Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Александра Пушкина. Статья вторая

изнь и за могилой. Следующее место есть не что иное, как profession de foi {Исповедание веры. - Ред.} рыцарства средних веков, как будто выраженное огненным словом Шиллера:

  

  

   А мы?.. Доверенность к Творцу!

  

  

  

  Что б ни было - незримый

  

  

   Ведет нас к лучшему концу

  

  

  

  Стезей непостижимой.

  

  

   Ему, друзья! отважно в след!

  

  

  

  Прочь низкое! прочь злоба!

  

  

   Дух бодрый на дороге бед,

  

  

  

  До самой двери гроба;

  

  

   В высокой доле - простота;

  

  

  

  Нежадность - в наслажденье;

  

  

   В союзе с ровным - правота;

  

  

  

  В могуществе - смиренье;

  

  

   Обетам - вечность; чести - честь;

  

  

  

  Покорность - правой власти;

  

  

   Для дружбы - все, что в мире есть;

  

  

  

  Любви - весь пламень страсти;

  

  

   Утеха - скорби; просьбе - дань;

  

  

  

  Погибели - спасенье;

  

  

   Могущему пороку - брань,

  

  

  

  Бессильному - презренье;

  

  

   Неправде - грозный правды глас;

  

  

  

  Заслуге - воздаянье;

  

  

   Спокойствие - в последний час;

  

  

  

  При гробе - упованье.

  Послания - странный род, бывший в большом употреблении у русской поэзии до Пушкина. Они всегда были длинны и скучны и почти всегда писались шестистопными ямбами: вот главная характеристическая черта их. Послания Жуковского отличаются от других хорошими стихами и не чужды прекрасных мест в романтическом духе. Таковы, например, следующие стихи из послания к Филалету: {238}

  

   Скажу ль?.. мне ужасов могила не являет;

  

   И сердце с горестным желаньем ожидает,

  

   Чтоб промысла рука обратно то взяла,

  

   Чем я безрадостно в сем мире бременился,

  

   Ту жизнь, в которой я столь мало насладился,

  

   Которую давно надежда не златит.

  

   К младенчеству ль душа прискорбная летит,

  

   Считаю ль радости минувшего - как мало!

  

   Нет! счастье к бытию меня не приучало;

  

   Мой юношеский цвет без запаха отцвел.

  

   Едва в душе своей для дружбы я созрел -

  

   И что же! предо мной увядшего могила;

  

   Душа, не воспылав, свой пламень угасила;

  

   Любовь... но я в любви нашел одну мечту,

  

   Безумца тяжкий сон, тоску без разделенья

  

   И невозвратное надежд уничтоженье. Эти прекрасные стихи вдвойне замечательны: они исполнены глубокого чувства; в них слышится вопль души, и они доказывают _фактически_, что не Пушкин, а Жуковский первый на Руси выговорил элегическим языком жалобы человека на жизнь. Иначе и быть не могло. Жуковский был первым поэтом на Руси, которого поэзия вышла из жизни. Какая разница в этом отношении между Державиным и Жуковским! Поэзия Державина столько же бессердечна, сколько сердечна поэзия Жуковского. Оттого торжественность и высокопарность сделались преобладающим характером поэзии Державина, тогда как скорбь и страдания составляют душу поэзии Жуковского. До Жуковского на Руси никто и не подозревал, чтоб жизнь человека могла быть в тесной связи с его поэзиею и чтоб произведения поэта могли быть вместе и лучшею его биографиею. Тогда люди жили весело, потому что жили внешнею жизнию и в себя не заглядывали глубоко.

  

  

   Пой, пляши, кружись, Параша!

  

  

   Руки в боки подпирай! - восклицал Державин. {239}

  

  

   Прочь от нас, Катон, Сенека,

  

  

   Прочь, угрюмый Эпиктет!

  

  

   Без утех для человека

  

  

   Пуст, несносен был бы свет! - восклицал Дмитриев. Эти певцы иногда умели плакать, но не умели скорбеть. Жуковский, как поэт по преимуществу романтический, был на Руси первым певцом скорби. Его поэзия была куплена им ценою тяжких утрат и горьких страданий; он нашел ее не в иллюминациях, не в газетных реляциях, а на дне своего растерзанного сердца, во глубине своей груди, истомленной тайными муками...

