Добролюбов Николай Александрович - Собеседник любителей российского слова

   Кроме "Былей и небылиц", из сочинений императрицы Екатерины помещена в "Собеседнике" "Ежедневная записка Общества незнающих" {"Соб.", ч. VIII, ст. VI.}. Статья эта есть не что иное, как пространная насмешка над незнающими людьми, которые составляют общества, собираются, толкуют, отдают преимущество мнению того, у кого грудь сильнее, и все-таки разъезжаются, ничего не решив, или кончают дело тем, что записывают мнение каждого члена порознь и потом сдают дело в архив. Результат всех заседаний состоит разве в том, что на членов общества жалуются соседи за ранние их собрания, говоря, что каретным стуком мешают многим спать {"Соб.", ч. VIII, стр. 40.}. Теперь трудно решить, с каким намерением написана эта статья; но, вероятно, императрица имела в виду какое-нибудь действительно существовавшее общество, где дела решались не обыкновенным приказом, а общим собранием, на котором каждый из членов имел право подавать голос³⁵. С таким характером является участие великой Екатерины в "Собеседнике". Мы нарочно долго останавливались на разборе произведений, помещенных здесь ею, имея в виду проследить ее участие в литературе нашей, не официальное, а, так сказать, приватное, домашнее. Для разбираемого нами журнала это особенно важно. Во-первых, Екатерина признавала себя одним из издателей его. Во вступлении к ответам на вопросы Фонвизина прямо сказано: "Издатели "Собеседника" разделили труд рассматривать присылаемые к ним сочинения между собою понедельно, равно как и ответствовать на оные, ежели нужда того потребует. Сочинитель "Былей и небылиц", рассмотрев присланные вопросы от неизвестного, на оные сочинил ответы" {"Соб.", ч. III, стр. 160.}. Эти слова ясно показывают, что Екатерина принимала участие в издании. Но даже если мы оставим в стороне это обстоятельство, то и тогда нельзя не видеть, что образ мыслей и воззрений императрицы не мог не иметь сильного влияния на дух журнала, издававшегося одним из приближенных к ней лиц и которого большую часть она сама наполняла своими литературными трудами. Поэтому нам было особенно важно рассмотреть собственные труды императрицы, в которых выразились ее литературные убеждения. Они могут нам послужить ключом для объяснения многих других статей, помещенных в "Собеседнике".

  

  

   Вместе с императрицею руководила изданием княгиня Е. Р. Дашкова. Ее имя напечатано на первых же строках объявления о "Собеседнике". Сначала даже все статьи для журнала присылались к ней, и только уже по выходе 14 No "Собеседника" объявлено было, чтобы статьи присылались в Академию, а еще позже - что они будут принимаемы "в той комнате, где присутствуют находящиеся при Академии советники" (55). Таким образом, на княгине Дашковой лежал главный труд издания. Касательно собственного участия в своих "Записках" она говорит, что "сама иногда только писала для журнала" и что особенно деятельным ее помощником был "молодой адвокат Козодавлев" (56). Вероятно, он разделял труд по изданию, и ему, может быть, должно приписать некоторые из писем к издателям, явно сочиненных лицом, близким к редакции. Из статей княгини Дашковой ни одна не подписана ее именем. По свидетельству митрополита Евгения, ей принадлежит надпись к портрету Екатерины, помещенная в I книжке, непосредственно за "Фелицею", и не заключающая в себе ничего особенного. Ей же, может быть, принадлежат ответы от издателей, не принадлежащие самой Екатерине. Кроме того, по сходству в слоге и мыслях с другими произведениями княгини Дашковой, несомненно ей принадлежащими (57), можно предположить, что ею же написаны в "Собеседнике": "Послание к слову так" {"Соб.", ч. I, ст. III.}, "Сокращение катехизиса честного человека" {Ibid., ст. VI.}, "О истинном благополучии" {"Соб.", ч. III, ст. III.}, "Искреннее сожаление об участи издателей "Собеседника" {Ibid., ст. XIV.}, "Вечеринка" {"Соб.", ч. IX, ст. VII.}, "Путешествующие" {"Соб.", ч. XI, ст. IX.}, "Картины моей родни" {"Соб.", ч. XII, ст. V; ч. XIV, ст. X.}, "Нечто из английского "Зрителя"" {"Соб.", ч. XVI, ст. III.}. Все это, впрочем, не более как наше предположение; удачно ли оно или нет - это, может быть, покажет со временем открытие каких-нибудь положительных свидетельств. Что касается до стихотворных произведений, то здесь без положительных данных невозможно даже предположение (58). Из ответов издателей более других заслуживают внимания, по своей обширности: ответ звенигородскому корреспонденту, заключающий в себе обстоятельное рассуждение о воспитании {"Соб.", ч. II, ст. II.}, ответ Иоанну Приимкову "об архангелогородской куме" {"Соб.", ч. X, ст. IV.} и еще обращение одного из издателей к сочинителю "Былей и небылиц" {"Соб.", ч. V, стр. 156-161.}³⁶.

