Григорьев Аполлон Александрович - Лермонтов и его направление.

но странною любовью, не побѣдитъ ея разсудокъ мой." Говорить о Лермонтовѣ, какъ о русскомъ Байронѣ, нѣтъ никакой возможности серьозно: стоитъ только приложить байронизмъ къ той пошлой свѣтской сферѣ, въ которой къ сожалѣнiю вращался нашъ поэтъ, чтобы дѣло приняло оборотъ комическiй: стоитъ напримѣръ представить себѣ типъ женскiй, къ которому обращены слѣдующiя строки:

  

   Въ толпѣ другъ друга мы узнали,

   Сошлись и разошлися вновь.

  

   Или другой, который опоэтизированъ такъ:

  

   Ей нравиться долго нельзя,

   Какъ цѣпь, ей несносна привычка...

   Она ускользнетъ какъ змѣя,

   Порхнетъ и умчится какъ птичка.

  

   Стоитъ представить только эти типы осуществленными въ кругѣ лермонтовскаго муравейника, въ жалкой свѣтской дѣйствительности и взглянуть на нихъ съ высоты идеаловъ, цѣлостно и свято хранимыхъ въ великой, не муравейной средѣ жизни, чтобы эти типы тотчасъ же развѣнчать, назвать прямо по имени и поставить на настоящее мѣсто въ комическомъ свѣтѣ. Печоринъ, какъ только вышелъ изъ лермонтовской рамки, чрезвычайно искусной, тотчасъ сталъ въ Тамаринѣ фигурою комическою. Съ образами Байрона вы ничего подобнаго не сдѣлаете, ибо если вы сведете ихъ съ пьедесталовъ, такъ нечего будетъ поставить на ихъ мѣсто: они точно крайнiя грани общественности, ея поэтическiя верхушки.

   Но представьте себѣ байроновскiя требованiя души, очевидныя въ лермонтовскихъ юношескихъ образахъ, подъ гнетомъ ли или на дикомъ просторѣ развившiяся противуобщественныя стремленiя, въ столкновенiи съ нашимъ лицевымъ общежитiемъ и притомъ съ условнѣйшею изъ миражныхъ сферъ этого сверху сложившагося общежитiя, съ искуственнѣйшею изъ нихъ, съ сферою свѣтскою.

   Если эти стремленiя точно то, за что онѣ выдаютъ себя, или лучше сказать чѣмъ они сами себѣ кажутся, то онѣ совсѣмъ противуобщественныя стремленiя, совсѣмъ, а нетолько въ условномъ смыслѣ противуобщественныя - и паденiе или казнь ждутъ ихъ неминуемо. Мрачныя, зловѣщiя предчувствiя такого страшнаго исхода отражаются во многихъ изъ лирическихъ стихотворенiй поэта и въ особенности въ стихотворенiи:

  

   Не смѣйся надъ моей пророческой тоской,

   Я зналъ: ударъ судьбы меня не обойдетъ, и проч.

  

   Если же въ этихъ стремленiяхъ есть извѣстная натяжка, извѣстная напряжонность, то первое чтó закрадется въ душу человѣка, тревожимаго ими, будетъ конечно сомнѣнiе; но на первый разъ еще не истинно разумное сомнѣнiе въ законности произвола личности, а только сомнѣнiе въ силѣ самой личности.

   Вглядитесь внимательнѣе въ эту нелѣпую, съ дѣтской небрежностью набросанную, хаотическую драму "Маскарадъ", и первый, но уже очевидный слѣдъ такого сомнѣнiя увидите вы въ лицѣ князя Звѣздича, котораго баронеса, одна изъ героинь драмы, опредѣляетъ такъ:

  

   Безнравственный, безбожный,

   Себялюбивый, злой - но слабый человѣкъ.

  

   Въ очеркѣ Звѣздича выразилась минута первой схватки разрушительной личности съ условнѣйшею изъ сферъ общежитiя, - схватки, которая кончилась не къ чести дикихъ требованiй и необъятнаго самолюбiя. Слѣды этой же первой эпохи, породившей разувѣренiе въ собственныхъ силахъ, отпечатлѣлись во множествѣ стихотворенiй, изъ которыхъ одни замѣчательны наиболѣе по извѣстной строфѣ, вполнѣ опредѣляющей минуту подобнаго душевнаго настройства:

  

   Любить! Но кого же? на время не стоитъ труда,

   А вѣчно любить невозможно!

   Въ себя ли заглянешь? тамъ прошлаго нѣтъ и слѣда,

   И радость и горе и все такъ ничтожно.

  

   И много неудавшихся Арбениныхъ, оказавшихся при столкновенiи съ условною свѣтскою сферою жизни сологубовскими Леониными, отозвались на эти строки горькаго, тяжолаго разубѣжденiя; одни только Звѣздичи собою совершенно довольны.

   Между тѣмъ лицо Звѣздича и нѣсколько подобныхъ стихотворенiй - это тотъ пунктъ, съ котораго въ натурѣ нравственной т. е. крѣпкой и цѣльной, должно начаться правильное, т. е. комическое и притомъ безпощадно комическое отношенiе къ дикому произволу личности, оказавшемуся несостоятельнымъ.

   Но до комическаго отношенiя Лермонтовъ еще не дошолъ. Ему надобно было окончательно раздѣлаться съ давнишнимъ его образомъ, окончательно свести его въ общежитейскiя формы, и вотъ, все еще поэтизируя его, онъ создалъ Печорина.

