Добролюбов Николай Александрович - Первые годы царствования Петра Великого

вот Петр является в нашей истории как олицетворение народных потребностей и стремлений, как личность, сосредоточившая в себе те желания и те силы, которые по частям рассеяны были в массе народной. Вот тайна постоянного успеха, сопровождавшего его предприятия, несмотря на все препятствия, поставляемые невежеством и своекорыстием старинной партии, - и вот вместе с тем разгадка того, почему Петр мало тогда обратил внимания на главнейшие условия народного благоденствия - на распространение просвещения между всеми классами народа и на средства свободного, беспрепятственного развития всех производительных сил страны. Понятно, что Петр если и хотел этим заняться, то не мог преимущественно на этом настаивать: прошедшее народа не подготовило еще тогда достаточно данных для того, чтобы стремление к истинному, серьезному образованию и к улучшению экономических отношений могло сильно и деятельно проявиться в массе. Нужно еще было прежде раскрыть хорошенько глаза тогдашней массе, посмотреть на других, убедиться, что есть на свете просвещение и правильно определенные бытовые отношения, отличные от наших, а потом уже приниматься их усвоивать, по мере уменья и силы. Поэтому-то вся деятельность Петра и клонилась именно к возможности сближения России с Европою. Петр, может быть, делал многое, сам вовсе не имея в виду этой цели; но такой результат выходил уже сам собою, по естественному порядку вещей. Петр был сильным двигателем; направление же движения было не от него... оно задавалось, как всегда и везде, ходом истории.

   Но величие Петра как могучего двигателя событий в данном направлении поистине изумительно. G первого дня своего царствования он становится один главою движения и сокрушает все на пути своем. Министры и любимцы сестры его справедливо пришлись не по душе ему: он всех их в один день отрешил и посадил на их места своих друзей и приверженцев. Но эти новые сановники были большею частию также приверженцами старины, придерживались боярской спеси, местнических счетов, азиатских церемоний, грубых предрассудков. Даже после преобразований Петровых, незадолго до Ништадского мира, иные из них вздыхали еще по московской старине (Устрялов, том II, стр. 101). Они во многом не могли понимать Петра, уже учившегося у Тиммермана и Бранта, и на многое не могли ему дать ответа. Скучая их неподвижностью и крайней ограниченностью, Петр сошелся с земляками Тиммермана и Бранта, и вскоре Лефорт и Гордон делаются его лучшими друзьями, общество Немецкой слободы - любимым обществом. В рассказах иноземцев, в науке военной и морской открывается для Петра новый мир, и он пять лет все осматривается в этом мире, как бы пробуя силы и забывая все остальное для любимых занятий, которые пока занимают его лично. Но вот он серьезно хочет попробовать, каковы бывают эти забавы не в шуточном, а в настоящем деле, и идет под Азов. Это предприятие почти не имеет еще государственного характера, но оно пробудило гений Петра к государственной деятельности. Он увидел, что суда плохи, войска плохи, распоряжения плохи; увидел, что и его приятели-иноземцы тоже крайне плохи. Тут бы, казалось, торжество противной партии; ее нарекания и зловещие предсказания оправдывались. Одни говорили царю, что бог его наказывает за любовь к еретикам, другие уверяли, что по старине действительно лучше было, чем по этим иноземным хитростям; третьи толковали, что иноземцы все - негодяи и изменники и потому их всех надо казнить или прогнать. На все это были доказательства и улики явные: и суда, ими выстроенные, шли плохо, и войска, ими обученные, не выдерживали битвы, и мины, ими заложенные, взрывались на нашу погибель; были, наконец, и действительные изменники из иноземцев, перебежавшие от нас к туркам. Явно, что от иноземцев все зло или по крайней мере добра-то уж нет никакого... Но Петр ничего знать не хочет, он рассуждает иначе. Вся беда в том, говорит он, что иноземцев мало и что они плохи; надобно вызвать побольше да получше. И вслед за тем он посылает грамоты в разные государства, чтобы ему прислали искусных людей... Им поручает он инженерные работы, отдает в их ведение артиллерию, задает им строить флот. Необходимость флота указана была также азовским походом; Петр, и без того преданный страсти к мореплаванию, с жаром принимается за постройку флота. Но на флот нужны деньги, а финансы истощены; флот надобно построить уж порядочно, а приезжие мастера еще бог весть каковы; для флота нужно море, а у нас его нет. Как тут быть? Всякого взяло бы раздумье, всякий бы, кажется, отступился от своей мысли, увидевши препятствия непреодолимые. Но Петра трудно было устрашить большими затруднениями; а на такие пустяки он не хотел и внимания обращать. Финансы истощены? А кумпанства на что же? В ноябре 1696 года Петр приказал, чтобы владельцы и вотчинники, духовные с 8000 крестьянских дворов, а светские - с 10 000, выстроили по кораблю к апрелю 1698 года, а люди торговые, все вместе, к тому же сроку, чтобы изготовили 12 бомбардирских судов. Вот и дело с концом. А кто не захочет строить или окажется неисправным, у того деревни отбирать, того лишать животов и дворов. И поспели корабли через 16 месяцев... Да еще больше поспело, чем нужно было сначала. Через год Петр нашел, что мало выйдет, если выстроится по кораблю с каждого кумпанства; вышел указ, чтобы выстроили еще по кораблю с каждых двух кумпанств. И выстроили... Иноземные мастера сомнительны? Петр рассылает грамоты по всем государствам, чтобы ему прислали лучших, искусных мастеров; и, чтобы иметь и собственное понятие об их работе, посылает русских за границу учиться морскому делу, да и сам едет вслед за ними же. Моря нет? Петр посылает в Константинополь Украинцева - добиваться плавания на Черном море. А не удалось это, так мы потянулись в другую сторону - за Балтийским.

