Григорьев Аполлон Александрович - Лермонтов и его направление.

ahin" въ романтическiй мiръ воспоминанiй

  

   И если какъ-нибудь на мигъ удастся мнѣ

   Забыться памятью, къ недавней старинѣ,

   Лечу я вольной, вольной птицей,

   И вижу я себя ребенкомъ и кругомъ

   Родныя всѣ мѣста, высокiй барскiй домъ

   И садъ съ разрушенной теплицей.

   Зеленой сѣтью травъ подернутъ спящiй прудъ,

   А за прудомъ село дымится и встаютъ

   Вдали туманы надъ полями.

   Въ алею темную вхожу я, сквозь кусты

   Глядитъ вечернiй лучь, и жолтые листы

   Шумятъ подъ робкими шагами

   И странная тоска тѣснитъ ужь грудь мою.

   Я думаю объ ней, я плачу и люблю,

   Люблю мечты моей созданье,

   Съ глазами полными лазурнаго огня,

   Съ улыбкой розовой, какъ молодого дня

   За рощей первое сiянье!

  

   Подобнаго рода порывы тоскующаго глубоко и искренне чувства рѣдкiе у Лермонтова, постоянно встрѣчающiеся у Полежаева ("Чорные глаза", "Зачѣмъ задумчивыхъ очей"), нашли для себя особенный голосъ впослѣдствiи въ поэтѣ: "Монологовъ" "Дилижанса" и другихъ дышащихъ глубокою и неподдѣльною скорбiю стихотворенiй, въ поэтѣ, который несмотря на безъискуственность и небрежность своихъ пѣсней, занимаетъ очень важное мѣсто въ исторiи нашего душевнаго броженiя, какъ искреннѣйшiй поэтъ скорбей своего поколѣнiя, выразитель хотя и однообразный, но глубокiй его задушевнѣйшихъ стоновъ...

  

  

   Поэтъ скорбей и страданiй того поколѣнiя, которое поэтически-буйстовало и вмѣстѣ стенало съ Полежаевымъ, которое думало застыть въ гордости отчаянiя съ Лермонтовымъ и между тѣмъ дошло только до поворотной грани къ комизму въ лицѣ его Печорина, поэтъ отпѣлъ ему грустную и искреннюю панихиду въ своемъ посланiи къ "Друзьямъ":

  

   Мы въ жизнь вошли съ прекраснымъ упованьемъ,

   Мы въ жизнь вошли съ неробкою душой,

   Съ желаньемъ истины, добра желаньемъ,

   Съ любовью, съ поэтической мечтой,

   И съ жизнью рано мы въ борьбу вступили

   И юныхъ силъ мы въ битвѣ не щадили...

   Но мы вокругъ не встрѣтили участья

   И лучшiя надежды и мечты,

   Какъ листья средь осенняго ненастья,

   Попадали и сухи и желты.

   И грустно мы остались между нами,

   Сплетяся дружно голыми вѣтвями.

   И на кладбище стали мы похожи:

   Мы много чувствъ, и образовъ, и думъ

   Въ душѣ глубоко погребли. И что же?

   Упрекъ ли сердцу скажетъ дерзкiй умъ?

   Къ чему упрекъ? Смиренье въ душу вложимъ

   И въ ней затворимся - безъ жолчи, если можемъ!..

  

   Сопоставьте съ этой дышащей искренностью панихидою лермонтовскую "думу", и вы поразитесь очевидною разницей результатовъ, добытыхъ, очевидно страданiями, тѣмъ и другимъ поэтомъ. Разумѣется о сопоставленiи по отношенiю къ формѣ, тутъ не можетъ быть и рѣчи: свистящiй какъ бичь и стальной стихъ Лермонтова, энергическая сжатость его формъ, выпуклость его поэтической манеры, нейдутъ въ паралель съ небрежною формою поэта "моноголовъ", но дѣло не въ сравненiи ихъ талантовъ... Поэтъ "монологовъ" самъ лучше другихъ сознавалъ силу и могучесть Лермонтова; самъ онъ говорилъ о немъ разъ:

  

   Нѣтъ!.. есть поэтъ

   Хоть онъ и офицеръ армейскiй...

