Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Александра Пушкина. Статья вторая

">  

  Лишь пламень гаснущий сиял

  

  

  

   Сквозь тень ресниц склоненных,

  

  

  

  И вздох невольный вылетал

  

  

  

   Из уст воспламененных.

  

  

  

  А витязь?.. Что с его душой?..

  

  

  

   Увы! сих взоров сладость,

  

  

  

  Сих чистых, под его рукой

  

  

  

   Горящих персей младость,

  

  

  

  И мягкий шелк кудрей густых,

  

  

  

   По раменам разлитых,

  

  

  

  И свежий блеск ланит младых,

  

  

  

   И уст полуоткрытых

  

  

  

  Палящий жар, и тихий глас,

  

  

  

   И милое смятенье,

  

  

  

  И ночи таинственный час,

  

  

  

   И вкруг уединенье -

  

  

  

  Все чувство разжигало в нем...

  

  

  

   О власть очарованья!

  

  

  

  Уже, исполнены огнем

  

  

  

   Кипящего лобзанья,

  

  

  

  На девственных ее устах

  

  

  

   Его уста горели.

  

  

  

  И жарче розы на щеках

  

  

  

   Дрожащей девы рдели;

  

  

  

  И вся... но вдруг смутился он,

  

  

  

   И в радостном волненьи

  

  

  

  Затрепетал... знакомый звон

  

  

  

   Раздался в отдаленьи,

  

  

  

  И долго жалобно звенел

  

  

  

   Он в бездне поднебесной;

  

  

  

  И кто-то, чудилось, летел

  

  

  

   _Незримый, но известный_,

  

  

  

  И взор, исполненный тоской.

  

  

  

   Мелькал сквозь покрывало;

  

  

  

  И под воздушной пеленой

  

  

  

   Печальное вздыхало...

  

  

  

  Но вдруг сильней потрясся лес,

  

  

  

   И небо зашумело...

  

  

  

  Вадим взглянул - _призрак_ исчез;

  

  

  

   А в вышине... звенело.

  

  

  

  И вслед за милою _мечтой_

  

  

  

   Душа его стремится...

  Колокольчик, как видите, зазвенел очень кстати... Вадим отказался от киевской княжны, а вместе с нею и от киевской короны, освободил двенадцать спящих дев и на одной из них женился. Но что было потом, и кто эти девы, и что с ними стало - все это осталось для нас такою же тайною, как и для самого поэта... Право, нам кажется, что напрасно отказался Вадим от киевской княжны. Это напоминает нам фантастическую сказку Гофмана - "Золотой Горшок": там студент Ансельм, ценою многих лишений и сумасбродств, добивается до неизреченного блаженства обнять вместо женщины - змею, которая, как ловкая, увертливая змея, и ускользает из его рук... Вадим, кажется, обнял еще меньше, чем змею, обнял _мечту, призрак_. Но зато он был верен до гроба своей мечте... И то не малое утешение!..

  Содержание "Ундины" взято Жуковским из сказки Ламота Фукэ; но в стихах Жуковского обыкновенная сказка явилась прекрасным поэтическим созданием. "Ундина" одно из самых романтических его произведений. Основная мысль ее - олицетворение стихийной силы природы. Ундина - дочь воды, внучка старого Потока. Нельзя довольно надивиться, как искусно наш поэт умел слить фантастический мир с действительным миром, и сколько заповедных тайн сердца умел он разоблачить и высказать в таком сказочном произведении. По красотам поэтическим, "Ундина" есть такое создание, которое требовало бы подробного разбора, и потому мы ограничимся указанием на одно из самых романтических, мест этой поэмы:

  

   Как нам, добрый читатель, сказать: к сожалению

  

  

  

  

   иль к счастью, что наше

  

   Горе земное не н_а_долго? Здесь разумею я горе

  

   Сердца глубокое, нашу всю жизнь губящее горе,

  

   Горе, которое с милым, потерянным благом сливает

  

   Нас воедино, которым утрата для нас не утрата.

