Добролюбов Николай Александрович - Собеседник любителей российского слова

"justify">   Хотя, собственно, разбор "Записок о русской истории" мало относится к самому журналу, но я скажу несколько слов об их характере, так как в этом сочинении отразились воззрения императрицы Екатерины, принимавшей столь близкое участие в издании "Собеседника".

   Цель этого труда состояла в том, чтобы искусным и подробным изображением древних доблестей русского народа и блестящих судеб его уронить те клеветы, которые взводили на Россию тогдашпие иностранные писатели. При этом автор не брал на себя труда только восхвалять русских: он хотел достигнуть своей цели другим способом. В предисловии он говорит, что если сравнить какую-нибудь эпоху русской истории с современными событиями в Европе, то "беспристрастный читатель усмотрит, что род человеческий везде и по вселенной единакие имея страсти, желания, намерения и к достижению употреблял нередко одинакие способы" {"Соб.", ч. I, стр. 104-105. }. Для большего удобства к таким сравнениям в конце истории каждого князя приложена таблица современных ему государей европейских и некоторых азиатских и африканских. Тем не менее автор умел набросить на все темные явления русской жизни и истории какой-то светлый, даже отрадный колорит. С особенным искусством обходит он многие неправедные деяния князей или старается придать им вид законности не только по понятиям того времени, но и пред судом новых воззрений. С самого начала идет коротенький рассказ о баснословном времени славянской истории (V-IX века) и приводится рассказ новгородского летописца о скифах и славянах, которых он почитает единоплеменным народом, производя их названия от имен князей Скифа и Славяна, родных братьев. Автор "Записок" замечает, что здесь, вероятно, баснословное смешано с истиною. "Князьям не дано ли имян народов славян и скифов? Князья названы братьями, хотя славяне и скифы были народы разные" {"Соб.", ч. II, стр. 75-76.}. Впрочем, об отношениях этих народов друг к другу автор сам имел, кажется, не совсем ясное понятие. Ниже он говорит, что скифы было у греков общее название для многих народов, на великом пространстве Азии, Африки и Европы живших {"Соб.", ч. II, стр. 91.}, и что под ними весьма часто разумели и славян. Поэтому он очень подробно и благосклонно описывает нравы и образованность скифов. Коренным народом северной России считает автор руссов, к которым пришли потом славяне с Дуная. Варяги же были народ, единоплеменный славянам, живший по берегам Балтийского моря и издавна находившийся в сношениях с руссами, так что Гостомысл, умирая, просто указал своим согражданам на Рюрика с братьями как на людей, хорошо им известных и достойных быть их правителями²⁴. Вот как понимает автор "Записок" запутанный вопрос о происхождении руссов и призвании варягов. В описании свойств и нравов славян замечательно, что автор обращает внимание на язык их и говорит, что распространением и умножением славянского языка доказывается распространение славянского народа. "До времен Рюрика почти вся Россия уже славянским языком говорила. Многие народы в свете завоеваниями теряли свой язык, по славянский язык перенимали побежденные славянами народы" {Ibid., стр. 81.}. Здесь же замечено, что славяне задолго до рождества Христова "письмо имели" и что у них были даже древние письменные истории, что доказывается сказаниями Нестора {Ibid.}²⁵. Об Аскольде и Дире рассказано здесь, что Рюрик послал их к Киеву для обороны жителей от козар {"Соб.", ч. III, стр. 52.} и что Олег пошел в Киев, чтобы поверить жалобы на Аскольда, которые "найдя знатно основательными", поступил с ним как с ослушным подданным, лишив его княжения. Ни о хитрости, ни об убийстве нет ни слова {Ibid., стр. 59-60.}. Олегу приписывается начало Москвы {Ibid., стр. 59.}. Различены два договора Олега 907 и 911 годов (в "Записках" - 906 и 910, потому что автор, считая год с сентября, весьма часто расходится с Нестеровым летосчислением с марта), которые до позднейшего времени принимали за один (50). Святослав характеризован в "Записках" совершенно словами летописи {Ibid., стр. 84-85.}. Предание о мести Ольги древлянам рассказано весьма умеренно, с выпуском большей части летописных подробностей (51). О самом сватовстве князя Мала (в "Записках" - Малдива) замечено, что "сие мало имеет вероятности", потому что великая княгиня Ольга была уже тогда шестидесяти лет; но, с другой стороны, князя Малдива "мог прельстить таковой союз по участию великой княгини Ольги в правлении Россиею" {"Соб.", ч. III, стр. 86.}. Это замечание весьма сходно с тем, которое отмечает г. Соловьев у Щербатова, предложившего подобное соображение о мнимом сватовстве к Ольге Константина Порфирородного {См. статью его в "Архиве", стр. 53.}. В "Записках", впрочем, замечено и о сватовстве Константина, что, по старости Ольги, оно невероятно, "вовсе же опровергается тем, что Константин тогда имел супругу, которая принимала и угощала Ольгу" {"Соб.", ч. III, стр. 94.}. В заключении правления Ольги находим любопытную заметку: "Блаженная Ольга, будучи сама от рода князей славянских, паки народ славянский возвысила. При ней всюду имена славянские в начальниках и правителях оказываются. Ольга и язык славянский во употребление общее привела. Известно, что народы и языки народов мудростию и тщанием вышних правителей умножаются и распространяются. Каков государь благоразумен о чести своего народа и языка прилежен, потому и язык того народа процветет. Многие народные языки исчезали от противного сему" {Ibid., стр. 102.}. В этом прекрасно выражается стремление императрицы Екатерины показывать во всем, в чем только можно, что всякое добро нисходит от престола и что в особенности национальное просвещение не может обойтись без поддержки правительства. Говоря о смерти Святослава, "Записки" утверждают, что он утонул в Днепре во время боя: {Ibid., стр. 108.} видно, что автор боялся, чтобы не унизить достоинства великокняжеского даже рассказом о позоре, учиненном над трупом князя. То же самое старание представить всех князей русских сколько возможно более чистыми и высокими личностями, видно и в последующих главах этого труда. Так, говоря о Владимире, автор "Записок" рассказывает всю историю ссоры его с братьями так искусно, что все три князя остаются совершенно правыми, а вина вся падает на Свенельда и Блуда (в "Записках" - Блюд), которые и не остаются без наказания. Ярополк с трогательным братским участием заботится об Олеге и гневается на Свенельда, узнав, что Олег утонул {"Соб.", ч. IV, стр. 36.}. Затем с сожалением прибавлено, что "люди иные порочили Ярополка, и никто его не оправдал, но осуждение от всех понес по сему несчастному делу" {Ibid., стр. 37.}. Владимир представляется благородным мстителем за брата, а Ярополк - кротким князем, хотевшим мира и любви. Убийство его совершается без ведома Владимира, по предательству Блуда, который на третий же день и наказан Владимиром {Ibid., стр. 41.}. Говоря о войне Владимира с полочанами, автор опять, чтобы не возбудить и мысли темной о князе, умалчивает об убийстве Рогвольда, а женитьбу на Рогнеде представляет как следствие давно начатого сватовства. Среди восторженных похвал Владимиру встречаются только два упоминания о темных сторонах его, и то в высшей степени искусно прикрытые: "Летописцы говорят, что Владимир бе женолюбив, яко же Соломон... Греческие писатели описывают Владимира до крещения упрямым и своевольствующим" {Ibid., стр. 51.}. В описании принятия христианства Владимиром находим несколько любопытных соображений. Избрание греческого исповедания Екатерина приписывает отчасти тому, что Владимир знал об этом законе от своей бабки Ольги и жены, которая была родом чехиня {Ibid., стр. 57.}, и тому, что между близкими ко Владимиру людьми было уже много христиан или наклонность имеющих к христианству {Ibid., стр. 58.}. О странном походе на греков в 988 году замечено: "Вероятно, что причина тому была паки неустойка грек и неисполнение тех договоров, кои, по-видимому, возобновлялись в восьмилетнее течение или по прошествии того срока" {Ibid., стр 60.}. Таким образом, дело это поставляется здесь в совершенной отдельности от намерения принять христианство, и, следовательно, становятся ненужными все рассуждения о том - гордость ли языческая, желание ли лучше научиться вере или что другое побудило Владимира предпринять поход на Корсунь. Замечательно, что, говоря о взятии Корсуня, автор умалчивает, что он взят был посредством измены Анастасия. О повелении народу креститься сказано следующим образом: "По возвращении Владимира в Киев крестились дети его и вельможи. Слышав же сие, люди многие с радостию шли креститься на реку Почайну" {"Соб.", ч. IV, стр. 64.}. Вслед за тем рассказано о крещении новгородцев Добрынею, который "ласковыми словами увещевал их" вместе с епископами²⁶. Но несколько непослушных произвели замешательство, и Добрыня, собрав войско, "запрети беспорядки и грабление" {Ibid., стр. 68.}, потом крестил новгородцев. При этом случае упоминается здесь об "Иоакиме, который летописец писал" {Ibid., стр. 66.}. Все войны и походы Владимира представляются славными и счастливыми, а к концу его царствования замечена следующая любопытная черта: "Владимир, находя по сердцу своему удовольствие в непрерывном милосердии и распространяя ту добродетель даже до того, что ослабело правосудие и суд по законам, отчего умножились в сие время разбои и грабительства повсюду, так что наконец митрополит Леонтий со епископы стали говорить Владимиру о том, представляя ему, что всякая власть от бога и он поставлен от всемогущего творца ради правосудия, в котором есть главное злых и роптивых смирить и исправить и добрым милость и оборону являть" {Ibid., стр. 74-75.}.

