Брюсов Валерий Яковлевич - А. Белецкий. Первый исторический роман В. Я. Брюсова - Книги

А. Белецкий

Первый исторический роман В. Я. Брюсова --------------------------------------

Брюсов В. Я. Огненный ангел (Сост., вступ. ст., коммент. С. П. Ильёва)

М.: Высш. шк., 1993. - (Б-ка студента-словесника).

OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru --------------------------------------

"Огненный Ангел, повесть XVI-го века", как озаглавил ее автор, - первая из опубликованных крупных вещей В. Я. Брюсова на историческую тему, но, разумеется, далеко не первый его опыт в области художественного претворения исторических материалов. "В детстве я совсем не знал истории, не хотел упорно читать исторических романов", - вспоминал он. И тем не менее, характернейшей чертой, выделяющей Брюсова из среды русских модернистов, а может быть, - и из среды русских поэтов дооктябрьской поры, является именно пронизывающее всю его мысль, все его творчество "чувство истории", определившее у него и выбор тем, и образную символику его лирики. В тех же воспоминаниях Брюсов сообщил, как на школьной скамье, на второй год гимназического курса, вдруг открылась для него история. "Ни одна наука не произвела на меня такого впечатления, как внезапно открывшийся для меня мир прошлого. Это впечатление имело значение для всей моей жизни". С этих пор начинаются и опыты исторического жанра, большей частью неизданные; в большинстве случаев это произведения на темы из римской истории: "Юлий Цезарь", "Помпеи Великий", "Антоний и Клеопатра", "Август и Вергилий". Но рядом с ними в перечне замыслов мы найдем и драму о Марине Мнишек, а среди рукописей - и неоконченный роман о декабристах - "Записки декабриста Малинина".

Как всегда, рука об руку с этими художественными замыслами идут замыслы научных работ: в 1898 году, например, мечтается написать историю Римской империи до времен Одоакра, целую книгу - "Очерк всеобщей истории" и т. д. Конец жизненного пути Брюсова смыкается с началом, и последний этап частично осуществляет мечтания детства и юности, показывая нам Брюсова то в роли руководителя семинара по всеобщей истории в Литературно-художественном институте, то в роли исследователя эпохи кризиса Римской империи - эпохи, отображенной им в его втором историческом романе - "Алтарь победы".

Некоторой части критиков Брюсова этот его "историзм" представлялся и представляется одним из пороков его творчества. "Брюсовское проникновение в историю заклеймлено пороком стилизаторства, поддельности разнообразной и богатой панорамы", - читаем мы, например, в школьном издании Брюсова {Вольпе Ц. В. Брюсов. Избранные стихи. Школьная библиотека, 1935. С. 38.}. "Брюсовская история - неподлинна, ибо она - расстановка художественных чучел исторических людей, а не оживление героев и событий прошлого". С этой оценкой, отображающей субъективные впечатления критика, трудно спорить: на дальнейшем разборе "Огненного ангела" мы увидим размеры и пределы брюсовского "стилизаторства", а в известной мере получим и материал для суждения о том, насколько удается Брюсову "оживить прошлое".

Серьезнее другой упрек, когда-то брошенный Брюсову одним из критиков лефовского круга. Тяга Брюсова к истории, с точки зрения этого критика, есть будто бы бегство от современности. - "Брюсов всеми силами тащит сознание назад, в прошлое", "упрямо и консервативно цепляется за изжитые формы", "ощущает красоту" только в том, что от этой (революционной) действительности далеко" {Арватов Б. Контрреволюция формы. Леф. 1923. 1.}.

Упрек был брошен давно, в начале 20-х годов, и его несостоятельность сейчас очевидна для любого внимательного читателя Брюсова. Историческое прошлое почти всегда являлось для Брюсова призмой, сквозь которую он наблюдал и осмыслял настоящее, - подобно тому как настоящим он проверял свое понимание прошлого. А то и другое ему было необходимо затем, чтобы предвидеть и "угадывать" будущее. Его ли вина, что буржуазная историческая наука не давала ему этой возможности? Буржуазная историография его времени категорически отказывала истории в праве входить в состав наук номотетических, законополагающих. От историка она требовала только описания и объяснения единичных, неповторимых фактов.

Только теория исторического материализма могла бы дать Брюсову ответ на мучивший его вопрос об исторической закономерности. Только эта теория могла бы указать его попыткам сопоставления и сближения разных эпох научное основание и границы. Брюсов не был с нею знаком. "Если история - наука, - записывал он в одной из своих студенческих тетрадей, - то господствуют в ней не личности, и нельзя отвергнуть в ней необходимости. Без рока нет науки нигде". Термин "рок" в данном случае, очевидно, обозначение смутно ощущаемой закономерности. Но только ощущаемой, не более. О Брюсове говорили, что он сумел "прощупать пульс мировой истории". Но прощупать, например, человеческий пульс может всякий, и не имеющий медицинских знаний; необходимо их иметь для того, чтобы уяснить себе смысл определенного количества и качества пульсаций. Брюсову приходилось "гадать" над смыслом истории. Одно время ему казалось, что les mages d'autrefois qui valaient bien ceux-ci {Стих Верлена: "Маги прошлого, стоящие больше нынешних мудрецов".}, могут дать искомый ответ. Отсюда, между прочим, его обращение к "магам" - оккультистам и мистикам XVI-XVIII веков - в поисках точного, рационалистического знания! Это противоречие - одно из тех, которые типичны и для Брюсова, и для многих буржуазных эмпириков - о чем речь еще будет дальше.

