Григорьев Аполлон Александрович - Лермонтов и его направление.

  

   {* Начиная снова прерванный мною на время рядъ статей о "развитiи идеи народности въ нашей литературѣ со смерти Пушкина и до настоящей минуты" я считаю необходимымъ напомнить нумера "Времени" за 1861 годъ: II, III, IV и V, въ которыхъ помѣщены статьи: 1) Вступленiе. Народность и литература. 2) Западничество въ русской литературѣ, причины происхожденiя его и силы. 3) Бѣлинскiй и отрицательно-централизацiонный взглядъ. 4) Опозицiя застоя, нѣкоторыя черты изъ исторiи мракобѣсiя.

   Глава о Лермонтовѣ составляетъ непосредственное продолженiе начатаго мною изслѣдованiя.}

  

   Опозицiя застоя не даромъ накинулась съ ожесточенiемъ на Лермонтова при самомъ первомъ его появленiи на литературную арену.

   То была великая художественная сила, которая шла такъ-сказать на помощь къ отрицательному взгляду, узаконивала его неясныя предчувствiя, раскрывала ему новые обширные горизонты.

   Ни опозицiя застоя, ни самъ отрицательный взглядъ незнали еще тогда, да конечно и не могли знать, что эти обширные горизонты, въ сущности только миражъ, что за ними, за этими туманными картинами, поворотъ къ почвѣ, поворотъ къ народности, что въ самомъ Лермонтовѣ готовился по справедливой догадкѣ Гоголя одинъ изъ великихъ живописцевъ нашего быта.

   Инстинктивно-пророческое предвиденiе великихъ поэтовъ - фактъ несомнѣнный, хотя вовсе не мистическiй, а объясняемый стихiйными началами ихъ природы, ея самостоятельными данными, которые, даже и подчиняясь могущественнымъ вѣянiямъ эпохъ, упорно, хотя сначала и смутно заявляютъ свою самостоятельность.

  

   Нѣтъ! я не Байронъ - я другой

   Еще невѣдомый избранникъ,

   Какъ онъ же чуждый мiру странникъ,

   Но только съ русскою душой,

  

   говоритъ о себѣ самъ Лермонтовъ въ одномъ изъ своихъ такъ-сказать кабинетныхъ, домашнихъ стихотворенiй, - и лучшую характеристику едвали можетъ придумать критика.

   Благодаря послѣднему, довольно полному и толковому изданiю всего того, что оставилъ намъ въ наслѣдство этотъ великiй во всякомъ случаѣ, хотя невысказавшiйся даже въ половину духъ, характеристика эта ясна до очевидности.

   Въ ней, въ этой характеристикѣ, двѣ стороны. Поэтъ хочетъ заявить свою самостоятельность - но между тѣмъ, фактъ отъ котораго онъ ее отстаиваетъ, т. е. Байронъ и его влiянiе, явнымъ образомъ его еще безпокоитъ. Съ этимъ громаднымъ фактомъ онъ еще мучительно, болѣзненно борется.

   Борьба была прервана рокомъ въ тотъ самый мигъ, какъ она только переходила въ новый фазисъ. Едва только еще отдѣлался поэтъ отъ мучившаго его призрака, едва свелъ его изъ туманно-неопредѣленныхъ областей, гдѣ онъ являлся ему "царемъ нѣмымъ и гордымъ" въ общежитейскiя сферы, въ которыхъ живетъ и дѣйствуетъ маскированный гвардеецъ Печоринъ, еще онъ неуспѣлъ хорошенько приглядѣться къ пойманному имъ образу, увидать въ немъ комическую сторону, съ которой неминуемо долженъ былъ начаться поворотъ... какъ смерть сразила его.

   Великiй поэтъ является передъ нами еще весь въ элементахъ, съ проблесками великой правды, но еще неуяснившейся нисколько самостоятельности, не властелиномъ тѣхъ стихiй, которыя заключались въ его эпохѣ и въ немъ самомъ какъ высшемъ представителѣ этой эпохи, а еще слѣпою, хотя и могущественною силою, несущеюся впередъ стремительно и почти безсознательно.

   Стремленiя этой силы для насъ теперь уже прошедшее, и какъ всякое прошедшее могутъ быть разъяснены: въ нихъ можемъ мы теперь уловить залоги и проблески самостоятельности, можемъ разгадать даже смыслъ ихъ движенiя, при пособiи послѣдовавшихъ за Лермонтовымъ литературныхъ явленiй, вызванныхъ толчкомъ, который дала его поэтическая сила, но во всякомъ случаѣ самъ онъ для насъ представляется не завершенною, а стихiйною силою.

   Вотъ почему прежде чѣмъ говорить о немъ самомъ безотносительно, необходимо говорить о тѣхъ элементахъ, изъ которыхъ началась его поэтическая дѣятельность.

   Въ Лермонтовѣ, на самый первый, поверхностный взглядъ представляются двѣ стороны. Это: Арбенинъ или Арбеньевъ, какъ онъ названъ въ прозаическомъ отрывкѣ, "Воспитанiе Арбеньева" (я беру нарочно самое первое, юношески-откровенное и рѣзкое выраженiе типа) и "Печоринъ". Внимательное изслѣдованiе поможетъ вѣроятно найти еще и третью сторону, но на первый разъ очевидны только двѣ.