   Несмотря на то, что не можем указать наверное статей самой княгини Дашковой в "Собеседнике", мы тем не менее не задумываемся приписать ей весьма большую долю участия в направлении и характере всего этого издания. Журнал этот был ее задушевной мыслью: она надеялась посредством его действовать на распространение знаний, развитие истинных понятий, на образование самого языка. Более серьезно, нежели все окружавшие ее, проникнутая просвещенными идеями, умея вносить их в самую жизнь, трудившаяся не только для того, чтобы показать свои труды, но и для того, чтобы в самом деле быть полезною для других, она стояла гораздо выше современного ей русского общества. Странно себе представить молодую девушку того времени, проводившую ночи в чтении потрясающих произведений, от которых были тогда в волнении умы всей Европы. Еще труднее поверить, что эта пятнадцатилетняя девушка в непродолжительном времени расстраивает свое здоровье сильным умственным напряжением, размышляя о том, что ею прочитано {См. "Москвитянин", 1842, No 1, стр. 101-104.} да вот ее для развлечения везут в столицу. Здесь она пристает к каждому иностранцу, надоедает каждому путешественнику, которого увидит, расспрашивая их о других странах, и потом их ответы сравнивает с тем, что видит у себя пред глазами. Это в ней рождает непреодолимое желание путешествовать. Наконец она достигает осуществления своих желаний. Она видит Европу, посещает Дидро, Вольтера, проводит время в задушевных разговорах с этими знаменитостями Европы, столь дорогими ее сердцу еще по воспоминаниям детских чтений (59). С обильным запасом мыслей и знаний, с просвещенною любовью к родине, с желанием служить ей на поприще общественной жизни возвращается она в Россию, и здесь встречают ее назначения, которые заставляют ее трудиться на поприще ученом и литературном. В этом деле княгиня Дашкова могла сделать много полезного, как по своей обширной начитанности и развитому уму, так и потому, что здесь не могли ее встретить интересы, которые бы заставили ее изменить честности и правоте своих стремлений. Она, конечно, не была идеальною женщиной: намерение возвысить своего сына вместо Потемкина, навлекшее на нее столько зла и столько порицаний, доказывает, что и она поддавалась внушениям житейских расчетов. Но самая неудача в этом деле, вместе с некоторыми другими биографическими данными, свидетельствует, что Дашкова была не совсем ловкий придворный и имела нечто священное в сердце своем, чем не могла жертвовать влечению грубого эгоизма. Ее чистое направление выразилось в литературе уже самым выбором переводов с французского и английского, которые помещены ею в "Трудах Вольного российского собрания"³⁷. Такое же направление отзывается и в тех статьях, о которых мы сказали, что можно приписать их Дашковой. Эти статьи сильно вооружаются против того, что вообще есть низкого, гадкого в человеке и что особенно распространено было в некоторых слоях русского общества того времени,- против двоедушия, ласкательства, ханжества, суетности, фанфаронства, обмана, презрения к человечеству. Эти статьи отрадно читать и ныне: через семьдесят лет еще можно угадывать правдивость, меткость, благородную энергию этих заметок. Видно, что эта сатира бескорыстная, не руководившаяся ничем, кроме желания добра. Так, например, в "Послании к слову так", написанном прозою и стихами, сильно поражается ласкательство, и нельзя не сознаться, что примеры выбраны очень хорошо.

   Автор пишет:

  

   Лишь скажет кто из бар: учение есть вредно,

   Невежество одно полезно и безбедно.

   Тут все поклонятся: и умный, и дурак,

   И скажут, не стыдясь: "Конечно, сударь, так".

  

   Клир скажет, например, что глупо Марк {*} считал,

   Когда сокровища свои он продавал,

   Когда он все дарил солдатам из чертогов,

   Хоть тем спасал народ от тягостных налогов.

   Клир пустошь говорит; но тут, почтенья в знак,

   Подлец ему кричит: "Конечно, сударь, так".

  

   Невежда, нарядясь в кафтан золотошитый,

   Смышляет честь купить, гордится подлой свитой;

   Хоть чести не купил и мыслит в том не так,

  

  Дурак прискажет: "Так".

   {* Марк Аврелий.}

  

   Такальщики всегда подлы; но, говорит автор,

  

   Но самые и те, которым потакают,

   Не лучше чувствуют, не лучше рассуждают.

   Кто любит таканье и слушает льстеца,

   Тот хуже всякого бывает подлеца.

  

   А между тем льстецов награждают, тогда как умные всегда обойдены:

  

   Другой пускай дурак,

  

  Но, говоря все так,

   Он чин за чином получает

   И в карты с барами играет;

   А тот в передней пусть зевает

   За то, что он не льстец,

  

  Не трус и не подлец {*}.

   {* "Соб.", ч. I, стр. 45-24.}

  

   Это "Послание к слову так" возбудило толки. В III книжке "Собеседника" помещено весьма грубое письмо от защитника Клировых мыслей. Автор этого письма говорит о Клире как о лице хорошо ему известном и оправдывает его отзыв о Марке Аврелии; в заключение же говорит с огорчением: "Критики, а особливо вмешивающиеся в дела политические, которых не знают ни малейшей связи, всегда будут иметь прекрасное поле рассыпать свои рассказы" {"Соб.", ч. III, стр. 42.}. Издатели замечают на это, что "он не знает, может быть, кто они таковы, и что письмо это помещается для того, чтобы публика сама могла судить, сколь мало благопристойно предложенное сочинение, которое если не послужит к удовольствию читателей, то, конечно, служить может образцом неучтивости" {"Соб.", ч. III, стр. 45.}. "Впредь же мы будем помещать только учтивые критики",- говорят издатели.