   Так точно Петр поступил и с выбором своих сотрудников. В почетных стариках, выбранных прежде, оказалось мало энергии и мало сочувствия с Петром. Петр принялся искать других во всех слоях общества, и в свите посольства, отправившегося с ним за границу, мы находим уже имена Петра Шафирова и Александра Меншикова (Устрялов, том III, стр. 572). Скажут: "Значит, были же при Петре люди, которые были способны деятельно и умно помогать ему". Да когда же не бывает таких людей? Вспомним справедливое замечание Карамзина: "Полководцы, министры, законодатели не родятся в такое или такое царствование, но единственно избираются. Чтобы избрать, надобно угадать, угадывают же людей только великие люди, - и слуги Петровы удивительным образом помогали ему на ратном поле, в сенате, в кабинете" (Карамзин. "О древней и новой России", стр. XLV, Эйнерлинг).⁴⁸ Прибавим к этому, что иногда самое избрание бывает не столько затруднительно, сколько его осуществление, и в этом отношении едва ли чье положение бывало затруднительнее Петрова. Чтобы поставить избранных им людей на ту степень, которой они были достойны, ему нужно было разрушить тысячи препятствий. Прежде всего - это были люди незнатные, люди безвестного происхождения, значит возвышение их оскорбляло родовую боярскую спесь, и в служебных отношениях с ними легко могли откликнуться местнические счеты. Кроме того, это были всё люди молодые. Возвышая их и поручая им важные дела, Петр решительно шел наперекор стародавнему обычаю, по которому старость считалась достаточным ручательством за ум и знания человека, а молодость осуждалась на то, чтобы быть во посылочках у стариков. К этому еще нужно прибавить, что новые избранники Петра были всею душою за новизну против старины и тем более должны были раздражать против себя сановитых и породистых бояр, с презрением смотревших на все, что не было украшено сединами и вековою знатностью рода. Тем ужаснее было негодование их, когда между избранниками царя являлись иноземцы. Тут уже и суеверие с патриотизмом являлось им на помощь; тут они самый народ думали видеть на своей стороне. Но Петр не испугался их дряхлого негодования и смело продолжал идти по своему пути, "не обращая внимания, - как говорит г. Устрялов, - на заметную досаду почтенных сединами и преданностью бояр, на строгие нравоучения всеми чтимого патриарха, на суеверный ужас народа, не слушая ни нежных пеней матери, ни упреков жены, еще любимой" (том II, стр. 119). И не только их слов и ропота не послушал Петр, он не смутился даже от проявления неудовольствия, восставшего вооруженной силой. За две недели пред отправлением Петра в путешествие открылся заговор Соковнина и Цыклера. Петр казнил их и главных их сообщников над гробом Ивана Михайловича Милоглавского, вырытого из земли; поставил на Красной площади каменный столб с железными спицами, на которых воткнуты были головы казненных, тогда как вокруг разложены были трупы их в продолжение нескольких месяцев; разослал в заточение по дальним городам родственников их, и через две недели все-таки отправился за границу. Во время его отсутствия произошло новое восстание, более возбужденное, кажется, неблагоразумием, а может быть, даже и действительными притеснениями начальников, нежели какими-нибудь определенными замыслами в пользу старины. В марте 1698 года явилось в Москве 175 стрельцов, бежавших из полков, бывших на литовской границе. Они жаловались на бескормицу и притеснения; бояре велели им возвратиться в полки до 3 апреля. Но в этот день оказалось пред боярами уже 400 человек, требовавших льгот и послаблений и отказывавшихся идти в полки. Их выпроводили насильно. Узнав об этом, Петр выговаривал Ромодановскому, зачем он "сего дела в розыск не вступил". Действительно, отпущенные, или, лучше сказать, посланные в полки свои, беглые стрельцы возмутили остальных, и в июне открылся уже настоящий бунт: стрельцы шли к Москве. Они ни в чем не успели; их скоро смирили, 130 человек повесили, 140 били кнутом и сослали, до 2000 разослали по разным городам в тюрьмы (Устрялов, том III, стр. 178). Но Петр был этим недоволен. Ему нужно было до конца истребить все, что могло еще быть опасным противодействием его стремлениям. Он вспомнил ужасы первых лет своей жизни, вспомнил, что стрельцы были приверженцами и орудиями сестры его, и он решился, тотчас по возвращении из-за границы, с корнем вырвать это зло, не дававшее ему покоя. На стрельцах, которых считал он в этом случае представителями противной партии и сообщниками которых считал всех своих недоброхотов, начиная с сестер и жены, на них решился он показать страшный, жестокий пример того, как он карает своих противников. "Я допрошу их построже вашего", - сказал он Гордону, и действительно в сентябре и октябре 1698 года произведен был беспощадный розыск, подробности которого, сообщенные г. Устряловым (том III, стр. 201-245), должны привести в ужас читателей нашего времени. Тысячи стрельцов и людей, оговоренных ими, ежедневно по нескольку часов пытаны были в нескольких застенках о причинах и целях бунта. Все сначала с изумительным героизмом запирались и при очных ставках, и при подъеме, встряске, и под всеми пытками, даже под огнем. Многие умирали под пыткою, ничего не сказав, кроме одного: что шли к Москве с голоду и от притеснений начальства, да еще по слуху, что государь за границей помер. Но от Петра не легко было отделаться. Он не жалел пыток, не отступал ни перед какими средствами, призывал к допросу даже сестер своих. Сам написал он допросные пункты, в которых именно спрашивал: не призывала ли стрельцов к Москве София, не было ли от нее письма, не хотели ли посадить ее на царство? После такого прямого поставления вопроса запирающихся было уже меньше; многие сознавались, но как-то глухо и неопределительно, как будто сами не понимая хорошенько, в чем они сознаются. Один рассказывал, наконец, целую историю получения письма от Софии (не подтвержденную, впрочем, дальнейшим розыском), и дальнейший розыск был обращен особенно на это обстоятельство. Признание в государственных замыслах и в возмущении по наущениям Софии было наконец высказано значительною частью стрельцов. {Боясь излишних распространений, мы не решаемся здесь касаться подробностей розыска. Но весьма любопытно было бы сделать этот розыск предметом юридического исследования с целью разрешить вопрос: должен ли историк придать более веры первоначальному запирательству стрельцов или последним их показаниям, вынужденным жестокою пыткою. С одной стороны, если запирательство и молчание стрельцов были умышленны, а не происходили вследствие того, что они действительно ничего не знали и ничего не могли говорить, - в таком случае каждый из них превосходит в героизме Муция Сцеволу и Регула. С другой же стороны - известно, что признания, сделанные под пыткою, нельзя считать слишком надежными. Рассмотревши все розыскное дело, сохранившееся в целости, в настоящее время можно, вероятно, сделать заключение более беспристрастное и спокойное, нежели какое было возможно во время самого розыска.} Начались казни. Число казненных простиралось, по некоторым известиям, до 4000. По словам г. Устрялова, "Красная площадь была покрыта обезглавленными телами; стены Белого и Земляного города унизаны были повешенными" (том III, стр. 237). Через несколько времени свезли из Москвы и сложили у разных дорог 1068 трупов. Кроме того, множество народа было сослано. Не довольствуясь этим и желая совершенно уничтожить непокорных, Петр решился, по собственному его выражению, скассоеатъ все стрелецкое войско. В 1699 году стрельцы обращены были в посадские; их запрещено было принимать в военную службу и велено ссылать на каторгу тех, кто из них запишется в солдаты, утаив, что был прежде стрельцом.