   Арбенинъ (или все-равно: Арсенiй въ "бояринѣ Оршѣ", "Мцыри", и проч.) это необузданная страстность, рвущаяся на широкiй просторъ, почти-что безумная и слѣпая сила, воспитавшаяся въ дикихъ понятiяхъ, вопiющая противъ всякихъ общественныхъ условiй, исполненная къ нимъ ожесточенной ненависти, сила, которая сознаетъ на себѣ "печать проклятья" и гордо носитъ на себѣ эту печать; сила отчасти звѣрская, которая сама въ лицѣ Мцыри говоритъ:

  

   Какъ-будто самъ я былъ рожденъ

   Въ семействѣ барсовъ и волковъ.

  

   Пояснить возможность такого настроенiя души поэта однимъ влiянiемъ музы Байрона, однимъ вѣянiемъ байронизма, нельзя, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ нельзя и отвергнуть того, что Лара коснулся обаянiемъ своей поэзiи, подкрѣпилъ, оправдалъ и толкнулъ впередъ тревожныя требованiя души поэта.

   Байронъ и его влiянiе однимъ словомъ, несомнѣнны, отражаются въ поэтической физiономiи Лермонтова чертами гораздо болѣе рѣзкими, чѣмъ на болѣе гармонической и раньше достигшей самостоятельности натурѣ Пушкина; но самые элементы такого настройства "русской души" поэта могли зародиться только или подъ гнетомъ жизненной обстановки, сдавливающей страстные порывы Мцыри и Арсенiя, или на дикомъ просторѣ разгула и неистоваго произвола страстей, на которомъ выросли впечатлѣнiя Арбенина.

   Вѣдь приглядитесь къ нимъ поближе, къ этимъ туманнымъ, но могучимъ образамъ: - за Ларою и Корсаромъ, проглянетъ въ нихъ можетъ-быть Стенька Разинъ, хотя съ другой стороны несомнѣнно, что Лара и Корсаръ давили воображенiе поэта.

   Не всматриваясь еще заранѣе въ другую сторону лермонтовскаго типа, въ "Печоринѣ", я останавливаюсь на этой сторонѣ и неминуемо долженъ говорить 1) сперва:

  

   а 2) потомъ о романтическомъ броженiи эпохи, котораго полнѣйшимъ и самымъ яркимъ представителемъ, даже завершителемъ является Лермонтовъ.

   Байронъ и байронизмъ какъ общее, и нашъ русскiй романтизмъ какъ особенное - вотъ элементы того Лермонтова, какой намъ остался въ его произведенiяхъ. Чтобы добраться до оригинальности этой физiономiи нужно прежде разсмотрѣть ихъ, эти элементы, слѣдя разумѣется повсюду отношенiе самой натуры поэта къ этимъ элементамъ его эпохи, его обстановки.

  

   Есть большая разница между понятiемъ о Байронѣ его эпохи и нашей, между понятiемъ о немъ его собственнаго отечества и понятiями французовъ, нѣмцевъ и нашими, равно какъ и въ самую эпоху его дѣятельности было различiе между взглядомъ толпы и взглядомъ людей, стоявшихъ съ нимъ въ уровень. Гёте смотрѣлъ напримѣръ на Байрона нѣсколько свысока; онъ изобразилъ его въ "Эйфорiотъ" своего Фауста.

  

   Молодую, необузданно-порывистую и отчасти неразумную, но ничѣмъ не удержимую силу видѣлъ онъ въ немъ, блестящiй метеоръ, разсыпающiйся прахомъ. Замѣчательнѣе же всего, что не Прометеемъ, а юношей, только-что вышедшимъ изъ отрочества, представлялъ себѣ многодумный веймарскiй старецъ этого, въ глазахъ толпы, мужа борьбы съ людьми и съ судьбою, этого мрачнаго скитальца, проклинавшаго свою туманную родину, этого таинственнаго Лару, душа котораго бездонна, какъ бездна, и темна, какъ бездна. Для него, умѣвшаго однако понимать борьбу прометеевскую, создавшаго сатаническiй образъ Фауста, для него, возложившаго въ уста своего Прометея все энергическое чтò человѣческая гордость можетъ сказать о себѣ.

  

   Ich - dich ehren? WofЯr?

   .....................

   Da sitz ich,

   Forme Menschen

   Nach meinem Bilde.

  

   Демоническiй духъ Байрона былъ ясенъ, и ясенъ былъ самъ поэтъ, яснѣе можетъ быть чѣмъ былъ онъ, или просто сказать, чѣмъ хотѣлъ быть для самаго себя; хотѣлъ быть - потомучто слишкомъ хотѣлъ казаться таковымъ толпѣ.

   Нашъ Пушкинъ, которому дано было рости, т. е. быть и отрокомъ, и юношей, и мужемъ, который былъ бы безъ сомнѣнiя и мудрымъ старцемъ, еслибы трагическое начало, тяготѣющее надъ судьбою нашихъ поэтовъ, не пересѣкло нити его теченiя въ самую пору мужества, представлялъ себѣ этого "властителя духа" своего поколѣнiя въ видѣ моря, обращаясь къ сему послѣднему:

  

   Онъ былъ, о море! твой пѣвецъ...