  

   Сила въ томъ, что въ лермонтовской "думѣ", столь безпощадной въ отношенiи къ тому поколѣнiю, которое бичуя воспѣвалъ онъ въ ней, въ поколѣнiи, которое приравнялъ онъ къ "плоду до времени созрѣлому", которое пройдетъ

  

   Не бросивши вѣкамъ ни мысли плодовитой,

   Ни генiемъ зачатаго плода;

  

   въ этихъ "дубовыхъ листахъ", "оторвавшихся отъ вѣтки родимой", въ поколѣнiи, котораго прахъ

  

   Со строгостью судьи и гражданина

   Потомокъ оскорбитъ презрительнымъ стихомъ,

   Насмѣшкой горькою обманутаго сына

   Надъ промотавшимся отцомъ...

  

   Сила въ томъ, говорю я, что въ этой безпощадной, мрачно-иронической "думѣ" гораздо больше гордости и самообольщенiя, чѣмъ въ панихидѣ поэта "монологовъ" по безплодной борьбѣ и погибшимъ надеждамъ своего поколѣнiя... Ну чтожъ?.. какъ будто говоритъ Лермонтовъ: да! мы таковы, да! въ насъ

  

   И радость и горе и все такъ ничтожно...

  

   да! мы сознали мелочность и ничтожность нашей радости и горя... но въ этомъ сознанiи - наша сила, и мы гордимся этою силою. Пусть грядущее наше и "пусто и темно", пускай безвременно состарились мы "подъ бременемъ страданья и сомнѣнья", нужды нѣтъ! Мы купили опытомъ жизни холодъ самообладанiя.

   И вотъ, вслѣдствiе такого нравственнаго процеса, является у поэта образъ Печорина, котораго комическiя стороны едва ли и самому ему были ясны, и который долго дѣйствовалъ обаятельно на другихъ.

   Какъ задатки комическаго въ образѣ Печорина, задатки обозначавшiеся рѣзко какъ только этотъ образъ наивно повторился въ Тамаринѣ, такъ и обаятельныя, могущественно дѣйствовавшiя на его воображенiе черты его - несомнѣнны. Разсмотрѣть тѣ и другiя, дѣло далеко не безполезное, даже и въ настоящую минуту...

   Но обаятельныя стороны печоринскаго образа, какъ типа человѣка хищнаго, въ противуположность человѣку смирному, представителя тревожныхъ началъ "необъятныхъ силъ" по его собственному выраженiю - въ связи съ тѣмъ же самымъ русскимъ романтизмомъ, о которомъ уже говорилъ я. Вѣдь когда обаятеленъ Печоринъ?.. Неужели тогда, когда онъ боится обнять Максима Максимыча и вообще фарситъ великосвѣтскостью... Иначе будетъ обаятеленъ и Тамаринъ, когда онъ фарситъ передъ степными помѣщиками тѣмъ, что завтракаетъ по утрамъ вмѣсто того, чтобы чай пить. Печоринъ влекъ насъ всѣхъ неотразимо и до сихъ поръ еще можетъ увлекать, и вѣроятно всегда будетъ увлекать тѣмъ чтó въ немъ есть физiологически нашего, а именно - броженiемъ необъятныхъ силъ съ одной стороны и соединенiемъ съ этимъ вмѣстѣ сѣверной сдержанности черезъ присутствiе въ себѣ почти демонскаго холода самообладанiя. Вѣдь можетъ-быть, этотъ какъ женщина нервный господинъ способенъ былъ бы умирать съ холоднымъ спокойствiемъ Стеньки Разина въ ужаснѣйшихъ мукахъ. Отвратительныя и смѣшныя стороны Печорина, въ немъ нѣчто напускное, нѣчто миражное, какъ вообще вся наша великосвѣтсткость... основы же его характера трагичны, пожалуй страшны, но никакъ уже не смѣшны... Какъ онъ ни изъѣденъ анализомъ и какъ ни безпощаденъ онъ въ своемъ критическомъ отрицанiи, звѣрство Мцыри прорывается въ рыданiяхъ по уѣхавшей Вѣрѣ; чуются люди иной титанической эпохи, готовые играть жизнiю при всяком удобномъ и неудобномъ случаѣ, затѣмъ ли, чтобы оставить по себѣ страничку въ исторiи, или просто такъ, изъ удали, въ его похожденiяхъ съ контробандисткой и въ его фаталистической игрѣ, которою кончается романъ... Вотъ этими-то своими сторонами Печоринъ нетолько былъ героемъ своего времени, но едва ли не одинъ изъ нашихъ органическихъ типовъ героическаго.