   Так действовал Петр против тех, которые осмеливались восставать против его предприятий или обнаруживали сочувствие к его противникам. Не мог бы, конечно, такой образ действий увенчаться успехом, если бы Петр во всей своей деятельности не был представителем начала нового движения, которое побо-рало уже отживавшую старину. Вспомним, какое гибельное ожесточение, какие несчастные последствия возбуждали обыкновенно даже гораздо меньшие строгости его предшественников. Но Петр, предаваясь влечению своего непреклонного, неумолимого характера, чувствовал свою силу. Оттого он прямо и смело объявлял свои требования, грозно и без всяких обиняков назначал заранее наказание непослушным. После возвращения из-за границы, имея в виду более широкие и определенные замыслы, чем прежде, он стал действовать тем с большею решительностью, что составил уже в это время в уме своем известные идеалы некоторых предметов по виденным им за границею образцам. Так, тотчас по возвращении, вместе с опытным и искусным моряком Крейсом, он нашел, что суда, выстроенные кумпанствами, были неудовлетворительны. У одних нужно было усилить вооружение и оснастку, другие исправить в самом корпусе, а иные и совершенно переделать, потому что одни оказались слишком валкими, а другие и вовсе неспособными к ходу (Устрялов, том III, стр. 249). Немедленно приказано было тем же кумпанствам позаботиться об исправлении всего, что нужно, под наблюдением английских мастеров. Теперь флот был нужен Петру настоятельно, потому что наша дипломатия оказалась весьма плохою на переговорах при цесарском дворе и русским предстояла война с турками, с которыми все остальные союзники наши помирились отдельно, оставив нас ни при чем. Петр не боялся войны, он даже хотел ее, и, без сомнения, не оказал бы большой уступчивости перед турками, если бы замыслы Паткуля против Швеции не вызвали Северной войны, отклонившей внимание Петра на север.

   Работая над устройством флота, теперь уже не как плотник, а как адмирал и распорядитель, Петр стал теперь гораздо больше внимания обращать и на другие части государственного устройства. Так, он, по предложению Курбатова, взявшего свою мысль с заграничных примеров, учредил гербовую бумагу, в видах увеличения государственных доходов и вместе уменьшения ябеды. В финансовых видах также преобразован в 1699 году порядок в сборе окладных податей, таможенных и питейных сборов, причем устроена особенная Бурмистерская палата и окладные подати возвышены вдвое. Несмотря на это возвышение подати, новый порядок был всеми принят с радостью, потому что, как свидетельствует об этом указ самого Петра (30 января 1699 года), промышленное сословие до тех пор было "безответною жертвою наглого самоуправства и бессовестного лихоимства, так что от приказных волокит, от воеводских налогов и взяток люди торговые пришли в крайнее разорение, многие торгов и промыслов отбыли, податей платить были не в силах, и государственная казна терпела ущерб немалый, вследствие недоимки окладных доходов и недобора торговых пошлин". "Между тем пример Голландии, - прибавляет г. Устрялов, говоря об этом указе (том III, стр. 260), - удостоверял царя, что в благосостоянии промышленного сословия заключался один из главных источников государственного богатства и что промыслы могут процветать только при свободном, самостоятельном развитии их, без вмешательства сторонних властей, тягостного во всякое время, тем более при тогдашнем порядке дел в России". Весьма вероятно, что пример Голландии был одним из побуждений при устройстве Бурмистерской палаты, хотя и нельзя сказать, чтобы Петр в это время уже вполне ясно сознал, какое значение имеет вмешательство посторонних властей для процветания промышленности и, следовательно, для благосостояния государства как везде, так особенно у нас в России. По крайней мере на преобразование этих властей Петр не обратил еще теперь своего внимания.