Повесть "Огненный ангел" - одно из частных выражений "исторического чувства" Брюсова, одно из свидетельств интереса его к кризисным моментам и эпохам всемирной истории. В данном случае это - эпоха Возрождения: "величайший прогрессивный переворот, пережитый до того человечеством", по известным словам Энгельса. Это - Германия XVI века, через десять лет после того, как задушено было знаменитое крестьянское восстание 1525 года, чью историю в ее важнейших моментах мы знаем по другой работе того же Энгельса.

Действие повести начинается в 1535 году: дата вызывает в нашей памяти мюнстерских анабаптистов, интереснейший этап в развитии коммунистического движения феодальной эпохи. Естественно любопытство, с каким берется советский читатель за чтение этой повести. Для того, чтобы оно не было обмануто, необходимо еще до начала знать, что хотел в ней дать автор и что мог дать по условиям своего времени и той социальной группы, к которой он примыкал в момент создания своего романа.

В 1897 году Брюсов совершил первую свою поездку в Германию. Он побывал в Берлине, Кельне, Ахене, Бонне, в прирейнских городах. "Кельн и Ахен, - писал он, - ослепили меня яркой золоченой пышностью своих средневековых храмов. Впервые "сквозь магический кристалл" {Выражение Пушкина (из "Евгения Онегина").} предстали мне образы "Огненного ангела".

С 1897 года по 1907, когда повесть стала печататься в журнале "Весы", органе московских символистов, в течение десяти лет образы эти смутно жили в творческом сознании Брюсова. Жили, сплетаясь с его длительным интересом к так называемым "оккультным наукам", с его историческими занятиями, с его интимными переживаниями, с переживанием событий большого общественного значения, наконец и с его литературными впечатлениями, с его творчеством в других областях поэзии.

В начале 1905 года московский журнал "Искусство" в хронике оповещал читателей: "Наши за последнее время наиболее талантливые и видные лирики - К. Бальмонт и В. Брюсов пробуют свои силы в новых, еще не подвластных им, областях. Бальмонт написал драму в стихах "Смена цветов", В. Брюсов - драматические сцены из будущих времен - "Земля". Кроме того, последний, по слухам, занят большим историческим романом из жизни знаменитого германского мистика Агриппы, 1486-1535".

К сожалению, нам не удалось установить, по доступным нам материалам, хронологические даты начала, развертывания и окончания работы над повестью. По-видимому, точных указаний такого рода и нет ни в дневниках, ни в переписке Брюсова. В сезон 1904-1905 года замысел находился еще в периоде созревания. "Для меня, - говорит Брюсов об этой поре, - это был год бури, водоворота. Никогда не переживал я таких страстей, таких мучительств, таких радостей. Большая часть переживаний воплощена в стихах моей книги "Stephanos" ("Венок"). Кое-что вошло и в роман "Огненный ангел". На основании этой записи можно предполагать, что в 1904-1905 годах систематическая работа над повестью еще не начиналась.

Это подтверждает, с другой стороны, и И. М. Брюсова {Ашукин Н. Валерий Брюсов. М., 1929. С. 219.}, сообщающая, что повесть писалась "наскоро, по мере печатания в "Весах" - т.е. с конца 1906 по 1908 годы. - Некоторые главы сдавались в типографию по частям. Но обдумывал В. Я. эту вещь долго. За много лет до ее печатания он говорил, что хочет писать роман "Ведьма". Свое увлечение спиритизмом он объяснял, как искание подходящего материала и типов для романа. Для изучения эпохи романа (немецкая жизнь XVI века) прочитано было много книг".

К стадии обдумывания относится, видимо, и ряд незаконченных набросков, свидетельствующих о колебаниях автора в выборе самого заглавия. Заглавие меняется несколько раз: "Повесть о ведьме", "Молот ведьм", "Правдивая повесть". Два последних названия - стилизация: "Молот ведьм" - прямое перенесение на повесть заглавия знаменитого, в своем роде, инквизиционного трактата конца XV века, к которому мы еще вернемся. "Правдивая повесть" - заглавие, стилизованное под мемуары современника и обусловившее форму рассказа от первого лица. Стилизованный титул постепенно разрастается, опять-таки не сразу принимая свою окончательную редакцию. Самое пространное заглавие звучит особенно любопытно:

"Правдивая повесть о ведьме, объявившейся в монастыре св. Катерины, что близ Бонна, и присужденной к смертной казни имперским судом под председательством его преподобия архиепископа Кельнского Германа, в марте месяце, в год от воплощения Слова 1535, с присовокуплением описания осады возмутившегося против законной власти города Мюнстера и правления там богопротивного еретика Яна Лейденского, царем Нового Сиона именуемого, а также о встречах с Агриппою из Неттесгейма, Мартином Лютером и другими знаменитыми людьми нашего времени, рассказывается очевидцем в трех частях".

Таким образом, на одном из этапов "творческой истории" повести первоначальный замысел романа о "ведьме" должен был каким-то неясным для нас образом слиться с повествованием о борьбе мюнстерских анабаптистов - с повествованием о социальном движении эпохи. Позволительно думать, что идея этого соединения не изначальна. Первый период созревания замысла - это повесть о "ведьме", и только. Повесть начата в манере заурядного исторического повествования. Молодой человек, фамилии которого еще не придумано, по имени Паоло, итальянец, приезжает в Германию из Италии, останавливается в дрянном трактире, где пируют студенты, или, по другому наброску, - ландскнехты, и среди ночи разбужен женскими криками в соседней комнате. Побежав туда на помощь, он знакомится с будущей героиней романа, вероятно, будущей "ведьмой", жертвой каких-то несчастных обстоятельств, тоже чужестранкой. Завязка, обычная у любого из эпигонов Вальтер-Скоттовской манеры, вскоре, однако, Брюсовым заброшенная.