   Твой образъ былъ на немъ означенъ,

   Онъ духомъ созданъ былъ твоимъ,

   Какъ ты, великъ, могучъ и мраченъ,

   Какъ ты, ничѣмъ неукротимъ.

  

   Въ другихъ случаяхъ онъ называетъ его "поэтомъ гордости", ("Какъ Байронъ, гордости поэтъ") и, разумѣя глубоко значенiе его поэзiи, равно какъ и самый ея источникъ:

  

   Лордъ Байронъ прихотью удачной

   Облекъ въ унылый романтизмъ

   И безнадежный эгоизмъ...

  

   ясно видитъ притомъ, какимъ вѣкомъ эта поэзiя вызвана:

  

   Свидѣтелями бывъ вчерашняго паденья,

   Едва опомнились младыя поколѣнья,

   Жестокихъ опытовъ сбирая позднiй плодъ;

   Онѣ торопятся съ расходомъ свесть приходъ,

   Имъ нѣкогда шутить, обѣдать у Темиры,

   Иль спорить о стихахъ. Звукъ новой, чудной лиры,

   Звукъ лиры Байрона едва развлечь ихъ могъ.

  

   Ламартинъ одинъ почти призналъ въ Байронѣ то, чѣмъ Байронъ хотѣлъ казаться, - поэтическаго сатану, и даже подвергъ, въ угоду байроновскому обаянiю, сомнѣнiю вопросъ о томъ, точно ли зло есть зло, и добро - добро?

  

   Toi dont le monde encore ignore le vrai nom,

   Esprit mystêrieux, mortel, ange ou dêmon,

   Qui que tu sois, Byron, bon ou fatal gênie -

   J'aime de tes concerts la sauvage harmonie,

   Comme j'aime le bruit de la foudre et des vents,

   Se mЙlant dans l'orage à la voix des torrents;

   La nuit est ton sêjour, l'horreur est ton domaine,

   L'aigle, roi des dêsеrts dêdaigne ainsi la plaine:

   Il ne veut, comme toi que des rocs escarpês

   Que l'hiver a blanchis, que la foudre a frappês...

  

   Наконецъ любопытно еще отношенiе къ Байрону Жуковскаго и Козлова, поэтовъ не равныхъ между собою по силамъ дарованiй, но такъ-сказать однозвучныхъ; любопытно какъ свидѣтельство могущественнаго влiянiя Байрона на натуры, даже совершенно чуждая мрачнаго байроновскаго настройства, на натуры кроткiя и задумчивыя: влiянiе это указываетъ на одну изъ существенныхъ сторонъ байронова таланта, одну изъ тѣхъ сторонъ, которыми онъ самъ былъ отраженiемъ существенныхъ сторонъ духа человѣческаго. Все что есть мрачно-унылаго, фантастически-тревожнаго, безотрадно-горестнаго въ душѣ человѣческой и что по существу своему составляетъ только крайнюю и сильнѣйшую степень грусти, меланхолiи, суевѣрныхъ предчувствiй и суевѣрныхъ обаянiй, лежащихъ въ основѣ поэзiи Жуковскаго и въ тонѣ таланта Козлова, - все это нашло для себя въ Байронѣ самаго глубокаго и энергическаго выразителя: никто короче его не знакомъ съ мрачнымъ мiромъ однообразно-болѣзненныхъ скорбей, въ которомъ мелькаютъ только

  

   образы безъ лицъ,

   Безъ протяженья и границъ.

  

   Никто не постигъ такъ глубоко всего что есть величаво-унылаго въ развалинахъ, никто незнаетъ такъ хорошо призрачной натуры привидѣнiй, дѣйствiя производимаго на организмъ прикосновенiемъ ихъ длинныхъ мраморно-бѣлыхъ и пронзительно холодныхъ перстовъ ("Явленiе Франчески Альпу"), никто не подмѣтилъ такъ вѣрно и страшно, судорожныхъ движенiй пальцевъ, "невольно бьющихся о чело"; никто не съумѣетъ заставить, какъ онъ, страдать читателя вмѣстѣ съ его Ларой всѣми ужасами безсонной и таинственной ночи. Байронъ великiй виртуозъ на этихъ струнахъ души, виртуозъ, извлекающiй изъ этихъ тревожныхъ струнъ звуки, потрясающiе натуру человѣческую вообще, и потому естественно, что онъ дѣйствовалъ магически на такiя натуры, въ которыхъ особенно развита была чуткость этихъ струнъ.

   Наконецъ, что касается до отношенiй толпы или лучше-сказать мѣщанства къ Байрону, то едвали не яснѣе всѣхъ усмотрѣлъ и поразительнѣе высказалъ всю неправильность, фальшъ и смѣшную сторону этихъ отношенiй нашъ Грибоѣдовъ, заставившiй своего Репетилова разсуждать съ достойными членами его "секретнѣйшаго союза по четвергамъ"

  

   О камерахъ, присяжныхъ,

   О Байронѣ... ну, объ матерьяхъ важныхъ.

  

   Въ самомъ дѣлѣ для свѣтской толпы, французской ли, нашей ли - та и другая равно невѣжествены - тупоумной ли нѣмецкой, Байронъ равно принадлежалъ къ числу "важныхъ матерiй", о которыхъ можно потолковать на досужи, т. е. пережовывать взгляды людей высшихъ, не понимая ихъ.