   Влияние путешествия за границей раньше всего проявилось у Петра желанием преобразовать формы некоторых общественных отношений. Петр видел, что в иных государствах жизнь идет иначе, чем у нас, и ему, конечно, понравилась простота и бесцеремонность отношений между мужчинами и женщинами на Западе, радушные семейные беседы, веселые общественные развлечения, при постоянном участии женщины. Петр захотел ввести то же самое и в России и для того, чтобы приблизить русских к европейцам и по внешнему виду, прежде всего позаботился об изменении их наружности. Ему казалось это ничтожным делом после всего, в чем уже проявилась его сила. Он даже начал дело с простой шутки, думая, что люди, не подорожив-шие своими средствами для постройки флота, видевшие превосходство иностранцев в разных знаниях и искусствах, отрекшиеся, по воле царя, от своей величавой, неподвижной спеси, прогулявшиеся за границу или слышавшие подробные рассказы очевидцев о чужих землях, - что люди эти не постоят уже за кафтан и бороду. Но оказалось, что сопротивление в этом случае было более упорно, чем в других случаях: отживавшая старина, теряя свои привилегии, хотела по крайней мере удержать внешние значки и за них вступилась больше, нежели за самую сущность дела. Кесарь Ромодановский, услыхав, что боярин Головин явился при Венском дворе без бороды, воскликнул: "Не хочу верить, чтобы Головин дошел до такого безумия". Патриарх писал, что "над брадобрийцами не подобает быти ни христианскому погребению, ни в церковных молитвах поминовению" (Устрялов, том III, стр. 194). Мало того, по свидетельству историка (том III, стр. 196), "неразумные попы тайными внушениями поддерживали суеверный ужас черни и даже осмеливались в своих приходах дерзко осуждать государя. Так, в городе Романове поп Викула, на святой неделе обходя с образами Троицкую слободу, в доме солдата Кокорева не допустил его к св. кресту, называл врагом и басурманом за то, что он был с выстриженною бородою. Когда же Кокорев в оправдание свое сказал: "Ныне в Москве бояре и князи бороду бреют по воле царя", - Викула изрыгнул хулу и на государя". Вообще ни одно из прежних требований Петра не возбудило столько ропота и явного неудовольствия, как повеление - брить бороду. Но Петр уже раз решил, что - бороду долой, и сбить его с этого пункта было невозможно. Он хотел, чтобы русские и по наружности не были противны немцам, а "чем упорнее берегли русские свою бороду, тем ненавистнее, - по словам историка,- была она Петру, как символ закоснелых предрассудков, как вывеска спесивого невежества, как вечная преграда к дружелюбному сближению с иноземцами, к заимствованию от них всего полезного". Решение свое насчет бороды Петр, по обычаю своему, привел в исполнение немедленно. Это происходило на первый раз довольно комическим образом, - доказательство, что Петр сначала все дело думал покончить очень легко. На другой день по приезде его в Москву из-за границы явились к нему знатнейшие бояре для поздравления. Петр очень ласково принял их, целовал, обнимал, разговаривал с ними и тут же, к неописанному изумлению предстоявших, то тому, то другому обрезывал бороды. Прежде всех подверглись этой горестной операции - сам кесарь Ромодановский и генералиссимус - Шеин, за ними и остальные, кроме Стрешнева и Черкасского, пощаженных царем. Дней через пять та же история повторилась на пиру у Шеина; тут уже бороды резал царский шут. Через три дня потом на пир к Лефорту бояре явились уже безбородые. "Пылкий царь, - говорит г. Устрялов, - не хотел видеть бородачей вокруг себя, ни при дворе, ни в войске, ни на верфях. Бояре, царедворцы, люди ратные, корабельные плотники должны были уступить непреклонной воле царя". Вскоре установлена была бородовая пошлина, распространенная и на людей посадских и даже на крестьян. И на этот раз, вопреки ожиданиям и желаниям приверженцев старины, все обошлось спокойно и благополучно: восстаний нигде не было. Народу грустно было расставаться с стародавним обычаем; но сожаление о нем не могло иметь серьезного характера, потому что в самом обычае не заключалось никакой разумной, жизненной потребности.

   То же было и с старинной русской одеждой, на которую Петр в это же время воздвиг гонение. Пребывание за границей и тут не осталось без влияния на Петра, заставив его окончательно разлюбить русскую одежду, которой он, по замечанию г. Устрялова, "и прежде не жаловал, наиболее потому, что длиннополые ферязи, опашни, охабни, с двухаршинными рукавами, мешали ему лазать на мачты, рубить топором, маршировать с солдатами, одним словом - нисколько не согласовались с его живою, быстрою, неутомимою деятельностью (том III, стр. 199). Но главное побуждение было и здесь - желание сблизить русских с иностранцами. Петр был убежден, что старинный костюм будет помехою для этого сближения, и решился распорядиться с ферязями и кафтанами так же, как с бородою. "Сначала он на веселых пирах отрезывал длинные рукава у царедворцев и не хотел видеть у себя терлишников так же, как и бородачей. Вскоре потом построил он немецкую обмундировку для вновь заведенного регулярного войска; а затем издал строгий указ, чтобы к празднику богоявления, и уже не позже, как к масленице 1700 года, все бояре, царедворцы, люди служилые, приказные и торговые нарядились в венгерское и немецкое платье. То же было указано и боярыням, имевшим приезд ко двору. Вскоре это распоряжение распространено и на купчих, стрель-чих, солдаток, попадей и дьякониц" (Устрялов, том III, стр. 350).