  В послании к _Тургеневу_ {240} мы встречаем столь же поразительное место, как и то, которое сейчас выписали из послания к _Филалету_:

  

  

  ...И мы в сей край незримый

  

  

  Летим душой за милыми вослед;

  

  

  Но к нам от них желанной вести нет;

  

  

  Лишь тайное живет в нас ожиданье...

  

  

  Когда ж, когда?.. Друг милый, упованье!

  

  

  Гробами их рубеж означен тот,

  

  

  На коем нас свободы гений ждет

  

  

  С спокойствием, бесчувствием, забвеньем.

  

  

  _Пришед туда, о друг, с каким презреньем

  

  

  Мы бросим взор на жизнь, на гнусный свет,

  

  

  Где милому один минутный цвет.

  

  

  Где доброму следов ко счастью нет,

  

  

  Где мнение над совестью властитель,

  

  

  Где все, мой друг, иль жертва, иль губитель_!..

  

  

  Дай руку, брат! как знать, куда наш путь

  

  

  Нас приведет, и скоро ль он свершится,

  

  

  И что еще во мгле судьбы таится -

  

  

  Но дружба нам звездой отрады будь;

  

  

  О прочем здесь останемся беспечны;

  

  

  _Нам счастья нет: зато и мы - невечны_.

  В посланиях Жуковского, вообще длинных и прозаических, встречаются, кроме прекрасных романтических мест, и высокие мысли без всякого отношения к романтизму. Так, например, в послании (121-139 стр. 2-го тома) встречаем следующие стихи:

  

  

  Так! и на бедствия земные положил

  

  

  Он светлозарную печать благотворенья!

  

  

  Ниспосылаемый им ангел разрушенья

  

  

  Взрывает, как бразды, земные племена,

  

  

  В них жизни свежие бросает семена -

  

  

  И, обновленные, пышнее расцветают!

  

  

  Как бури в зной поля, беды их возрождают! {241}

  В следующем затем послании встречаем эти высокие пророческие стихи, в которых слышится голос умиленной России:

  

  

  Тебе его младенческие лета!

  

  

  От их пелен ко входу с бури света

  

  

  Пускай тебе вослед он перейдет

  

  

  С душой, на все прекрасное готовой;

  

  

  Наставленный: достойным счастья быть.

  

  

  Великое с величием сносить,

  

  

  Не трепетать, встречая рок суровой,

  

  

  И быть в делах времен своих красой.

  

  

  Лета пройдут, подвижник молодой,

  

  

  Откинувши младенчества забавы,

  

  

  Он полетит в путь опыта и славы...

  

  

  Да встретит он обильный честью век!

  

  

  Да славного участник славный будет!

  

  

  Да на чреде высокой не забудет

  

  

  Святейшего из званий: _человек_!

  

  

  Жить для веков в величии народном,

  

  

  Для блага _всех - свое_ позабывать.

  

  

  Лишь в голосе отечества свободном

  

  

  С смирением дела свои читать:

  

  

  Вот правила царей великих внуку.

  

  

  С тобой ему начать сию науку. {142}

  Из оригинальных стихотворений Жуковского особенно замечательны "Теон и Эсхин" и баллада "Узник", {243} если только они - его оригинальные стихотворения (в Смирдинском издании "Сочинений Жуковского" только при немногих переводных пьесах означены имена авторов). Это самые романтические произведения, какие только выходили из-под пера Жуковского. Эсхин долго бродил по свету за счастьем - оно убегало его:

  

  

  И роскошь, и слава, и Вакх, и Эрот -

  

  

   Лишь сердце они изнурили;

  

  

  Цвет жизни был сорван; увяла душа;

  

  

   В ней скука сменила надежду. Возвращаясь на родину, Эсхин видит -

  

  

  Все те ж берега, и поля, и холмы,

  

  

   И то же прекрасное небо;

  

  

  Но где ж озарившая некогда их

  

  

   Волшебным сияньем Надежда? И приходит он к другу своему Теону - тот сидел в раздумье на пороге своей хижины, в виду гроба из белого мрамора; друзья обнялись; лицо Эсхина скорбно и мрачно, взор Теона скорбен, но ясен. Эсхин говорит об обманывающей сердце мечте, о счастии и спрашивает друга - не та же ли участь постигла и его?

  

  

  Теон указал, вздыхая, на гроб...