   Этим письмом, вероятно, вызван "Ответ от слова так", несомненно сочиненный в самой редакции. В нем находим обращение к сочинительнице "Послания к слову так", чем еще подтверждается наше мнение о том, что его писала Дашкова {Ibid., стр. 146.}. Здесь рассказывается о разных лицах, которые обижались намеками этого послания, узнавали себя в вымышленных именах, вступались за Клариссу, Клира и пр., так что "по речам их казалось, будто все стихотворцами употребленные имена им весьма знакомы". Впрочем, вы их не опасайтесь,- говорит слово "так" автору,- они ничего не осмелятся сделать вам, потому что

  

   Кто любит таканье, находит в лести вкус,

   Того душа подла; во всех делах он трус;

   Наедине всегда тот за себя бранится,

   А в публике всем льстит, с злодеями мирится {*}.

   {* Ibid.}

  

   Это имели, кажется, в виду издатели "Собеседника" постоянно, во всех трудах своих. Они были в таком положении, что нечего было им бояться, и притом княгиня Дашкова, которая все-таки была главною распорядительницею журнала, глубоко была проникнута, как мы сказали уже, просвещенными и благородными стремлениями. Сама императрица всегда старалась показывать просвещенную терпимость в деле литературы, сдерживая только те порицания и обличения, которые казались ей несправедливыми или опасными. В одном письме к издателям "Собеседника" сказано: "Держитесь принятого вами единожды навсегда правила: не воспрещать честным людям свободно изъясняться. Вам нет причины страшиться гонений за истину под державою монархини,

  

   Qui pense en grand homme et qui permet qu'on pense" {*}.

   {* Epitre de Voltaire a Catherine II (Послание Вольтера к Екатерине II - фр. ("Соб.", ч. III, стр. 154)).}

  

   Таким образом, все свободно могли говорить правду о пороках общества и находили себе приют в "Собеседнике". Из свидетельства самого журнала мы знаем, что в редакцию "присылались с легкою и тяжелою почтою из всех концов России огромные кучи разнообразного вранья" и что выбор был затруднителен для издателей {"Соб.", ч. III, стр. 149.}. Поэтому в составе книжек, в помещении таких именно, а не других статей, мы должны видеть, собственно, участие вкуса и направления издателей, в особенности когда имеем дело со статьями неизвестных авторов, принадлежащими, может быть, лицам, близким к редакции. Соображая все это, мы не отделяем особенно тех статей, которые приписываем самой княгине Дашковой, а будем рассматривать их вместе с другими неподписанными, а иногда даже и подписанными произведениями, имеющими тот же характер, и будем следовать порядку разных предметов, которые рассматриваются в этих статьях. Кроме "Послания к слову так" и кратких заметок в других статьях, сильную тираду против ласкательства находим в статье: "Моя записная книжка" {"Соб.", ч. XIII, ст. IV.}. Здесь передается мнение одного человека, которого приятель называет мизантропом. Вот это мнение: "Вельможа, украшенный титулами и чинами, более ни о чем не помышляет, как сохранить только ту пышность и великолепия, которые его окружают, и удовольствовать свои страсти, какими бы средствами то ни было. Не погнушается он унижать себя всячески пред вышними, дабы иметь после удовольствие оказывать равномерную гордость низшим, а те, подражая его примеру, льстят его высокомерию, для того чтобы удовольствовать собственные свои пристрастия. Богатства и чины, будучи первым предметом желаний ваших, препятствуют вам почитать природные дарования, дабы приобрести благосклонность вельможи, каким ласкательствам, каким низкостям не должно себя подвергнуть? Потому-то не те занимают места, которые своим дарованием и знанием удобны ко исполнению, но те, которые имели случай, способность и терпение приобрести себе покровителей" {Ibid., стр. 38-39.}. В других статьях говорится нередко с насмешкою о разных милостивцах, а в статье "Картины моей родни" {"Соб.", ч. XI, ст. V.} выведена тетушка, которая говорит: "Кто родню забывает, а особенно знатную, в том нет уже божией благодати", и за то, что племянник редко ездит к ней покланяться, называет его "беззаконником и даже антихристом".

   Все это такие черты, которые и доныне не утратили своего значения. Они резко характеризуют те грубые понятия, тот жалкий образ поведения, который произошел у нас от смешения старинного невежественного барства с новым чиновничеством. Как во всем почти, у нас тогда и в этом деле обратили внимание только на внешность. Перестали гонять собак и жиреть в бездействии в глуши деревень своих, стали служить дворяне со времен Петра I; но чувство долга, сознание того, что они обязаны именно служить, а не считаться на службе, и служить для того, чтобы быть полезными отечеству, а не для своих выгод,- это сознание было еще недоступно даже большей части вельмож того времени. Службу считали средством для получения чинов, для приобретения богатства, и потому вместо того, чтобы служить, все только прислуживались, а потом, выбравшись в люди, сами начинали важничать и требовать, чтобы пред ними унижались другие. И выслужившийся вельможа пускался опять в древнее барство, только менее, чем прежде, простодушное, а более требовательное и нахальное. Против этого тщеславия внешними отличиями "Собеседник" тоже бросил мимоходом несколько слов, показывая, как они ничтожны и как часто бывают незаслуженны.