  

   Смерть - вдвоем бытие, а жизнь - порыв непрестанный

  

   К той черте, за которую милое наше из мира

  

   Прежде нас перешло. Есть, правда, много избранных

  

   Душ на свете, в которых святая печаль, как свеча пред иконой,

  

   Ярко горит, пока догорит; но она и для них уж

  

   Все не та под конец, какою была при начале,

  

   Полная, чистая; много, много иного, чужого

  

   Между утратою нашей и нами уже протеснилось:

  

   _Вот, наконец, и всю изменяемость здешнего_ в самой

  

   Нашей печали мы видим... и так скажу, к сожаленью.

  

   Наше горе земное не н_а_долго...

  Эта поэма принадлежит к позднейшим произведениям Жуковского, а оттого ее романтизм как-то сговорчивее и делает более уступок рассудку и действительности...

  Не будем распространяться о достоинстве перевода "Орлеанской девы" Шиллера: это достоинство давно и всеми единодушно признано. Жуковский своим превосходным переводом усвоил, русской литературе это прекрасное произведение. И никто, кроме Жуковского, не мог бы так передать этого по преимуществу _романтического_ создания Шиллера, и никакой другой драмы Шиллера Жуковский не был бы в состоянии так превосходно передать на русский язык, как превосходно передал он "Орлеанскую деву". В особенную заслугу Жуковскому здравый эстетический вкус должен поставить перевод баллад Шиллера: "Рыцарь Тогенбург", "Ивиковы журавли", "Кассандра", "Граф Габсбургский", {246} "Поликратов перстень", "Кубок" и пьесы Шиллера же - "Горная дорога": все это переведено превосходно. - Но если что составляет истинный ореол Жуковского как переводчика, - это его перевод следующих трех пьес Шиллера: "Торжество победителей", "Жалоба Цереры" и "Элевзинский праздник". Если бы, кроме этих трех пьес, Жуковский ничего не перевел, ничего не написал, - и тогда бы имя его не было бы забыто в истории русской литературы.

  "Торжество победителей" есть одно из величайших и благороднейших созданий Шиллера. В нем гений этого поэта является с лучшей своей стороны. Великая душа Шиллера горячо сочувствовала всему великому и возвышенному, и это сочувствие ее было воспитано и развито на исторической почве. Глубоко проник этот великий дух в тайну жизни древней Эллады, и много высоких вдохновений, пробудила в нем эта дивная страна. Он так красноречиво оплакал падение ее богов, он с такой страстию говорил о ее искусстве, ее гражданской доблести, ее мудрости. И нигде с такой полнотою и такою силою не выразил он, не воспроизвел он поэтического образа Эллады, как в "Торжестве победителей". Эта пьеса есть апофеоза всей жизни, всего духа Греции: эта пьеса - вместе и поэтическая тризна и победная песнь в честь отечества богов и героев. Она написана в греческом духе, облита светом мирообъемлющего созерцания греческого. Шиллер говорит не от себя: он воскресил Элладу и заставил ее говорить от самой себя и за самое себя. Величие и важность греческой трагедии слиты в этой пьесе Шиллера с возвышенною и кроткою скорбью греческой элегии. В ней видится и светлый Олимп с его блаженными обитателями, и подземное царство Аида, и земля, с ее добром и злом, с ее величием и ничтожностью, - и царящая над всеми ими мрачная Судьба, верховная владычица и богов и смертных... Нельзя шире, глубже и вернее воспроизвести нравственной физиономии народа, уже не существующего столько тысячелетий!

  Победоносные греки готовятся отплыть от враждебных берегов Трои в -свое отечество и собрались к острогрудым кораблям праздновать тризну в честь минувшего. Калхас приносит жертву богам.

  

  

   Суд окончен; спор решился,

  

  

   Прекратилася борьба;

  

  

   Все исполнила судьба -

  

  

   Град великий сокрушился.

  Каждый из героев, участвовавших в великом событии падения "священного Приамова града", высказывается каким-нибудь суждением, примененным к обстоятельству. Хитроумный Одиссей замечает, что не всякий насладится миром, возвратившись в свой дом, и, пощаженный богом войны, часто падает жертвою вероломства жены. Менелай говорит о неизбежном суде всевидящего Кронида, карающего преступление. Особенно замечательны слова Аякса Оилида:

  

  

   Пусть веселый взор счастливых

  

  

   (Оилеев сын сказал)

  

  

   Зрит в богах богов правдивых;

  

  

   Суд их часто слеп бывал:

  

  

   Скольких добрых жизнь поблёкла! {247}

  

  

   Скольких низких рок щадит!..