   Въ сущности что такое Печоринъ? Смѣсь арбенинской необузданности съ свѣтскою холодностью и безсовѣстностью Звѣздича, или пожалуй, поэтизированный и "приподнятый" Звѣздичъ. Первоначальный, незрѣлый очеркъ Звѣздича показываетъ между-тѣмъ однако, что въ Лермонтовѣ сидѣлъ тоже своего рода Иванъ Петровичъ Бѣлкинъ, который рано или поздно сперва "убоялся" мрачнаго Сильвiо, потомъ пожалуй "продернулъ бы" критикой простого здраваго смысла и провѣрилъ бы простымъ чувствомъ колосальный образъ Демона.

   Но о томъ что было бы, разсуждать довольно смѣшно. Въ томъ, что осталось намъ отъ Лермонтова, мы видимъ еще только тревожныя и бунтующiя начала, ищущiя опредѣленнаго воплощенiя въ образы.

   Пояснить однимъ Байрономъ и однимъ вѣянiемъ байронизма крайнее развитiе этихъ тревожныхъ началъ въ поэзiи Лермонтова - невозможно.

   Кромѣ того, что эти тревожныя начала не чужды вообще нашей народной сущности, они въ особенности бушевали въ ту эпоху, которой Лермонтовъ былъ завершителемъ: въ эпоху нашего русскаго романтическаго броженiя.

  

   "Романтизмъ - писалъ Бѣлинскiй въ заключительной статьѣ "Литературныхъ мечтанiй" - "вотъ первое слово, огласившее пушкинскiй перiодъ; народность - вотъ альфа и омега новаго перiода."

   Чтобы понять это раздѣленiе эпохъ, дѣлаемое Бѣлинскимъ, должно припомнить факты, о которыхъ уже говорилъ я въ одной изъ предшествовавшихъ статей.

   Время, въ которое писалъ Бѣлинскiй свои "литературныя мечтанiя", было временемъ господства историческаго повѣтрiя въ литературѣ.

   Это была эпоха историческихъ романовъ, выходившихъ дюжинами въ мѣсяцъ въ Москвѣ и въ Петербургѣ, - романовъ, въ которыхъ большею частiю изображенiя предковъ были прямо списаны съ кучеровъ ихъ потомковъ, которыхъ народность заключалась только въ разговорахъ ямщиковъ, да и то еще подслушанныхъ и переданныхъ невѣрно и не свободно, а историческое заключалось въ описанiяхъ старыхъ боярскихъ одеждъ и вооруженiй, да столовъ и кушанiй, въ которыхъ оригинальна была только дерзость авторовъ, изображавшихъ съ равною безцвѣтностью всякую эпоху нашей исторiи... Разумѣется, что я говорю это не о романахъ Загоскина, не о романахъ Полевого, которыхъ никакъ не слѣдуетъ ставить на одну доску съ его драмами, этими несчастными плодами несчастной эпохи его дѣятельности, и въ особенности не о романахъ Лажечникова. Это были блестящiя исключенiя, хотя, надобно сказать правду, только даровитость и какая-то оригинальная задушевность тона выкупаютъ романы Загоскина; только смѣлыя замашки, только стремленiя къ проведенiю новыхъ историческихъ мыслей, вѣрныхъ или невѣрныхъ, но во всякомъ случаѣ имѣвшихъ отрицательное значенiе, сообщаютъ нѣкоторую жизнь Симеону Кирдянѣ, Клятвѣ при гробѣ господнемъ, и другимъ попыткамъ Полевого, который вовсе не былъ рожденъ творцемъ и художникомъ, и только романы Лажечникова остались и уцѣлѣли для насъ, со всѣми ихъ огромными пожалуй недостатками, но и огромными достоинствами... Все же остальное вполнѣ стоило нападокъ Бѣлинскаго. Писались, или лучше сказать фабриковались эти штуки по извѣстнымъ рецептамъ: московскiя издѣлiя по загоскинскимъ, петербургскiя по булгаринскимъ.

   Кромѣ того историческое повѣтрiе ударилось и въ другую область, въ драму. На сценѣ постоянно горланилъ и хвасталъ Ляпуновъ, кобѣнился Мининъ въ видѣ дѣвы орлеанской, и поистинѣ въ грязь стаскивались эти великiя и доблестныя тѣни. Опять должно и тутъ исключить нѣсколько попытокъ хомяковскихъ, несмотря на ихъ странный въ приложенiи къ нашему быту шиллеровскiй лиризмъ, подававшiй поводъ къ правдивымъ и язвительнымъ насмѣшкамъ, да пожалуй погодинскихъ, хотя менѣе всего къ художеству способенъ достопочтенный нашъ историкъ, и только глубокое знанiе, столь же глубокое чутье историческое и пламенная любовь къ быту предковъ, подкупали въ отношенiи къ его драмамъ небольшой кругъ друзей, между прочимъ Пушкина, который вовсе не иронически писалъ къ нему извѣстное письмо объ его Марфѣ-посадницѣ. Замѣчательный фактъ, что хомяковскiя и погодинскiя попытки, т. е. единственные остатки историко-драматическаго повѣтрiя, о которыхъ можно вспомнить съ нѣкоторымъ уваженiемъ, не пользовались въ то время никакимъ успѣхомъ; на сценѣ свирѣпствовали Ляпуновы и ломались Минины...

