человеческого достоинства, гордого и фанатического невежества - в этом будет виноват не г. Базили, а та страна, которую нам некоторые представляют обетованною и единственно блаженною на земле...⁴⁷ Слог этой книги вообще недурен, но мог бы быть лучше, мог бы менее щеголять подьяческими словцами. Издание слишком скромно.

  

   24. Стелло, или Голубые бесы. Повести, рассказанные больному Черным доктором. Сочинение графа Альфреда де Виньи. С французского. Санкт-Петербург. В типографии Н. Греча. 1835. Две части: I-XXI, 184; II-172. (12).⁴⁸

  

   Плохой перевод одного из лучших сочинений современной французской литературы!⁴⁹ В нем не видно и тени Альфреда де Виньи. В "Московском телеграфе" была переведена почти вся эта книга,⁵⁰ и переведена прекрасно: как бы хорошо было, если бы переводивший для "Телеграфа" издал вполне свой перевод и восстановил бы славу Альфреда де Виньи, запятнанную дюжими дланями петербургского переводчика!..

  

   25. Бетти и Томс, или Доктор Эннер и его открытие. Нравоучительная повесть для детей и родителей. Перевел с немецкого С. П. Дерпт. Печатано в типографии И. Шюнмана. 1838. 125. (8). С пятью картинками.⁵¹

  

   Прекрасная, хорошим языком переведенная и красиво напечатанная книжка! Она полезна и для родителей и для детей; для тех и других она будет занимательна и увлекательна. Мы прочли ее с живейшим наслаждением и от души благодарили и автора и переводчика. При редкости хороших детских книг в нашей литературе, эта есть истинное сокровище. Мы не сомневаемся, что она будет иметь большой успех.

  

   26. Детская книжка на 1835 год, которую составил для умных, милых и прилежных маленьких читателей и читательниц Владимир Бурнашев. С.-Петербург, в типографии Департамента внешней торговли. 1835. 417. (16).⁵²

  

   Мы взяли эту книжку с полною уверенностию, что найдем в ней пошлый вздор,- и приятно обманулись в своем ожидании. Г-н Бурнашев обещает собою хорошего писателя для детей - дай-то бог! Его книжка - истинный клад для детей. Первая повесть, "Русая коса",⁵³ бесподобна. Именно такие повести должно писать для детей. Питайте и развивайте в них чувство; возбуждайте чистую, а не корыстную любовь к добру, заставляйте их любить добро для самого добра, а не из награды, не из выгоды быть добрыми; возвышайте их души примерами самоотвержения и высокости в делах и не скучайте им пошлою моралью. Не говорите им: "Это хорошо, а это дурно, потому и поэтому", а покажите им хорошее, не называя его даже хорошим, но так, чтоб дети сами, своим чувством, поняли, что это хорошо; представляйте им дурное, тоже не называя его дурным, но так, чтобы они по чувству ненавидели это дурное. Помните, что основание евангелия есть любовь, а любовь проявляется самоотвержением своего эгоизма, готовностию жертвовать собою и своим счастием для добра и правды. Развивайте также в них и эстетическое чувство, которое есть источник всего прекрасного, великого, потому что человек, лишенный эстетического чувства, стоит на степени животного. Но как должно развивать в детях эстетическое чувство? Вот вопрос, на который должны обращать особенное внимание писатели для детей. Мы думаем, что для этого одно средство: давать детям произведения, сколько возможно доступные для них, но изящные, но согретые теплотою чувства и ознаменованные большею или меньшею степенью истинного таланта. Из этого видно, как редки должны быть люди, обладающие талантом, необходимым для детского писателя, и как глупы люди, презирающие этим родом литературной славы! Мы очень рады, что можем отдать г. Бурнашеву должную справедливость и уверить его, что мы почитаем себя в праве многого надеяться от него. Думаем, что он и на 1836 год подарит своих читателей такою же книжкою, которая, разумеется, должна быть еще лучше первой и в которой мы найдем не одну повесть в роде и достоинстве "Русой косы".⁵⁴

  

   28. Всеобщее путешествие вокруг света, содержащее извлечения из путешествий известнейших доныне мореплавателей, как-то: Магеллана, Тасмана, Дампиера, Ансона, Байрона, Валлиса, Картерета, Бугенвиля, Кука, Лаперуза, Блея, Ванкувера, Антркасто, Вильсона, Бодена, Флиндерса, Крузенштерна, Портера, Коцебу, Фрейсине, Биллинсгаузена, Галля, Дюперре, Паульдинга, Бичея, Литке, Диллона, Лапласа, Морелля и многих других, составленное Дюмон-Дюрвилем, капитаном французского королевского флота, с присовокуплением карт, планов, портретов и изображений замечательнейших предметов природы и общежития во всех частях света, по рисункам Сен-сона, сопровождавшего Дюмон-Дюрвиля в его путешествии вокруг света. Часть вторая. Москва. В типографии Августа Семена, при императорской Медико-хирургической академии. 1835. 355. (8). Виды, портреты и изображения замечательнейших предметов природы, общественного быта различных народов и исторических памятников разных стран, принадлежащие к "Всеобщему путешествию", сочинению Дюмон-Дюрвиля, составленные Сенсоном, сопровождавшим Дюмон-Дюрвиля в его путешествии вокруг света в 1826, 1827 и 1828 годах. Отделение второе. Рисунки ко второму и третьему томам "Всеобщего путешествия". Москва. В типографии Августа Семена. 1836.⁵⁵