   С благородным жаром говорит об этом Фонвизин в письме своем по поводу ответов на его вопросы. "Мне случалось по земле своей поездить,- говорит он.- Я видел, в чем большая часть носящих имя дворянина полагает свое любочестие. Я видел множество таких, которые служат или паче занимают места в службе, для того что ездят на паре. Я видел множество других, которые пошли тотчас в отставку, как скоро добились права впрягать четверню. Я видел от почтеннейших предков презрительных потомков,- словом, я видел дворян раболепствующих" {"Соб.", ч. V, стр. 146.}. В "Челобитной российской Минерве" Фонвизин так же резко говорит о многих вельможах, которые, "пользуясь высочайшей милостию, достигли до знаменитости, сами не будучи весьма знамениты, и возмечтали о себе, что сияние дел, Минервою руководствуемых, происходит якобы от искр их собственной мудрости, ибо, возвышаясь на степени, забыли они совершенно, что умы их суть умы жалованные, а не родовые, и что по штатным спискам всегда справиться можно, кто из них и в какой торжественный день пожалован в умные люди". Подобную заметку находим в статье "Путешествующие" {"Соб.", ч. XI, стр. 126.}. "Многие из знатных и богатых,- говорит автор,- мыслят, что если кто не причастен благ слепого счастья и щедрот Плутуса, тот недостоин с ними сообщения; а те, которые уже совсем в бедном состоянии, те им кажутся не имеющими на себе подобного им человечества" {Ibid.}. Пример тому, как достигается эта знатность, представляет нам злая сатира: "Повествование глухого и немого" - в IV части "Собеседника".- "Сосед наш,- там сказано,- имел у двора ближнего свойственника и нелицемерного друга. Сия знаменитая особа был дворцовый истопник Касьян Оплеушин, получивший свое прозвище по данной ему от гоффурьера оплеухе за то, что однажды печь закрыл с головнею. Я думаю, однако ж, и всегда был того мнения, что гоффурьер поступил на сию крайность, последуя более своему первому движению, нежели правосудию, ибо Оплеушин был такой мастер топить печи, что те, для которых он топил, довели его своею протекциею и до штаб-офицерского чина" {"Соб.", ч. IV, стр. 125.}.

   Люди, получавшие чины и места таким образом, не могли бескорыстно исполнять своих обязанностей, и оттого между чиновниками господствовали продажность, плутовство, приказные увертки, направленные к преступному искажению для своих выгод существующих законов. Это обстоятельство тоже не укрылось от сатирической наблюдательности сотрудников "Собеседника", и в нем встречаем несколько горячих нападков на корыстолюбие, несколько резких картин, представляющих нам, как велико было зло в это время. В "Записной книжке" рассказан следующий случай. Автор заезжает к соседу своему Аггею и застает у него какого-то капрала, которому сосед рассказывает, что он, капрал,- законный и правильный наследник пятидесяти душ крестьян; но, прибавил он, "понеже ты человек неимущий и не знающий законов, то я, сжаляся на твое состояние, соглашаюсь у тебя купить сие имение, и ежели ты дашь мне на оное купчую, то сначала даю тебе 50 рублей, а ежели выхлопочу дело, то еще 100 прибавлю. Нововыисканный сей наследник, который и сам не знал своего благополучия, благодарил ему и обещал купчую совершить. Я не налюбовался на великодушие моего соседа, который сими способами нажил уже изрядное имение". Затем приходит один приказный и показывает, как вывел он родословную какого-то Елисея, который уступает пустошь соседу Аггею, и доказал, что Елисей, "по мужескому колену двоюродного его брата внучатный племянник". "Ничего нет легче,- прибавляет он,- как вывести оное в родословной и показать его законным наследником, хотя, между нами будь сказано, и есть правильнее его наследники, но они об этой земле совсем не знают, и нам легко будет их утаить или написать мертвыми; когда же купчая совершится и они про то сведают, то пусть просят и отыскивают законным порядком, а между тем как в справках и выписках пройдет лет десятка два-три, то можете вы весь лес вырубить и продать, а луга отдавать внаем и ежегодно получать с них втрое больше доходу, нежели вы за всю сию дачу заплатите" {"Соб.", ч. XIII, стр. 29-31.}.