   Таково было состоянiе литературы, которое Бѣлинскiй охарактеризовалъ какъ стремленiе къ народности и отдѣлилъ отъ прежняго, отъ стремленiя романтическаго. Прежде всего самое отдѣленiе такое было неправильно. Эпоха была и долго еще оставалась романтическою; самъ Бѣлинскiй былъ еще въ то время романтикомъ и потому-то впослѣдствiи, разъяснивши себѣ окончательно вопросы, всю свою энергическую вражду обратилъ онъ на романтизмъ, преслѣдуя и бичуя его нещадно... Но понятiе о романтизмѣ - до сихъ поръ столь мало разъясненное понятiе, что и воюя съ романтизмомъ, Бѣлинскiй долго еще былъ романтикомъ, только въ другой кожѣ, да едвали и пересталъ быть имъ до конца своего поприща. Нѣтъ покрайней-мѣрѣ сомнѣнiй, что Бѣлинскiй второй эпохи своего развитiя, т. е. развитiя нашего общаго критическаго сознанiя - эпохи и "Наблюдателя" зеленаго цвѣта и "Отечественныхъ записокъ" 1839, былъ романтикомъ гегелизма и съ наивно-страстною энергiею бичевалъ въ себѣ и во всѣхъ романтика старой формы, романтика французскаго романтизма.

   Да и что называть романтизмомъ, мы доселѣ еще едвали можемъ дать себѣ ясный и окончательный отчетъ.

   Поэзiя Жуковскаго - романтизмъ.

   Гюго - романтикъ.

   Полежаевъ и Марлинскiй - романтики.

   Гамлетъ Полевого и Мочалова - романтикъ.

   А Кольцовъ развѣ не романтикъ? А Лермонтовъ въ Арбенинѣ и Мцыри, развѣ не романтикъ?

   Все это романтизмъ, и все это весьма различно, такъ различно, что не имѣетъ никакихъ связующихъ пунктовъ.

   Романтическое въ искуствѣ и въ жизни на первый разъ представляется отношенiемъ души къ жизни несвободнымъ, подчиненнымъ, несознательнымъ, а съ другой стороны оно же, это подчиненное чему-то отношенiе, есть и то тревожное, то вѣчно-недовольное настоящимъ, что живетъ въ груди человѣка и рвется на просторъ изъ груди, и чему недовольно цѣлаго мiра, - тотъ огонь, о которомъ говоритъ Мцыри, что онъ

  

   Отъ юныхъ дней

   Таяся жилъ въ груди моей...

   И онъ прожогъ свою тюрьму.

  

   Начало это несвободно, потомучто оно стихiйно, но оно же, тревожное и кипящее, служитъ толчкомъ къ освобожденiю человѣческаго сознанiя отъ всего стихiйнаго; оно же разрушаетъ кумиры темныхъ боговъ, хотя подчинено имъ еще само, и подчинено потому, что слишкомъ хорошо помнитъ, еще чувствуетъ на себѣ ихъ силу и влiянiе, но само въ тоже время есть вѣянiе. Романтическое такого рода было и въ древнемъ мiрѣ, и Шатобрiанъ, одинъ изъ самыхъ наивныхъ романтиковъ, чутьемъ романтика отыскиваетъ романтическiя вѣянiя въ древнихъ поэтахъ; романтическое есть и въ средневѣковомъ мiрѣ, и въ новомъ мiрѣ, и въ стремленiяхъ гётевскаго Фауста, и въ лихорадкѣ Байрона, и въ судорогахъ французской словесности тридцатыхъ годовъ. Романтическое является во всякую эпоху, только-что вырвавшуюся изъ какого-либо сильнаго моральнаго переворота, въ переходные моменты сознанiя.

   Я упомянулъ имя Шатобрiана - и въ самомъ дѣлѣ, это одинъ изъ самыхъ характеристическихъ представителей одной стороны романтическаго вѣянiя, и та страница въ его "Mêmoires d'Outretombe", гдѣ онъ называетъ себя предшественникомъ Байрона, не покажется нисколько хвастовствомъ тому, кто читалъ "Начезовъ", "Рене", "Аталу". Что такое "Рене", какъ не исповѣдь самаго Шатобрiана? Сквозь всю шумиху фразъ и старыхъ формъ, затрудняющихъ для читателей новаго времени чтенiе поэмы "Начезы", не прорывается ли тотъ недугъ de la mêlancolie ardente, который конечно не въ одинаковой степени грызъ и автора "Генiя христiанства", и автора "Чайльда Гарольда"? Что такое Рене, какъ не болѣзненный первенецъ XIX вѣка, получившiй въ наслѣдiе безотрадный скептицизмъ, не совладѣвшiй съ нимъ и не усвоившiй какъ Байронъ рокового наслѣдства, а бросившiйся напротивъ съ отчаянiя въ обожанiе разрушающихся, но величавыхъ старыхъ формъ? Что такое "Рене", какъ не тотъ же "Корсаръ и Лара", только не переступившiй страшной бездны, въ которую они ринулись, а остановившiйся передъ нею въ болѣзненномъ недоумѣнiи? А помните ли вы исповѣдь Эвдора въ "Les Martyrs" - единственный, но зато истинно-поэтическiй оазисъ этого надутаго романа? Надъ этимъ отрывкомъ носится романтическое вѣянiе переходныхъ эпохъ. Въ тяжкой скорби, терзающей героя, въ безсознательномъ пресыщенiи жизнью его и всѣхъ лицъ его окружающихъ, въ безумно-лихорадочномъ порывѣ страсти къ Велледѣ пробивается тотъ же романтическiй недугъ, то же тревожное начало, которое равно способно и къ плачу по старомъ мiрѣ и къ его разрушенiю, только неспособно ни къ какому созиданiю. Поэтому-то у Шатобрiана есть странное чутье на открытiе романтической струи повсюду; чтобы убѣдиться въ этомъ, стоитъ только развернуть на любой страницѣ второй томъ "gênie du Christianisme", гдѣ подмѣчаетъ онъ порывы романтическiе у Виргилiя, ищетъ романтической струи въ самой одиссеѣ Гомера, ищетъ только этой одной струи надобно прибавить, указываетъ на нее всегда правильно и ею только въ состоянiи отъ души увлекаться.