  

   Труд г. Полевого идет успешно: {Его разошлось уже тысяча экземпляров.} в то время когда петербургская компания не может еще управиться с первым томом, он выдает уже второй и, кроме того, рисунки к третьему, который оканчивается печатанием и скоро выйдет в свет.⁵⁶ Вторая часть Дюмон-Дюрвиля несравненно занимательнее первой: в ней описывается Индия, эта чудная страна, предмет изучения нашего времени. Одно изложение этой многочисленной религии с такими гигантско-чудовищными формами и такими простыми и естественными идеями - заслуживает величайшего внимания. Конечно, в этом изложении нет большой учености, нет излишней глубины, но оно ясно и понятно, а это и лучше: книга Дюмон-Дюрвиля для всех. Предрассудки, изуверство индийцев, сила феократии над ними, туземные обычаи, их отношения к своим завоевателям, борьба и победа англичан над французами, могущество ост-индской компании - всё это представляет такую живую, разнообразную и занимательную картину, что нельзя оторваться от чтения этой книги. В самом деле, приятно, сидя в своем кабинете, в домашнем дезабилье, не подвергаясь никаким опасностям, не испытывая никаких трудностей, ездить по белому свету и видеть все его чудеса!..

  

   30. Сорок одна повесть лучших иностранных писателей (Бальзака, Бальоль, Блюменбаха, доктора Гаррисона, Е. Гино, Гофмана, А. Дюма, Ж. Жанена, Вашингтона Ирвинга, Кинда, Крузе, И. Люка, Сентина, Тика, Цшокке, Ф. Шаля и других). Изданы Николаем Надеждиным. Москва. В типографии Н. Степанова. 1836. В двенадцати частях: I - 287; II - 261; III - 259; IV - 287; V - 275; VI - 276; VII - 262; VIII - 263; IX - 227; X - 246; XI - 251; XII - 236. (12).⁵⁷

  

   Целая библиотека повестей! Запас на целую зиму для иного семейства, погребенного в глуши провинции! В самом деле, есть чего почитать! Мы не боимся нисколько нарушить приличия и показаться нескромными, сказавши, что эти повести имеют достоинство: издатель "Телескопа" их только издал, а не сочинил. Ему принадлежит выбор, а хороший выбор для человека образованного не большая заслуга. Другое дело достоинство перевода: но и здесь ответственность лежит не на издателе, потому что повести переводились разными лицами, а им самим переведены только немногие. Все эти повести были помещены в "Телескопе" и частик" в других журналах; иные были переведены с старанием, другие наскоро, отчего и достоинство перевода не равно: между переводами превосходными (к которым можно отнести "Вендетту" и "Завещание дилетанта"),⁵⁸ есть и посредственные. Как бы то ни было, это издание есть хороший подарок для любителей чтения.

  

   31. Темные рассказы опрокинутой головы. Соч. Бальзака. С французского. Санкт-Петербург. В типографии Конрада Вингебера. 1836. Две части: I-282; II-173. (12).⁵⁹

  

   Эти "Темные рассказы опрокинутой головы" суть не что иное, как "Contes bruns", одно из самых неудачных произведений Бальзака. Мы уже неоднократно имели случай говорить, что фантастическое не дается французам:⁶⁰ эта книга может служить самым лучшим доказательством этой истины. Бальзак писатель с большим дарованием, а что он сделал, когда вздумал представить в форме повестей народные предания о мертвецах, о разной чертовщине?.. Его сказки не только не страшны, даже не смешны, а просто убийственно скучны, что всего хуже. Перевод довольно плох.

  

   35. Летопись факультетов на 1835 год, изданная в двух книгах А. Галичем и В. Плаксиным. Санкт-Петербург, печатано в типографии И. Глазунова. 1835. Две части: I - IV, 237; II - 218. (8).⁶¹

  