   Святополк Окаянный, столь известный в истории братоубийствами, также находит себе оправдание в "Записках". По их словам, он, видя, что киевляне к нему не расположены, собрал бояр и спросил, что делать... "Суровость того века и нравы людей, взросших в правилах, не сходных со благочестием и гражданским добрым устройством, видны по злочестивому совету. Писатели сказывают, что положили убить Бориса и сокровенно послали то исполнить".- О Глебе еще лучше сказано, что просто "в дороге напали на него неизвестные вооруженные люди, и все подозрения сего случая пали на Святополка" {Ibid., стр. 96.}, об убиении Святослава вовсе умолчено. Равным образом ничего не сказано об отношениях Ярослава к новгородцам и о великодушии, оказанном ими при затруднительных обстоятельствах Ярослава, как будто бы этому так и должно было случиться²⁷.

   В княжении Ярослава упоминается о судебных грамотах, которые дал он новгородцам; но какйе льготы и вольности заключали они в себе, об этом нет ни малейшего намека. Изгнание новгородцами Брячислава объясняется здесь тем, что они "хотели быть верными Ярославу" {"Соб.", ч. V, стр. 42.}.

   Здесь находим, между прочим, несколько черт, обнаруживающих, что автор "Записок" заметил права старшего в роде, какие существовали в древней Руси. Это видно и в ответе Бориса, который не хочет принять престола киевского, ибо уважает Святополка как старшего в роде {Ibid., стр. 94.}, и в распределении владений между Мстиславом и Ярославом, причем последний, как старший в роде, получает великокняжеский престол {Ibid., стр. 47.}. Так же точно замечено и о Всеволоде, брате Изяслава, что он "наследовал брату, яко старший и предпочтеннейший в роду" {Ibid., стр. 109.}. Подобные замечания встречаются и в дальнейшем продолжении труда {"Соб.", ч. VI, стр. 27, о Мономахе; ч. VII, стр. 85, об Олеговичах, и др.}.