  

  

   "Эсхин, вот безмолвный свидетель,

  

  

  Что боги для счастья послали нам жизнь -

  

  

   Но с нею печаль неразлучна.

  

  

  О нет, не ропщу на Зевесов закон:

  

  

   И жизнь и вселенна прекрасны,

  

  

  Не в радостях быстрых, не в ложных мечтах

  

  

   Я видел земное блаженство.

  

  

  Что может разрушить в минуту судьба,

  

  

   Эсхин, то на свете не наше;

  

  

  Но сердца нетленные блага: любовь

  

  

   И сладость возвышенных мыслей -

  

  

  Вот счастье; о друг мой, оно не мечта.

  

  

   Эсхин, я любил и был счастлив;

  

  

  Любовью моя освятилась душа,

  

  

   И жизнь в красоте мне предстала.

  

  

  При блеске возвышенных мыслей я зрел

  

  

   Яснее великость творенья;

  

  

  Я верил, что путь мой лежит по земле

  

  

   К прекрасной, возвышенной цели.

  

  

  Увы! я любил... и ее уже нет!

  

  

   Но счастье, вдвоем столь живое,

  

  

  Навеки ль исчезло? И прежние дни

  

  

   Вотще ли столь были прелестны?

  

  

  О, нет: никогда не погибнет их след;

  

  

   Для сердца прошедшее вечно,

  

  

  Страданье в разлуке есть та же любовь;

  

  

   Над сердцем утрата бессильна.

  

  

  И скорбь о прошедшем не есть ли, Эсхин, {244}

  

  

   Обет неизменной надежды:

  

  

  Что где-то в знакомой, но тайной стране,

  

  

   Погибшее нам возвратится?

  

  

  Кто раз полюбил, тот на свете, мой друг,

  

  

   Уже одиноким не будет...

  

  

  Ах, свет, где _она_ предо мною цвела -

  

  

   Он тот же: все _ею_ он полон.

  

  

  По той же дороге стремлюся один,

  

  

   И к той же возвышенной цели,

  

  

  К которой так бодро стремился вдвоем -

  

  

   Сих уз не разрушит могила.

  

  

  Сей мыслью высокой украшена жизнь;

  

  

   Я взором смотрю благодарным

  

  

  На землю, где столько рассыпано благ,

  

  

   На полное славы творенье.

  

  

  Спокойно смотрю я с земли рубежа

  

  

   На сторону лучшия жизни;

  

  

  Сей сладкой надеждою мир озарен,

  

  

   Как небо сияньем Авроры.

  

  

  С сей сладкой надеждой я выше судьбы,

  

  

   И жизнь мне земная священна;

  

  

  При мысли великой, что _я человек_,

  

  

   Всегда возвышаюсь душою.

  

  

  А этот безмолвный, таинственный гроб...

  

  

   О друг мой, он верный свидетель,

  

  

  Что лучшее в жизни еще впереди,

  

  

   Что _верно_ желанное будет;

  

  

  Сей гроб затворенная к счастию дверь;

  

  

   Отворится... жду и надеюсь!

  

  

  За ним ожидает сопутник меня,

  

  

   На миг мне явившийся в жизни.

  

  

  О друг мой, искав изменяющих благ,

  

  

   Искав наслаждений минутных,

  

  

  Ты верные блага утратил свои -

  

  

   Ты жизнь презирать научился.

  

  

  С сим гибельным чувством ужасен и свет;

  

  

   Дай руку: близ верного друга,

  

  

  С природой и жизнью опять примирись?

  

  

   О, верь мне, прекрасна вселенна!

  

  

  Все небо нам дало, мой друг, с бытием:

  

  

   _Все_ в жизни к великому средство;

  

  

  И горесть и радость - все к цели одной:

  

  

   Хвала жизнедавцу-Зевесу!"