   Отношенiе къ Байрону собственной его страны опредѣлялось все тѣмъ, что онъ былъ эксцентрикъ и, какъ таковой, не подлежалъ уже никакому дальнѣйшему суду; довольно того, что онъ вышелъ изъ условныхъ орбитъ условнѣйшаго существованiя: онъ могъ быть хуже или лучше того, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, это уже ничего не прибавило и не убавило бы въ его эксцентрическомъ образѣ.

   Таковы различныя отношенiя собственно къ Байрону и къ его таланту. На всѣхъ онъ болѣе подѣйствовалъ такъ-сказать стихiйными своими началами: Гёте видѣлъ нѣчто слѣпое въ необузданной силѣ его таланта; Пушкинъ, поэтизируя эту слѣпую силу, проникалъ разумно въ ея личныя пружины; Жуковскiй и Козловъ сочувствовали великому виртуозу на струнахъ души, имъ также, хотя и не въ такомъ сильномъ строѣ, доступныхъ... Ламартинъ только въ посланiи, изъ котораго приводилъ я отрывокъ, посланiи въ которомъ Байронъ, каковымъ онъ хочетъ казаться, изображается, надобно отдать справедливость, - весьма поэтически, - Ламартинъ только, какъ выразитель въ этомъ случаѣ потребностей цѣлой пресыщенной и вмѣстѣ жадной эпохи, взялъ все на вѣру и притомъ имъ впервые узаконено слѣпое стихiйное начало, байронизмъ, это особое повѣтрiе, особый зловѣщiй и фосфорическiй блескъ, увѣнчавшiй сначала голову Байрона и перелетѣвшiй на нѣсколько другихъ головъ; байронизмъ, которому не подчинялись конечно, но тѣмъ не менѣе глубоко сочувствовали великiе и равные Байрону поэты: Пушкинъ и Мицкевичь; байронизмъ, котораго печать легла и на даровитомъ нѣмцѣ Гейне, превратившись изъ иронiи мрачной и сплинической въ иронiю болѣзненно-ядовитую и полу-нахальную, полу-сентиментальную, и на даровитомъ французѣ Альфредѣ де Мюссе, претворившись у него изъ безотраднаго смѣха въ беззаботно-наглый и вмѣстѣ наивный цинизмъ или въ слезы тоски и стоны искренняго раскаянiя, какъ напримѣръ въ "Confessions d'un enfant du siècle"; байронизмъ воплотившiйся наконецъ и достигшiй крайнихъ предѣловъ своихъ въ яркомъ и могучемъ талантѣ Лермонтова и въ немъ окончательно истощившiйся, ибо дальнѣйшее отношенiе къ байронизму самаго Лермонтова, который былъ

  

   не Байронъ, а другой

   Еще невѣдомый избранникъ,

  

   было бы непремѣнно комическое, а лицо Печорина и такъ уже одной ногой стоитъ въ области комическаго, что и оказалось, когда писатель не безъ дарованiя вздумалъ послѣ Лермонтова повторить этотъ образъ въ лицѣ Тамарина.

   Байронизмъ, какъ нѣкоторое повѣтрiе, выразилъ свое влiянiе двоякимъ образомъ: вопервыхъ онъ пожиралъ страстныя натуры, слѣпо и искренно ему отдававшiяся и искавшiя въ немъ опрагматизованiя своихъ безобразiй, и такое влiянiе ни на комъ не отразилось такъ трагически, какъ на нашемъ безвременно и безплодно погибшемъ даровитомъ Полежаевѣ. Нѣсколько напряжонно, но искренне въ основахъ и чрезвычайно сильно выразилось это влiянiе въ такомъ напримѣръ изображенiи:

  

   Кто видѣлъ образъ мертвеца,

   Который демонскою силой,

   Враждуя съ темною могилой,

   Живетъ и страждетъ безъ конца?

   Въ часъ полуночи молчаливой,

   При свѣтѣ сумрачномъ луны

   Изъ подземельной стороны

   Исходитъ призракъ боязливый...

   ........................

   Вотъ мой удѣлъ, - игра страстей!

   Живой стою при дверяхъ гроба,

   И скоро, скоро месть и злоба

   На вѣкъ уснутъ въ груди моей.

   Кумиры счастья и свободы

   Не существуютъ для меня,

   И членъ ненужный бытiя,

   Не оскверню собой природы...

  

   Нѣтъ никакого сомнѣнiя, что изображавшiй себя такимъ образомъ несчастный поэтъ, какъ ни падалъ онъ, но все-таки много клеветалъ на себя, и въ этой постоянной клеветѣ на себя, въ постоянномъ стремленiи развивать напряжонно-мрачныя стороны души, заключалось все зло байронизма - зло страшное, когда оно оказываетъ свое влiянiе на натуры, подобныя натурѣ Полежаева. Найдя оправданiе, такъ-сказать опоэтизированiе своихъ внутреннихъ тревогъ въ словѣ вождя вѣка, онѣ съ какимъ-то упоенiемъ отдавались стремительному потоку страстей, отдавались наслажденiю страданiя:

  

   Въ моей тоскѣ, въ неволѣ безотрадной,

   Я не страдалъ, какъ робкая жена:

   Меня несла противная волна,

   Несла на смерть, и гибель не страшна

   Казалась мнѣ въ пучинѣ безпощадной.