   Со времени Изяслава княжеские междоусобия делаются столь постоянными, что их невозможно было бы скрыть или сгладить. Но, сколько возможно, и в этом периоде "Записки" щадят князей. Так, например, о Ростиславе Владимировиче не сказано, что он был отравлен, а просто замечена кончина его, при этом прибавлена похвала его добрым качествам. Так точно и Изяслав с братьями щадится и оправдывается постоянно автором и в вероломстве, и в трусости, и в жестокости. Дело освобождения Всеслава²⁸ представлено и здесь точно так, как у Татищева, у которого одного только г. Соловьев нашел подробное его описание (51). Если оно не списано из Татищева (что, впрочем, нетрудно предположить), то нужно заключить, что у составителя "Записок" были под руками те летописи, которыми пользовался Татищев. Впрочем, здесь характер рассказа опять несколько мягче. Например, ничего не сказано о совете заколоть Всеслава; вместо целого веча киевского представлены "некоторые роптатели" {"Соб.", ч. V, стр. 8.}_; и описание первого возвращения Изяслава в Киев 1069 года, весьма близкое к летописи, разнится от нее только тем, что раскаяние киевлян усилено, а условия, предложенные ими князю, смягчены; противодействие братьев Изяславу в этом случае представлено ходатайством перед ним за киевлян {"Соб.", ч. V, стр. 84-85.}. О казни освободителей Всеслава ничего не сказано, равно как и о гонении Изяслава на Антония Печерского. Во вторичном изгнании Изяслава "Записки" считают виновным одного Святослава Черниговского, сходно, впрочем, с летописью {Ibid., стр. 89.}.

   Но совсем не с летописным простодушием рассказывается здесь о нападении Всеслава на Новгородскую область {Ibid., стр. 86.}. Там на первом плане действуют сами новгородцы, и притом рассказано, что они взяли Всеслава в плен и только ради Христа отпустили его. "Записки" же говорят только, что князь Глеб Тмутораканский собрал войско новгородцев и победил Всеслава. Далее {Ibid., стр. 116.} о Князе Глебе сказано, что он ходил с новгородцами на Ямь в Заволочье и в бою убит; летописи же говорят, что он, будучи выгнан новгородцами, бежал в Заволочье и там убит чудью {Соловьева, ч. II, прим. 65.}.

   Описывая княжение Всеволода, "Записки" не говорят о несправедливости, оказанной им Святославичам, которым он не дал областей, а, напротив, в самом начале его княжения перечисляют уделы их, об одних прямо говоря, что он даровал их, о других же просто, что такой-то князь имел такой-то удел {"Соб.", ч. V, стр. 110.}.

   Вообще составитель "Записок" имел особенный взгляд на удельный период. Он признает великого князя законным полновластительным государем, остальных же князей - его подданными, которые от него зависят и обязаны ему повиноваться во всем. Поэтому, описывая ссоры удельных князей, он еще довольно близко к летописи рассказывает дело, но, говоря о восстании удельного князя на великого, всегда винит первого, как нарушителя порядка и ослушника. Любопытным подтверждением этого может служить следующая заметка, которою заключается описание правления Всеволода: "Не малое великому князю Всеволоду беспокойство было от удельных князей, ибо, не удовольствуясъ уделами, им данными, желали всегда больше иметь. Между удельными князьями вражды и беспокойства продолжались; по большей части они слушали советы ласкателей или молодых людей, окружавших их, которые находили способы ссорить удельных князей, брата с братом, и с великим князем. Когда же он их увещевал к любви между братии, тогда негодовали на него и не принимали ни его советов, ни советов старейшин и вельмож мудрых; чрез что повсюду правосудия в народе и обидимым обороны, а злым исправления и наказания не доставляли, и начали судии грабить и продавать правосудие и суд" {"Соб.", ч. V, стр. 123-124.}.

   Святополк Изяславич, не имевший никаких достоинств, похваляется в "Записках" по крайней мере за хорошее зрение и память; нерешительность и слабость его обращены в доброту, а его безрассудный образ действий отнесен к тому, что он был неосторожен и слушался недобрых людей {"Соб.", ч. VI, стр. 28.}.

   Поражения, претерпенные от половцев, оправдываются большею частью тем, что мы не могли противиться превосходному множеству {Ibid., стр. 34.}. Рассказывая о вероломном убийстве Китана и Итларя половецких (1095), автор говорит о том, что Владимир Мономах сначала противился этому, но не упоминает ничего о том, что он наконец на это согласился {Ibid., стр. 41.}. О походе 1095 года, когда Святополк купил мир у половцев, сказано в "Записках", что Святополк пошел на них с войском, а они, "уведав о приходе великого князя, не мешкав, ушли" {Ibid., стр. 51.}.

   Из всех князей того времени порицание "Записок" заслуживает только Олег Святославич за свой "беспокойный нрав и гордость". Да еще о Давиде Игоревиче автор решился заметить, что это был "человек не твердый и ко вражде склонный" {Ibid., стр. 63.}. Злодейство его и великого князя с Васильком Теребовльским не могло быть оправдано, и потому оно только смягчается присутствием злых советчиков, последующим раскаянием и тем, что они были действительно ослеплены страстью. Давид, впрочем, принимает на себя всю тяжесть преступления; великий князь участвует в нем только своим вынужденным согласием и потому представляется почти правым.

   Все княжение Мономаха описано блестящими красками; иначе и не могло быть, конечно, потому что летописи также говорят о нем с особенным чувством благоговейной любви.

   Столько же восхваляется в "Записках" и Мстислав, которого могущество представляется столь великим, что он посылает вельможу своего разобрать удельных князей и разделить по справедливости пределы их владений {"Соб.", ч. VII, стр. 88.}.