  На это стихотворение можно смотреть, как на программу всей поэзии Жуковского, как на изложение основных принципов ее содержания. Все блага жизни неверны: стало быть, благо внутри нас; здесь все проходит и изменяет нам: стало быть, неизменное впереди нас. Прекрасно! Но неужели же из этого следует, чтоб мы _здесь_ сидели сложа руки, ничего не делая, питаясь высокими мыслями и благородными чувствованиями?.. Эта односторонность, нравственный аскетизм, крайность и заблуждение ультраромантизма... Каким образом человек может итти "к прекрасной, возвышенной цели", стоя на одном месте и беседуя с самим собою о лучшей жизни, на пороге своей хижины, в виду мраморного гроба?.. И неужели эта "прекрасная, возвышенная цель" есть только лучшее счастие человека, а личное счастие человека только в любви к женщине?.. О, если так, то, по закону совпадения крайностей, эта любовь есть величайший эгоизм!.. Смерть - дело слепого случая - похитила у нас ту, которой обязаны были нашим земным счастием: не будем приходить в отчаяние - да и для чего? - ведь это только временная разлука, ведь скоро мы опять женимся на ней - _там_; сядем же на пороге нашей хижины, сложим руки и, не сводя глаз с ее гроба, будем восхищаться "полным славы творением", красотою вселенной, и будем утешать себя мыслию, что "_все_ дано нам небом с бытием, и все в жизни - средство к великому, и что горе и радость - все к одной цели!" Нет, и еще раз - нет! Только в половину истинна такая аскетическая философия! Законно и праведно требование человека на личное счастие; разумно и естественно его стремление к личному счастию; но в одном ли сердце должен заключаться весь мир его счастия? Вот вопрос, на который не дает нам решения поэзия Жуковского. Если б вея цель нашей жизни состояла только в нашем личном счастии, а наше личное счастие заключалось бы только в одной любви: тогда жизнь была бы действительно мрачною пустынею, заваленною гробами и разбитыми сердцами, была бы адом, перед страшною существенностью которого побледнели бы поэтические образы земного ада, начертанные гением сурового Данте... Но - хвала вечному Разуму, хвала попечительному Промыслу! есть для человека и еще великий мир жизни, кроме внутреннего мира сердца - мир исторического созерцания и общественной деятельности, - тот великий мир, где мысль становится делом, а высокое чувствование - подвигом и где два противоположные берега жизни - _здесь и там_ - сливаются в одно реальное небо исторического прогресса, исторического бессмертия... Это мир непрерывной работы, нескончаемого делания и становления, мир вечной борьбы будущего с прошедшим, - и над этим миром носится дух божий, оглашающий хаос и мрак своим творческим и мощным глаголом: "_да будет_!" и вызывающий им светлое торжество настоящего - радостные дни нового тысячелетнего царства божия на земле... И благо тому, кто не праздным зрителем смотрел на этот океан шумно несущейся жизни, кто видел в нем не одни обломки кораблей, яростно вздымающиеся волны да мрачную, лишь молниями освещенную ночь, кто слышал в нем не одни вопли отчаяния и крики гибели, но кто не терял при этом из вида и путеводной звезды, указывающей на цель борьбы и стремления, кто не был глух к голосу свыше: "борись и погибай, если надо: блаженство впереди тебя, и если не ты - братья твои насладятся им и восхвалят вечного бога сил и правды!" Благо тому, кто, не довольствуясь настоящею действительностию, носил в душе своей идеал лучшего существования, жил и дышал одною мыслию - споспешествовать, по мере данных ему природою средств, осуществлению на земле идеала, - рано поутру выходил на общую работу и с мечом, и с словом, и с заступом, и с метлою, смотря по тому, что было ему по силам, и кто являлся к своим братиям не на одни пиры веселия, но и на плач и сетования... Благо тому, кто, падая в борьбе за святое дело совершенствования, с упоением страстного блаженства погружался в успокоительное лоно силы, вызвавшей его на дело жизни, и восклицал в священном восторге: "все тебе и для тебя, а моя высшая награда - да святится имя твое и да приидет царствие твое!.."

  Обаятельна жизнь сердца, но без практической деятельности, источник которой заключался бы в пафосе к идее, самый богато наделенный дарами природы человек рискует скоро изжить всю жизнь и остаться при одной пустоте мечтательных ожиданий и действительного отвращения к чувству бытия. Романтизм, без живой связи и живого отношения к другим сторонам жизни, есть величайшая односторонность!

  "Узник" - одно из самых благоуханных романтических произведений Жуковского. Заключенный в тюрьме юноша слышит за стеною голос такой же, как он сам, узницы:

  

  

   "И так все блага заменить

  

  

  

  

  Могилой;

  

  

   И бросить свет, когда в нем жить

  

  

  

  

  Так мило;

  

  

   Ах, дайте в свете подышать;

  

  

   Еще мне рано умирать.