   И мракъ небесъ, и громъ, и черный валъ

   Любилъ встрѣчать я съ думою суровой -

   И свисту бурь подъ молнiей багровой

   Внимать, какъ мужъ отважный и готовый

   Испить до дна губительный фiалъ.

  

   Было въ самомъ дѣлѣ нѣчто обаятельное въ этихъ самовольно развиваемыхъ страданiяхъ, что-то сладкое и вмѣстѣ лихорадочно-болѣзненное въ этомъ состоянiи духа, что-то безвыходное въ этой тоскѣ, отвергающей даже живительный лучъ свѣта:

  

   Я трепеталъ, чтобъ истина меня,

   Какъ яркiй лучъ, внезапно осѣня,

   Не извлекла изъ тьмы ожесточенья...

  

   Но тяжела была расплата за это болѣзненное сладострастiе сердца, и тяжесть расплаты можетъ быть нигдѣ не высказана съ такою грустью и искренностью какъ въ слѣдующихъ, полежаевскихъ же стихахъ:

  

   Я встрѣчаю зарю

   И печально смотрю

   Какъ кропинки дождя,

   По эфиру слѣтя,

   Благотворно живятъ

   Попираемый прахъ,

   И кипятъ и блестятъ

   Въ серебристыхъ звѣздахъ

   На увядшихъ листахъ

   Пожелтѣвшихъ луговъ.

   Сила горней росы,

   Какъ божественный зовъ,

   Ихъ младыя красы

   И крѣпитъ и роститъ.

   Чтожъ кропинки дождя

   Вашъ бальзамъ не живитъ

   Моего бытiя?

   Что въ вечерней тиши,

   Какъ прiятный обманъ,

   Не исцѣлитъ онъ ранъ

   Охладѣлой души?..

   Ахъ не цвѣтъ полевой

   Жжетъ полдневной порой

   Разрушительный зной, -

   Сокрушаетъ тоска

   Молодого пѣвца,

   Какъ въ землѣ мертвеца

   Гробовая доска...

   Я увялъ и увялъ

   Навсегда, навсегда!

   И блаженства не зналъ

   Никогда, никогда!

   И я жилъ, но я жилъ

   На погибель свою...

   Буйной жизнью убилъ

   Я надежду мою...

   Не разцвѣлъ, а отцвѣлъ

   Въ утрѣ пасмурныхъ дней,

   Что любилъ, въ томъ нашолъ

   Гибель жизни моей...

   ........................

   .................

   Не кропите-жъ меня

   Вы, росинки дождя!

  

   Съ другой стороны байронизмъ, какъ повѣтрiе, выражался въ общежитiи живыми пародiями, заставившими Пушкина спрашивать, даже нѣсколько во вредъ своему герою:

  

   Чудакъ печальный и опасный,

   Созданье ада иль небесъ,

   Сей ангелъ иль надменный бѣсъ...

   Чтожъ онъ? Ужели подражанье,

   Ничтожный призракъ, иль еще

   Москвичъ въ гарольдовомъ плащѣ,

   Чужихъ причудъ истолкованье,

   Словъ модныхъ полный лексиконъ,

   Ужь не пародiя ли онъ?

  

   Въ томъ и другомъ случаѣ байронизмъ, безъ малѣйшаго сомнѣнiя, имѣлъ вредное, можно сказать пагубное влiянiе. Въ немъ была неправда, стало быть и безнравственность постольку, поскольку неправда. Неправда же его заключалась въ неправильномъ отношенiи къ мрачнымъ сторонамъ души, къ темнымъ слѣпымъ силамъ, которымъ байронизмъ подчинялъ человѣческую натуру; все, что дотолѣ, т. е. до байронизма, нѣкоторымъ образомъ скрывалось или порицалось, порицалось даже и тѣми, которые не вѣрили ни во что святое: - безбожiе, эгоизмъ, сухая гордость, злобная иронiя въ отношенiи къ людямъ, безстыдство отношенiй къ женщинамъ, - все то, однимъ словомъ, что прежде выступало подъ благопристойною маской самой чинной нравственности въ какой-нибудь сухой Sitten-Lehre, барона фонъ-Книгге, въ какомъ-нибудь изъ романовъ XVIII вѣка, - все это явилось безъ маски въ байронизмѣ и прямо сказало мiру "поклоняйся мнѣ откровенному, какъ ты доселѣ кланялся мнѣ прикрытому". Но между тѣмъ, такъ какъ сама по себѣ высокая поэтическая натура Байрона не могла же принять спокойно обоготворенiя эгоизма, то оно и выразилось въ ней тоской или иронiей, что естественнымъ образомъ окружило эгоизмъ поэтическимъ ореоломъ. Можно сказать, что самая крайность неправды была слѣдствiемъ правдивости и поэтичности натуры Байрона. Ненавидя маску ханжества и лицемѣрiя, подъ которою прятался до него эгоизмъ, самъ развращенный ученiями и опытами вѣка, поэтъ, чѣмъ носить маску, готовъ былъ лучше клеветать на самого себя: таковъ онь, когда смѣется своимъ сатаническимъ хохотомъ надъ тѣмъ, что матросы съѣли донъ-жуанова учителя; таковъ онъ, поющiй неистовый гимнъ чувственности по поводу любви Донъ-Жуана и Гайде; таковъ онъ въ анализѣ отношенiй леди Аделины къ Жуану, - все это неправда, все это напряженiе, клевета на самого себя и на душу человѣческую, клевета, проистекающая съ одной стороны изъ прихоти человѣка, пресыщеннаго изображенiями условной и истрепаной добродѣтели, изображенiями весьма приторными, а съ другой стороны, изъ правдиваго негодованiя на ложь и лицемѣрiе жизни.