   И не только Мстислав, действительно пользовавшийся большим значением, но даже Ярополк и Всеволод II представлены в "Записках" {"Соб.", ч. VIII.} как полновластные владыки, совершенно законно и произвольно распоряжавшиеся уделами, переводившие князей из одной отчины в другую, отнимавшие и раздававшие области кому хотели. Все притязания князей выставляются как незаконные посягательства, нарушавшие высшую власть великокняжескую и происходившие от их своевольного, непокорного характера. Вследствие этого взгляда великий князь никогда не является виною междоусобий, но всегда решителем распрей, миротворцем князей, защитником правого, если только он следует внушениям собственного сердца. Как скоро он делает несправедливость, которую нельзя скрыть или оправдать, то вся вина слагается на злых советчиков, всего чаще на бояр и на духовенство.

   При этом весьма странно рассказываются в "Записках" отношения Новгорода к князьям. Автор постоянно следит его историю, не пропускает ничего, не порицает новгородцев за своевольства, но не сообщает и их общественного устройства, отчего все новгородские события кажутся непонятными. Здесь даже не упоминается нигде о вече, а все происшествия представляются следствием замыслов некоторых, или говорится просто: новгородцы решили. Князьям приписывается слишком большое значение в Новгороде, а между тем рассказывается, как новгородцы прогоняли своих князей. Кажется, что автор как будто имел мысль, что князья сами были виноваты, не умели держать в руках беспокойных граждан. Так, под 1113 годом, говоря о печерской дани, которой не хотели платить новгородцы, автор замечает: "Писатели приписывают сие тому, что князь Всеволод Мстиславич, быв не токмо кроток, но и слаб, не содержал их в надлежащем порядке, оттого и своевольствовали" {"Соб.", ч. VIII, стр. 67}. Так и после описания того, как схватили, осудили и изгнали Всеволода из Новгорода, автор говорит, что великий князь весьма был недоволен Всеволодом, потому что "его неустройством" новгородцы до того дошли, что передались Ольговичам {Ibid., стр. 81.}. О Святославе Ольговиче сказано, что в 1140 году новгородцы, те, "кои остались верны князьям рода Владимира, предуспели выслать из Новгорода князя Святослава Ольговича" {Ibid., стр. 111.}, тогда как известно, что он принужден был бежать, опасаясь суда веча и мщения граждан за свои насилия. Следовавшие затем изгнания князей из Новгорода автор "Записок" рассматривает именно с той точки зрения, что одни были верны дому Мономаха, другие же не хотели хранить верности и искали других князей. Конечно, в отношении к главной мысли всего труда это было лучшее объяснение всех самоуправств веча новгородского.

   Княжение Изяслава II рассказано чрезвычайно подробно и везде подлинными известиями летописей, которые отличаются особенным расположением к этому князю. Только тон рассказа, по обычаю, изменен, и опять в пользу великого князя. Например, узнавши о вероломстве Давидовичей, Изяслав посылает в Киев заявить об этом "народу"; в "Записках" же сказано, что он посылал известие к брату Владимиру, "который, яко наместник, ведал Киев в отсутствие великого князя, также ко митрополиту и тысяцкому киевскому", и эти уже решились "объявить об этом всенародно, дабы киевляне, не теряя времени, вооружиться могли" {"Соб.", ч. IX, стр. 68.}. Мирясь с Давидовичами, великий князь посылает за советом к брату, князю смоленскому, и тот отвечает - по летописи: "Брат, ты меня старше, то как хочешь, так и делай; если же ты удостоиваешь спрашивать моего совета, то я бы так думал: ради русских земель и ради христиан мир лучше...", и пр. В "Записках" же он отвечает: "что он в воле великого князя, старейшего своего брата, и повеление его исполнит охотно, что он согласен с мнением Изяслава, понеже мир для сохранения пользы всего государства лучше на сей случай, нежели война" {"Соб.", ч. IX, стр. 92.}. Подобные маловажные, едва заметные оттенения событий встречаются здесь нередко.

   О Юрии, столь памятном в истории ненавистью к нему народа киевского, "Записки" отзываются нехорошо, особенно в то время, как он был еще князем ростовским и добывал Киева, следовательно, был "виновен" в незаконных притязаниях. Характеризован он почти словами Татищева; {"Соб.", ч. X, стр. 43.} большая часть его неудач и дурных действий отнесена, впрочем, как всегда, на счет "любимцев и вельмож", которых он во всем слушался. То же обвинение относится отчасти к последующим князьям, Изяславу III и Ростиславу I {"Соб.", ч. X, XI.}. Впрочем, их княжения, равно как и следующее, Мстислава II, не представляют особенно замечательных соображений автора. Только относительно дел новгородских он говорит, что Ростислав "говорил им пространно о их непорядке и своевольстве, отчего земле и всей области новгородской происходит вред и наконец последует разорение. Они же со слезами обещались сына его иметь непременно самовластным князем и утвердили оное ротою" {"Соб.", ч. XI, стр. 57.}. По истории известно, что новгородцы приняли Святослава, совсем не убежденные красноречием великого князя, а потому, что были тогда очень в стесненных обстоятельствах, угрожаемые Андреем Боголюбским. При первой возможности они Святослава и выгнали.