   В то же время Петр изменил прежнюю монетную систему нашу, отличавшуюся большими неудобствами. Мысль об этом тоже явилась у Петра за границей, и именно в Лондоне, где он неоднократно посещал монетный двор. До Петра монета у нас была чрезвычайно безобразна и неправильна, так что весьма легко было подделывать и обрезывать ее, отчего фальшивые монетчики и процветали в древней Руси, несмотря на строжайшие законы, обращенные против них. Петр этому горю помог другим средством: он стал чеканить монету лучше, и подделок стало меньше. Другое горе состояло в том, что единственной ходячей монетой в это время были серебряные копейки. От этого, с одной стороны, вследствие решительного отсутствия золотой и крупной серебряной монеты, правительство встречало немаловажные затруднения в своих финансовых оборотах, особенно заграничных; с другой стороны, от недостатка мелкой разменной монеты много терпел бедный класс народа (Устрялов, том III, стр. 353). Петр решился пустить в ход медную монету, копейки, денежки и полушки, несмотря на то, что подобная попытка при Алексее Михайловиче имела очень печальные последствия. Вслед за тем начали чеканить и червонцы, серебряные полтинники, полуполтинники и, наконец, рублевики. Все они тотчас вошли в общее употребление по цене, назначенной правительством.

   Не столь быстры и решительны были действия Петра по двум другим важнейшим отраслям государственного устройства, по изданию кодекса законов и принятию мер к образованию народному. Мысль об этих предметах была у Петра, как видно из того, что в феврале 1700 года он повелел учредить в Москве комиссию для составления нового Уложения и что, в беседе с Адрианом, изъявлял намерение преобразовать Славяно-греко-латинскую академию в роде университета. Но очевидно, что Петр не был слишком занят этим и скоро отклонил свою мысль от комиссии и академии к своим любимым занятиям. Комиссия в четырнадцать лет успела рассмотреть только три первые главы Уложения, а мысль об учреждении школ и академии ограничилась на деле основанием навигационной школы. Вскоре внимание царя было надолго отвлечено от внутренних дел войною с Карлом; но, конечно, не этому случайному обстоятельству нужно приписать невнимательность Петра к комиссии законов и к учреждению школ. Мы видели его характер, его энергию в исполнении самых трудных предприятий. Он мог уже и в это время повелеть и сам приняться за дело, мог призвать из-за границы учителей, как призвал корабельных мастеров, мог выстроить училища, гимназии, университеты, как выстроил флот, завести музеи, библиотеки, как завел регулярное войско... Но есть пределы человеческому могуществу. Петр мог привести в движение те силы своего народа, которые готовы были двинуться; но он не мог вызвать ранее срока тех сил, которые еще были так слабы, что неспособны были к движению. Как человек, осуществивший в своей воле потребности и стремления народа, Петр инстинктивно имел тот такт, который отличает подобных ему исторических деятелей от непризванных фанатиков, часто принимающих мечты своего расстроенного воображения за истинные потребности века и народа, принимающихся за бесплодное дело не по своим силам. Петр чувствовал, что сил его станет на многое, но он знал и меру своим силам. Он пришел к жатве, подготовленной веками, и понял, что он может пожать эти зерна, оставленные без внимания его предшественниками. Но вместе с тем он знал, что сила производящая здесь все-таки эта почва, на которой ему предстояла жатва. Он мог более или менее быстро и удачно пожать и собрать все, что произросло на ней; но по своему произволу заставить расти зерна он не мог. Нужно было их сначала посеять, и он сеял то, что мог. Но что мог он посеять в то время на поле гражданского законодательства и народного просвещения в России? По необходимости посев был скуден, и вот почему Петр выказывал так мало энергии в своих предприятиях по этой части. Народ был мало готов на это, а Петр был представителем своего народа; мог ли же он глубоко проникнуться тем, что еще не было глубокой и настоятельной потребностью для самого народного сознания?

   Война шведская отвлекла Петра от мыслей законодательства и просвещения, указав ему поприще, более близкое к его постоянным занятиям и стремлениям. Проявления его мысли и характера в этой войне мы постараемся проследить, когда явится продолжение труда г. Устрялова, ожидаемое нами с нетерпением.

   Разрывом с Швециею оканчивается третий том "Истории Петра" г. Устрялова. На этом покончим и мы свои заметки, имевшие целью ознакомить наших читателей с характером фактов, собранных в книге г. Устрялова. Удаляясь общих выводов и подробных рассуждений о значении Петра в нашей истории, мы старались только группировать однородные факты, разрозненные в летописном порядке изложения г. Устрялова. Эта летописность изложения составляет особенность г. Устрялова, бросающуюся в глаза каждому читателю "Истории Петра". Она могла бы быть названа большим достоинством, если бы была совершенно выдержана, то есть если бы автор отказался уже решительно от всяких рассуждений и взглядов, рассказывая одни только факты. Но в изложении г. Устрялова заметно отчасти стремление выразить известный взгляд; у него нередко попадаются красноречивые громкие фразы, украшающие простую истину событий; заметен даже в некоторых местах выбор фактов, так что иногда рассказ его вовсе не сообщает того впечатления,-какое сообщается приложенным в конце книги документом, на который тут же и ссылается сам историк. (Пусть, например, внимательный читатель сравнит хоть в третьем томе стр. 187 с приложением X, стр. 621.)⁴⁹ Поэтому летописность, имея искусственный характер и не будучи выдержана скорее вредит достоинству книги г. Устрялова, нежели возвышает его. Кажется, лучше было бы, если бы историк позаботился о том, чтобы сгруппировать факты истории Петра, осветивши их общей идеей, не приданной им извне и насильственно, а прямо и строго выведенной из них самих. Тогда общее впечатление было бы живее и полнее, факты не терялись бы для читателя в разрозненности, как бы случайности. Г-н Устрялов мог озарить истинным и ярким светом все события, относящиеся к царствованию Петра. Кроме огромной массы материалов, кроме него никому не бывших доступными, он и при самой разработке их находился в более благоприятном положении, нежели кто-нибудь другой, и, следовательно, мог сказать нам более всякого другого. К сожалению, он не захотел вполне воспользоваться своим положением и ограничился карамзинским трудом собрания материалов, связного, стройного их расположения и красноречивого изложения. Придавши своему труду характер преимущественно биографический, он не обратил внимания на общие задачи истории страны и времени, в которых действовал Петр, и таким образом, отняв у себя оружие высшей исторической критики, не вышел из колеи прежних панегиристов, которых сам осуждает во введении к "Истории Петра".