Революция 1905 года, которую Брюсов переживал, как "наблюдатель", по его собственному выражению, и которая, тем не менее, поставила перед ним ребром многие из вопросов, дотоле ему безразличных, - подсказала идею широкого социального фона для истории "ведьмы". В новых набросках рассказ ведется уже от первого лица, хотя манера мемуарного повествования еще до конца не выдержана.

Герой уже не итальянец, а немец, Кристиан, ландскнехт и врач, находящийся в армии, осаждающей бунтовщиков Мюнстера. "Карательная экспедиция", несколько раз безуспешно бросавшаяся на город, терпит неудачи. В войске брожение. Анабаптистские агитаторы пробираются в лагерь и открыто изобличают здесь жадность князей церкви, проповедуя равенство, братство, общность имуществ, уже осуществленные в Новом Сионе - Мюнстере. К проповеди прислушиваются. Но командир войска, Дитрих фон Реке, велит схватить агитатора и в свою очередь убеждает солдат не вмешиваться в чуждые им дела религии, попутно прельщая их перспективой хорошего грабежа во взятом городе. "Разве религия - ваше дело?" - спрашивает он их почти так же, как царские командиры 1905 года, доказывавшие, что армия должна стоять "вне политики". После короткого "суда" анабаптистский агитатор повешен, а вечером фон дер Реке вызывает к себе Кристиана и предлагает ему отправиться в Мюнстер, принять там "второе крещение" и выведать слабые места осажденных. Кристиан, как "интеллигент", известный своим религиозным индифферентизмом, представляется фон дер Реке самым подходящим человеком для шпионажа и провокации. Кристиан, выслушав предложение с негодованием, все-таки соглашается принять на себя роль шпиона, "у всех народов признаваемую постыдной". - "Военное время имеет свои законы и свою честь. И уж если люди порешили убивать друг друга и чинить друг другу всякие беды, то не будет ли лицемерием прикрывать эти поступки условными требованиями честности?" - рассуждает Кристиан, подобно русскому модернисту восставая против "условной морали". - "Так быстро - решено было предприятие, изменившее мою жизнь в самом ее основании и заставившее меня пережить удивительные события и потрясающие чувства". - Можно предположить, что, проникнув в Мюнстер, Кристиан и должен был встретиться там с "ведьмой", и, встретив ее, забыть о данном ему поручении.

В окончательном тексте от этого замысла остались только весьма слабые следы. О Мюнстере вспоминается дважды. В главе третьей о событиях в Мюнстере рассказывает с восторгом владелец барки, везущей по Рейну Ренату и Рупрехта, причем последний выдвигает против бунтарей аргумент, довольно обычный в устах противников "насильственного переворота" во все эпохи ("обновление жизни должно произойти... путем просвещения умов"), и в главе тринадцатой совсем бегло упоминается о "предстоящем Вормском сейме по поводу осады города Мюнстера". Это все. И еще заключительная заставка с видом того же города по гравюре XVI века - перед оглавлением книги (во 2-м издании) как будто намекает, - но уже не столько читателю, сколько самому автору, - о замысле, который был им отброшен.

Почему? Причины могли быть разнообразны. Вероятно, сам Брюсов почувствовал, что ему не справиться с такого рода темой. Она пришла поздно - после того, как первоначальный замысел повести о "ведьме" уже зародился. Ее внушило переживание и наблюдение событий 1905 года. Но социальная среда, к которой принадлежал Брюсов и с которой он находился, если можно так выразиться, в "противоречивом единстве", отталкиваясь от нее, но с ней не порывая, довольно скоро успокоилась на прежнем пути. "У нас все по-старому, как было, - писал Брюсов Перцову уже 24 сентября 1905 года. - Почти глазами видишь, как все кругом костенеет, мертвеет, превращается в "мертвый символ", люди, идеи и журналы".

По мере того, как разыгрывалась реакция, отход от общественных интересов в область личных переживаний интимного характера становился заметнее и у Брюсова. Тема "Мюнстера" отпадает, отпадает и идея встречи героя с Мартином Лютером: рамки исторического содержания вновь сужаются: из XVI века будет показана только одна его сторона - развитие демонологических воззрений, "оккультных знаний"; это будет фоном для раскрытия "особенностей психологии женской души" - задачи, к которой не раз Брюсов возвращался в своей прозе и после "Огненного ангела" (см. предисловие к сборнику "Ночи и дни", 1913).

Постепенно отходит на роль эпизодического лица и Агриппа. Если он и не был, вопреки сообщению журнала "Искусство", главным героем повести, то первоначально должен был занимать в ней гораздо более видное место. В одном из эскизов "Молота ведьм" итальянец Паоло, как оказывается, приезжает в Кельн со специальной целью видеть Агриппу. В одном из набросков плана "Повести о ведьме" ученик Агриппы Иоганн Вейер должен был встретиться с героем уже во второй главе и, по-видимому, рассказывать о выступлении Агриппы на защиту женщины, обвиненной в колдовстве властями города Меца в 1519 году. В одном черновом наброске "Огненного ангела" герой повести Рупрехт присутствует на публичной лекции Агриппы. Там же предполагалось отвести известное место для изложения оккультных теорий Агриппы и, в частности, его учения о демонах. Все это при окончательной обработке было сокращено, и фигура Агриппы стала фигурой второго плана, как и позже привнесенная в сюжет встреча с Фаустом.