   "По смерти Мстислава,- говорят "Записки",- состояние великокняжения Киевского было таково, что единое токмо уже звание имело. Князи не почитали власть великого князя и из послушания ко оному вышли даже до того, что себя ставили равными ему" {"Соб.", ч. XII, стр. 23.}. Вследствие этого автор уже не следит за одним киевским князем как средоточием исторического движения, а описывает наиболее замечательные события во всех княжествах довольно отрывочно, соблюдая только хронологический порядок. Автор "Записок" не мог оценить еще всей важности поступка Андрея Боголюбского, не взявшего Киева, а оставшегося во Владимире; но он все-таки довольно много останавливается на этом князе и с того именно времени замечает падение важности Киевского княжества. Этого уже достаточно для его времени. О самом Андрее "Записки" говорят с большим уважением, только замечают, что в последнее время жизни он "возгордился зело и гордостию многие неистовства изъявил" {"Соб.", ч. XII, стр. 53.}. Вообще за высокоумие "Записки" никого не хвалят, и пороки, наиболее подвергающиеся их осуждению в князьях,- это слабость, слушанье чужих советов, гордость, беспокойный нрав. Одобрения заслуживают всего более ум, приветливость, твердость, попечение о расправе внутренней и делах воинских. Понятно, что качества, которые пред целым светом выказывала сама императрица, не могли не возбуждать ее сочувствия и хвалы тогда, когда она видела их в других.

   Утомительно было бы для читателя следить по "Запискам" всю нить мелких происшествий, последовавших за смертью Боголюбского до 1224 года и рассказанных очень подробно. Потому не станем разбирать этого повествования, помещенного в XIII-XIV книжках, тем более что подробный разбор "Записок" не входит в план этого труда. Мы занялись им только, желая указать на исторические воззрения автора их, в надежде, что кто-нибудь из занимающихся отечественной историей возьмется за это дело и сделает его полнее и совершеннее. Теперь, в заключение нашего обзора, нужно прибавить только, что по окончании второй эпохи истории с 1224 годом помещены в XIV и XV книгах еще разные приложения. Первое из них имеет заглавие "Знаменитые происшествия второй эпохи российской истории от 862 по 1224 год" {"Соб.". ч. XIV, стр. 119-126; ч. XV, стр. 44-54.}. Здесь рассказаны важнейшие, по мнению автора, факты из рассказанных в "Записках". Затем следует краткая выписка о делах государей, современных Рюрику {"Соб.", ч. XIV, стр. 126-140.} и Игорю {"Соб.", ч. XV, стр. 54-86.}. Третье приложение - о медалях к царствованиям Рюрика {Ibid., стр. 35-43.} и Игоря {Ibid., стр. 86-96.}. Медалей этих для двух княжений автор предполагает 49, и из них некоторые интересны по подписям. Например, No 19: "Рюрик усмирил новгородские беспокойства, начавшиеся от зависти". Надпись: "И зависть победи". Внизу: "Усмирил новгородские беспокойства". No 24: "Олег начинает опекунское свое управление объездом областей русских". Надпись: "Попечительный обычай". Внизу: "Олег объезжает области русские". No 42: "Игорь послал к грекам ежегодной дани ради и, не получая, пошел с войском в ладиях к Царюграду". Надпись: "Неисправных исправить". Внизу: "Игорь идет в ладиях к Царюграду, в 941 году". В таком же роде и другие медали, проектированные автором "Записок".

   Заметив главную мысль и направление этого сочинения, мы должны прибавить еще несколько слов об исполнении. Слог их и способ представления событий можно было видеть из выписок. Но нужно еще сказать, что в "Записках" не только рассказываются одни деяния князей, но отмечаются, как в летописи, и необыкновенные явления природы и события внутренней жизни государства - например, действия духовенства, народные суеверия, ереси и т. п. В самом изложении составитель весьма близко держится летописных сказаний, во многих местах близко сходится с Татищевым, только распространяя его сжатый рассказ, иногда прерывает простодушное повествование летописи своими соображениями. Вообще прием изложения и представления событий очень сильно напоминает тот прием, которым воспользовался недавно другой ученый исследователь русской истории - г. Соловьев²⁹. В "Записках" попадаются даже страницы, которые разнятся от рассказа г. Соловьева только слогом. Уже это одно много свидетельствует в их пользу.

   Вообще в "Записках о российской истории" императрица, дав нам образец своих взглядов на историю, вместе с тем представила и образец уменья провести свою мысль во всем труде и направить его к подтверждению своей идеи, не прибегая ни к явным натяжкам, ни к совершенному искажению достоверных фактов. Иногда она давала им свой смысл, умалчивала об одном и изменяла тон рассказа о другом; но искусство рассказа было таково, что читающему даже не приходило в голову, чтобы могло быть что-нибудь другое, кроме того, что ему сообщается.

   И мы знаем, что сама императрица высоко ценила свое искусство и "Записки о русской истории" считала одною из заслуг своих для русского просвещения.

   Вместе с "Записками касательно русской истории" в первых книжках "Собеседника" (до восьмой) помещался другой труд императрицы Екатерины II: "Были и небылицы". Отличаясь совершенно другим характером, они, конечно, не имели столь важного значения, как "Записки". Сам автор смотрел на них только как на плоды досуга и говорил в них обо всем, что ему приходило в голову. Нередко он отвечал в них на разные толки, которые возбуждало появление этих и других статей, отвечал на письма, мнимо или действительно адресованные к нему, посредством редакции "Собеседника". Словом, это был труд легкий, шутливый, совершенно противоположный важности "Записок". Это выражено даже в одном письме к автору "Былей и небылиц": "С вами все-таки, сударь, еще переписываться можно. Вы по крайней мере на письма отвечаете; а как у вас есть товарищ, г. сочинитель "Записок о русской истории", так от того даже и о получении письма не дождешься отповеди" {"Соб.", ч. VII, стр. 164.}. Автор отвечал на это: "Государь мой! Нам, безграмотным, на всякие письма ответствовать не трудно, понеже на то не более надобно, как только, чтобы чернила с пера текли. Головоломных мыслей у нас не спрашивается, как то вам, государю моему, и всем читателям "Былей и небылиц" известно" {Ibid., стр. 177.}. И действительно, головоломных мыслей нельзя встретить в "Былях и небылицах". В них все легко, шутливо, неглубоко, все писано как будто импровизацией, без особенного плана и заботы о том, чтобы составить стройное целое. В этом отношении лучшая оценка "Былей и небылиц" сделана самим автором: {"Соб.", ч. VIII, стр. 108-169.} "Когда начинаю писать их,- говорит он,- обыкновенно мне кажется, что я короток умом и мыслями, а потом, слово к слову приставляя, мало-помалу строки наполняю; иногда самому мне невдогад, как страница написана, и очутится на бумаге мысль кратко-длинная, да еще с таким хвостом, что умные люди в ней изыскивают тонкомыслие, глубокомыслие, густомыслие и полномыслие; но, с позволения сказать, все сие в собственных умах их, а не в моих строках кроется". В другом месте он же говорит, что издателям хорошо "иметь возле бока "Были и небылицы": когда листа недостает в книге, тогда заказать можно лист, аки попадьям пирог у просвирни. Кто так послушлив, чтоб взял перо и наполнил лист, правду сказать,- чем бы ни случилось! Таково дело иметь с безграмотным: ни от одного грамотея вы так скоро не бываете услужены" {Ibid., стр. 172-173.}.