   Все это такие недостатки, которые не могут быть названы ничтожными; но нужно заметить, что находить эти недостатки можно только в труде серьезном, капитальном, каков и есть труд г. Устрялова. Мы говорим: "Отчего г. Устрялов не сделал большего?" - именно потому, что мы видим, как много он сделал. Степенью значения труда его определяется количество и великость требований, которых выполнения мы от него ожидаем. Будь это произведение не замечательное, обыденное, никто бы и не подумал упрекать его за отсутствие того, чего так естественно всякий ищет у г. Устрялова и часто не находит. Во всяком случае, как сборник драгоценных материалов, до сих пор бывших неизвестными публике, как плод труда многолетнего и добросовестного, как стройная и живая картина событий Петрова царствования, книга г. Устрялова останется надолго одним из лучших украшений нашей исторической литературы. Повторим еще раз в заключение, что для истории Петра труд г. Устрялова будет иметь значение истории Карамзина. Значение это не пропадет и тогда, когда наступит время для прагматической истории новой России под правлением Петра. Будущий историк если не воспользуется идеями и взглядами г. Устрялова, то, во всяком случае, найдет в его книге много драгоценных материалов и подлинных документов.

   Приложения, по своей обширности почти равняющиеся тексту истории, придают и всегда будут придавать ему важное и постоянное значение. Многие из них действительно бросают новый свет на события; другие дают возможность точных и твердых соображений относительно таких вещей, о которых доселе судили только по предположениям. Все это придает труду г. Устрялова чрезвычайную важность, и мы надеемся, что читатели не будут на нас досадовать за то, что мы так долго занимали их обозрением этого замечательного труда, появления которого так давно ожидала русская публика.

  

  

  

   Аничков - Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I-IX, СПб., изд-во "Деятель", 1911-1912.

   Белинский - В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, тт. I-XIII, М., изд-во Академии наук СССР, 1953-1959.

   Герцен - А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах тт. I-XXV, М., изд-во Академии наук СССР, 1954-1961 (издание продолжается).

   ГИХЛ - Н. А. Добролюбов Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. П. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ. 1934-1941.

   Гоголь - Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений, тт. I-XIV, М., изд-во Академии наук СССР, 1937-1952.

   ГПБ - Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).

   Изд. 1862 г. - Н. А. Добролюбов. Сочинения (под ред. Н. Г. Чернышевского), тт. I-IV, СПб., 1862.

   ИРЛИ - Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.

   Лемке - Н. А. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений под ред. М. К. Лемке, тт. I-IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. - 1912).

   ЛН - "Литературное наследство".

   Материалы - Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861-1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. I, М., 1890.

   Писарев - Д. И. Писарев. Сочинения в четырех томах, тт. 1-4, М., Гослитиздат, 1955-1956.

   "Совр." - "Современник".

   Указатель - В. Боград. Журнал "Современник" 1847-1866. Указатель содержания. М.-Л., Гослитиздат, 1959,

   ЦГИАЛ - Центральный гос. исторический архив (Ленинград).

   Чернышевский - Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I-XVI, М., ГИХЛ, 1939-1953.

  

   В том 3 включены статьи и рецензии, написанные Добролюбовым в мае - декабре 1858 года и напечатанные в "Современнике" (в номерах с июня по декабрь включительно) и в "Журнале для воспитания" (в номерах с августа по декабрь); при жизни критика не публиковалась лишь "Статья Times о праве журналов следить за судебными процессами", запрещенная цензурой.

   Литературно-критические и публицистические выступления Добролюбова за эти месяцы охватывают широкий круг проблем общественной жизни. Историческому прошлому России, всегда рассматриваемому критиком в теснейшей связи с вопросами современности, посвященыдве большие статьи - "Первые годы царствования Петра Великого" и "Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым". К ним по проблематике (особенно по освещению роли и положения народных масс, по определению задач исторической и литературной науки) близко стоят рецензии на сборник "Народные русские сказки" А. Афанасьева и на "Историю XVIII столетия..." Ф. К. Шлоссера. К этим работам примыкают те рецензии, в которых Добролюбов подвергает острой критике реакционные идеи, узость и убожество научной мысли, бессодержательность ряда изданий и т. д. ("О нравственной стихии в поэзии" О. Миллера, "Очерки исторического исследования о царе Борисе Годунове..." Н. Полозова, "Исторический рассказ о литовском дворянстве" Порай-Кошица, "Указатель статей серьезного содержания" и др.).

   Значительное внимание Добролюбов продолжает уделять критике так называемой обличительной литературы с ее показным либерализмом, мелкостью тем, картин, образов (рецензии на комедии "Предубеждение..." Н. Львова, "Мишура" А. Потехина, "Уголовное дело" и "Бедный чиновник" К. Дьяконова).

   Ряд рецензий посвящен поэзии, за развитием которой Добролюбов всегда следил очень внимательно. В поле зрения критика не только передовая, демократическая поэзия ("Стихотворения" А. Н. Плещеева, "Песни Беранже", поэма "Кулак" И. С. Никитина), но также и явления литературы, которые вызывали его безусловное осуждение ("Стихотворения для детей" Б. Федорова, "Московские элегии" М. Дмитриева, "Стихотворения" Н. Я. Прокоповича).