   Зачѣмъ же, спрашивается, назвали романскимъ это начало стихiйное и тревожно-лихорадочное, которое было обще многимъ эпохамъ, и вѣроятно будетъ обще многимъ другимъ, этотъ знобъ и жаръ съ напряжоннымъ бiенiемъ пульса, который равно болѣзненъ, окажется ли онъ сладкою, но все-таки тревожною и разъѣдающею мечтательностью Жуковскаго, тоскою ли по прошедшемъ Шатобрiана, мрачнымъ ли и сосредоточеннымъ отрицанiемъ Байрона, безтрепетно ли роющимся въ глубь жизни и души анализомъ другого великаго и равнаго Байрону поэта, Гюго, лихорадкою ли литературы тридцатыхъ годовъ, борьбою ли съ этимъ началомъ свѣтлой и ясной пушкинской натуры, подчиненiемъ ли ему до моральнаго уничтоженiя натуръ Марлинскаго и Полежаева, мочаловскими ли созданiями, воплями ли огаревскихъ "монологовъ", или фетовскими "странными, но для души ясными намеками на какiе-то звуки", которые

  

   Льнутъ къ моему изголовью,

   Полны они томной разлуки

   Дрожатъ небывалой любовью;

  

   которые

  

   Такъ томно и грустно-небрежно,

   Въ свой мiръ разцвѣченный уносятъ

   И ластятся къ сердцу такъ нѣжно

   И такъ умилительно просятъ...

  

   Зачѣмъ же назвали, говорю я, исключительно романскимъ это начало, которое столь же, если не болѣе свойственно и нашей русской природѣ, которое не разъ закруживало эту природу до безвыходной хандры, до лермонтовскаго ожесточенiя и зловѣщихъ предчувствiй, до тургеневскаго раздвоенiя и разслабленiя, а въ сферахъ болѣе грубыхъ до полежаевскаго цинизма и до запоя Любима Торцова?..

   Неудачное названiе придумано въ неудачную эпоху - въ эпоху такъ-называемой романтической реакцiи, доходившей въ Германiи, странѣ послѣдовательности логическаго мышленiя, до безумствъ "Доктора любви" Захарiя Вернера и до католическаго отупѣнiя братьевъ Шлегелей!.. Въ этой своей формѣ - въ формѣ тоски по прошедшемъ, доходящей до кукольной комедiи въ отношенiи къ прошедшему, романтизмъ намъ мало свойственъ. Самое наше славянофильство далеко не то, что романтизмъ Гёрреса и братьевъ Шлегелей, ибо подъ формами его таится нѣчто живое, нѣчто иное, ибо иная была наша историческая судьба, и иное вслѣдствiе того возникло у насъ отношенiе къ нашему прошедшему.

   Поэзiя Жуковскаго, несмотря на великiй талантъ Жуковскаго, мало привилась въ нашей жизни. Поэтъ остался для насъ дорогъ какъ поэтъ истинный, но тихо-грустное вѣянiе его пѣсней, туманныя порыванiя въ даль встрѣтили себѣ отпоръ въ нашемъ здоровомъ юморѣ или тотчасъ же доведены были до послѣднихъ границъ смѣшного русскою послѣдовательностью, дошли до комическаго въ наивныхъ повѣстяхъ, романахъ и драмахъ Полевого, котораго "Блаженство безумiя", "Аббадона" и "Уголино", въ этомъ отношенiи факты драгоцѣннѣйшiе.

   Крайность развитiя этой стороны романтизма необходимо вызвала и реакцiю.