Наконец, в декабрьском номере "Золотого руна" 1906 года появилось сообщение о том, что Валерий Брюсов закончил большой исторический роман "Огненный ангел". С первого номера "Весов" 1907 года роман начал печататься отдельными главами, которые, действительно, посылались в журнал со многими поправками, подклейками - почти в черновом виде: произведение дорабатывалось во время печатания, работа над ним продолжалась и после того, как уже вышло первое издание - оттиск из "Весов" в двух книгах с виньетками И. Заттлера, напечатанное в количестве 800 экземпляров. Только текст второго издания 1909 года, "исправленного и дополненного примечаниями", - с виньетками и заставками по старым немецким гравюрам - является текстом, более или менее установившимся. Для дальнейших - несостоявшихся - изданий в составе полного собрания сочинений (1914 г. - "Сирина" и 1922 г. - Гржебина) Брюсовым внесены были лишь незначительные поправки и сокращены примечания.

Можно утверждать, что в кругах, близких к поэту, "Огненного ангела" ждали с нетерпением и восторгом. Друзьям и поклонникам были известны увлечения Брюсова спиритизмом, его занятия оккультизмом. Прозвание "мага" в этом кругу, прочно установилось за Брюсовым. Оно стало почти трафаретом во всех стихотворных обращениях учеников и сверстников к поэту. "О тайн ключарь, проникший руны", - обращается к нему, например, Вячеслав Иванов, обязанный Брюсову своим знакомством с сочинениями Агриппы. "Волшебник бледный" (Вячеслав Иванов), "застывший маг в венце из звезд" (Андрей Белый), "вещий маг" (С. Соловьев), "мудрец упорный", вкушающий "яды вещих книг" в ночной тиши (Рославлев), поэт, "начертавший свой круг и ставший в нем", очевидно, для магического заклинания (Койранский), и т.п. - таких примеров из стихотворных посланий к Брюсову можно подобрать сколько угодно. Нетерпение "мистиков" поэтому вполне понятно. Но роман вышел - и мистики разочаровались.

Роман вообще не имел большого успеха у русских читателей - такого успеха, который в свое время выпадал, несомненно, на долю хотя бы исторической трилогии Мережковского. "Свои" откликнулись на него почтительно и сочувственно, но сдержанно. Статья Андрея Белого, напечатанная в "Весах" (1909, 9) и перепечатанная в сборнике "Арабески" (1911), в сущности, больше полемизирует с модернистским "демимондом" (полусветом), с эпигонами, представителями "символической толкучки" и т. д., - чем разбирает роман. Ценность последнего Белый видит именно в том, что в нем отсутствуют черты "модернизма": в отсутствии всякой погони за эффектностью, в простоте и даже в растянутости, "святой скуке", заставляющей вспомнить Вальтера Скотта. Это роман "для немногих": "образец высокой литературы для небольшого круга истинных любителей изящного", "избранная книга для людей, умеющих мыслить образами истории".

Вероятно, без глубокого убеждения в справедливости своих слов, Андрей Белый, заканчивая свою рецензию, главную ценность романа усматривает в том, что это произведение "извне историческое, изнутри же оккультное", потому что образы Агриппы и других мистиков старины, вызванные Брюсовым, якобы в высшей степени современны. "Брюсов в своем романе является то скептиком, то суеверно верующим оккультистом": он играет с читателем, но истинно проницательный читатель поймет эту "хитрость" и, очевидно, пойдет дорогою приобщения к тайнам, какую ему будто бы указал Брюсов. Мы увидим, насколько произвольно это утверждение Белого.

Другой критик - Эллис в своей книге "Русские символисты" (1911), посвященной панегирическим характеристикам Бальмонта, Брюсова и Белого, от подробного разбора "Огненного ангела" счел нужным уклониться. Конечно, это "гениальный психологический роман", в котором все примечательно - и знание эпохи, и композиция, и форма; это произведение, "давшее впервые у нас в России образец большого прозаического произведения, в котором индивидуальная трагедия нечеловеческой любви и жажда высочайшего знания облечены в форму исторически-объективного, местами даже бытового повествования". Но это не есть произведение строго символическое. "Явления (люди и вещи) изображены в нем не под углом преломления воплощаемой в них идеи, а сами по себе, как кристаллизованные формы эпохи; они все освещены не с точки зрения Verganglichkeit (преходящего) и рисуются перед нами не как Gleichniss (подобие) {Имеется в виду гётевский стих из конца "Фауста": "Все преходящее - только подобие (символ)".} - что требуется прежде всего методом и существом символического творчества. Все явления здесь, напротив, отпечатлелись своей внешней, раз навсегда мелькнувшей, формой, формой конкретной и относительной".