   В ряду существенных работ Добролюбова за это полугодие следует отметить также значительную группу рецензий на педагогическую и детскую литературу; эти рецензии - свидетельство непрекращавшегося пристального внимания критика к вопросам воспитания.

   Для характеристики руководящей роли Добролюбова в "Современнике" показательны его выступления от имени редакции журнала ("Торжество благонамеренности", "Известие", "Об издании "Современника" в 1859 году").

   Принадлежность Добролюбову рецензий, напечатанных в "Журнале для воспитания", устанавливается на основании перечня статей Добролюбова, составленного редактором этого журнала А. Чумиковым (Аничков, I, стр. 21-22).

   Сноски, принадлежащие Добролюбову, обозначаются в текстах тома звездочками; так же отмечаются переводы, сделанные редакцией, с указанием - Ред. Комментируемый в примечаниях текст обозначен цифрами.

  

  

   Впервые - "Совр.", 1858, No 6, отд. II, стр. 137-186 ("Статья первая"); No 7, стр. 1-40 ("Статья вторая") и No 8, стр. 149-208 ("Статья третья и последняя"), в конце последней статьи подпись: "-бовъ. Вошло в изд. 1862 г., т. II, стр. 65-193. Сохранился цензурный экземпляр журнального набора третьей статьи (ИРЛИ).

   Сопоставление текста изд. 1862 г. с "Современником" показывает, что в журнальной публикации первой статьи Добролюбову пришлось пойти на ряд изменений (смягчение формулировок, исключение отдельных мест и т. п.), вызванных цензурными требованиями. Так, например, исключены фразы о школьном освещении деятельности Петра I и об историках, которые пишут о "важных лицах" "еще при их жизни"; вычеркнуты также формулировки, содержащие резкие характеристики законов допетровского времени; не вошли в журнальный текст те места, где говорится о несходстве государственных интересов "с интересами народных масс", о недовольстве этих масс своим положением (такова фраза об ожидании "беспорядочного взрыва" при Алексее Михайловиче, о "бунте Разина" и др.); наконец, сняты намеки на обскурантизм и невежество духовенства (все эти разночтения оговорены ниже в прим.).

   Статья вторая и третья таких существенных разночтений не имеют, лишь в последней, как это видно из цензурного экземпляра корректуры, зачеркнуты цензором отдельные слова ("смешной" - по поводу "забот" Петра "о благе его подданных", "жалким" - о триумфе Петра). Добролюбов, видимо, был уже более осторожен в формулировках. Возможно также, что сказалось и некоторое смягчение требований цензуры к "Современнику"; в июле 1858 года (когда печаталась третья статья) произошла замена цензора журнала (вместо П. М. Новосильского был назначен Д. И. Мацкевич). H. M. Михайловский с удовлетворением писал Добролюбову 27 июля 1858 года: "Теперь пока все идет без задержек при новом цензоре и в новой типографии" (ИРЛИ).

   Н. Г. Устрялов (1805-1870) - профессор истории в Петербургском университете (его лекции в 1847-1850 годах слушал студент Чернышевский), читал курс русской истории и в Главном педагогическом институте. В "Дневнике" Добролюбова содержится ряд записей о лекциях Устрялова, его учебнике "Русская история" (ч. I-V, СПб., 1837-1841; в 1855 году вышло 5-е издание), экзаменах по этому предмету и т. д. Вначале у Добролюбова был некоторый наивный пиетет перед известным историком ("Как величав Устрялов!" - восклицает он в письме к Благообразовым от 1 февраля 1854 года), но в дальнейшем верноподданническая ориентация Устрялова, выступавшего с панегириками Николаю I, а также историческая концепция этого представителя официального направления в русской историографии вызывают у Добролюбова осуждение. Вместе с тем Добролюбов, как и Чернышевский, отдавал должное эрудиции историка, его стремлению опереться на широкий круг документальных источников и т. д. Это нашло отражение и в статье критика о наиболее значительном историческом труде Устрялова.

   Первые три тома "Истории царствования Петра Великого" (т. IV вышел в 1859 году, т. VI - в 1864, т. V не появился) вызвали ряд критических откликов, однако историческая концепция Устрялова сколько-нибудь широкого освещения в либеральной и в официозной реакционной прессе не получила. Так, в рецензиях А. Зернина ("Библиотека для чтения", 1858, т. 152), П. Вейнберга ("Сын отечества", 1858, NoNo 21-26) подвергается разбору лишь фактическая сторона труда историка, отмечаются его частные ошибки фактического или библиографического характера. Одна из рецензий (без подписи) так и называлась: "Несколько библиографических заметок по поводу сочинений г. академика Устрялова "История царствования Петра Великого"" ("Отечественные записки", 1858, No 6, стр. 530-552). На существенные пробелы фактического характера указал и известный историк С. М. Соловьев (статья в "Атенее", 1858, NoNo 27 и 28). Хотя Соловьев остановился на одном из общих вопросов - на недооценке Устряловым поступательного развития России в допетровский период, однако, находясь на позициях государственного направления русской исторической мысли, он не смог вскрыть коренных недостатков "Истории..." Устрялова.