   О законности этого типа въ нашей литературѣ, о законности столь же несомнѣнной, какъ и законность другого нашего типа, типа смирнаго человѣка, я поднимаю вопросъ довольно часто, но, съ опасностью наскучить читателямъ, долженъ поднять его еще неразъ: въ отношенiи же къ Лермонтову и къ его представленiю о героическомъ онъ неизбѣженъ.

   Около десяти лѣтъ, литература наша ведетъ и глухую и открытую, и болѣзненную и здоровую борьбу съ этимъ хищнымъ типомъ, съ легкой руки Ивана Петровича Бѣлкина.

   Но Иванъ Петровичъ Бѣлкинъ былъ человѣкъ себѣ на умѣ, несмотря на свою кажущуюся простоту; онъ отшатнулся отъ мрачнаго и сосредоточеннаго Сильвiо, засвидѣтельствовавъ только, что вотъ дескать какой странный человѣкъ мнѣ встрѣтился. Мы пошли дальше. Мы заподозрили въ самихъ себѣ и стало-быть въ нашихъ герояхъ начала тревоги и страстности, мы начали обвинять ихъ въ неискренности, въ "приподнятости" и "подогрѣтости" чувствъ, не подозрѣвая того, что сами готовы впасть въ другого рода неискренность, въ нѣкоторую мономанiю искренности.

   Быть искреннымъ! Да! Искренность дѣйствительно слово огромной важности, но подвергая критикѣ все, должно и самое это слово, т. е. понятiе, замыкающееся въ словѣ, подвергнуть критикѣ.

   Есть люди, которые весьма искренно не понимаютъ Шекспира и весьма искренно въ этомъ сознаются; знавалъ я даже такихъ, которые веьма искренно ругали Шекспира и ругали тѣхъ, которые по ихъ мнѣнiю неискренно восторгались Шекспиромъ. Знавалъ я также одну барыню, изъ очень эмансипированныхъ, которая помѣшалась на искренности и все сердилась на людей, что они ее преслѣдуютъ за искренность. Дѣлая величайшiя несообразности и даже мерзости, эта барыня надоѣдала всѣмъ до смерти повторяемымъ ею на каждомъ шагу восклицанiемъ Марьи Андреевны Островскаго: "зачѣмъ въ людяхъ такъ мало правды?" Чтожъ, вѣдь она въ самомъ дѣлѣ была очень искрення! Она очень искренно, несмотря на свою эмансипацiю, бранилась съ своими горничными, искренно метала икру, т. е. выбрасывала передъ другими весь душевный соръ, какой наносило ей вѣтромъ въ голову или сердце, если сердце у нея было, - именно вѣтромъ, потомучто своихъ собственныхъ мысли или чувства у нея никогда не зарождалось; - но при всей этой искренности внѣшнихъ отправленiй, она была въ высшей степени фальшива, чуть ли не фальшивѣе другой барыни, которой огоньки фонариковъ, озарявшихъ мизерныя алейки сада лѣтнихъ маскарадовъ, представлялись мерцающими звѣздочками, которая закатывала глаза подъ лобъ, и несмотря на глубочайшее невѣжество, говорила въ тонѣ героинь Марлинскаго.

   Впрочемъ обѣ барыни были одинаково постыдно невѣжественны, равно какъ и тѣ господа, отъ которыхъ мнѣ часто случалось слышать искреннюю хулу на Шекспира.

   Виноватъ, - впрочемъ въ господахъ можно было различить нѣсколько степеней невѣжества: 1) невѣжество "заматорѣвшее во днехъ", невѣжество русскаго помѣщика, 2) невѣжество молодое, невѣжество, примѣрно, бойкаго свѣтскаго юноши; 3) дубовое и дерзкое невѣжество школьника, всегда готоваго утвердительно или отрицательно эрготировать о вопросѣ: An non spiritus exustunt, школьника воспитавшагося въ безплодной дiалектической словобитнѣ и нестряхнувшаго съ себя чувства злобы, развиваемаго тяжолымъ гнетомъ бурсы; 4) окаменѣлое, опрагматизованное до поклоненiя себѣ, ученое невѣжество спецiалиста, который искренно считаетъ все вздоромъ, кромѣ предмета, который онъ удостоилъ избрать, и 5) невѣжество умное, но лѣнивое, рѣшившееся на всю жизнь остаться невѣжествомъ и знающее къ несчастiю, что оно умно.