   Нам очень неприятно, что после прекрасного произведения г. Полевого мы должны говорить, для полноты библиографии, о "Летописи факультетов"; но что ж делать, когда у нас рецензент, обязанный читать всё, что только издается и печатается, за наслаждение, доставленное ему одною хорошею книгою, должен поплатиться казнию от ста дурных книг! У нас вообще не любят резких приговоров и часто жалуются на бранчивый тон критики, но что ж делать, если у нас о редкой только книге можно сказать доброе слово? Хулить и нападать не так легко и не так приятно, как думают: это, напротив, занятие самое неприятное, самое тяжелое, и человек, посвящающий себя на него, приносит себя на жертву оскорбленных авторских самолюбий, которые щекотливее всех других родов самолюбий. В природе человеческой есть странная черта: назовите человека подлецом, негодяем - он еще может простить вас за это; назовите же его существом ограниченным, бездарным - и он никогда вам не простит этого. "Но зачем же вам нападать на других, зачем называться самим на неприятности, что вам за дело, что тот или другой написал глупую книгу, издал пошлый альманах, составленный из тек или классных сумок учеников приходского училища? - не можете хвалить, так, по крайней мере, ничего не говорите о них, промолчите! Вольно вам придавать важность пустым вещам и из ничего навлекать на себя нарекание и неприязнь!" Всякий волен думать, как ему угодно,- мы, в свою очередь, тоже, и поэтому мы вот как думаем и вот как ответили бы, если бы нам предложили подобный вопрос: если в человеческой природе есть побуждение лезть из кожи, чтобы казаться больше, чем бываешь, и делать всё худо и бесталанно, то в той же человеческой природе есть свойство оскорбляться всем дурным и мстить за свое оскорбление: если правы <первые>, то, по крайней мере, не виноваты и последние. Мы не говорим уже о публике, которую преимущественно имеет в виду рецензент, мы не говорим уже об общей пользе, о вреде для вкуса читателей, происходящем от дурных книг,- об этом и так уже много говорили. А мы, вместо этого, вот что скажем: вы цените свое время, хотите читать или для пользы, или для наслаждения, берете книгу и с тяжким трудом, насилуя свое внимание и теряя свое драгоценное время, прочитываете от начала до конца и вместо истины или идеи красоты, которых вы в ней искали, видите одну ложь, одно безобразие, видите истины, которые для вас могли быть новостию, когда вы еще черпали мудрость из нравоучительных повестей с картинками и из детских прописей - что вы тогда скажете! Не бросите ли вы с негодованием этой книги под стол, проклиная и бездарного бумагомарателя и ленивого журналиста, который ничего не хотел сказать вам об этой книге или сказал правду вполовину, снисходительно. Прежде нежели я рецензент, я читатель, и вот я беру в руки и начинаю читать какую-нибудь книгу, хоть, например, "Летопись факультетов". Пробегаю предисловие, чтобы узнать цель ее издания, и узнаю, что она состоит из разных "дельных" статей, рассуждений, взглядов, трактатов петербургских господ литераторов и ученых,- сочинений, которые слишком пространны для журнала и слишком коротки для того, чтоб составить книгу.⁶² Хорошо! - думаю я,- это статьи ученые: они потребуют всего моего внимания, но зато я прочту их с пользою. Итак, благословясь, приступаю к чтению; первая книга начинается стихами. Что ж это за стихи, когда они писаны и в какое время? Вот вопросы, которые прежде всего пробуждают во мне эти стихи. Кажется, они писаны недавно, а по складу, тону и содержанию относятся ко временам Капниста и В. Пушкина.⁶³ Странно!.. Потом следует критическая статья г. Плаксина "Взгляд на последние успехи русской словесности 1833 и 1834 годов". Хорошо - посмотрим, как судят о ходе нашей словесности "ученые" люди! Читаю - и что ж узнаю?.. То, что у нас есть словесность, вопреки людям, отрицающим ее существование. Положим, что и так - но чем это доказывается? Г-н Плаксин отвечает, не задумываясь, тем, что "последние два года ознаменованы счастливым (?) появлением сильных талантов, украшенных (?) новым (?) просвещением, талантов деятельных". Очень хорошо - положим, что и так, но кто же эти таланты? - Во-первых, г. Сенковский; но что он написал особенно талантливого? статью "Скандинавские саги"! Потом Барон Брамбеус, написавший "Фантастические путешествия"; потом Безгласный - но разве он явился только в последние два года?⁶⁴ - Потом, потом... гг. Кукольник, Тимофеев и Ершов - три, как говорит автор статьи, решительно самостоятельные пиитические таланта!.. "Дай бог,- прибавляет он,- чтоб мы со временем могли назвать их гениями, но это пока останется желанием, надеждою!.." После этого автор говорит, что Пушкин подарил нам чудную "Пиковую даму", которая невольно напоминает "Черную женщину"! Ну уж точно чудная дама! А нам суждение г. Плаксина невольно напоминает стихи Крылова:

  

   Хотя услуга нам при нужде дорога,

   Но за нее не всяк умеет взяться!⁶⁵

  