Если Андрей Белый вспоминал по поводу Брюсова романы Вальтера Скотта, то Эллис относит "Огненного ангела" к романам флоберовского типа. Это, конечно, "большое искусство", с его точки зрения, но не то, которого ему и его единомышленникам хотелось бы от Брюсова. Ожидания "мистиков" обманулись. "Поэт-маг" написал роман на "магические темы", но как написал? Почти как реалист. Андрей Белый пробует затушевать это. Эллис, при всей почтительности, вынужден все же, скрепя сердце, признать этот "промах" Брюсова. Много позже в книге своих воспоминаний Андрей Белый сам косвенным образом отказался от попытки истолковать "Огненного ангела" в благоприятном для мистиков смысле и нарисовал иной портрет Брюсова, отнюдь не схожий с обликом "мага, застывшего в венце из звезд", но к этому мы еще возвратимся. Появление отдельного издания повести было отмечено во многих газетах - столичных и провинциальных, в критических замётках журналов, но во всех этих откликах мы не найдем ни одной сколько-нибудь серьезной попытки разобраться в произведении. Вспомним, в каком состоянии находилась вообще в те годы литературная критика, в лучшем случае дававшая талантливую импрессионистскую зарисовку впечатления критика-читателя, в худшем - состоявшая из набора пустых и ни к чему не обязывающих слов и совершенно субъективных оценок. Измайлову {Измайлов А. Помрачение божков и новые кумиры. М., 1910. С. 91-92.}, например, роман показался "сколком" с "Мельмота Скитальца" Матюрена, с гофмановского "Эликсира сатаны" - вероятно, по наличности в нем, как и в двух названных вещах, демонологических мотивов. "Приключения рыцаря и загадочной девушки в старинных гостиницах, в монастырских стенах не идут за пределы старинных рыцарских романов". Какие именно "старинные рыцарские романы" имел в виду критик - романы ли "круглого стола" или романы об Амадисе Галльском, неизвестно: во всяком случае, ни в первых, ни во вторых нет-никаких приключений в гостиницах или монастырских стенах. Роман удручает критика своим излишним документализмом: видно, как поэт "кряхтит, и не слышно его восторженного голоса". Так и П. С. Коган характеризовал роман как "научное исследование, испорченное приемами романиста" и "роман, испорченный приемами исследователя": он не находил у Брюсова "непосредственного проникновения", "художественного прозрения" {Коган П. С. Очерки по истории новейшей русской литературы. М., 1910. Т. III. Вып. 2. С. 109.} - подобно тому, как Ф. Батюшков, позднее писавший в венгеровской "Русской литературе XX века" о Брюсове, не находил в нем произведения, которое "захватывало бы силой характеров или идейным содержанием" {Русская литература XX века. 1914. Вып. 2. С. 131-132.}. Справедливы ли или нет оценки всех этих критиков, мы увидим дальше: пока надобно только отметить, что оценки эти вовсе бездоказательны, а замечания по поводу частностей романа свидетельствуют либо о плохом знании истории литературы вообще, либо о небрежном отношении к брюсовскому роману.

Зато роман имел неожиданный успех за границей. В 1910 году он появился в немецком переводе, и кто-то из немецких критиков не без наивности усомнился в том, что это произведение современного автора, а не действительный перевод подлинной рукописи XVI века.

В переводе на чешский язык роман получил широкую известность в Чехо-Словакии. Переводили роман и на языки "национальных меньшинств" царской России: в 1913 году один из латышских литераторов Антон Аустриль в письме к Брюсову сетовал, что "Огненный ангел" еще не издан по-латышски целиком, а только в отрывках, что ему еще не удалось найти издателя, который бы выпустил книгу "отдельным изданием, но не с оторванными крыльями, а в полном блеске их врубелевского величия". Комплиментов по поводу "Огненного ангела" и от своих, и от зарубежных читателей Брюсов, вероятно, слышал немало. Но для нас интереснее сейчас не история "Огненного ангела" в восприятии читателей дооктябрьской поры, а то, что может дать это произведение нашему, советскому читателю как один из памятников литературного наследия буржуазной эпохи.

В наше время великого подъема интересов к историческому знанию, в период оживленной работы советских писателей над жанром исторического романа данная повесть Брюсова представляет особенный интерес именно как историческая повесть. Как поставлена и как разрешена в ней проблема художественного претворения исторических материалов? Что дает и чего не может дать повесть Брюсова нашему читателю?

Как уже было сказано, Брюсов избрал временем действия чрезвычайно интересную, "знаменательную", по словам Энгельса, эпоху. Вспомним ее основные черты. С конца XV века открытие Америки, открытие морского пути в Индию привели к грандиозному перемещению мировых торговых путей и перетасовали экономическое и политическое значение передовых стран средневековой Европы. Руководящую роль приобрели государства, владевшие выходами к океану, - Испания, Англия, Франция. Значение Средиземного моря упало, а вместе с ним пало и экономическое значение Италии, еще в XV веке передовой страны, а еще раньше - колыбели европейского капитализма. Экономический упадок Италии сделал бессмысленным господство римской церкви. Начавшийся еще раньше процесс образования "национальных церквей" приходил к своему завершению, особенно ярко выразившемуся в немецкой "реформации". Средневековье кончалось: наметился переход к "новому времени".

Обостряется классовая борьба. Борются друг с другом дворянство и буржуазия. "Немецкая крестьянская война пророчески указала на грядущие классовые битвы, ибо в ней на арену выступили не только восставшие крестьяне, - в этом не было ничего нового, - но за ними показались начатки современного пролетариата с красным знаменем в руках и с требованием общности имущества на устах" {Энгельс Ф. Диалектика природы. 1931. Изд. 5-е. С. 108-110.} (Энгельс). Развернулось по всем передовым странам Европы уже свершившееся в Италии "открытие внешнего мира и человека". На авансцене истории показались люди титанического размаха - "по силе мысли, страстности и характеру, по многосторонности и учености". В этих людях, образцами которых могут служить Леонардо да Винчи, Макиавелли, Дюрер, - Энгельс отмечал одну особенно характерную черту: "...они почти все живут всеми интересами своего времени, принимают участие в практической борьбе, становятся на сторону той или иной партии и борются, кто словом, и пером, а кто мечом, а кто и тем и другим. Отсюда та полнота и сила характера, которая делает из них цельных людей. Кабинетные ученые являлись тогда исключением; это либо люди второго и третьего ранга, либо благоразумные филистеры, не желающие обжечь себе пальцы, как Эразм" {Там же.}.