   Байронъ есть пламенный поэтическiй протестъ личности противъ всего условнаго въ окружавшемъ его общежитiи, и потому можетъ бытъ судимъ только съ высшей точки зрѣнiя христiанскаго суда, но не съ точки зрѣнiя нравственности того общежитiя, которую постоянно казнила его муза: онъ ничего иного не сдѣлалъ, какъ обнажилъ только то чтó прикрывалось ветхимъ покровомъ условнаго, сорвалъ маску съ обоготвореннаго втихомолку эгоизма, и какъ истинный, глубокiй поэтъ, воспѣлъ торжество этого страшнаго начала съ тоской и ядовитой иронiей. Въ нихъ-то, въ этой тоскѣ и иронiи - его великая сила, ибо они - горестный плачъ объ утраченныхъ и необрѣтаемыхъ идеалахъ; въ нихъ-то, въ этой же тоскѣ и иронiи - его слабость, ибо съ ними связаны у него шаткость основъ мiросозерцанiя, отсутствiе нравственнаго, т. е. цѣлостнаго взгляда, отсутствiе возможности суда надъ жизнью, и поэтому самому, отсутствiе возможности быть поэтомъ эпическимъ или драматическимъ, вообще быть чѣмъ-либо, кромѣ величайшаго поэта лирическаго, или лучше сказать величайшаго лирическаго виртуоза на извѣстныхъ указанныхъ мною струнахъ. Высшее обладанiе этими струнами, есть правда, красота и сила его поэзiи, и не безнравственностью, т. е. не ложью, а правдою увлекалъ онъ и доселѣ увлекаеть поколѣнiя, увлекалъ даже мудрецовъ, каковъ был Гёте, даже людей ему равныхъ, каковы были Пушкинъ и Мицкевичъ. Ложь въ поэзiи блеснетъ, какъ метеоръ, и какъ метеоръ же разсыплется прахомъ, но постоянное въ изѣстной степени дѣйствiе имѣетъ поэзiя Байрона, ибо постоянно затрогиваетъ она чувствованiя, живущiя въ глубинѣ сердца: она не сдѣлана искуственно, она порождена духомъ человѣческимъ. Поколѣ человѣчество способно мучительно любить, глубоко чувствовать оскорбленiе и жажду мести, стенать посреди мукъ и гордо поднимать голову передъ сѣкирой палача - до тѣхъ поръ оно будетъ жадно читать и Гяура и исповѣдь Уго передъ казнью въ Паризинѣ; доколѣ живетъ въ духѣ человѣческомъ необузданное стремленiе, готовое иногда ломать всѣ преграды, пологаемыя условнымъ общежитiемъ, дотолѣ обаятельно будутъ дѣйствовать на людей мрачные образы Корсара, Лары, Чайльдъ-Гарольда, Альпа и иныхъ чадъ мятежной души поэта. Байронъ есть поэтическое воплощенiе протеста, и въ этомъ опять таки его сила и его слабость: сила его въ томъ, что протесту, вызываемому всегда болѣе или менѣе неправдою, душа горячо сочувствуетъ; слабость въ томъ, что протестъ этотъ есть протестъ слѣпой, протестъ безъ идеала, протестъ самъ по себѣ и самъ отъ себя. Повторяю, что Байронъ ничего иного не дѣлаетъ, какъ срываетъ благопристойную маску съ дикаго по существу эгоизма, вѣнчаетъ его не втихомолку уже, а прямо, - но какъ поэтъ истинный и глубокiй, вѣнчаетъ съ тоской и иронiей.