   Ну уж подлинно, чудные эти стихи Крылова! За этим читаем статью г. Галича "Роспись идеалам греческой пластики", что в переводе на русский язык значит: перечень произведений греческой пластики по разным родам ее идеалов. Впрочем, это статья, несмотря на произвольные схоластические подразделения и тяжелый язык, не без достоинства. Потом следует статья Плаксина "Вступление в историю театра", из которой мы ничего не узнаем о театре. За оною последуют две главы из педагогического романа г. Плаксина "Женское воспитание":⁶⁶ не посмотрев на подпись, мы сперва подумали было, что эти главы принадлежат г. Борису Федорову - этого достаточно для их оценки. За двумя главами из педагогического романа следует "Взгляд на Историю и преимущественно Русскую" г. Вознесенского; из этого взгляда мы ровно ничего не узнаем о русской истории. В первой части есть и еще несколько "ученых" статей, взглядов и рассуждений, но мы не имели храбрости читать их. Заглядывали в некоторые во второй части, но как ни бились, ничего не могли от них добиться, даже того, о чем говорят гг. авторы этих статей.⁶⁷ Журнальная или альманачная ученая статья не может изложить никакого знания во всей полноте его, но может представить его сущность и результаты, но для этого нужно занимательное и ясное изложение и хороший язык; в чем же нет ни того, ни другого - того, поверьте, никто читать не будет. И вот, бог знает почему так названная и бог знает что означающая "Летопись факультетов"! Читайте ее и браните рецензентов!..

  

   36. Страсть и мщение. Роман. Сочинение Александра Долинского. Москва. В университетской типографии. 1836. Две части: I - 124; II - 109. (12). Русская Шехеразада. Повести, изданные SS. Москва. В университетской типографии. 1836. Три части: I - 276; II - 243; III - 238. (12).⁶⁸

  

   Эти два сочинения принадлежат к тому разряду книг, о которых мы, из уважения к публике и для соблюдения приличия, не намерены больше говорить подробно. Скажем коротко и ясно: первая из них отличается детским неумением выразиться складно даже в двух строках и, при совершенной бездарности, обличает смертельную охоту марать бумагу. Вторая же книга, кроме безграмотности в высочайшей степени, отличается еще неблагопристойностями. Кстати - хотите ли иметь понятие о франте-лакее, который старается говорить языком господ? - вот вам по коротенькому отрывочку из того и другого романа.

  

   Г-на Долинского.

   Было уже поздно. Под свинцовым мраком ночи, под приветливым звуком стаканов, несколько молодых людей в разноцветных фраках, т. е. мундирах, громко разговаривали и еще громче смеялись. В подобных собраниях обыкновенно чувствам не дадут разгуляться, но зато шутки прыгают, как бесеняты, или как винные пузырьки в стакане. И в это время бутылочная роса (извините новое сравнение!) была так плодотворна в головах собеседников, что если бы воздух имел свойство насыщаться острыми словами и пр., и пр.

  

   Г-на SS.:

   Посмотри: сквозь форму золотых очков смотрит он на полную, выставку здешних красот так безучастливо, как будто бы все тепленькие и мякенькие сердечки женские хочет превратить в сосуды с мороженым в пр., и пр.

   Это романы, и еще с большими претензиями на талант и остроумие!

  

   37. <Примечание к стихотворениям К. Эврипидина>⁶⁹.

  

   Наши предчувствия не обманули нас, а наши пророчества не обманули публику: г. Эврипидин быстро идет вперед! Читатели могут видеть из этих четырех стихотворений всю силу, гибкость и разнообразие его могучего таланта. Желая испробовать себя во всех родах, он не забыл и классического, опыт которого есть его прекрасная баллада. Было время, когда баллада была передовою колонною юного романтизма и первая вышла на бой, держа в руках его победоносное знамя; но теперь она перешла в произведение чисто классическое, как в парламентах левая сторона переходит в правую. Итак, желаем нашему поэту не успеха, потому что в успехе мы не сомневаемся, а терпения, потому что классический род очень тяжелый и скучный. Смотря по роду и духу своих стихотворений, г. Эврипидин будет подписываться под ними разными именами, но с удержанием имени "Эврипидина", потому что, несмотря на всё разнообразие его таланта, главный его элемент есть драматический; а собственное его имя останется до времени тайною для нашей публики, как оставалось долгое время тайною для английской публики имя Вальтера Скотта. Но извините! заговорившись, мы и забыли было о главном: на нас лежит приятная обязанность обрадовать публику радостным известием, что г. Эврипидин издает полное собрание своих стихотворений. Любезный поэт, извещая нас особенным письмом о своем благом намерении, со всею тонкостию и деликатностию, свойственною истинному таланту, очень ловко дает нам стороною знать, что "он надеется на нашу благосклонность и дорожит нашим мнением гораздо более, нежели мнением всех татарских и иных наций критиков". Вот что отвечали мы г. Эврипидину: "Не беспокойтесь, любезный поэт, насчет нашего отзыва о ваших прекрасных стихотворениях: мы станем за вас горою, мы наденем на вас лавровый венок бессмертия, во что бы то ни стало, хотя бы на счет здравого смысла. Мы докажем, как 2X2 = 4, что вы первый вносите в русскую поэзию и мысль и идею, что до вас в русской поэзии был век материализма и изящных форм, что сам Пушкин был когда-то примечателен только тем, что первый начал писать гладкими стихами, а теперь, когда уже все навострились писать гладкими стихами и когда являетесь вы, г. Эврипидин, и с гладким стихом на бумаге, и с глубокою мыслию в очах, и с чувством целомудрия на челе, теперь Пушкин должен занять место в ряду забытых и бездарных стихотворцев. Если же, сверх всякого чаяния, нам скажут, что мы судим слишком детски, что ваши стихотворения немного надуты, немного на ходульках, что в них видно не вдохновение, - а одно умение, приобретенное навыком, нанизывать звонкие рифмы на гладкие стихи без мысли и без чувства, что, одним словом, ваши прелестные стихотворения, г. Эврипидин, суть ни больше, ни меньше, как стихотворные игрушки, годные лишь для забавы "светских" людей, то таким крикунам мы ответим и коротко и ясно, что они люди движения, люди беспокойные, которым не сидится на одном месте, которым скучно, когда на улицах нет драк и пожаров. Поверьте, любезный поэт, что такой "светский" ответ заставит замолчать всех крикунов, и венец бессмертия останется за вами!"⁷⁰