Брюсов мог, обратившись к данной эпохе, выбрать своим героем одного из этих людей. Некогда Гёте останавливался на образе рыцаря-бунтаря Гец фон Берлихингена, на фигуре полулегендарного чародея Фауста. В романтической повести Тика "Странствования Штернбальда" появлялась любовно выписанная, но идеализированная фигура гениального художника Альбрехта Дюрера. Много позже Лассаль в своем драматическом опыте, вызвавшем замечательную критику Маркса и Энгельса, выдвигал образ Франца фон Зикингена. Не было недостатка и в произведениях, где центральными лицами выступали Ульрих фон Гуттен или "вождь Нового Сиона" Иоанн Лейденский. В русской литературе на рубеже XX века образ Леонардо да Винчи на старательно выписанном историческом фоне, но в субъективно-фальсифицирующей, внеисторической интерпретации дал Мережковский ("Воскресшие боги"). Брюсов не пошел ни за одним из этих, великих и малых, предшественников. Его герой - не титан. Его Рупрехт - безвестный искатель приключений; отчасти ученый дилетант, отчасти авантюрист, отдающий должную дань гуманизму, но не отрешившийся от средневекового наследия; скромный сын деревенского лекаря, случайно вовлеченный в один из разверзнутых эпохою омутов, дерзнувший, но убоявшийся - ив конце концов смиренно, со словами старинного благочестия на устах, возвращающийся, если не в дом отчий, то на старую, проторенную им еще до "необычайных" его приключений и встреч дорогу. Он сам себя сравнивает с евангельским блудным сыном: эпоха Возрождения знала и нередко изображала и в драмах и в повестях таких блудных детей, отстававших от старого и не приставших окончательно к новому. Эта двойственность для многих из них была трагедией. Рупрехт не переживает своей трагедии глубоко: осенив себя крестным знамением и раскаявшись перед господом богом, он садится на корабль, чтобы вторично отправиться за легкой наживой в Новый Свет, в ограблении которого он не без успеха участвовал до начала своих приключений.

Обыкновенный, средний человек - и вместе с тем человек, у которого нет черты, отмеченной Энгельсом, - живых политических интересов. Он - филистер, хотя не похожий на кабинетных филистеров, "не желающих обжечь себе пальцы". Его филистерство не в трусости, не в благоразумии, а в поверхностности его отношения к жизни, в поверхностности его чувств и восприятий. Он, так сказать, удобный наблюдательный пункт, с которого автор изучает эпоху или, лучше сказать, определенный и относительно узкий участок эпохи - расцвет самого мрачного суеверия - веры в колдовство, вызвавшей в XVI-XVII веках бесчисленные "процессы ведьм" и отправившей на костры многие тысячи женщин, по дикому обвинению их в сношении с нечистой силой.

Эпоха, "нуждавшаяся в титанах и порождавшая титанов", - эпоха Леонардо да Винчи, Кеплера, Коперника, Бэкона - была вместе с тем временем разгула такого суеверия и фанатизма, подобие которому трудно отыскать на других страницах истории европейского общества. Мы об этом редко вспоминаем, представляя себе эпоху "Возрождения". Буржуазные историки этот ранний период жизни своего класса склонны изображать иногда в тонах "золотого детства". На самом деле муки рождения нового мира были и тягостны, и подчас безобразны, и нам надлежит не закрывать на это глаза. В русской литературе дооктябрьской поры Брюсов был одним из писателей, который с наибольшей полнотой показал читателям эту область и подошел к ней с наибольшим знанием документального материала, с нею связанного. Что толкнуло его именно на этот участок?

Образы "Огненного ангела", как мы уже знаем, предстали перед ним впервые во время его юношеской поездки в Германию. Почему именно Германия стала местом действия романа, а не Франция, например, с ее знаменитым процессом Урбэна Грандье, луденского священника и "одержимых бесом" луденских монахинь (1631) или еще более ранним, но достаточно нашумевшим процессом Луи Гофриди и монахинь из города Э (Aix) 1611 года? Первый был изображен когда-то - одним из французских романтиков, Альфредом де Виньи, в эпизоде его исторического романа "Сен-Марс", второй дал материал, между прочим, для драматической поэмы русской поэтессы Мирры Лохвицкой "Во имя бога" (1902).

Конечно, не из одного только желания быть вполне оригинальным Брюсов выбрал Германию XVI века местом действия своей повести. Германия взята потому, что именно в ней, в силу особых причин, ведьмовские процессы приняли особенно острую форму. Именно Германию имеет в виду печальной известности булла папы Иннокентия VIII, изданная в 1484 году и представлявшая инквизиторам Якову Шпренгеру и Генриху Инститору неограниченные права в деле преследования и уничтожения лиц, заподозренных в чародействе. Именно в Германии наиболее часто переиздавалась составленная этими инквизиторами, профессорами богословия, книга "Молот ведьм" - "чудовищное порождение поповского деспотизма и схоластики", по словам немецкого историка ведовства Зольдана, книга, под влиянием которой сотни тысяч людей были лишены свободы, чести, имущества и преданы после страшных пыток казни {"Молот ведьм" имеется в русском переводе Н. Цветкова с предисловиями проф. С. Г. Лозинского и проф. М. П. Баскина, изд. "Атеист", 1932.}. Именно в Германии еще в конце XVI века могли иметь место такие случаи, когда женщины целой деревни, обвиненные в ведовстве, посылались на костер целыми толпами, и после "очищения от ведьм" в деревне оставалось не более двух душ женского населения.