  

  

   Нет великого Патрокла;

  

  

   Жив презрительный Терсит.

  Но эта горестная и мрачная мысль сейчас же, по свойству всеобъемлющего и многостороннего духа греческого, разрешается в веселое и светлое созерцание:

  

  

   Смертный, вечный Дий Фортуне

  

  

   Своенравной предал нас,

  

  

   Уловляй же быстрый час,

  

  

   Не тревожа сердца втуне. Вообще эти четверостишия, следующие за каждым куплетом, напоминают собою хор из греческой трагедии. Оилид продолжает:

  

  

   Лучших бой похитил ярый!

  

  

   Вечно памятен нам будь,

  

  

   Ты, мой брат, ты, под удары

  

  

   Подставлявший твердо грудь,

  

  

   Ты, который нас пожаром

  

  

   Осажденных защитил...

  

  

   Но коварнейшему даром

  

  

   Щит и меч Ахиллов был.

  

  

   Мир тебе во мгле Эрева!..

  

  

   Жизнь твою не враг пожал:

  

  

   Ты своею силой пал,

  

  

   Жертва гибельного гнева.

  Воспоминание об Ахилле дышит всею полнотой греческого созерцания героизма:

  

  

   О Ахилл! о мой родитель!

  

  

   (Возгласил Неоптолем)

  

  

   Быстрый мира посетитель,

  

  

   Жребий лучший взял ты в нем.

  

  

   _Жить в любви племен делами -

  

  

   Благо первое земли:

  

  

   Будем славны именами {248}

  

  

   И сокрытые в пыли._

  

  

  

  Слава дней твоих нетленна;

  

  

  

  В песнях будет цвесть она:

  

  

  

  _Жизнь живущих неверна,

  

  

  

  Жизнь отживших неизменна_! Великодушная похвала Гектору, вложенная Шиллером в уста Диомеда, есть истинный образец высокого (du sublime) в чувствовании и выражении:

  

  

   Смерть велит умолкнуть злобе

  

  

   (Диомед провозгласил):

  

  

   Слава Гектору во гробе!

  

  

   Он краса Пергама был;

  

  

   Он за край, где жили деды,

  

  

   Веледушно пролил кровь,

  

  

   _Победившим - честь победы!

  

  

   Охранявшему - любовь_!

  

  

  

  Кто на суд явясь кровавый,

  

  

  

  Славно пал за отчий дом, -

  

  

  

  Тот, почтенный и врагом,

  

  

  

  Будет жить в преданьях славы. Но что может сравниться с этой трогательною, этой умиляющею душу картиною _убеленного жизнию_ Нестора, с словами кроткого утешения подающего кубок страждущей Гекубе! Здесь в резкой характеристической черте схвачена вся _гуманность_ греческого народа:

  

  

   Нестор, жизнью убеленный.

  

  

   Нацедил вина фиал

  

  

   И Гекубе сокрушенной

  

  

   Дружелюбно выпить дал, -

  

  

   Пей страданий утоленье.

  

  

   Добрый Вакхов дар вино:

  

  

   И веселость и забвенье

  

  

   Проливает в нас оно.

  

  

  

  Пей, страдалица! печали

  

  

  

  Утоляются вином:

  

  

  

  Боги жалостные в нем

  

  

  

  Подкрепленье сердцу дали.

  

  

   Вспомни матерь Ниобею:

  

  

   Что изведала она!

  

  

   Сколь ужасная над нею

  

  

   Казнь была совершена! -

  

  

   Но и с нею, безотрадной,

  

  

   Добрый Вакх недаром был:

  

  

   Он струею виноградной

  

  

   Вмиг тоску в ней усыпил.

  

  

   Если грудь вином согрета

  

  

   И в устах вино кипит -

  

  

   Скорби наши быстро мчит

  

  

   Их смывающая Лета. Эта высокая оратория заключается мрачным финалом: пророчество Кассандры намекает на переменчивость участи всего подлунного и на горе, ожидающее самих победителей Трои:

  

  

   И вперила взор Кассандра.