  

   38. Русская литературная старина.⁷¹

  

   Нет ничего приятнее, как созерцать минувшее и сравнивать его с настоящим. Всякая черта прошедшего времени, всякий отголосок из этой бездны, в которую всё стремится и из которой ничто не возвращается, для нас любопытны, поучительны и даже прекрасны. Как бы ни нелепа была книга, как бы ни глуп был журнал, но если они принадлежат к сфере идей и мыслей, уже не существующих, если их оживляют интересы, к которым мы уже холодны,- то эта книга и этот журнал получают в наших глазах такое достоинство, какого они, может быть, не имели и в глазах современников: они делаются для нас живыми летописями прошедшего, говорящею могилою умерших надежд, интересов, задушевных мнений, мыслей. Вот почему всякая книга, напечатанная у Гари, Любия и Попова гуттенберговскими буквами, в кожаном переплете, порыжелом от времени, возбуждает всё мое любопытство; вот почему, увидевши где-нибудь разрозненные номера "Покоющегося трудолюбца", "Аглаи", "Лицея", "Северного вестника", "Духа журналов", "Благонамеренного" и многих других почивших журналов, я читаю их с какою-то жадностию и даже упоением. Не худо иногда напоминать старину в пользу и поучение настоящего времени; не худо, к слову и кстати, воскрешать черты прошедшего, иногда для смеха, а иногда и для дела. Недавно попались мне в руки две старинные книги. Одну из них я знал когда-то наизусть: это знаменитая трагедия Сумарокова "Димитрий Самозванец";⁷² другую увидел в первый раз: это перевод Шекспирова "Юлия Цезаря", сделанный прозою в 1789 году,⁷³ то есть почти за пятьдесят лет назад, когда на Руси о Шекспире знали меньше, чем теперь о китайских и индийских поэтах, и когда в самой Европе этот венчанный царь поэтов почитался за пьяного дикаря и варвара.⁷⁴ Как первая книга показывает, что и в старину было не меньше нынешнего этих посредственных голов, этих жалких рутиньеров, которые не боятся ходить только по избитым и протоптанным дорогам и верят на слово то г. Вольтеру, то г. Буало, так вторая книга показывает, что и в старину были головы светлые, самостоятельные, которые не почитали за пустой призрак своего ума и чувства, данного им богом, которые своему уму и чувству верили более, нежели всем авторитетам на свете, любили мыслить по-своему, идти наперекор общим мнениям и верованиям, вопреки всем господам Вольтерам, Буало, Баттё и Лагарпам, этим грозным и могущим божествам своего времени. Такие факты драгоценны для души мыслящей и сердца чувствующего, и их должно откапывать в пыли прошедшего и показывать настоящему. Поэтому-то мы представляем здесь "предисловия" из обеих книг, как пресловутому "Димитрию Самозванцу", трагедии Александра Сумарокова, так и к переводу "Юлия Цезаря" безвестного переводчика. Первое покажет нам в Сумарокове плохого литератора, бездарного и самохвального стихотворца, бессильного и ничтожного мыслителя в деле искусства, хотя, в то же время, человека с здравым смыслом и благородным образом суждения в обыкновенных предметах человеческой мысли;⁷⁵ а второе покажет человека, который, своими понятиями об искусстве, далеко обогнал свое время и поэтому заслуживает не только наше внимание, но и удивление. Здесь заметим кстати, что его перевод сделан, кажется, с французского, изданного в 1776 году, под титулом: "Chakespeare traduit de l'Anglois, dedie au roi. Paris. 1777".