   Было время и притомъ очень недавнее, когда все романтическое безъ различiя клеймилось насмѣшкою, когда мы всѣ пытались казнить въ себѣ самихъ то, что называлось нами романтизмомъ, и что гораздо добросовѣстнѣе будемъ называть началомъ тревожнаго порыванiя, тревожнаго стремленья, соединеннаго съ давленiемъ и гнетомъ разрушеннаго, но еще памятнаго, еще влiяющаго прошедшаго. Анализируя безтрепетно самихъ себя, мы дошли наконецъ до судорожнаго и болѣзненнаго смѣха тургеневскаго Гамлета Щигровскаго уѣзда надъ тревожнымъ порыванiемъ, до совершеннаго невѣрiя въ тревожное начало жизни, къ которому приводилъ анализъ Толстого, до попытокъ положительныхъ успокоенiй, которыя выражали собою комедiи Островскаго... На чемъ же разрѣшился процесъ нашъ? Казнь романтизма, повсюду совершавшаяся во все это время въ общемъ мышленiи и отражавшаяся во всей современной литературѣ, кончается однако вовсе не такъ рѣшительно, какъ она начиналась. Часто и въ самое продолженiе борьбы эта казнь представляла извѣстное изображенiе змѣя, кусающаго собственный хвостъ, т. е. конецъ анализа бывалъ часто поворотомъ къ началу; притомъ же весьма у немногихъ изъ насъ доставало послѣдовательности, на основанiи вражды къ тревожному началу, взглянуть какъ на незаконныя, на многiя сочувствiя, въ которыхъ мы воспитались. Храбрыхъ въ этомъ дѣлѣ нашлось повторяю немного, а тѣмъ, которые нашлись, храбрость ровно ничего не стоила, т. е. они по натурѣ лишены были органовъ для пониманiя того, съ чѣмъ другимъ тяжело было разставаться. Многiе храбрились сначала, а потомъ рѣшительно теряли храбрость и возвращались потихоньку къ незаконнымъ сочувствiямъ. Тургеневъ принялся было казнить Рудина, а въ эпилогѣ круто поворотилъ къ апотеозѣ. Голоса, вопiявшiе на Лермонтова за то, что онъ мало уважаетъ своего "Максима Максимыча", нашли мало сочувствiя. Толстой, сохраняя всю силу своего безтрепетнаго анализа, впалъ въ переходную, - конечно мы на это крѣпко надѣемся, - но тѣмъ неменѣе очевидную апатiю мышленiя. Писемскiй тщетно пытался опоэтизировать точку зрѣнiя на жизнь губернскаго правленiя: ни сила таланта, ни правда манеры, ни новость прiемовъ не спасли отъ анти-поэтической сухости его большiя, стремившiяся къ цѣлости произведенiя.

   Въ жару борьбы мы забыли многое что романтизмъ намъ далъ: мы, какъ и самъ выразитель нашего критическаго сознанiя, Бѣлинскiй, осудили самымъ строгимъ судомъ, предали анафемѣ тридцатые годы нашей литературы.

   У насъ въ эти годы, за исключенiемъ Пушкина и нѣсколькихъ лириковъ его окружавшихъ, было конечно немного. Представителями романтизма съ его тревожной стороны были Марлинскiй, Полежаевъ и въ особенности Лажечниковъ. Былъ еще представитель могущественный, чародѣй, который творилъ около себя мiры однимъ словомъ, однимъ дыханiемъ, но отъ него кромѣ вѣянiя этого дыханiя ничего не осталось, и такъ еще мало отвыкли мы отъ казенщины и рутинности въ прiемахъ, что о немъ какъ-то странно говорить, говоря о писателяхъ, о литературѣ. Я разумѣю Мочалова, великаго актера, имѣвшаго огромное моральное влiянiе на все молодое поколѣнiе тридцатыхъ годовъ, великаго выразителя, который былъ гораздо больше почти всего имъ выражаемаго, - Мочалова, слѣдъ котораго остался только въ памяти его поколѣнiя, да въ пламенныхъ и высокопоэтическихъ страницахъ Бѣлинскаго объ игрѣ его въ Гамлетѣ. Единственный человѣкъ, который въ ту эпоху стоялъ съ Мочаловымъ въ уровень богатствомъ романтическихъ элементовъ въ душѣ, Лажечниковъ, не давалъ ему никакой пищи, потомучто писалъ романы а не драмы: эпохи новой, эпохи типовъ генiальный выразитель не дождался, и онъ творилъ изъ самыхъ бѣдныхъ матерьяловъ, творилъ, влагая въ скудныя формы свое душевное богатство.

   Для людей, отвыкшихъ отъ казенщины въ мысли и чувствѣ, будетъ поэтому нисколько не странно, что имя трагика Мочалова попало въ критическую статью о литературѣ: это сдѣлалось потому же самому, почему имя Грановскаго, оставившаго по себѣ очень скудные письменные, литературные слѣды, займетъ самое значительное мѣсто въ очеркахъ другой литературной эпохи, тогда какъ множество много-писавшихъ господъ будутъ упомянуты только по именамъ. Какъ съ Грановскимъ сливается цѣлое жизненное воззрѣнiе, цѣлое направленiе дѣятельности, такъ съ Мочаловымъ сливается эпоха романтизма въ мысли, романтизма въ искуствѣ, романтизма въ жизни - и если пришлось говорить о романтизмѣ, то нельзя миновать его имени.

   Бѣлинскiй, какъ воплощенное критическое сознанiе эпохи, можетъ-быть сильнѣе всѣхъ подвергался влiянiю этой стороны романтическаго вѣянiя. Можно сказать, что оно наполняло всю его страстную душу въ перiодъ отъ 1834 года, отъ ряда статей "Литературныя мечтанiя" до 1838 года, когда онъ въ "Наблюдателѣ зеленаго цвѣта" спѣлъ ему послѣднюю прощальную пѣсню въ страстныхъ и великолѣпныхъ "статьяхъ о Гамлетѣ и игрѣ въ немъ Мочалова", на половину уже впрочемъ пропитанныхъ мистическимъ гегелизмомъ, т. е. новымъ видомъ романтизма.