   Подобные вещи делались в Петербурге. О том, что происходило в провинциях, дают понятие следующие строки из IV части "Собеседника": "Другой сосед наш был титулярный советник Язвин, знаменитого подьячего рода. Он купил воеводское место в Кинешме за 500 рублей, т. е. за тогдашнюю обыкновенную таксу воеводских мест средних городов. Всякое время имеет свои чудеса. Ныне часто деревни в города обращаются; тогда нередко города преображались в деревни. Город Кинешма подпала под сей несчастный жребий. Лишь только Язвин в него прибыл, казалось, что в него сама язва ворвалась. В первое еще лето его благополучного воеводствования уже во всем уезде богатии обнищаша и взалкаша. В два года опустошение сделалось в том крае всеобщее; наконец услышано стало моление убогих, и на смену Язвина прислан был из Петербурга воеводою коллежский асессор Исай Глупцов. Между тем Язвин купил деревню в нашем соседстве и в нее переселился" {"Соб.", ч. IV, стр. 129 ("Повествование глухого и немого").}. Замечательно, что здесь не оставлена без внимания эта последняя черта, характеризующая ловкость тогдашних плутов увертываться из рук правосудия. Казалось бы, правительство увидело бесчестные поступки воеводы, признало его недостойным оставаться при прежней должности, и за все его преступления он должен понесть заслуженное наказание; но нет! он выходит в отставку и преспокойно переселяется в грабежом приобретенную деревню наслаждаться наворованным добром. К сожалению, нельзя не заметить, что эта черта подмечена слишком верно. Конечно, не без намерения также сказал автор, что на место Язвина прислан был Глупцов. Это напоминает стихи из сатиры Капниста:

  

   Куда ни кинь, так клин: тот честен, так глупец;

   Другой умен, так плут, ханжа, обманщик, льстец {*}.

   {* "Соб.", ч. V, стр. 162.}

  

   В сатире этой, не пользующейся у нас известностью, которой бы заслуживала и из которой поэтому я решился сделать несколько выписок, находим также несколько стихов против взяток. Автор говорит о своем приятеле Драче:

  

   Драч совесть выдает свою за образец,

   А Драч так истцов драл, как алчный волк овец.

   Он был моим судьей и другом быть мне клялся;

   Я взятки дать ему, не знав его, боялся;

   Соперник мой его и знал и сам был плут,

   Разграбя весь мой дом, призвал меня на суд.

   Напрасно брал себе закон я в оборону:

   Драч правдой покривить умел и по закону.

   Тогда пословица со мной сбылася та,

   Что хуже воровства честная простота:

   Меня ж разграбили, меня ж и обвинили

   И вору заплатить бесчестье осудили.

  

   Любопытна также следующая заметка в XII-й части "Собеседника": "Дядя мой мешался в ученость и иногда забавлял себя чтением древней истории и мифологии, оставляя указы, которые он читал не для того, чтобы употреблять их оградою невинности, но чтобы, силу ябеды присоединяя к богатству своему, расширять своего владения земли, что он весьма любил,- и для того-то любил паче всего читать римскую историю. Насильственным завладением чужого находя он великое сходство в себе с Римскою империею, почитал потому себя древним римлянином" {"Соб.", ч. XII, стр. 19 ("Картины моей родни").}.

   Не приводим здесь нескольких мелких заметок о том же предмете, потому что и из приведенных, кажется, можно хорошо видеть, как живо, умно и смело нападал "Собеседник" на сутяжничество и взяточничество, и из этих нападений можно заключать, как сильно распространен был у нас этот порок. Не удивительно, что многие сердились и восставали на издателей за подобные обличения; но они имели тогда щит, отражавший все нападения. Сама императрица ободряла сатириков своим примером, и они умели этим воспользоваться. Замечательно, что, несмотря на всю силу и едкость некоторых статей "Собеседника", на них нет жалоб порочных людей, которые себя в них узнавали; но зато очень много помещалось в "Собеседнике" писем, в которых разные лица жаловались на "Были и небылицы", осмеявшие их. Видно, что редакция, зная автора их, недоступного никаким осуждениям, нарочно помещала подобные письма в своем журнале, чтобы таким образом оградить от нареканий и свой образ действия в этом случае.

   Обличая плутовство и корыстолюбие чиновников, "Собеседник" преследовал и всякий обман, всякий нечистый поступок, приносящий вред материальному благосостоянию ближнего. Особенно подвергались его негодованию люди, не платящие долгов своих и мотающие на чужой счет. Во II книжке напечатано коротенькое письмо г. Редкобаева, который просит издателей "написать что-нибудь такое, что бы принудило молодчиков, да и родителей их, платить долги" {"Соб.", ч. II, стр. 54.}. В ответ ему говорится, что действительно не платить долгов нечестно и что притом это вредит торговле, потому что купцы, по необходимости, пропавшие суммы в долгах наверстывают на покупателях, возвышая цену на товар. Вслед за тем напечатана статья под заглавием: "Покорно прошу прочесть", в которой рассказывается история одного человека, который разорился для своего милостивца, был им принимаем как свой и долго пользовался его ласками. Но когда дело пришло до платежа денег и разорившийся клиент напомнил ему о деньгах, которые тот должен был заплатить, то милостивец запер для несчастного свои двери и оставил его на произвол кредиторов, которые захватили все его имение и пустили его по миру. Другой несчастный, замешанный в эти же долги, попал в тюрьму и приговорен был к ссылке; но, заключает бедняк рассказ свой, "великодушие общего нашего милостивца, большого боярина, участь его облегчило. Он взял его на выкуп и возмечтал, что он тем долгу человеколюбия и правосудия удовлетворил совершенно" {Ibid., стр. 64.}.