   Вот предисловие Сумарокова к "Димитрию Самозванцу":

  

   Слово Публика, как негде и г. Вольтер изъясняется, не знаменует целого общества; но часть малую оного: то есть людей знающих и вкус имущих. Естьли бы я писал о вкусе Дисертацию; я бы сказал то, что такое вкус, и изъяснил бы оное; но здесь дело не о том. В Париже, как известно, невежд не мало, как и везде; ибо вселенная по большой части ими наполненна. Слово чернь принадлежит низкому народу: а не слово: Подлой народ; ибо подлой народ суть каторжники и протчие презренные твари, а не ремесленники и земледельцы. У нас сие имя всем тем дается, которые не дворяня. Дворянин! великая важность! Разумной священник и проповедник Величества Божия, или кратко Богослов, Естествослов, Астроном, Ритор, Живописец, Скульптор, Архитект и протч., по сему глупому положению члены черни. О несносная дворянская гордость, достойная презрения! Истинная чернь суть невежды, хотя бы они и великие чины имели, богатство Крезово, и влекли бы свой род от Зевса и Юноны, которых никогда не бывало, от сына Филиппова победителя или паче разорителя вселенныя, от Июлия Цесаря, утвердившего славу римскую, или паче разрушившего оную. Слово Публика и тамо, где гораздо много ученых людей, не значит ничево. Людовик XIV дал Парнасу золотой век в своем отечестве: но по смерти его вкус мало-помалу стал исчезать. Не исчез еще; ибо видим мы оного остатки в г. Вольтере и во других Французских писателях. Трагедии и комедии во Франции пишут, но не видно еще ни Вольтера, ни Молиера. Ввелся новый и пакостный род слезных комедий: ввелся там; но там не исторгнутся семена вкуса Расинова и Молиерова: а у нас по Теятру почти еще и начала нет; так такой скаредной вкус, а особливо веку Великия Екатерины не принадлежит. А дабы не впустить оного, писал я о таковых драмах к г. Вольтеру: но они в сие краткое время вползли уже в Москву, не смея появиться в Петербурге: нашли всенародную похвалу и рукоплескание, как скаредно ни переведена Евгения и как нагло Актриса под именем Евгении Бакхаиту ни изображала; а сие рукоплескание переводчик оныя драмы, какой-то подьячий, до небес возносит, соплетая зрителям похвалу и утверждая вкус их. Подьячий стал судиею Парнаса и утвердителем вкуса московской публики! - Конечно скоро преставление света будет. Но не уже ли Москва более поверит подьячему, нежели г. Вольтеру и мне: и не уже ли вкус жителей Московских сходняе со вкусом сево подьячего! Подьячему соплетать похвалы вкуса Княжичей и Господичей Московских, толь маловместно, коль непристойно лакею, хотя и придворному, мои песни, без моей воли, портить, печатать и продавать, или против воли еще пребывающего в жизни автора портить ево Драмы, и за порчу собирать деньги, или съезжавшимся видеть Семиру, сидеть возле самого оркестра и грызть орехи, и думати, что когда за вход заплачены деньги в позорище, можно в партере в кулачки биться, а в ложах расказывати истории своей недели громогласно, и грызть орехи; можно и дома грызть орехи: а публиковать газеты весьма малонужные можно и вне теятра; ибо таковые газетчики к тому довольно времени имеют. Многие в Москве зрители и зрительницы не для того на позорища ездят, дабы им слушать не нужные им газеты: а грызение орехов не приносит удовольствия, ни зрителям разумным, ни актерам, ни трудившемуся во удовольствие Публики автору: ево служба награждения, а не наказания достойна. Вы, путешествователи, бывшие в Париже и в Лондоне, скажите! грызут ли там во время представления Драмы орехи; и когда представление в пущем жаре своем, секут ли поссорившихся между собою пьяных кучеров, ко тревоге всего партера, лож и Теятра. Но как то ни есть: я жалею, что я не имею копии с посланного к г. Вольтеру письма, быв тогда в крайней расстройке, и крайне болен, когда Князь Козловской отъезжавший к г. Вольтеру по письмо ко мне заехал: я отдал мой подлинник ниже ево на бело переписав; однако ответное письмо сего отличного автора и следственно и отличного знатока несколько моих вопросов заключает: что до скаредной слезной комедии касается. А ежели ни г. Вольтеру ни мне кто в этом поверить не хочет; так я похвалю и такой вкус, когда щи с сахаром кушать будут, чай пити с солью, кофе с чесноком: и с молебном совокупят панафиду. Между Талии и Мельпомены различие таково, каково между дня и ночи, между жара и стужи, и какая между разумными зрителями Драмы и между безумными. Не по количеству голосов, но по качеству утверждается достоинство вещи: а качество имеет основание на истине.

  

   Достойной похвалы невежи не умалят:

   А то не похвала, когда невежи хвалят.⁷⁶

  

   Вот предисловие к переводу "Юлия Цезаря":

  

   При издании сего Шекеспирова творения почитаю почти за необходимость писать предисловие. До сего времени еще ни одно из сочинений знаменитого сего Автора не было переведено на язык наш; следственно и ни один из соотчичей моих, не читавший Шекеспира на других языках, не мог иметь достаточного о нем понятия. Вообще сказать можно, что мы весьма незнакомы с Английскою Литературою. Говорить о причине сего почитаю здесь не кстати. Доволен буду, естьли внимание читателей моих не отяготится и тем, что стану говорить собственно о Шекеспире и его творениях.