Историки "ведовства" видят причину такой остроты положения в Германии в том, что вообще ведьмовские процессы с особенной силой вспыхивали там, где церковь боролась с какой-нибудь ересью. Ведовство - дочь религиозной ереси, учили католические богословы. Еретик действует по внушению дьявола; кто связался с дьяволом - тот колдун и, естественно, еретик, и обратно. Ведьмовские процессы были средством укрепления шатавшегося господства церкви. Но они были необходимы всему господствующему классу как средство "отвлечения умов", как гарантия от революции. Не случайно в Германии первый взрыв их следует непосредственно за крестьянскими войнами XVI века, а второй частью сопутствует, частью завершает Тридцатилетнюю войну в XVII веке. Голод, засуха, падеж скота, эпидемии - всех этих поводов к народным волнениям в XVI-XVII веках было достаточно. "Ведьмы" являлись временным, но очень удобным способом разряжать это народное недовольство, направлять его в безопасную для правящих групп сторону.

Вернемся, однако, к повести Брюсова. Перед нами стоит вопрос: почему именно Брюсов направил свое внимание в данную область и как он осветил ее в своем произведении?

Известно, что будущий "маг", как его величали одно время соратники, воспитывался и вырастал в среде, пропитанной воззрениями "мыслящего реализма", вульгарного материализма 60-х годов. Одним из первых имен, которые он научился лепетать, было, по его словам, имя Дарвина. Всякое фантазирование ребенку было воспрещено. "От сказок, от всякой "чертовщины" меня усердно оберегали. Я привык к сказкам относиться с презрением", - вспоминал он впоследствии. С первого взгляда, кажется непонятным после таких признаний факт раннего увлечения спиритизмом, длительного интереса к так называемым "оккультным знаниям", к мистике, который, трансформируясь, сопровождал Брюсова почти до самой смерти. В записи 15 августа 1898 года мы, например, читаем: "Заняться с осени книгами - 2. О запретных науках (магия)". В 900-х годах Брюсов - деятельный член московского спиритического кружка, сотрудник спиритического журнала "Ребус". В 1903 году он печатает в виде предисловия к поэме Миропольского (А. А. Ланга, товарища Брюсова по гимназии Креймана) апологию спиритизма под заглавием "Ко всем, кто ищет". Он не только следит за текущей спиритической литературой, но восходит к ее истокам, углубляется в историю оккультизма. "В молодости, - вспоминает Г. И. Чулков, - Брюсова влекли к себе образы Агриппы Неттесгеймского, Парацельса, Сведенборга; у него на столе можно было найти книжки Шюре, Кардека, Дю-Преля" {Чулков Г. И. В. Я. Брюсов. Воспоминания. 1900-1907 // Искусство. 1925. 2. С. 244. Отметим попутно, что в начале 900-х годов, в пору работы над сборником "Tertia vigilia" ("Третья стража"), Брюсов сделал набросок драмы "Парацельс" (сохранился отрывок).}. В одной из записных книжек Брюсова в перечне замыслов 1908-1909 годов под рубрикой "большие исследования" находим: 3 - "Мистика с позитивной точки зрения". В журнале "Весы", начиная с 1904 года, в отделе рецензий печатается целый ряд отзывов Брюсова о новых книгах по спиритизму, оккультизму, индийской теософии. В 1913 году под его редакцией и с его дополнениями выходит в русском переводе очерк Жозефа Орсье об Агриппе Неттесгеймском, которому еще до того посвящена Брюсовым большая заметка в "Новом энциклопедическом словаре" Брокгауза - Ефрона, а еще раньше, как мы знаем, ряд страниц "Огненного ангела". В бумагах Брюсова сохранилось начало оригинального историко-биографического очерка об Агриппе, который он, видимо, думал писать до появления книжки Орсье: написано было введение "Легенда и правда об Агриппе" и часть первой главы; предполагалось дать их четыре и четвертую посвятить "идеям Агриппы". "Предполагаемый очерк, - говорится в наброске предисловия, - вовсе не имеет претензии быть оригинальным историческим исследованием и основан преимущественно на обстоятельном и добросовестном труде Огюста Про (Auguste Prost) об Агриппе. Однако самостоятельное изучение эпохи и, в частности, сочинений и переписки Агриппы, позволило мне не следовать рабски за выводами О. Про, но относиться к ним критически. Что касается до оценки Агриппы и его сочинений, то, конечно, в этой части моего этюда я должен принять всю ответственность всецело на себя".

В годы империалистической войны, среди поездок на фронт и военных корреспонденции, пишется статья "Предсказания Нострадама о современной войне", где "пророчества" известного французского астролога XVI века сопоставляются с событиями тогдашней истории. Наконец, уже после Октября, в 1920 году, в Доме печати Брюсов выступил с докладом о мистике, пытаясь "истолковать мистику как своего рода познавание, как познавание в угадке, как помощь науке в еще не разработанных ею вопросах со стороны интуиции и фантазии" {Луначарский А. В. Литературные силуэты. М., 1925. С. 178.}.

Как согласовать это влечение Брюсова к "мистике" с материализмом Бюхнеро-Молешоттовского типа, который культивировался в воспитавшей поэта среде? Присущий ли это Брюсову упрямый "дух противоречия" или что-то иное?

В настоящее время мы так далеко отошли от интересов и понятий эпохи русского модернизма, что ни многие из приведенных выше имен, ни самые термины ("спиритизм", "оккультизм", "магия" ничего не скажут большинству наших читателей. В целях ясности необходимо на них вкратце остановиться.