   В самых "Былях" встречаются страницы, которые именно как будто для того только были написаны, чтобы чем-нибудь наполнить лист. Часто автор сам замечает это и говорит, что, начав писать, еще не знает, что будет говорить дальше {"Соб.", ч. VIII, стр. 158.}. Вот страницы полторы и написаны,- говорит он,- чего? - ничего {Ibid., стр. 159.}. По словам автора, он ничего и не хотел писать особенного; одного только не хотел он, чтобы его произведения были скучны. От этой скуки делает он заклятие 64 подобранными наудачу глаголами, говоря: "Пусть ее ищет, родит, несет, влечет, дает, наносит, приносит, кормит, бережет, сеет, выкапывает, наговаривает, привозит, привлекает, причиняет, производит, приключает, выравнивает, наворачивает, напихнет, натолкнет, напустит, надует, накашляет, напреет, начихает, насвистит, наиграет, напляшет, напоет, накричит, нажурчит, наревет, навертит, навернет, привьет, навинтит, натрет, наскоблит, наложит, нашьет, наболтает, намотает, насчитает, нальет, налепит, налает, нахрапит, нагрузит, навалит, напыхтит, наворчит, набранит, насудит, нагрузит, назевает, насулит, нагрозит, наколотит, накладет, настроит, наломает, изобретет или напишет, кто изволит, лишь бы вы не встретили ее, читая "Были и небылицы" {Ibid., стр. 160.}. Повторение по нескольку раз одного и того же глагола в этом истинном наборе слов показывает, что автор не заботился ни о чем более, как только чтобы наставить глаголов побольше. В свое время, впрочем, и это считалось, вероятно, очень остроумным.

   С явным желанием дать простор остроумию написаны также, например, следующие строки: "Если писать нечего, за неименеим умотечения, станем писать, как и что у конца пера явится, о чем чрез сие чиню объявление.

  

   ...Уши прожужжали...

   Предварительное.

  

   Когда летом при открытых окнах...

   NB. Зимой при закрытых сие не бывает, как самому читателю известно.

   ...Стрекоза влетает в низкие хоромы и, ища обратного пути, вместо неизмеримого свода (т. е. неба), к которому она привыкла, находит несколько локтей от земли потолок, в который она ударяет, не локтем, но головою и крыльями, произнося журчание, тем и другим обращает внимание находящихся тут зрителей, подобно тому... Теперь начинается, о чем дело... Что? "Были и небылицы"? Нет! Но вовсе - я не то сказать хотел, и вылилось почти так, вовремя еще успел остановить словесный поток", и пр. Читатель все еще ждет чего-то, но далее уже идет дело о письмах, полученных автором, на которые он собирался отвечать и никак не может собраться. В заключение автор от всего сердца желает читателю разумения сих строк {"Соб.", ч. VI, стр. 145-146.}. Желание, конечно, не напрасное, но весьма трудно исполнимое, особенно для тогдашних читателей, которых недогадливость о самых простых вещах равнялась только разве их нетребовательности, что доказывается почти каждой страницей "Былей и небылиц". Из всего этого можно уже видеть, что статьям, печатавшимся в "Собеседнике" под этим названием, совсем нельзя придавать значения серьезной сатиры, как хотели некоторые критики. Сам автор подсмеивается над этим мнением, рассказывая о том, как он приписывал своим статьям всеобщее исправление нравов, замеченное им со времени появления "Собеседника", и как среди этих мечтаний нашел вдруг свои "Были" употребленными на папильотки и на обертку фруктов у разносчика {"Соб.", ч. II, стр. 128.}. В другом месте, в ответ на желание, выраженное в одном письме, чтобы в "Былях и небылицах" было выведено человеческое тщеславие {"Соб.", ч. VII, стр. 166.}, автор говорит: "Не моему перышку переделать, переменить, переломить, убавить, исправить, и пр., и пр., и пр., что в свете водится. Я из тех людей, для которых свет поди, как может, а жить в оном, как определено. Перемытаривать оный мне казалось дело возможное, пока я не слег горячкою (которую у нас запросто называют: к бороде), но с того времени вещи мне инако казаться стали" {Ibid., стр. 180.}, И это не ирония, а искреннее убеждение, искреннее по крайней мере в отношении к литературе. Императрица очень хорошо видела, что русское общество того времени далеко еще не так образованно, чтобы считать литературу за серьезную потребность, чтобы теоретические убеждения вносить в самую жизнь, чтобы выражать в своих поступках степень развития своих понятий.