   Все это, говорю я вамъ, очень искренно, будетъ не понимать многаго и очень искренно заподозритъ въ другихъ сочувствiе ко многому.

   Должно еще сказать, что во многихъ подозрѣнiяхъ своихъ оно окажется совершенно право. Вѣдь нѣтъ ничего хуже фальшивой впечатлительности, и нѣтъ ничего вреднѣе, ибо ничто неспособно такъ поддержать застоя понятiй, какъ фальшивая впечатлительность. Разбирая душевный хламъ свой, каждый изъ насъ можетъ убѣдиться, что множество дурныхъ и постыдныхъ, т. е. ложныхъ душевныхъ движенiй, держится въ насъ за извѣстные типы, къ которымъ мы приковались за извѣстныя наносныя, а не родившiяся въ насъ впечатлѣнiя, на которыя мы приучили сперва нѣсколько насильственно, а потомъ уже очень легко и свободно отзываться струны этого диковиннаго, безконечно сложнаго и вмѣстѣ цѣльнаго инструмента, называемаго душою человѣческою.

   Когда-то покойный К. С. Аксаковъ, анализируя характеръ Ивана Грознаго, высказалъ въ этомъ анализѣ затаенную вражду свою и цѣлаго направленiя, къ которому принадлежалъ онъ, вражду къ художеству, художественной способности, красотѣ. Онъ отнесъ грознаго вѣнценосца къ числу художественныхъ натуръ, которыми правда жизни уразумѣвается только черезъ образъ, въ который она облекается и только по степени того, прекрасенъ ли и эфектенъ ли образъ или нѣтъ. Признаюсь вамъ откровенно, что эта мысль, высказанная притомъ съ замѣчательною ясностью и съ кажущеюся глубиною, еще и прежде меня долго мучила, но болѣе или менѣе превращалась всегда въ одинъ и тотъ же результатъ, т. е. въ то, что всѣмъ, а не одной категорiи людей правда дается красотою, образомъ, что разумѣнiе истины обусловлено художественною способностью, въ каждомъ изъ насъ болѣе или менѣе существующею. Бываетъ только красота истинная и красота фальшивая, но отзывъ на правду пробуждается въ нашей душѣ непремѣнно красотою. Красота одна можетъ воплотить правду и такое воплощенiе сообщаетъ намъ живую увѣренность "въ бытiи, свойствахъ и дѣйствiяхъ" правды. Голая мысль, добытая однимъ мозговымъ процесомъ, однимъ логическимъ путемъ, т. е. выведенная изъ однихъ только отрицанiй, остается для насъ всегда чѣмъ-то чуждымъ.

   Истинная истина намъ не доказывается, а проповѣдуется, что тѣмъ разумѣется, которые "могутъ прiяти", истина бываетъ очевидна съ перваго же раза и дается не почастно, а всецѣло, какъ вообще все, что ни дается душѣ человѣческой, дается не почастно, а всецѣло, или вовсе не дается. Почастно и путемъ доказательствъ могутъ входить въ меня только математическiя истины, отъ которыхъ мнѣ ни тепло ни холодно. За логическiй выводъ мы не пожертвуемъ жизнью, ни даже благосостоянiемъ, а если и пожертвуемъ, то пожертвуемъ не собственно за него, а за подкладку живыхъ душевныхъ образованiй, съ которыми онъ связанъ, за правду собственной натуры или за смутное предчувствiе живого будущаго образа, которому логическiй выводъ отворяетъ почтительно двери.