  

  

   Вняв шепнувшим ей богам,

  

  

   На пустынный брег Скамандрг,

  

  

   На дымящийся Пергам.

  

  

   _Все великое земное

  

  

   Разлетается как дым:

  

  

   Ныне жребий выпал Трое,

  

  

   Завтра выпадет другим_. Но с греческим миросозерцанием несообразно оканчивать высокую песнь раздирающим душу диссонансом: богатая и полная жизнь сынов Эллады в самой себе, даже в собственных диссонансах, находила выход в гармонию и примирение с жизнию, - и потому пьеса Шиллера достойно заключается утешительным обращением от смерти к жизни, словно музыкальным аккордом:

  

  

   Смертный, силе, нас гнетущей,

  

  

   Покоряйся и терпи!

  

  

   _Спящий в гробе, мирно спи!

  

  

   Жизнью пользуйся, живущий_! Таков был греческий романтизм: на гробах и могилах загоралась для него вечная заря жизни; несчастия и гибель индивидуального не скрывали от его глубокого и широкого взгляда торжественного хода и блаженствующей полноты общего; на веселых пиршествах ставил он урны с пеплом почивших, статуи смерти, и, глядя на них, восклицал:

  

  

   Спящий в гробе, мирно спи!

  

  

   Жизнью пользуйся, живущий! Смерть для грека являлась не мрачным, отвратительным остовом, но прекрасным, тихим, успокоительным гением сна, кротко и любовно смежавшим навеки утомленные страданием и блаженством жизни очи...

  Перевод Жуковского "Торжества победителей" есть образец превосходных переводов, - так что если, при тщательном сравнении, иные места окажутся не вполне верно или не вполне сильно переданными, - зато еще более найдется мест, которые в переводе сильнее и лучше выражены. Так, например, у Шиллера сказано просто: "И в дикое празднество радующихся примешивали они (пленные жены и девы троянские) плачевное пение, _оплакивая собственные страдания и падение царства_". У Жуковского это выражено так:

  

  

   И с победной песнью дикой

  

  

   Их сливался тихий стон

  

  

   _По тебе, святой, великой,

  

  

   Невозвратный Илион_.

  "Жалоба Цереры" - тоже одно из величайших созданий Шиллера - передана по-русски Жуковским с таким же изумительным совершенством, как и "Торжество победителей". В этой пьесе Шиллер воспроизвел романтический образ элевзинской Цереры - нежной и скорбящей матери, оплакивающей утрату дочери своей, Прозерпины, похищенной мрачным владыкою подземного царства, суровым Аидом.

  

  

   Сколь завидна мне, печальной,

  

  

   Участь смертных матерей!

  

  

   Легкий пламень погребальной

  

  

   Возвращает им детей;

  

  

   А для нас, богов нетленных,

  

  

   Что усладою утрат?

  

  

   Нас, безрадостно-блаженных,

  

  

   Парки строгие щадят...

  

  

   Парки, парки, поспешите

  

  

   С неба в ад меня послать;

  

  

   _Прав богини не щадите:

  

  

   Вы обрадуете мать_.

  В поэтическом образе брошенного в землю зерна, которого корень ищет ночной тьмы и питается стиксовой струей, а лист выходит в область неба и живет лучами Аполлона, - в этом дивно поэтическом образе Шиллер выразил глубокую идею связи романтического мира сердца и чувства с миром сознания и разума и сделал самый поэтический намек на скорбь и утешение божественной матери: этот корень, ищущий ночной тьмы и питающийся стиксовою водою, и этот лист, радостно рвущийся на свет и подымающийся к небу -

  

  

   Ими таинственно слита

  

  

   Область тьмы с страною дня,

  

  

   И приходят от Коцита

  

  

   Милой вестью для меня;

  

  

   И ко мне в живом дыханье

  

  

   Молодых цветов весны

  

  

   Подымается признанье,

  

  

   Глас родной из глубины;

  

  

   Он разлуку услаждает,

  

  

   Он душе моей твердит,

  

  

   Что любовь не умирает

  

  

   И в отшедших за Коцит. Сколько скорбной и умилительной любви в этом обращении _романтической_ богини к любимым чадам ее материнского сердца - к цветам:

  

  

   О, приветствую вас, чада

  

  

   Расцветающих полей!