   В IX части "Собеседника" помещены "Записки разнощика", который описывает, как он собирал долги свои. "Обходив несколько домов для сбора должных мне денег, в ином завтраками отпотчевали, в другом отослали до будущего понедельника, в третьем не доложили госпоже за болезнию, которая приключилась ей от того, что птичка ее вылетела из клетки и любимая собачка переломила ножку; одним словом: вместо трехсот рублей, которые считал я тот день получить, тринадцать рублей мне отдал тот из должников моих, который бы скорее извинен был в неисправности, ибо он всех прочих беднее" {"Соб.", ч. IX, стр. 10.}.

   Вообще всякий обман, предательство, вероломство встречали сильное обличение в "Собеседнике". Этого касаются отчасти даже "Были и небылицы"; но гораздо сильнее говорят против того другие статьи. В XIV части помещен целый рассказ "Клеант", в котором выведен человек, обманывавший своего друга ложною преданностью и между тем клеветавший на него.

   В сатире Капниста есть стихи:

  

   Злохват бежит ко мне, прижав к груди, целует

   И благодетелем и другом именует,

   Клянется, что он всем пожертвовать мне рад,

   И клятвами острит коварной злобы яд.

   Он рвется, мучится, отчаяньем мятется,

   Пока конца моей он жизни не дождется {*}.

   {* "Соб.", ч. V, стр. 166.}

  

   В IV части находим общее обвинение; отец говорит сыну: "я испытал, что обращение светское и служба за собою влечет предательство, ухищрения, зависть, злоключения и самое умерщвление духа" {"Соб.", ч. IV, стр. 116.}.

   Видно, что, в самом деле, понятия об истинной чести и честности были весьма мало тогда развиты в нашем обществе: иначе трудно объяснить себе такое невольное обвинение, особенно в устах отца, поучающего сына своего на путь жизни.

   Как самый отвратительный вид двоедушия, ханжество и пустосвятство также вызвали порицания и насмешки в "Собеседнике". Нельзя не сказать, что насмешки эти очень удачны и остроумны. В них схвачены черты очень резкие и в самом деле поразительные. Например, в "Повествовании глухого и немого" честный воевода Язвин характеризуется еще следующею чертою: "Однажды украл он из нашего табуна 12 лучших лошадей и на другой день со всею своею окаянною семьею на тех же краденых конях отправился в Ростов богу молиться" {"Соб.", ч. IV, стр. 129.}.

   В "Картинах моей родни" постная тетушка хвалит своего брата за то, что он не жжет восковых свеч дома. "Уж ныне люди до чево дошли,- говорит она,- что не только равняются, но хотят перевысить иконы. Я и им, светам, по разбору ставлю. Иные у меня белого (воска) и в праздники не видят, а и желтым так же таки пробавляются". Эта богомольная старушка оказывает особенное расположение одному племяннику, который "заслужил сие равною с ней охотою замаливать то, что вместе согрешат, а после опять нагрешить, чтоб иметь удовольствие замаливать" {"Соб.", ч. XIV, стр. 164, 166.}. Эта же почтенная старушка старается поддержать гнев своего брата на слуг, "несмотря на то, что она лишь с церкви от вечерни приехала" {"Соб.", ч. XII, стр. 22.}. Эти слова замечательны для нас потому, что они показывают в авторе статьи светлый взгляд на истинное благочестие. Не в исполнении пустых обрядов, но в чистой любви к человечеству поставляется здесь угождение богу. И мысль не случайно попадается здесь. Она встречается очень во многих статьях "Собеседника", и почти в каждой книжке можно найти или положительное провозглашение обязанностей человеколюбия и сострадания, или сильное обличение жестокосердия, презрения к ближним и грубых проявлений эгоизма. Не представляя рассуждений "Собеседника", возьмем несколько отрывков, которые могут дать понятие о лицах, какие описаны в нем и какие, конечно, бывали у нас в то время.

   В первой же книжке "Собеседника" помещена статья "Приятное путешествие", в которой рассказывается, между прочим, следующий эпизод. К одному богачу, во время богатого обеда в его загородном доме, является бедная женщина, которой муж был благодетелем этого богача. Увидав ее в окошко, хозяин начал роптать на беспокойство, которое ему причиняют бедные люди. Когда же она пришла, то он на все мольбы о помощи ей и малолетним детям ее отвечал сухо, что помочь ей не может, что издержки его и без подаяния велики. Таким образом, отказав ей, он еще оскорбил ее названием нищей, замечает автор. "Преисполненный омерзением, автор вышел и уже к недостойному тому богачу более не возвращался" {"Соб.", ч. I, стр. 49-52.}. Затем следует еще несколько резких обличений на бездушных богачей. Несколько таких выходок есть также в статье "Путешествующие" {"Соб.", ч. XI, ст. IX.}, при рассказе одного подобного случая. Какой-то несчастный, будучи в Лондоне, обратился здесь к своему министру, в надежде, как у земляка и человека, найти у него прибежище; но "знатный мой, ополчася своим величием, бедняка и до лица своего не допустил". Бедняк принужден был наняться в матросы на одном судне, чтобы иметь возможность возвратиться в отечество {Ibid., стр. 127-129.}.