   Поэтому она позволяла писать и то, что ей не нравилось, зная, что это не будет иметь слишком обширного влияния на жизнь общества; возвышала чинами и наградами тех, чьи произведения были ей приятны, для того, чтобы этим самым обратить общее внимание на автора, а таким образом и на его сочинения. В то время у нас писали и печатали все без разбора: и переводы из энциклопедистов, и "Эмиля", и поэму на разрушение Лиссабона³⁰, и путешествие Радищева;³¹ но награды получали: Державин за "Фелицу", Петров за "Оду на карусель", Костров за торжественные оды³², и т. п. Это уже много значило и необходимо должно было придать более веса в глазах общества творениям последнего рода.

   Точно так, как, покровительствуя литературе, великая Екатерина умела тем самым указывать ей и надлежащее направление, так же точно, взявшись за сатирическое перо, она умела указать и предметы сатиры в современном русском обществе. В "Былях и небылицах" есть сатира, и, вероятно, меткая и живая, потому что о ней было много толков в то время. Об этом свидетельствуют многие письма к издателям "Собеседника", свидетельствуют сами издатели, свидетельствуют мимолетные заметки и намеки в других современных произведениях. Сама Екатерина, в ответ на присланное будто бы к ней письмо Петра Угадаева, который угадывал лица, изображенные в "Былях", писала: "Буде вы и семья ваша между знакомыми вашими нашли сходство с предложенными описаниями в "Былях и небылицах", то сие доказывает, что "Были и небылицы" вытащены из обширного моря естества" {"Соб.", ч. III, стр. 140.}. Один из издателей "Собеседника" (конечно, княгиня Дашкова) замечает, что это "совсем нового рода сочинение служит к украшению сего издания" {"Соб.", ч. VI, стр. 178.}. В стихотворениях Державина встречаем несколько намеков на лица, выведенные в "Былях и небылицах", и несколько фраз, пущенных ими в ход (52). Княжнин в "Исповедании жеманихи" прямо обращается к сочинителю "Былей и небылиц" и говорит, что в них, как в зеркале, себя увидишь" (53). В нескольких статьях, помещенных в "Собеседнике", тоже выводятся лица из "Былей и небылиц" {"Соб.", ч. VI, ст. XV; ч. XV, ст. VII, и др.}. Какие же обличения и нападки возбуждали так сильно общее внимание? В первой же статье {"Соб.", ч. II, ст. XX.} осмеиваются: самолюбивый, нерешительный, лгун, мот, щеголиха, вздорная баба, мелочной человек. Это самая обильная сатирическим элементом статья. В следующих гораздо более болтовни и менее подобных портретов. Во второй статье находятся насмешки над пренебрежением к литературе, да нападки на мелочных критиков, да еще выведен майор С. М. Л. Б. Е., в котором "для закрытия" выпущены буквы А, О, Ю и И, как тотчас объясняет автор. Далее насмешки над человеком, который некстати высказывает свое недовольство, над женой, не любящей мужа, над девушкой, которая белится, и т. д. Большая часть описаний, намеков и острот слишком общи и выражают скорее общечеловеческие страсти, нежели пороки тогдашнего общества. Может быть, и действительно находились личности, которые узнавали здесь себя, но, во всяком случае, это не была характеристика общества. Гораздо более характерного находим мы в беглых заметках, которые там и сям понемножку рассеяны в "Былях и небылицах". Так, будто мимоходом, но постоянно, автор вооружается против пристрастия к иноземному, особенно французскому, против того, когда человек тянется, чтобы выйти из своего состояния, против непостоянства, часто меняющего заведенный порядок, против умничанья, которое называет скучным. Вообще автор не любит тех, которые "более плачут и рассуждают, нежели смеются", и в своем завещании, в котором передает "Были и небылицы" другому, желающему продолжать их, заповедует: "Врача, лекаря, аптекаря не употреблять для писания их, чтобы не получили врачебного запаха; проповедей не списывать и нарочно оных не сочинять" {"Соб.", ч. VIII, стр. 175.}. Так и в этом выразился блестящий век Екатерины - век веселый, век празднеств, пиров, без заботы об отдаленном будущем, с мыслию, что все на час и что нужно скорее пользоваться жизнью.

   Во многих местах также встречаем мысль, что ныне в России лучше, чем прежде. Любопытна в этом отношении выходка дедушки, который говорит, что "в прежнее время люди охотнее упражнялись нынешнего в разговорах, касающихся поправления того-сего; разговоры же сии вели вполголоса или на ушко, дабы лишней какой беды оные кому из нас не нанесли; следовательно, громогласие между нами редко слышно было; беседы же получали от того некоторый блеск и вид вежливости, которой следы не столь приметны ныне; ибо разговоры, смех, горе и все, что вздумать можешь, открыто и громогласно отправляется". Далее дедушка "для изъяснения сего говорит, будто мысли и умы, долго быв угнетены под тягостию тайны, вдруг, яко плотина от сильной водополи, прорвались" {"Соб.", ч. II, стр. 157.}. Вообще Екатерина выставляла как великое преимущество своего царствования то, что она позволяет говорить все, что угодно, и каждый почти стихотворец ее времени восхвалял ее особенно за это. Даже Вольтер воспевает монархиню:

  

   Qui pense en grand homme et qui permet qu'on pense {*}³³.