   Впечатлѣнiя и созерцанiя наши держатся за типы, сложившiеся въ нашемъ душевномъ мiрѣ, и все дѣло въ томъ, кàкъ сложились эти типы, когда, изъ чего, и наконецъ точно ли они сложились и образовали живые органическiе образы или засорили душу, какъ наносные пласты?.. Однимъ словомъ, дѣло въ томъ: 1) вѣримъ ли мы въ эти типы или готовыя данныя души, или 2) не вѣримъ, но, восхищаясь ими (сознательно или безсознательно - это тоже очень важно) хотимъ въ нихъ вѣрить, или 3) не вѣря въ нихъ и даже не чувствуя никакого особаго къ нимъ влеченiя, укореняемъ ихъ въ душѣ по причинамъ совершенно внѣшнимъ и уже не естественно, искуственно, а напротивъ насильственно заставляемъ себя на нихъ отзываться.

   Крѣпость простого, неразложоннаго типа, и здоровая красота его, въ особенности когда мы возьмемъ его въ противуположенiи съ тою безцвѣтностью, какую представляютъ типы вторичныхъ и третичныхъ, но во всякомъ случаѣ искуственныхъ образованiй, населяющихъ голову многихъ, весьма впрочемъ образованныхъ господъ, - эти-то прекрасныя качества типа цѣльнаго, выигрывающiя въ особенности отъ противуположенiя, и могутъ вовлечь въ наше время въ искушенiе всякую живую натуру. Живая натура познается потому, какъ она воспринимаетъ правду: черезъ посредство логическихъ выводовъ или черезъ посредство типовъ. Любовь къ типамъ и стремленiе къ нимъ, есть стремленiе къ жизни и къ живучему и отвращенiе отъ мертвечины, гнили и застоя, жизненныхъ или логическихъ. Гоголь приходилъ въ глубокое отчаянiе отъ того, что нигдѣ не видалъ прекраснаго, т. е. цѣльнаго человѣка, и погибъ в безплодномъ стремленiи отыскать прекраснаго человѣка. Не зная гдѣ его искать (ибо малороссъ Гоголь не зналъ великой Россiи, пора уже это сказать прямо), онъ сталъ по частямъ собирать прекраснаго человѣка изъ осколковъ тѣхъ же кумировъ формализма, которые разбилъ онъ громами своего негодующаго смѣха. Вышли образы безличные, сухiе, непривлекательные, почти что служащiе оправданiемъ великорусскому мошенничеству Ерша Ершовича или друга нашего Павла Иваныча Чичикова.

   Дѣло въ томъ, что процесъ исканiя въ себѣ и въ жизни простого и непосредственнаго завелъ насъ на первый разъ въ неминуемую односторонность. За простое и непосредственное, за чисто-типовое, мы на первый разъ приняли тѣ свойства души, которыя сами по себѣ суть отрицательныя а не положительныя.

   Первый прiемъ нашей эпохи въ этомъ дѣлѣ былъ прiемъ чисто-механическiй.

   Въ литературахъ западныхъ, вслѣдствiе работы анализа надъ утонченными и искуственными феноменами въ организацiи человѣческой души, вслѣдствiе необходимаго затѣмъ пресыщенiя всѣмъ искуственнымъ и даже всѣмъ цивилизованнымъ, явилось стремленiе къ непосредственному, непочатому, свѣжему и органически-цѣльному. Существенное въ таковыхъ стремленiяхъ одного изъ великихъ поэтовъ нашей эпохи, Занда, равно какъ и нѣкоторыхъ другихъ западныхъ писателей, (а въ числѣ ихъ есть люди столь замѣчательные, какъ авторъ "Деревенскихъ расказовъ" Ауэрбахъ) - было именно это стремленiе, порожденное анализомъ съ одной стороны и пресыщенiемъ съ другой.

   Тоже самое стремленiе, по закону отраженiя, которому мы подверглись съ петровской реформы, вдвинувшей насъ хоть и напряжонно, но естественно въ кругъ общечеловѣческой жизни, явилось и въ нашей литературѣ. Покрайней-мѣрѣ несомнѣнно таково происхожденiе той школы описателей простого, непосредственнаго быта, которой замѣчательнѣйшимъ представителемъ былъ Григоровичъ. Не внутреннимъ, но внѣшнимъ, чисто-рефлективнымъ процесомъ порождены даже самыя даровитыя произведенiя этой школы "Деревня", "Антонъ Горемыка". Всѣ они не болѣе какъ мозаика, составная работа. Какъ-будто даровитый, но заѣзжiй изъ чужихъ краевъ путешественникъ подмѣчаетъ въ нихъ особенныя черты любопытнаго ему быта, записываетъ въ памятную книжку странныя для него слова и оригинальные обороты рѣчи, и складываетъ потомъ съ большимъ тщанiемъ и вкусомъ свою мозаическую, минiатюрную картинку. Картинка эта принимаетъ необходимо идилическiй характеръ...