   Это "романтическое вѣянiе" съ одной стороны пришло къ намъ извнѣ, но съ другой стороны нашло въ насъ самихъ, въ нашей натурѣ готовыя данныя къ его воспрiятiю. Тяжкую борьбу выдержала съ этимъ бурнымъ вѣянiемъ великая натура Пушкина. Но то, что одолѣлъ Пушкинъ, надъ чѣмъ сталъ онъ властелиномъ, что привелъ въ мѣру и гармонiю, то другихъ, менѣе сильныхъ, закруживало въ какомъ-то угарѣ - и сколько жертвъ пало закруженныхъ этимъ вихремъ: Марлинскiй, Полежаевъ, Владимiръ Соколовскiй, самъ Мочаловъ, Iеронимъ Южный... Естъ книги, которыя представляютъ собою для наблюдателя нравственнаго мiра такой же интересъ многоговорящей уродливости, какъ остатки допотопнаго мiра для геолога. Такая книга напримѣръ, весь Бестужевъ (Марлинскiй) съ шумихой его фразъ, съ насильственными порывами безумной страстности - совершенно ненужными, потомучто у него было достаточно настоящей страстности, съ дѣтскими промахами и широкими замашками, съ зародышами глубокихъ мыслей... Его уже нельзя читать въ настоящую эпоху - потомучто онъ и въ своей-то эпохѣ промелькнулъ метеоромъ; но тѣ элементы, которые такъ дико бушуютъ въ Амалатъ-бекѣ, въ его безконечно тянувшемся Мулланурѣ, вы ими же, только сплоченными могучею властительною рукою художника, любуетесь въ созданiяхъ Лермонтова.

   Отношенiе Бѣлинскаго къ этому, въ 1834 году еще модному, еще любимому писателю истинно изумительно и наводитъ на многiя размышленiя. Оцѣнка Марлинскаго Бѣлинскимъ въ "Литературныхъ мечтанiяхъ" несравненно выше и вѣрнѣе оцѣнки Марлинскаго имъ же въ "Отечественныхъ Запискахъ" сороковыхъ годовъ. Въ ней дорого то, что Бѣлинскiй тутъ еще самъ романтикъ - да и какой еще! романтикъ французскаго романтизма! тогда какъ въ сороковыхъ годахъ, перешедши горнило гегелизма правой стороны и отринувши эту форму - онъ уже относится къ Марлинскому съ слишкомъ отдаленной и эпохѣ Марлинскаго чуждой высоты требованiй.

   Къ этой оцѣнкѣ почти нечего прибавить и въ наше время, какъ къ чисто-художественной; слѣдуетъ только посмягчить ее тамъ, гдѣ наше сознанiе выросло до болѣе яснаго разумѣнiя. Но общiй тонъ ея до сихъ поръ и вѣренъ и дорогъ, несмотря на то, что Бѣлинскiй является здѣсь фанатическимъ поклонникомъ лицъ, подобныхъ Феррагюсу и Монриво, и что самъ онъ потомъ съ такою же наивною яростью преслѣдовалъ поклоненiе этимъ призракамъ, перенося озлобленiе неофита гегелиста на всю французскую литературу...

   Вотъ этотъ фактъ, этотъ быстрый переворотъ, совершившiйся въ Бѣлинскомъ, въ представителѣ критическаго сознанiя цѣлой эпохи, и важенъ въ высочайшей степени. Мнѣ замѣтятъ, что Пушкинъ никогда не увлекался юной французской словесностью, а умѣлъ между тѣмъ оцѣнить въ ней перлъ дарованiя А. де Мюссе, - но Пушкинъ пережилъ уже тревожное влiянiе поэзiи, поэзiи Байрона - и юная французская словесность застала его уже въ зрѣлую эпоху развитiя. Мнѣ замѣтятъ, что И. В. Кирѣевскiй, авторъ перваго философскаго взгляда на нашу литературу, остался чуждъ этому влiянiю, равно какъ и его кружокъ; но Кирѣевскiй и его кружокъ были чистые теоретики, таковыми остались и такими окончательно являются. На натуры живыя, подобныя натурамъ Надеждина и Бѣлинскаго, это вѣянiе должно было сильно подѣйствовать. На натуры, богато одаренныя художественными силами, но недостаточно зрѣлыя, какъ натура Полежаева, или недостаточно гармоническiя, какъ натура Лажечникова, это вѣянiе опять-таки должно было дѣйствовать сильно. Кто изъ насъ, дѣтей той эпохи, ушолъ изъ-подъ этого вѣянiя?