  

  

   Вы тоски моей услада,

  

  

   Образ дочери моей!

  

  

   Вас налью благоуханьем,

  

  

   Напою живой росой,

  

  

   И с аврориным сияньем

  

  

   Поравняю красотой;

  

  

   Пусть весной природы младость,

  

  

   Пусть осенний мрак полей

  

  

   И мою вещают радость

  

  

   И печаль души моей!

  В "Элевзинском празднике" Шиллера есть опять поэтическая апофеоза Цереры; но здесь эта богиня представлена уже с другой ее стороны. В "Жалобе Цереры" эта богиня является представительницею греческого романтизма: в "Элевзинском празднике" она является божеством благотворно деятельным - очеловечивает и одухотворяет подобных троглодитам людей, научая их земледелию, соединяет их в общества, дает им богов и храмы, низводит к ним ремесла и искусства и посевает между ними семена гражданственности. Эта превосходная поэма Шиллера превосходно переведена Жуковским.

  Вероятно, увлеченный шиллеровским созерцанием великого мира греческой жизни, Жуковский и сам написал пьесу в этом же роде - "Ахилл". В ней есть прекрасные места; но вообще в греческое созерцание Жуковский внес слишком много своего, - и тон ее выражения сделался оттого гораздо более унылым и расплывающимся, нежели сколько следовало бы для пьесы, которой содержание взято из греческой жизни и которая написана в греческом духе. Равным образом, к недостаткам этой пьесы принадлежит еще и то, что она больше растянута, чем сжата, а потому утомляет в чтении. Но, несмотря на то, в ней есть красоты, иногда напоминающие пьесы Шиллера в этом роде, и вообще "Ахилл" Жуковского - одно из замечательных его произведений.

  Как романтик по натуре, Шиллер созерцал греческую жизнь с ее романтической стороны, - и вот причина, почему многие недальновидные критики не хотели в его произведениях греческого содержания видеть верное воспроизведение духа Эллады; но это уже была вина их, недальновидных критиков, а не вина Шиллера. Вольно же было им и не подозревать, что в Греции был свой романтизм! Жуковский - тоже, как романтик по натуре, был в состоянии превосходно передать пьесы Шиллера греко-романтического содержания. По этой же самой причине его переводы таких пьес Гёте более неудачны, чем удачны: ссылаемся на "Мою богиню" (т. VI. стр. 65). Это понятно: Гёте смотрел на Грецию совсем с другой стороны, нежели Шиллер: последний более видел ее внутреннюю, романтическую сторону; Гёте - видел больше ее определенную, светлую олимпийскую сторону. Оба великие поэта верно смотрели на Грецию, каждый видя разные, но ее же собственные Стороны. Когда же Гёте сходился с Шиллером в созерцании греческой жизни (как, например, в "Прометее" и "Коринфской невесте"), - он отыскивал в нем и выражал более философскую его сторону. И в этом отношении Гёте был верен своему духу. Романтическое направление Жуковского совершенно вне сферы Гётева созерцания, и потому Жуковский мало переводил из Гёте, и все переведенное или заимствованное из него переменял по-своему, за исключением только чисто романтических в духе средних веков пьес Гёте, каковы, например, баллады: "Лесной царь" и "Рыбак". {249} И если талант Жуковского, как переводчика, совершенно вне сферы поэзии Гёте, - отсюда нисколько еще не следует, чтоб причиною этого была высота гения Гёте. Жуковский переводил же превосходно Шиллера, - а гений Шиллера ничем не ниже гения Гёте. Вообще мысль - считать Шиллера ниже Гёте - и нелепа, и устарела. Жуковский - необыкновенный переводчик и потому именно способен верно и глубоко воспроизводить только таких поэтов и такие произведения, с которыми натура его связана родственною симпатиею.