   {* Которая мыслит как великий человек и разрешает мыслить другим (фр.).- Ред.}

  

   Императрица, разумеется, охотно позволяла говорить, зная, что от этих разговоров ничего дурного быть не могло и что чем больше, чем беспрепятственнее говорят, тем меньше обыкновенно делают. Но она же смеялась над сплетнями и над людьми, которые умничали, равно как и над теми, которые выражали свое неудовольствие, не понимая дела. Так, например, в "Былях и небылицах" {"Соб.", ч. V, стр. 140.} рассказывает она об одном человеке, который "мысли и понятия о вещах, которые сорок лет назад имел, и теперь те же имеет, хотя вещи в существе весьма переменились. Например, он не едет жить в деревню, боясь разбойников по большой дороге, и о бывших говорит, как будто ныне состоялись. Поныне еще жалуется на несправедливость воевод и их канцелярий, коих, однако, уж нигде нет; жалуется на внутренние пошлины по городам, как притесняющие торги, хотя сняты в 1753 году...", и пр. Но особенно сильно восстала она против свободоязычия по поводу вопросов Фонвизина. Самые ответы на эти вопросы, напечатанные в III части "Собеседника" {"Соб.", ч. III, стр, 162-166.}, свидетельствуют, что вопросы не были приятны императрице. Тем не менее она не только их напечатала, но даже отвечала на них. Только ответы эти такого рода, что большая часть из них уничтожает вопросы, не разрешая их; во всех почти отзывается мысль, что не следовало об этом толковать, что это - свободоязычие, простершееся слишком далеко. Например, самый первый вопрос: "Отчего у нас спорят сильно в таких истинах, кои нигде уже не встречают ни малейшего сомнения?" получает такой уклончивый ответ: "У нас, как и везде, всякий спорит о том, что ему не нравится или непонятно". Второй: "Отчего многих добрых людей видим в отставке?" разрешается: "Многие добрые люди вышли из службы, вероятно, для того, что нашли выгоду быть в отставке". На десятый вопрос: "Отчего в наш законодательный век никто в сей части не помышляет отличиться?" отвечено: "Оттого, что сие не есть дело всякого". В ответ на четырнадцатый вопрос о том: "Почему многие добиваются чинов пронырством и плутовством, чего прежде не было?" прямо замечается, что "Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели". Наконец, на прямую обязанность подданного указывает смелому вопрошателю императрица и в ответе на последний вопрос: "В чем состоит наш национальный характер?" - "В остром и скором понятии всего,- говорит она,- в образцовом послушании и в корени всех добродетелей, от творца человеку данных". Вообще, если мы можем удивляться в этом случае смелости Фонвизина, то тем более должны удивляться искусству государыни, с которым она умела отклонить своими ответами самые прямые вопросы и в ответах на самые щекотливые из них давать чувствовать, что они неуместны и не могут ожидать прямого решения. Только на один вопрос отвечает она прямо и решительно, не уклоняясь от сущности дела. Это пятый вопрос: "Отчего у нас тяжущиеся не печатают тяжеб своих и решений правительства?" - Императрица говорит: "Для того, что вольных типографий до 1782 года не было". За этот ответ красноречиво и восторженно благодарит Екатерину Фонвизин в письме к ней, напечатанном в V части "Собеседника" {"Соб.", ч. V, стр. 145-148.}. "Способом печатания тяжеб и решений,- говорит он,- глас обиженного достигнет во все концы отечества. Многие постыдятся делать то, чего делать не страшатся. Всякое дело, содержащее в себе судьбу имения, чести и жизни гражданина, купно с решением судебным, может быть известно всей беспристрастной публике; воздастся достойная хвала праведным судиям; возгнушаются честные сердца неправдой судей бессовестных", и пр. При всем том, сколько известно, никто, кажется, у нас не воспользовался благодетельным разрешением великой монархини, и темные судейские дела, к сожалению, по-прежнему не выходят за стены судейских архивов.

   Мы видели, что в самых ответах была довольно ясно высказана неуместность вопросов, что понял сам Фонвизин, когда писал потом в письме своем: "По ответам вашим вижу, что я некоторые вопросы не умел написать внятно", и потом даже несколько раз принимался оправдываться. "Я думал честно,- говорит он,- и имею сердце, пронзенное благодарностью и благоговением к великим деяниям всеобщий нашея благотворительницы... перо мое никогда не было и не будет смочено ни ядом лести, ни желчью злобы... Всякое ваше неудовольствие,- заключает он,- мною в совести моей ничем не заслуженное, если каким-нибудь образом буду иметь несчастие приметить, приму я с огорчением за твердое основание непреложного себе правила: во всю жизнь мою за перо не приниматься". Императрица уважила это письмо и заметила, что "сей поступок г. сочинителя вопросов сходствует с обычаем, достойным похвалы, православного христианина, по которому за грехом вскоре следует раскаяние и покаяние" {"Соб.", ч. V, стр. 151.}.

   Однако ж этого не было довольно. И прежде и даже после этого письма автор "Былей и небылиц" несколько раз выказывал свое недовольство вопросами и подсмеивался над затруднительным положением, в которое поставлен был автор их "ответами". В IV части "Собеседника" {"Соб.", ч. IV, стр. 168.} дедушка сильно восстает против вопросов (54) и хотя возможность говорить так смело опять относит к преимуществам того времени, но заключает свою выходку следующим образом: на вопрос: "Отчего прежде шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?" - он отвечает: "Отчего? отчего? Ясно, оттого, что в прежние времена врать не смели, а паче письменно, без опасения".

   Такой прием не мог ободрить Фонвизина, и он хотя обещал продолжать вопросы, но уже не осмелился сделать этого. Вообще нужно сказать, что Фонвизин не умел вполне понять великой Екатерины, и, конечно, вследствие этого он не пользовался расположением при дворе, по свидетельству его биографа³⁴. Это был, конечно, один из умнейших и благороднейших представителей истинного, здравого направления мыслей в России, особенно в первое время своей литературной деятельности, до болезни; но его горячие, бескорыстные стремления были слишком непрактичны, слишком мало обещали существенной пользы пред судом императрицы, чтобы она могла поощрять их. И она сочла за лучшее не обращать на него внимания, показав ему предварительно, что путь, которым он идет, не приведет ни к чему хорошему.