   Тѣмъ болѣе, что влiянiе-то было сильное. Вѣдь "Notre-Dame" Виктора Гюго расшевелила даже старика Гёте - и понятно почему; на что онъ слегка намекнулъ въ своей "Миньонѣ", тó генiальный уродъ, какъ долго титуловали мы великаго поэта, развилъ до крайнихъ предѣловъ поэтическаго въ своей Эсмеральдѣ! Вѣдь и теперь еще надобно большiя, напряжонныя усилiя дѣлать надъ собою, чтобы начавши читать "Notre-Dame", не забрести, искренне не забрести вмѣстѣ съ голоднымъ поэтомъ Пьеромъ Гренгуаромъ за цыганочкой и ея козочкой въ Cour des miracles; не увлечься потомъ до страстнаго сочувствiя судьбою бѣдной мушки, надъ которой вьетъ сѣть злой паукъ-судьба; не проклинать этого злого паука съ другою его жертвою Клавдiемъ Фролло; удержаться отъ головокруженiя и проч. и проч. И вѣдь право, тотъ лирическiй восторгъ, съ которымъ одинъ изъ нашихъ тогдашнихъ путешественниковъ, нынѣ едва ли помнящiй или даже можетъ-быть постаравшiйся забыть эти впечатлѣнiя, описывалъ въ "Телескопѣ" свое восхожденiе на башни "Notre-Dame" и свое свиданiе съ В. Гюго, гораздо понятнѣе той принужденной и сочиненной холодности или того величественнаго презрѣнiя, съ которымъ долго говорили мы о генiальномъ произведенiи и о самомъ генiальномъ поэтѣ. Да и не Гюго одинъ; въ молодыхъ повѣстяхъ, безнравственныхъ драмахъ А. Дюма, размѣнявшагося въ послѣдствiи на "Монте-Кристо" и "Мушкатеровъ", бьетъ такъ лихорадочно пульсъ, клокочетъ такая лава страсти, хоть бы въ маленькомъ расказѣ: "Маскерадъ" или въ драмѣ "Антони" (а надобно припомнить еще, что въ "Антони" мы видѣли Мочалова - да и какого Мочалова!) что потребна и теперь особенная крѣпость нервовъ для того, чтобы эти вѣянiя извѣстнымъ образомъ на насъ не подѣйствовали. Скажу болѣе - они, эти вѣянiя, должны были быть пережиты всѣ отъ романовъ Гюго до "Мертваго осла и обезглавленной женщины" Ж. Жанена... Эти вѣянiя отразились и притомъ отразились двойственно, созидательно съ одной стороны и разрушительно съ другой, на дѣятельности полнѣйшей и даровитѣйшей художнической натуры тридцатыхъ годовъ - Лажечникова.

   Нѣтъ никакого сомнѣнiя, что перейдя бездну, лежащую между написанными въ карамзинскомъ духѣ "Воспоминанiями офицера" и послѣдующими романами, натура богатая безсознательнымъ чутьемъ, женственно-страстною впечатлительностью, но положительно лишонная самообладанiя, Лажечниковъ, подъ влiянiемъ вѣянiя, возвысившiйся до "Ледяного дома" и "Бусурмана", переживши вѣянiе, отдавши ему дань - упалъ до "Бѣленькихъ и черненькихъ", до драмы "Еврейка" и проч.

   Поразительнѣйшее явленiе этотъ огромный талантъ безъ всякаго мѣрила, въ которомъ романтизмъ получилъ русскiй характеръ, - талантъ, могущественный до созданiя истинно-народныхъ типовъ и безтактно сопоставляющiй съ этими типами фигуры сумазбродныхъ художниковъ à la Кукольникъ, сладкихъ мечтателей à la Полевой. Но о немъ и его значенiи уже достаточно говорилъ я во второй главѣ моего изслѣдованiя.

   Другимъ яркимъ представителемъ этой эпохи былъ Полежаевъ, великое, погибшее дарованiе, о которомъ уже говорено въ этой статьѣ по поводу байронизма и о которомъ еще болѣе необходимо говорить, когда начинаешь вести рѣчь о нашемъ романтическомъ броженiи.

   Въ самомъ дѣлѣ вглядитесь пристальнѣе въ ту поэтическую физiономiю, которая встаетъ изъ-за отрывочныхъ, часто небрежныхъ, но мрачныхъ и пламенныхъ пѣсенъ Полежаева, и вы признаете то лицо, которое устами Арбенина говоритъ:

  

   На жизни я своей узналъ печать проклятья,

   И холодно закрылъ объятья

   Для чувствъ и счастiя земли.

  

   Только Лермонтовъ уже прямо и безтрепетно начинаетъ съ того, чѣмъ безнадежно и отчаянно кончилъ Полежаевъ, - съ положительной невозможности процеса нравственнаго возрожденiя. О чемъ Полежаевъ еще стонетъ, если не плачетъ, о томъ Лермонтовъ говоритъ уже съ холодной и иронической тоской. Полежаевъ, рисуя мракъ и адъ собственнаго душевнаго мiра, говоритъ:

  

   Есть духи зла - неистовыя чада

   Благословеннаго творца,

   Удѣлъ ихъ, - грусть, отчаянье, отрада,

   А жизнь - мученье безъ конца,

  

   и описывая судъ, совершившiйся надъ падшими духами, кончаетъ такъ:

  

   Съ тѣхъ поръ, враги прекраснаго созданья

   Таятся горестно во мглѣ -

   И мучитъ ихъ и жжетъ безъ состраданья

   Печать проклятья на челѣ.

   Напрасно ждутъ преступные свободы,

   Они противны небесамъ -

   Не долетитъ въ объятiя природы

   Ихъ недостойный фимiамъ.

  

   Лермонтовъ безъ страха и угрызенiй, съ ледяной иронiей становится на сторону тревожнаго, отрицательнаго начала въ своемъ "Демонѣ" и въ своей "Сказкѣ для дѣтей"; онъ съ ядовитымъ наслажденiемъ идетъ объ руку съ мрачнымъ призракомъ, имъ же вызваннымъ, видитъ вмѣстѣ съ нимъ,

  

   ...............съ невольною отрадой

   Преступный сонъ подъ сѣнiю палатъ,

   Корыстный трудъ предъ тощею лампадой

   И страшныхъ тайнъ вездѣ печальный ряд;

   ловитъ какъ этотъ же зловѣщiй призракъ

   ................блуждающiе звуки,

   Веселый смѣхъ и крикъ послѣдней муки.