   В XIII части есть статья "Приключение", которой содержание состоит в том, что проезжему, заблудившемуся в пути, встречается барин, возвращающийся с охоты, и на просьбу о помощи отвечает: "Мне не до вас: я, право, не ужинал, так спешу домой". Потом встречается дровосек и приглашает проезжего к себе в избушку {"Соб.", ч. XIII, стр. 130-135.}. Это опять дает повод автору к нескольким горячим словам обличения. В IV части выведена еще любопытная личность майора Щелчкова "из солдатских детей, по жене разбогатевшего". "Лучшая его в деревне забава состояла в том, чтобы, выбрав сильных мужиков, ставить их на колени и щелкать по лбу. Он в сем искусстве так отменно был силен, что во всем его селе не было лба, у которого бы он одним щелчком не отшибал памяти" {"Соб.", ч. IV, стр. 124.}. Этот человек делал что хотел в уезде, и на него не было никакого суда: "ибо воевода и с приписью подьячий, с женами и детьми, были не что иное, как твари, питавшиеся от крупиц, падающих из майорского дома". Кто знает нравы нашего общества того времени, особенно провинциального, тот оценит справедливость и грустное значение этих заметок.

   Но ни на что не обращалось в "Собеседнике" стольких преследований, как на легкое поведение тогдашних женщин и на слепое пристрастие ко всему французскому. По заметкам современников, по целой литературе екатерининского времени мы знаем, как распространены были действительно эти недостатки в тогдашнем обществе (60). И это было великое дело - восстать на пороки сильные, господствующие, распространенные во всех классах общества, начиная с самых высочайших, и чем выше, тем больше, по крайней мере в отношении к первому. Смотря на эту сильную, настойчивую борьбу с главнейшими недостатками эпохи, нельзя с сожалением не припомнить нашей литературы последнего времени, которая большею частию сражается с призраками и бросает слова свои на воздух, которая осмеливается нападать только на то, что не простирается за пределы какого-нибудь очень тесного кружка или что давно уже осмеяно и оставлено самим обществом. Это тем более досадно, что с нынешними своими средствами она могла бы сделать гораздо больше для общества, нежели в то время, когда она сама еще едва выходила из пеленок (61).

   Резкость и бесцеремонность выражений, в которых описывается в "Собеседнике" тогдашний разврат, может показаться странною и неприятною для утонченных нравов нашего времени, которые позволяют делать некоторые вещи, но не позволяют говорить о них. Принимая в уважение это обстоятельство и не видя надобности приводить доказательства на столь общеизвестный предмет, мы удержимся здесь от выписок из статей, в которых особенно резко изображаются отношения тогдашних женщин к мужьям и пр. В каждой книжке "Собеседника" можно найти непременно насмешливое описание какой-нибудь четы, или госпожи с господчиком, или просто госпожи, излагающей свои понятия об этом предмете. Есть также несколько эпиграмм, в которых все остроумие вертится на слове рогатый. Вот, например, одна для образчика:

  

   Филинт искал купить хорошую картину,

   Изображающу рогатую скотину;

   Он в лавку только лишь ступил,

  

  То зеркало купил {*}.

   {* "Соб.", ч. III, стр. 38.}

  

   До какой степени доходило расстройство всех семейных отношений, можно видеть из нескольких стихов в "Послании к слову так". Здесь жена просит мужа позволить ей помахать (техническое слово тогдашнего времени) для того,

  

   Чтоб свету показать, что мы живем по моде.

  

   Муж по моде потакает ей, и она продолжает:

  

  

  Mon coeur tres oblige {*},

   Ведь верность наблюдать, конечно, prejuge? {**}

   И верность в женщине не глупости ли знак?

   Тут муж ей говорит: "Так, маменька, так, так" {***}.

   {* Я очень признательна (фр.).- Ред.

   ** Предрассудок (фр.).- Ред.

   *** "Соб.", ч. III, стр. 31.}

  

   В этой же части помещено будто бы полученное издателями письмо от одной дамы, жалующейся на своего мужа, который не дает ей махать. "У него такие идеи премудреные,- говорит она,- он совсем не слушает резону, а еще умным человеком считается. Я ему тысячу примеров насказала, да он мне отвечает теми же глупостями. Я не знаю, что мне с ним делать. Он, конечно, видит, что в хороших сосиететах за порок не почитают махать от скучных мужей и что, напротив, таких женщин везде хорошо принимают; а ежели бы маханье было порок, то бы, всеконечно, их в хороших домах не ласкали. Но со всем тем муж мой все при старых каприсах остается" {"Соб.", ч. I, стр. 84, 85.}.

   Таким образом, видно, что разврат вошел в обычай, в моду и даже считался признаком образованности. Многие тогда не женились только потому, что "c'est chi bon ton {Это хороший тон (фр.).- Ред.} - быть холостым", как сказано в другой статье {"Соб.", ч. II, стр. 20.}. Следовательно, моде этой подражали равно мужчины и женщины.