  

  

   Лишь миг весенним бытием

  

  

  

  

  Жила я;

  

  

   Лишь миг на празднике земном

  

  

  

  

  Была я;

  

  

   Душа готовилась любить...

  

  

   И все покинуть, все забыть!" Юноша сжился душою с узницею, которой он никогда не видал. В ней вся жизнь его, и он не просит самой воли. И что нужды, что он никогда не видал ее, что она для него - не более как мечта? Сердце человека умеет обманывать и себя, и рассудок, особенно если с ним вступит в союз фантазия. Наш узник не хочет и знать, что б заговорило сердце его тогда, когда глаза его увидели бы таинственную узницу.

  

  

   "Не ты ль - он мнит - давно была

  

  

  

  

  Любима?

  

  

   И не тебя ль душа звала,

  

  

  

  

  Томима

  

  

   Желанья смутного тоской,

  

  

   Волненьем жизни молодой?

  

  

   Тебя в пророчественном сне

  

  

  

  

  Видал я;

  

  

   Тобою в пламенной весне

  

  

  

  

  Дышал я;

  

  

   Ты мне цвела в живых цветах;

  

  

   Твой образ веял в облаках". Молодая узница умерла в своей тюрьме; узник был освобожден, -

  

  

   Но хладно принял он привет

  

  

  

  

  Свободы:

  

  

   Прекрасного уж в мире нет.

  

  

  

  

  Дни, годы

  

  

   Напрасно будут проходить...

  

  

   Погибшего не возвратить.

  

  

   . . . . . . . . . . . . .

  

  

   И тихо в сумраке ночей

  

  

  

  

  Он бродит,

  

  

   И с неба темного очей

  

  

  

  

  Не сводит:

  

  

   Звезда знакомая там есть;

  

  

   Она к нему приносит весть...

  

  

   О милом весть и в мир иной

  

  

  

  

  Призванье.

  

  

   И делит с тайной он звездой

  

  

  

  

  Страданье;

  

  

   Ее краса оживлена:

  

  

   Ему в ней светится _она_.

  

  

   Он таял, гаснул, и угас...

  

  

  

  

  И мнилось,

  

  

   Что вдруг пред ним в последний час

  

  

  

  

  Явилось

  

  

   Все то, чего душа ждала -

  

  

   И жизнь в улыбке отошла...

  "Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея бессмертного и о премудростях Марьи царевны, Кощеевой дочери" и "Сказка о спящей царевне" были весьма неудачными попытками Жуковского на русскую народность. О них никаким образом нельзя сказать:

  

   Здесь русский дух, здесь Русью пахнет. {245} Вообще - быть народным, значило бы для Жуковского отказаться от романтизма, - а это для него было бы все равно, что отказаться от своей натуры, от своего духа, словом - от самого себя. В "Громобое" Жуковский тоже хотел быть народным, но, наперекор его воле, эта русская сказка у него обратилась как-то в немецкую - что-то вроде католической легенды средних веков. Лучшие места в ней - романтические, как, например, это:

  

  

  

  Увы! пора любви придет:

  

  

  

   Вам сердце тайну скажет,

  

  

  

  Для вас украсит божий свет,

  

  

  

   Вам милого покажет;

  

  

  

  И взор наполнится тоской,

  

  

  

   И тихим грудь желаньем,

  

  

  

  И, распаленные душой,

  

  

  

   Влекомы ожиданьем,

  

  

  

  Для вас взойдет краснее день,

  

  

  

   И будет луг душистей,

  

  

  

  И сладостней дубравы тень

  

  

  

   И птичка голосистей.

  "Вадим" весь преисполнен самым неопределенным романтизмом. Этот _новогородский рыцарь_ едет сам не зная куда, руководимый таинственным звонком. Он должен стремиться к _небесной_ красоте, не обольщаясь _земною_. И вот, для обольщения его, предстала ему земная красота в образе киевской княжны...

  

  

  

  Лазурны очи опустя,

  

  

  

   В объятиях Вадима,

  

  

  

  Она, как тихое дитя,

  

  

  

   Лежала недвижима;

  

  

  

  И что с невинною душой

  

  

  

   Сбылось - не постигала;

  

  

  

  Лишь сердце билось, и порой,

  

  

  

   Вся вспыхнув, трепетала;