   Въ Байронѣ очевидна стало-быть не безнравственность, а отсутствiе нравственнаго идеала, протестъ противъ неправды безъ сознанiя правды. Байронъ поэтъ отчаянiя и сатанинскаго смѣха потому только, что не имѣетъ нравственнаго полномочiя быть поэтомъ истиннаго смѣха, комикомъ - ибо комизмъ есть правое отношенiе къ неправдѣ жизни во имя идеала, на прочныхъ основахъ покоящагося, - комизмъ есть праведный судъ надъ уклонившеюся отъ идеала жизнiю, казнь, совершаемая надъ нею зрячимъ художествомъ. Если же идеалы подорваны и между тѣмъ душа не въ силахъ помириться съ неправдою жизни по своей высшей поэтической природѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ по отсутствiи нравственной мѣры, не можетъ прямо назвать неправды неправдою, то единственнымъ выходомъ для музы поэта будетъ безпощадно ироническая казнь надъ неправдою жизни, казнь обращающаяся и на самаго себя, насколько въ его собственную натуру въѣлась эта неправда, проникла до мозга костей и насколько онъ самъ, какъ поэтъ, сознаетъ это искреннѣй и глубже другихъ. Возьмите самую вопiющую безнравственность въ любой поэмѣ Байрона, - вы увидите, что она есть только казнь, совершенная поэтомъ надъ другой, прикрытою мишурною хламидой безнравственностью: безнравственно напримѣръ отношенiе Уго и Паризины, но въ сущности оно есть только казнь, совершаемая надъ герцогомъ Азо, и казнь совершенно справедливая; скиталецъ Гарольдъ исполненъ порою столь справедливаго негодованiя противъ мелочности и суетности свѣтской толпы, противъ гнетущихъ жизнь условныхъ понятiй, что скитальчество его становится понятно. Вездѣ однимъ словомъ муза Байрона есть Немезида жизни; Немезида, въ свою очередь обращающая бичь на самаго поэта, какъ далеко на несвободнаго отъ неправды, а напротивъ проникнутаго ею до мозга костей, и посылающая прометеева коршуна терзать его собственное сердце.

   Но снимая такимъ образомъ съ Байрона единичную отвѣтственность за отсутствiе въ поэзiи его идеальнаго созерцанiя, замѣняемаго тоскою и иронiею, созерцанiя, котораго создать нельзя, а взять при совершенномъ разложенiи жизни не откуда, тѣмъ не менѣе можно указать на него, какъ на примѣръ весьма печальный разъединенiя между поэтическимъ и нравственнымъ созерцанiемъ, разъединенiя вреднаго въ отношенiи къ художеству тѣмъ, что оно: вопервыхъ лишило натуру поэта извѣстной полноты и цѣлости, вслѣдствiе чего онъ остался только лирикомъ, со всѣми своими стремленiями къ эпосу и драмѣ; вовторыхъ тѣмъ, что вслѣдствiе такого раздвоенiя вся поэзiя Байрона есть не что иное, какъ генiальная импровизацiя или лучше сказать постоянная проба на нѣкоторыхъ его, въ особенности доступныхъ ей струнахъ, именно на струнахъ ощущенiй мрачныхъ, фантастическихъ, тревожныхъ и негодующихъ. Вслѣдствiе отсутствiя поэтически-нравственнаго и гармонически-цѣлостнаго взгляда, у Байрона нѣтъ суда надъ жизнiю и надъ создаваемыми образами, того суда, который напримѣръ даетъ возможность и полномочiе Шекспиру, имѣвшему прямое и цѣлостное воззрѣнiе на жизнь, казнить неумолимою и расчитанною казнiю своего Фольстафа, жирнаго, сквернаго, но остроумнаго, милаго и генiально-наглаго Фольстафа, быть можетъ также близкаго его душѣ, какъ близокъ онъ былъ душѣ казнящаго его своею холодностью Генриха, - того суда, который суроваго Данта заставилъ обречь мукамъ ада Франческу да-Римини, несмотря на страстное къ ней сочувствiе; того суда, котораго враждебное отношенiе къ дѣйствительности, противурѣчащей ясно сознаваемому идеалу, не можетъ быть инымъ, какъ казнящимъ, - трагически ли казнящимъ Макбета, Отелло, Лира и Гамлета, Уголино и Франческу, или комически казнящимъ Фольстафа, Сквозника-Дмухановскаго, Самсона Силыча Большова, и того суда, при которомъ только и возможно въ художествѣ созданiе живыхъ лицъ и отношенiе къ образамъ, какъ къ живымъ лицамъ - отношенiе Шекспира, Мольера, Данта, Сервантеса, Пушкина, - начиная съ его Онѣгина, - Диккенса, Гоголя. Вслѣдствiе же односторонней своей виртуозности, поэзiя Байрона однообразна, а потому утомительно дѣйствуетъ на душу. Байрона можно читать только такъ-сказать прiемами и притомъ въ извѣстныя минуты душевнаго настройства, хотя правда, что тогда онъ кажется зато высшимъ изъ поэтовъ. Въ силѣ его есть именно что-то стихiйно-слѣпое, такъ что пушкинское уподобленiе его морю остается едвали не вѣрнѣйшимъ опредѣленiемъ его значенiя. Эта сила бунтуетъ во имя самаго бунта, безъ всякихъ другихъ полномочiй - поднятая эгоизмомъ, безобразiемъ, безнравственностью общественныхъ понятiй и въ неправдѣ этихъ понятiй заключается оправданiе для нея самой, хотя и лишонной свѣта правды - и судима она можетъ быть не съ точки зрѣнiя той общественной нравственности, которою она вызвана, какъ прямое послѣдствiе и вмѣстѣ казнь. Съ этой точки зрѣнiя Гёте и Шиллеръ поэты столь же, какъ и Байронъ, безнравственные, но вѣдь есть же причина, почему вопервыхъ высшiя стремленiя духа въ этихъ блистательнѣйшихъ представителяхъ жизни духа на западѣ, въ этихъ великихъ мiровыхъ силахъ, всегда являлись чѣмъ-то враждебнымъ условiямъ окружавшаго ихъ общежитiя и почему съ другой стороны враждебное отношенiе къ неправдѣ жизни не имѣетъ у нихъ возможности возвыситься до комизма, почему напримѣръ Шиллеръ вмѣсто того, чтобы какъ нашъ Гоголь въ "Ревизорѣ" смѣлою кистью начертать картину вопiющихъ неправдъ жизни, предпочитаетъ возстать на зло зломъ же, на безнравственность безнравственностью же, на мѣщанство - страшною утопiею "разбойниковъ". Si ferrum non sanat ignis sanat! И замѣтьте, что тотъ же самый образъ, который Шиллеръ осуществилъ сначала въ разбойникѣ Моорѣ, является потомъ въ свѣтлыхъ призракахъ Позы, Iоганны и Телля; есть причина, почему Гёте вмѣсто того, чтобы просто насмѣяться въ комической картинѣ надъ мѣщанской нѣмецкой семейностью, какъ напримѣръ насмѣялся надъ семейнымъ безобразiемъ самодурства Островскiй во имя высшаго идеала семейственности, - Гёте, говорю я, создаетъ утопiю въ своихъ "Wahlverwandschaften", а въ этой утопiи еще до Занда возстаетъ на святость и незыблемость семейныхъ узъ вообще. Комизмъ есть отношенiе высшаго къ низшему, отношенiе къ неправдѣ съ смѣхомъ во имя оскорбляемой ею и твердо сознаваемой поэтомъ правды. Когда Гоголь напримѣръ казнитъ взяточничество, - вы не боитесь за комика, чтобы у него съ взяточничествомъ или развратомъ было что либо общее: но Гёте, враждебно относящiйся къ мѣщанской нравственности, и самъ часто впадаетъ въ нее въ своемъ Вильгельмѣ Мейстерѣ; а Шиллеръ только на высотѣ отвлеченныхъ идеаловъ уберегаетъ себя отъ паденiя. Но Байронъ, съ сатанинскимъ хохотомъ и съ глубокою тоскою обоготворяющiй эгоизмъ, тѣмъ не менѣе обоготворяетъ его, т. е. не можетъ подняться выше этого эгоизма поэтическимъ созерцанiемъ; велика еще заслуга его и въ томъ, что обоготворяя идолъ, онъ плачетъ о необходимости обоготворенiя, язвительно хохочетъ и надъ жизнiю, и надъ самимъ собою, обоготворителемъ идола. Въ немъ все-таки глубоко чувство правды, чувство поэзiи! - Я положилъ и положилъ кажется правильно различiе между Байрономъ и байронизмомъ, обозначивши дѣйствiе сего послѣдняго, какъ повѣтрiя, пожравшаго силы, зловѣщаго сiянiя, перелетѣвшаго съ головы Байрона на головы двухъ байрончиковъ весьма даровитыхъ, Мюссе и Гейне, изъ которыхъ первый замѣчателенъ въ высокой степени искренностью и обилiемъ казни надъ самимъ собою, а другой фальшивостью неисцѣлимою, возведенною въ принципъ и погубившею необузданно страстную натуру Полежаева. Что касается до Лермонтова, въ которомъ байронизмъ воплотился въ высшей степени ярко, то прежде всего въ жизни, въ которой онъ явился, онъ не представляетъ того значенiя, какое имѣлъ Байронъ въ отношенiи къ жизни, которой онъ былъ отразителемъ. Лермонтовъ не болѣе какъ случайное повѣтрiе, миражъ иного, чуждаго мiра; правда, его поэзiя есть правда жизни мелкой по объему и значенiю, теряющейся въ безбрежномъ морѣ народной жизни; казнь совершаемая этою, все-таки поэтическою правдою надъ маленькимъ муравейникомъ, въ отношенiи къ которому она справедлива, имѣетъ сколько-нибудь общее значенiе только какъ казнь одинокаго отношенiя этого муравейника: весь Лермонтовъ и вся его правда - въ горестныхъ сознанiяхъ, что:

  

   что:

  

   что:

  

   ...не жду отъ жизни ничего я

   И не жаль мнѣ прошлаго ни чуть,

  

   что наконецъ для него:

  

   ...жизнь, какъ посмотришь съ холоднымъ вниманьемъ вокругъ,

   Такая пустая и глупая шутка.

  

   Горе или лучше сказать отчаянiе вслѣдствiе сознанiя своего одиночества, своей разъединенности съ жизнiю; глубочайшее презрѣнiе къ мелочности той жизни, которою создано одиночество, вотъ правда лермонтовской поэзiи, вотъ въ чемъ сила и искренность ея стоновъ... Еслибы Пушкинъ остался подъ искуственными влiянiями, тяготѣющими надъ первыми его вдохновенiями, онъ впалъ бы въ тоже мрачное отчаянiе; еслибы съ другой стороны Лермонтовъ не былъ постигнутъ общею трагическою участью русскихъ поэтовъ, онъ оправдалъ бы собственныя предчувствiя о томъ, что онъ

  

   Не Байронъ, а другой

   Еще невѣдомый избранникъ.

  

   И въ немъ вѣроятно, какъ справедливо сказалъ Гоголь, готовился одинъ изъ великихъ живописцевъ родного быта. Не даромъ же по собственному сознанiю "любилъ онъ родину", "