   Автор сей жил в Англии во времена королевы Елисаветы и был один из тех великих духов, коими славятся веки. Сочинения его суть сочинения драматические. Время, сей могущественный истребитель всего того, что под солнцем находится, не могло еще затмить изящности и величия Шекеспировых творений. Вся почти Англия согласна в хвале, приписываемой Мужу сему. Пусть спросят упражнявшегося в чтении Англичанина: каков Шекеспир?- Без всякого сомнения будет он ответствовать: Шекеспир велик! Шекеспир неподражаем! Все лучшие Английские Писатели, после Шекеспира жившие, с великим тщанием вникали в красоты его произведений. Мильтон, Юнг, Томсон и прочие прославившиеся творцы пользовалися многими его мыслями, различно их украшая. Немногие из Писателей столь глубоко проникли в человеческое естество, как Шекеспир; немногие столь хорошо знали все тайнейшие человека пружины, сокровеннейшие его побуждения, отличительность каждой страсти, каждого темперамента и каждого рода жизни, как удивительный сей живописец. Все великолепные картины его непосредственно натуре подражают; все оттенки картин сих в изумление приводят внимательного рассматривателя. Каждая степень людей, каждый возраст, каждая страсть, каждый характер говорит у него собственным своим языком. Для каждой мысли находит он образ, для каждого ощущения выражение, для каждого движения души наилучший оборот. Живописание его сильно, и краски его блистательны, когда хочет он явить сияние добродетели, кисть его весьма льстива, когда изображает он кроткое волнение нежнейших страстей: но самая же кисть гигантскою представляется, когда описывает жестокое волнение души.

   Но и сей великой Муж, подобно многим, не освобожден от колких укоризн некоторых худых критиков своих. Знаменитый Софист, Волтер, силился доказать, что Шекеспир был весьма средственный автор, исполненный многих и великих недостатков. Он говорил: "Шекеспир писал без правил; творения его суть трагедии и комедии вместе, или траги-коми-лирико-пастушьи фарсы без плана, без связи в сценах, без единств; неприятная смесь высокого и низкого, трогательного и смешного, истинной и ложной остроты, забавного и бессмысленного; они исполнены таких мыслей, которые достойны мудреца, и притом такого вздора, которой только шута достоин; они исполнены таких картин, которые принесли бы честь самому Гомеру, и таких карикатур, которых бы и сам Скаррон устыдился". Излишним почитаю теперь опровергать пространно мнения сии, уменьшение славы Шекеспировой в предмете имевшие. Скажу только, что все те, которые старались унизить достоинства его, не могли против воли своей не сказать, что в нем много и превосходного. Человек самолюбив; он страшится хвалить других людей, дабы, по мнению его, самому сим не унизиться. Волтер лучшими местами в трагедиях своих обязан Шекеспиру; но, не взирая на сие, сравнивал его с шутом, и поставлял ниже Скаррона. Из сего бы можно было вывести весьма оскорбительное для памяти Волтеровой следствие; но я удерживаюсь от сего, вспомня, что человека сего нет уже в мире нашем.

   Что Шекеспир не держался правил театральных, правда. Истинною причиною сему, думаю, было пылкое его воображение, не могшее покориться никаким предписаниям. Дух его парил, яко орел, и не мог парения своего измерять тою мерою, которою измеряют полет воробья. Не хотел он соблюдать так называемых единств, которых нынешние наши драматические авторы так крепко придерживаются; не хотел он полагать тесных пределов воображению своему: он смотрел только на натуру, не заботясь впрочем ни о чем. Известно было ему, что мысль человеческая мгновенно может перелетать от запада к востоку, от конца области Моголовой к пределам Англии. Гений его, подобно Гению Натуры, обнимал взором своим и солнце и атомы. С равным искусством изображал они Героя, и шута, умного и безумца, Брута и башмашника. Драмы его, подобно неизмеримому театру натуры, исполнены многоразличия; всё же вместе составляет совершенное целое, не требующее исправления от нынешних театральных писателей.

   Трагедия, мною переведенная, есть одно из превосходных его творений. Некоторые недовольны тем, что Шекеспир, назвав Трагедию сию Юлием Цезарем, после смерти его продолжает еще два Действия; но неудовольствие сие окажется ложным, если с основательностию будет всё рассмотрено. Цезарь умерщвлен в начале третьего Действия, но дух его жив еще; он одушевляет Октавия и Антония, гонит убийц Цезаревых, и после всех их погубляет. Умерщвление Цезаря есть содержание трагедии; на умерщвлении сем основаны все Действия.

   Характеры, в сей трагедии изображенные, заслуживают внимание читателей. Характер Брутов есть наилучший. Французские переводчики Шекеспировых творений говорят об оном так: "Брут есть самый редкий, самый важный и самый занимательный моральный характер. Антоний сказал о Бруте: вот муж! а Шекеспир, изобразивший его нам, сказать мог: вот характер! ибо он есть действительно изящнейший из всех характеров, когда-либо в драмматических сочинениях изображенных".

   Что касается до перевода моего, то я наиболее старался перевести верно, стараясь притом избежать и противных нашему языку выражений. Впрочем, пусть рассуждают о сем могущие рассуждать о сем справедливо. Мыслей Автора моего нигде не переменял я, почитая сие для Переводчика непозволенным.