   В статье Добролюбова дано принципиально иное, многостороннее и глубокое истолкование исторических проблем, затронутых в труде Устрялова. Добролюбов противопоставлял официальной исторической науке (М. П. Погодин, Н. Г. Устрялов и др.), либерально-буржуазным (Б. Н. Чичерин, К. Д. Кавелин и др.) и славянофильским (К. С. Аксаков, А С. Хомяков и др.) воззрениям революционно-демократические взгляды на историю. В своем понимании исторического процесса Добролюбов опирался прежде всего на достижения русской революционной исторической мысли, особенно на суждения Белинского, Герцена, Чернышевского. Добролюбову было хорошо знакомо также и то лучшее, что было достигнуто буржуазной западноевропейской наукой в области истории. К работам таких историков, как Огюстьен Тьерри, Франсуа Гизо, Фридрих Шлоссер и др., критик не раз обращался на страницах своих статей и рецензий. Так, в статье "Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым" он цитирует "Историю цивилизации во Франции" Гизо для доказательства несостоятельности славянофильских рассуждений Жеребцова. В то же время Добролюбову была ясна либерально-буржуазная ограниченность западноевропейской исторической науки. В статье "О степени участия народности в развитии русской литературы" (см. т. 2 наст. изд.) Добролюбов обращал внимание на то, что в Европе по сути не было "историков народа, которые бы смотрели на события с точки зрения народных выгод, рассматривали, что выиграл или проиграл народ в известную эпоху, где было добро и худо для массы, для людей вообще, а не для нескольких титулованных личностей, завоевателей, полководцев и т. и.". В своих выступлениях на исторические темы Добролюбов развивает революционно-демократические, "с точки зрения народных интересов", взгляды на русскую историю. Особенно важными являются суждения Добролюбова об определяющей роли народных масс, о необходимости глубокого изучения их положения, их интересов. Развитием данных положений является и его взгляд на роль личности в истории. Уже в статье "О степени участия народности в русской литературе", касаясь преобразований Петра I, критик писал, что "и здесь от естественного хода дел зависело более, чем от личной воли преобразователя". Вместе с тем роль выдающегося деятеля, указывает Добролюбов, весьма значительна, и она тем плодотворнее, чем смелее и решительнее берется деятель за осуществление назревших исторических задач.

   Суждения Добролюбова о Петре I и его реформах также полемически направлены против точек зрения, развивавшихся в официальной, славянофильской и либерально-буржуазной исторической науке. Добролюбов доказывал, что петровские преобразования были подготовлены всем ходом предшествующего развития России, что сами эти преобразования были исторической необходимостью, продиктованы интересами народа и государства и поэтому исторически прогрессивны. В этой своей части высказывания Добролюбова особенно резко заострены против реакционных славянофильских теорий. Следует отметить, что Чернышевский и Добролюбов в своих суждениях о Петре I и его времени развивали во многом взгляды, высказанные Белинским ("Россия до Петра Великого", "Петербург и Москва", "Взгляд на русскую литературу 1846 года" и др.) и Герценом ("О развитии революционных идей в России", "Княгиня Е. Р. Дашкова" и др.). Вместе с тем они преодолели те преувеличенные оценки деятельности Петра I, которые содержались в статьях Белинского начала 40-х годов, Герцена и Огарева 40-50-х годов. Однако ни Чернышевскому, ни Добролюбову, вследствие ограниченности их материализма, также не удалось до конца вскрыть социальную обусловленность деятельности Петра I. (Подробнее о взглядах революционных демократов на историю и на деятельность Петра I см. в "Очерках истории исторической науки в СССР", т. I, изд. АН СССР, М., 1955, стр. 266-314; т. II, М., 1960, стр. 7-65.)

   Обращение революционных демократов к эпохе Петра I и петровским преобразованиям диктовалось не только необходимостью сформулировать свои взгляды на исторический процесс. Вопросы истории здесь тесно переплетались с современностью - с подготовкой крестьянской реформы и других преобразований России, с положением народных масс, с оценкой современных общественных группировок и т. д. Герцен, подчеркивая эту связь, в 1857 году писал: "Едва Николай умер, Россия рвется снова на петровскую дорогу... в развитии внутренних материальных и нравственных сил" (Герцен, XII, 366-367). К тому же 1857 году относится статья Огарева "Что бы сделал Петр Великий?" (см.: Н. П. Огарев: Избранные социально-политические и философские произведения, т. II, Госполитиздат, М., 1956, стр. 24-30).

  

   1. Цитата из статьи Белинского "Россия до Петра Великого" (Белинский, V, стр. 105).

   2. Речь идет об индийском национальном восстании 1857-1859 годов, направленном против английского колониального господства (см. в т. 2 наст. изд. статью Добролюбова "Взгляд на историю и современное состояние Ост-Индии" и прим. к ней).

   3. Аболиционисты - сторонники движения за освобождение негров. возникшего в конце XVIII века в США, Франции и Англии; особенно широкое распространение аболиционизм получил в США, сыграв важную роль в подготовке Гражданской войны (1861-1865) за отмену рабства.

   4. Намек на магистерскую диссертацию В. В. Григорьева "О достоверности ярлыков, данных ханами Золотой Орды русскому духовенству" (М., 1842). О реакционной позиции Григорьева в 1850-е годы см. в наст. томе прим. 14 к статье "Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым".

   5. Добролюбов имеет в виду статью И. Назарова "Сказания о Мамаевом побоище" ("Журнал министерства народного просвещения", 1858, ч. ХСIХ, стр. 33-107).

   6. Говоря о "ловкости рассказа", Добролюбов, несомненно, намекает на книгу Устрялова "Историческое обозрение царствования государя императора Николая I" (СПб., 1847), просмотренную и одобренную самим Николаем.

   7. Имеются в виду следующие издания: И. И. Голиков. Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России, собранные из достоверных источников и расположенные по годам. 12 частей. М., 1788-1789; "Дополнения к "Деяниям..." 18 частей. М., 1790-1797 (второе издание в 15 томах, объединившее все части, вышло в 1837-1843 годах); историком Г. Ф. Миллером подготовлены: "Письма Петра Великого... графу Борису Петровичу Шереметеву" (М., 1774) и "Письма к государю императору Петру Великому от... графа Бориса Петровича Шереметева" (чч. I-IV, М., 1778-1779); В. Н. Берхом под