  "Идеалы" Шиллера переведены не совсем удачно. Перевод этот относится к первой поре поэтической деятельности Жуковского. Уж одно то, что, переводя эту пьесу, он переменил название ее "Идеалы" на "Мечты", - одно уж это показывает, как не глубоко вник он в мысль ее. Многие стихи в этой пьесе просто нехороши; многие выражения лишены точности и определенности. Вот для доказательства целый куплет:

  

  

   И неестественным стремленьем

  

  

   Весь мир в мою теснился грудь;

  

  

   Картиной, звуком, _выраженьем_,

  

  

   Во все я жизнь хотел вдохнуть,

  

  

   _И в нежном семени сокрытой.

  

  

   Сколь пышным мне казался свет...

  

  

   Но ах, сколь мало в нем развито!

  

  

   И малое - сколь бедный цвет_! Как-то чувствуется само собою, что вместо _выраженьем_, надо было поставить _словом_; последние четыре стиха так неловки, что едва-едва можно догадываться о мысли Шиллера.

  Другим образом, но так же неудачно переведена пьеса Байрона, начинающаяся в переводе стихом: "Отымает наши радости". {250} Жуковский дал ей совсем другой смысл и другой колорит, так что байроновского в ней ничего не осталось, а замененного переводчиком, после даже прозаического, но верного перевода, нельзя читать с удовольствием. Вот самый близкий прозаический перевод пьесы Байрона:

  "Нет радостей, какие может дать нам мир, в замену тех, которые он отнимает у нас в то время, когда уж жар первых мыслей остывает в печальном увядании чувств. Не одна только свежесть ланит вянет скоро, - нет, свежий румянец сердца исчезает прежде самой юности.

  И эти немногие души, которым удастся уцелеть после их разрушенного счастия, наплывают на мели преступлений или уносятся в океан буйных страстей. Их путеводный компас изломан, или стрелка его напрасно указывает на берег, к которому их разбитая ладья никогда не причалит.

  Тогда-то сходит на душу тот мертвенный холод, подобный самой смерти; сердце не может сочувствовать страданиям других, не смеет думать о своих собственных страданиях; ручей слез покрывается тяжелою ледяною корою; а если и блестят еще очи, - то это блеск льда.

  Хотя остроумие порою ярко сверкает еще в устах, и смех развлекает сердце в часы полуночи, которые не дают уже прежней надежды на успокоение; но все это, как листы плюща, обвивающиеся вокруг развалившейся башни: зеленые и дико свежие сверху - серые и землистые снизу.

  О, если б мог я чувствовать, как чувствовал прежде, быть тем, чем был... или плакать об исчезнувшем, как бывало плакал... Как бы ни был мутен и нечист ручей, найденный нечаянно в пустыне, он кажется сладостным и отрадным: так отрадны были бы мне мои слезы среди опустошенной степи моей жизни".

  Сличите хоть второй куплет нашего буквального прозаического перевода с стихотворным переводом Жуковского:

  

  

   Наше счастие разбитое

  

  

   Видим мы игрушкой волн;

  

  

   И в далекий мрак сердитое

  

  

   Море мчит наш бедный челн.

  

  

   Стрелки нет путеводительной,

  

  

   Иль вотще ее магнит

  

  

   В бурю к пристани спасительной

  

  

   Челн беспарусный манит?.. То ли это?.. В последних двух куплетах еще более искажена мысль Байрона.

  Но - странное дело! - наш русский певец тихой скорби и унылого страдания обрел в душе своей крепкое и могучее слово для выражения страшных подземных мук отчаяния, начертанных молниеносною кистию титанического поэта Англии. "Шильйонский узник" Байрона передан Жуковским на русский язык стихами, отзывающимися в сердце, как удар топора, отделяющий от туловища невинноосужденную голову... Здесь в первый раз крепость и мощь русского языка явилась в колоссальном виде и до Лермонтова более не являлась. Каждый стих в переводе "Шильйонского узника" дышит страшной энергиею, и надо совершенно потеряться, чтоб выписать _лучшее_ из этого перевода, где каждая страница есть равно _лучшая_. {251} Но мы напомним здесь нашим читателям только эту ужасную картину душевного ада, в сравнении с которым ад самого Данте кажется каким-то раем:

  

  

   Но что потом сбылось со мной,

  

  

   Не помню... свет казался тьмой,

  

  

   Тьма светом; воздух исчезал;