Спиритизм - вера в возможность проявления "духов" в физическом мире - или, как квалифицировал его Энгельс еще в 70-х годах, "самое дикое из всех суеверий" {Энгельс Ф. Соч. Т. XIV: Естествознание и мир духов. С. 474.} - обязан своим происхождением странным явлениям - "таинственным стукам", наблюдавшимся в 1848 году в некоем семействе Фокс в Северо-Американских Соединенных Штатах в Гайдсвилле и Рочестере. Каждый день слышались эти стуки, не давая покоя семейству, пугая детей. Одна из дочерей предположила, что стуки производятся разумным существом. Решено было обратиться к нему с вопросами. Отвечать "существо" должно было определенным количеством постукиваний. Завязалась беседа: выяснилось, что стучал "дух" убитого и зарытого в погребе разносчика. В мелкобуржуазной среде, с ее скудными интересами, "открытие" это произвело сенсацию. Сестры Фокс были признаны "медиумами", через посредство которых стали совершаться различные другие проявления духов. Спрос родил предложение. "Духи" начали не только постукивать, но приподнимать и вращать столы, передвигать мебель, играть на музыкальных инструментах, даже показываться - так что явилась возможность их фотографировать.

Массовый гипноз ширился. Некий пастор предложил изгнать духов заклинаниями. Заклинания не помогли. Между тем рочестерские духи настойчиво требовали расширения сферы своей деятельности: упорными постукиваниями они добивались от семьи Фокс, чтобы она возвестила эти "истины" миру. В 1849 году семья, наконец, решилась на публичную демонстрацию неожиданных дарований своих сочленов. Было устроено несколько "митингов", духи за себя постояли, и сенсация была полной. В 1854 году в конгресс была подана петиция, покрытая 13 тысячами подписей, о назначении научной комиссии для расследования явлений. Конгресс не ответил. Расследованием занялись частные лица.

К 60-м годам "спиритизм" вырос в целое движение со множеством пропагандистов в Америке, Англии, Франции, Германии. Возникли специальные спиритические журналы, обширная литература. Мало этого: спиритизмом вдруг заинтересовались представители естественных и точных наук. И не только заинтересовались, но выступили адептами и защитниками спиритизма. Имена английского математика Де Моргана, известного зоолога и ботаника Уоллеса, вместе с Дарвином выдвигавшего теорию естественного подбора, физика Крукса, немецкого физика Цельнера стали мелькать на страницах спиритических журналов, подавляя сомневающихся своим научным авторитетом.

То же самое имело место и в России, где возникновение спиритизма датируется 1875 годом, когда на страницах либерального и "солидного" "Вестника Европы" появилось письмо о спиритизме зоолога Н. П. Вагнера, в литературе известного "сказками Кота Мурлыки". Это было время, когда приехавший из-за границы медиум Бредиф изумлял интеллигентную буржуазную публику своими "чудесами". Когда известный химик проф. A. M. Бутлеров оказался тоже в числе сторонников спиритизма, его коллега - Менделеев - предложил организовать ученую комиссию для расследования спиритических явлений. Спиритизм сделался злобой дня. Ученая комиссия в конце концов признала его суеверием и своим отчетом подорвала интерес к нему в широких кругах. Лев Толстой осмеял его в своей известной комедии ("Плоды просвещения"). Спиритические сеансы стали времяпрепровождением праздных бар, генералов в отставке и вдовствующих статских советниц. Стало ясно, что там, где "таинственные явления" возникают не как результат сознательного обмана и шарлатанства, они объясняются самовнушением, групповым гипнозом и другими, отнюдь не сверхъестественными, причинами.

В некоторой части русского буржуазного общества, впрочем, интерес к спиритизму продолжался и после 80-х годов. В странах капиталистического Запада спириты существуют и до сих пор. В 1881 году военный моряк В. Прибытков, у которого жена оказалась медиумом, основал в Петербурге еженедельный журнал "Ребус", помещавший статьи главарей русского спиритизма - Вагнера, А. Н. Аксакова, Бутлерова и в 1901 году выпустивший свой тысячный номер. Редактора-издателя чествовали по этому поводу, и в числе прочих приветственное стихотворение ему читал молодой поэт В. Я. Брюсов. В 1900-1902 годах он напечатал в "Ребусе" ряд небольших статей. Зачислив в ряды приверженцев спиритизма из русских писателей Даля, Алексея Толстого, Татьяну Пассек, Желиховскую, спириты могли прибавить теперь еще одно имя - Брюсова.

Нет ничего странного в том, что воспитанный в принципах позитивизма Брюсов стал спиритом. Если Уоллес, Крукс, Цельнер, Бутлеров свернули на эту дорогу, несмотря на свой громадный научный опыт, - можно ли удивляться, что Брюсов, от естествознания получивший только "вершки", мог поверить в реальность медиумизма и спиритических явлений? Позитивизм Брюсова в его юности шел от того самого "плоского, презирающего всякую теорию, относящегося недоверчиво ко всякому мышлению эмпиризма", который так блестяще охарактеризован Энгельсом в его известной заметке "Естествознание и мир духов". "Презрение к диалектике не остается безнаказанным. Сколько бы ни высказывать пренебрежения ко всякому теоретическому мышлению, все же без последнего невозможно связать между собою любых двух естественных фактов или же уразуметь существующую между ними связь. При этом важно только одно: мыслят ли правильно или нет, и пренебрежение к теории является, само собою разумеется, самым надежным способом мыслить натуралистически и, значит, неверно. Но неверное мышление, доведенное до конца, приводит неизбежно, по давно известному диалектическому закону, к противоречию со своим исходным пунктом". Так случалось с Круксом или Цельнером. Так случилось и с дилетантом в области естествознания и философии - молодым Брюсовым. Начинавшееся буржуазное загнивание на