   подслушиваетъ "въ молитвахъ - упрекъ"

   Въ бреду любви безстыдное желанье,

   Вездѣ обманъ, безумство иль страданье.

  

   Состоянiе духа, конечно болѣе послѣдовательное, но едвали не болѣе насильственное, нежели дрожь и знобъ страданiя и страха, смѣшанные съ неукротимою страстностью и городостью отчаянiя, которые слышны въ полежаевскихъ звукахъ.

   Мрачныя, зловѣщiя предчувствiя, терзавшiя душу Полежаева, вырывали порою изъ души его энергическiе стоны вродѣ пьесы "Осужденный" въ особенности ея начала:

  

   Я осужденъ къ позорной казни,

   Меня законъ приговорилъ;

   Но я печальный мракъ могилъ

   На плахѣ встрѣчу безъ боязни,

   Окончу дни мои какъ жилъ.

   Къ чему раскаянье и слезы

   Передъ безчувственной толпой,

   Когда назначено судьбой

   Мнѣ слышать вопли и угрозы

   И гулъ проклятiй за собой?

   Давно душой моей мятежной

   Какой-то демонъ овладѣлъ

   И я зловѣщiй мой удѣлъ,

   Неотразимый, неизбѣжный,

   Въ дали туманной усмотрѣлъ...

   Не розы свѣтлаго пафоса,

   Не ласки Гурiй въ тишинѣ,

   Не искры яхонта въ винѣ,

   Но смерть, сѣкиры и колеса

   Всегда мнѣ грезились во снѣ.

   (Стихотворенiя Полежаев. Москва 1857 г. стр. 59, 60.)

  

   Эти мрачныя, зловѣщiя предчувствiя, звучащiя стономъ и трепетомъ ужаса, совершенно понятны будутъ, если читатели припомнятъ обстановку, изъ которой вышелъ Полежаевъ. У Лермонтова такъ же выдадутся впослѣдствiи эти мрачныя, зловѣщiя предчувствiя, но самый каинскiй трепетъ получитъ у него что-то и язвительное и вмѣстѣ могущественное въ стихотворенiи "Несмѣйся надъ моей пророческой тоскою" или въ другомъ:

  

   Гляжу на будущность съ боязнью,

   Гляжу на прошлое съ тоской,

   И какъ преступникъ передъ казнью

   Ищу кругомъ души родной.

  

   У Лермонтова все оледенится, застынетъ въ суровой и жестокой гордости. Онъ съ наслажденiемъ будетъ, вмѣстѣ съ своимъ Арсенiемъ, всматриваться въ смерть и разрушенiе:

  

   Но приближаясь видитъ онъ

   На тонкихъ бѣлыхъ кружевахъ

   Чернѣющiй слоями прахъ

   И ткани паутинъ сѣдыхъ

   Вкругъ занавѣсокъ парчевыхъ...

   Тогда въ окно свѣтлицы той

   Упалъ заката лучь златой,

   Играя. На коверъ цвѣтной

   Арсенiй голову склонилъ...

   Но вдругъ затрясся, отскочилъ

   И вскрикнулъ, будто на змѣю

   Поставилъ онъ пяту свою.

   Увы! теперь онъ былъ бы радъ,

   Когда бъ быстрѣй чѣмъ мысль иль взглядъ

   Въ него проникъ смертельный ядъ.

   Громаду бѣлую костей

   И жолтый черепъ безъ очей

   Съ улыбкой вѣчной и нѣмой -

   Вотъ что узрѣлъ онъ предъ собой.

   Густая, длинная коса,

   Плечь бѣломраморныхъ краса

   Разсыпавшись къ сухимъ костямъ

   Кой гдѣ прилипнула, и тамъ,

   Гдѣ сердце чистое такой

   Любовью билось огневой,

   Давно безъ пищи ужь бродилъ

   Кровавый червь - жилецъ могилъ.

  

   Уже и по одному такому многознаменательному мѣсту, мы всѣ были вправѣ видѣть въ поэтѣ, что онъ самъ въ себѣ провидѣлъ, т. е. "не Байрона, а другого, еще невѣдомаго избранника" и притомъ "съ русской душой", ибо только русская душа способна дойти до такой безпощаднѣйшей послѣдовательности мысли или чувства, въ ихъ приложенiи на практикѣ, и отъ этой трагической, еще мрачной безтрепетности - одинъ только шагъ до простыхъ отношенiй графа Толстого къ идеѣ смерти и до его безпощаднаго анализа этой идеи, или даже до разсказовъ извѣстнаго расказчика о смерти старухи, или о плачѣ барыни о покойномъ мужѣ - расказовъ, въ которыхъ въ самой смерти уловлено и подмѣчено то что въ ней можетъ-быть комическаго. А между тѣмъ безтрепетность Лермонтова есть еще романтизмъ, выходитъ какъ уже сказано, изъ состоянiя духа болѣе послѣдовательнаго, но зато болѣе насильственнаго чѣмъ настроенiе полежаевское въ пѣсняхъ "Чорная коса", "Мертвая голова" и проч.

   Ледяное, ироническое спокойствiе Лермонтова - только кора, которою покрылся романтизмъ, да и кора эта иногда спадаетъ, какъ напримѣръ въ пѣсняхъ "къ ребенку", "1 января", гдѣ поэтъ, измѣняя своей искуственной холодности, плачетъ искренно, уносясь в своего рода "D