   Естьли чтение перевода доставит Российским любителям литературы достаточное понятие о Шекеспире; естьли оно принесет им удовольствие: то Переводчик будет награжден за труд его. Впрочем он приготовился и к противному. Но одно не будет ли ему приятнее другого?- Может быть.- Октября 15, 1786.

  

   Мы нарочно сохранили правописание авторов; впрочем, как их правописание, так и язык не слишком далеко отстали от нашего времени: и теперь некоторые "светские" журналы горою стоят и отчаянно отстаивают подьячизм в языке и не хуже какого-нибудь Сумарокова кланяются большими буквами не только князьям и графам, но и литераторам, и гениям, и поэзии, и читателям...

  

   39. Метеорологические наблюдения над современною русскою литературою⁷⁷

  

   Было бы слишком трудно и почти невозможно передать нашим читателям все наблюдения, сделанные нами в последнее время над русскою литературою; но, не желая лишить их удовольствия быть свидетелями такого интересного зрелища; мы хотим довести до их сведения хоть один или два феномена, которые, без всякого спора, любопытнее и поучительнее всех атмосферических явлений, самых необыкновенных. Итак, благословись, приступаем к делу.

  

   О м_и_р_н_о_м и д_р_у_ж_е_л_ю_б_н_о_м н_а_п_р_а_в_л_е_н_и_и н_а_ш_е_й ж_у_р_н_а_л_и_с_т_и_к_и.- Нашу журналистику обыкновенно упрекают в бранчивом тоне, духе неуважения, неприличия и недружелюбия. И добро бы еще, если бы подобные обвинения происходили со стороны только публики; нет, сами журналы беспрестанно обвиняют самих себя во всем этом. Но это явная несправедливость. Конечно, есть споры, ссоры и даже битвы, но где ж не бывает всего этого? Зато, посмотрите, какие умилительные, исторгающие слезы восхищения примеры непамятозлобия, доброжелательства, дружбы! Не на нашей ли памяти и не перед нашими ли глазами один журнал превознес до небес один драматический талант, поставил его наровне с Байроном, Гёте, Шекспиром; и потом, давно ли этот же самый драматический талант был осмеян, уничтожен, по поводу одной его драмы восточного содержания, тем же самым журналом? Наконец, давно ли этот драматический талант был принужден довольно неловко защищаться против вероломного журнала и хвалить самого себя? И что ж? Недавно, очень недавно, в этом самом журнале была помещена целая драма, столько же скучная, сколько и длинная, драма того же самого автора?..⁷⁸ Как вам покажется этот редкий пример христианского умения прощать врагам?.. Недавно один "светский" журнал, издаваемый в Москве, объявил с каким-то торжеством и какою-то гордостию, что с ним живут ладно, мирно и братски только "Литературные прибавления к Инвалиду", которых никто не читает и о которых никто и знать не хочет. Потом другой "светский" журнал, издаваемый в Петербурге под щитом знаменитого и громкого, но совершенно невинного в этом издании имени, превознес до небес эти же самые "Литературные прибавления к "Русскому инвалиду"", а этот плохенький журналец в восторге от обоих "светских" журналов.⁷⁹ Странное и удивительное зрелище! Журналы "светские", журналы бонтонные, разодетые, раздушенные, обнимаются с журналом-неряхою, журналом, самым нечистоплотным, самым оборванным, печатаемым на оберточной бумаге, от которой пахнет типографскими чернилами и подвальною сыростию... И это еще не пример дружелюбия, столь редкого в наше эгоистическое время!.. И после этого еще можно упрекать наши журналы в духе вражды и недоброжелательства?..

  

   Ж_у_р_н_а_л_ь_н_а_я п_о_л_и_т_и_к_а.- К числу самых свежих новостей нашей журналистики принадлежит торжественное открытие имени настоящего редактора "Библиотеки для чтения": это г. профессор Сенковский, известный своими прекрасными переводами арабских сказок, помещавшихся в разных альманахах. Он сам объявил, что "все, которые носили звание редакторов "Библиотеки для чтения", слишком невинны в ее недостатках, чтобы отвечать за них перед публикою, и слишком благородны, чтобы требовать для себя похвалы за достоинства, в которых они не имели никакого участия"; что "весь круг их редакторского действия ограничивался чтением третьей, последней корректуры уже готовых, оттиснутых листов, набранных в типографии по рукописям, которые никогда не сообщались им предварительно".⁸⁰ Это объявление для нас очень важно: по крайней мере, мы теперь знаем, вследствие каких "тягостных трудов, неразлучных с званием редактора "Библиотеки для чтения"", отказался И. А. Крылов от редакторства этого журнала.⁸¹ В этой же (июльской на 1836 год) книжке "Библиотеки для чтения" находится очень интересное известие о ее отношениях к одному петербургскому журнальцу, который... Но позвольте, мы расскажем этот любопытный факт словами самой "Библиотеки для чтения".

  

   У нас есть один такой журналец свой, проданный⁸² нам телом и душою, с которым мы заключили фор