   В "Собеседнике" есть несколько статей, собственно посвященных этому предмету. Таково письмо, из которого приведена выписка {"Соб.", ч. I, ст. XVI.}, "Исповедание жеманихи" {"Соб.", ч. VIII, ст. XII.}, "Прогулка" {"Соб.", ч. VI, ст. XV.}, "Маскарад" {"Соб.". ч. XI, ст. XVII.}. Кроме того, много заметок рассеяно мимоходом в других статьях. Даже "Были и небылицы", в которых никак нельзя ожидать рассказов о подобных предметах, касаются их нередко {"Соб.", ч. II, стр. 150-154; ч. V, стр. 142-145; ч. VII, стр. 130-133.}. Впрочем, нельзя не отличить в этих нападениях двух сторон: одна - на самое дело,- и это насмешки, очень невинные и снисходительные; другая - на те средства, которыми хотят привлекать к себе,- на щегольство, прикрасы личные и пр. Эти нападения жестокие и нещадные. Видно, атмосфера до того была заражена, что даже лучшие люди не могли вполне понять гадости самого порока и смотрели на него как на вещь очень обыкновенную и неважную в сущности, заслуживающую порицания только смотря по форме, в которой она проявляется. Из всех статей "Собеседника" видим, что тогда разврат женщин осуждали только с одной точки зрения - за то, что здесь находили обман. Сущность же дела казалась очень милою, привлекательною и вовсе не беззаконною. Доказательств можно найти тысячу в литературе того времени: в сочинениях Державина, Богдановича, Фонвизина, Майкова, Екатерины и пр., даже в статьях "Собеседника", даже в тех самых статьях его, которые вооружаются против "развращения". В первой книжке "Собеседника" помещена идиллия "Вечер", в которой рассказывается встреча пастуха вечером в роще со спящею, разметавшеюся пастушкою {"Соб.", ч. I, ст. V.}³⁸. Идиллия эта не отличается большою скромностию и напоминает Богдановича в сцене задуманного самоповешения Душеньки. Вероятно, это и нравилось тогда. Каковы были требования тогдашних барынь от мужчины, видно отчасти из одного намека в "Записной книжке". Две женщины восхищаются одним молодым человеком, и на вопрос: что они нашли в нем хорошего? - одна отвечает: "Ах, неужто ты этого не приметила? Посмотри, пожалуй, какой рост!.." "Он головою выше моего мужа",- пресекла другая {"Соб.", ч. XIII, стр. 23.}. Взгляд на самую любовь был совершенно чувственный. Вот, например, для доказательства начало оды "К любви", из "Собеседника":

  

   О ты, что чувства в нас питаешь,

   Томишь и услаждаешь кровь,

   Приятну страсть в сердца вливаешь,

   О ты, божественна любовь... {*}

   {* "Соб.", ч. IV, стр. 174.}

  

   Смотря на любовь как на волнение крови, конечно нельзя было иметь строгого взгляда на семейную нравственность.

   Но корень всему злу было французское воспитание, и на него-то обращена большая часть самых ожесточенных нападений. Причина этого настойчивого преследования объясняется отчасти тем, что тогдашнее волнение умов во Франции грозило многим и в политическом отношении, отчасти же и тем, что княгиня Дашкова, понимавшая истинную сущность дела, естественно должна была негодовать, видя, как русские люди, знакомясь с литературой и нравами Франции, перенимали самое пустое, самое глупое, самое ничтожное, не обращая внимания на то, что составляло действительное сокровище, что могло в самом деле образовать и облагородить человека. Эти две причины, до некоторой степени противоположные, если рассмотреть их внимательно, произвели, однако ж, одно следствие: осмеяние пустого подражания французам (62). В этих насмешках попадается несколько характерных черт, которые могут служить любопытным выражением нравов того времени.

   Иметь учителя француза или мамзель француженку считалось необходимым в порядочном семействе. Автор статьи "О воспитании" говорит: "Нередко случалось слышать, особливо в замоскворецких съездах или беседах: "Что ты, матушка, своей манзели даешь?" - "Дарага, проклятая, дарага! Да что делать! хочется воспитать детей своих благородно: 180 руб. деньгами, да сахару по 5 и чаю по одному фунту на месяц ей даю".- "И, матушка, я так своей больше плачу: 250 руб. на год да домашних всяких припасов даю довольное число. Правду сказать, зато она уже моет кружево мое и чепчики мне шьет, да и Танюшу выучила чепчики делать. Нынче, матушка, уж и замуж дочери не выдашь, коли по-французски она говорить не умеет, а ведь постричь ее нельзя же. Как быть! Да я и сама таки люблю французское благородство и надеюсь, что дочь моя в грязь лицом не ударит" {"Соб.". ч. II, стр. 16.}. При таком воспитании, при таких руководителях с первых лет жизни основательного образования, разумеется, нельзя было и ожидать. И вот выходили молодая девушка или молодой человек с презрением к отечеству, с беспредельным благоговением ко всему французскому, с легкой головой, с пустым сердцем - словом, нечто вроде соллогубовского Ивана Васильича с своей матушкой³⁹. У девушки тотчас является желание иметь petite sante {Развлечения (фр.; идиоматический оборот, буквально: здоровьице).- Ред.} и тратиться свыше состояния на французские накладки, шпильки и булавки. Об этом много говорится в "Собеседнике" и в статье "О воспитании" и в других, например в "Письме некоторой женщины" {"Соб.", ч. I, ст. XVI.}, при котором есть даже примечание издателей, подсмеивающееся не над безнравственностью его, а над тем, что в нем много французских слов. То же есть в "Записной книжке" сначала {"Соб.", ч. XIII, стр. 19-22. }, в "Подражании английскому "Зрителю"" {"Соб.", ч. XV, ст. VI.}, в &quo