   Но кромѣ этого чисто-механическаго процеса, въ насъ совершался еще процесъ органическiй, процесъ, который очеркомъ обозначилъ свои грани - въ нашемъ величайшемъ, единственно полномъ представителѣ художественномъ, Пушкинѣ; процесъ борьбы скудной, еще не воздѣланной почвы съ громадными и воспрiимчивыми силами.

   Исходною точкою этого процеса была наша критическая, анализирующая и повѣряющая жизнь способность.

   Эту способность мы довели однако до крайности.

   Всѣ люди, сколько-нибудь мыслящiе, знаютъ вѣроятно по личнымъ опытамъ, что первый врагъ нашъ въ дѣлѣ воспринятiя впечатлѣнiй, это мы сами, это - наше я. Оно становится между нами и великимъ смысломъ жизни, не даетъ намъ ни удержать, ни даже уловить его, набрасывая на все внѣшнее колоритъ различныхъ душевныхъ нашихъ состоянiй, или, что еще хуже того и что часто бывало вѣроятно съ каждымъ изъ насъ, не даетъ ни о чемъ думать, кромѣ самого себя, примѣшивая ко всему новому ржавчину, часто ядовитую, стараго и прожитаго. Или наконецъ, что тоже нерѣдко бывало вѣроятно со многими, кто только добросовѣстно въ самомъ себѣ рылся и добросовѣстно готовъ обнаружить результаты этой работы, это я заставляетъ при воспринятiи впечатлѣнiя болѣе думать о значенiи воспринимающаго, чѣмъ о значенiи вопринимаемаго. Другими, болѣе нецеремонными словами говоря, часто мы ловили и ловимъ самихъ себя при извѣстныхъ впечатлѣнiяхъ, на дѣлѣ такъ-сказать совершенно актерскомъ: всегда какъ-то позируешь, если не передъ мухами какъ зандовскiй Орасъ, то передъ самимъ собою, т. е. передъ тѣмъ я, которое судитъ другого себя, т. е. позирующаго, любуется красотою его позъ и сравниваетъ съ позировкою другихъ индивидуумовъ. Вотъ тутъ-то, вслѣдствiе такого сличенiя и зарождаются различныя отношенiя къ собственной позировкѣ. Если поза, принятая мною, позирующимъ, по сличенiи представится мнѣ, судящему, не мнѣ принадлежащею, а заимствованною или даже (что надобно отличать) во мнѣ самомъ созданною искуственно, вытащенною изъ стараго запаса и насильственно повторенною, тогда образуется къ этой позѣ отрицательное и просто даже насмѣшливое отношенiе. Критическимъ назвать это отношенiе еще нельзя - ибо оно не свободное, а родилось изъ чувства самосохраненiя (сохраненiя собственной личности) стало-быть по необходимости есть состоянiе необходимой обороны противъ упрека въ заимствованiи или въ повторенiи. Оборонительное положенiе берется даже часто въ прокъ, въ запасъ на будущее время: ампутацiя, нѣсколько конечно болезненная, вытерпливается героически - и избѣгая всѣми мѣрами обличенiй въ подражанiи, мы готовы довести себя до состоянiя нуля, чистой tabula rasa, стушеваться, говоря словомъ сентиментальнаго натурализма. Въ сущности же, это есть нечто иное какъ оборонительное положенiе, т. е. новая, если не красивая, то покрайней-мѣрѣ прочная поза, принятая въ конечное обезпеченiе своей личности. Этотъ процесъ столь обыкновененъ, что совершается даже и во внутреннемъ мiрѣ лицъ, которыя вовсе незанимаются душевнымъ рудокопствомъ. Какое бываетъ напримѣръ первое отношенiе благоразумнаго большинства людей или собственно того, что можетъ быть названо умственно-нравственнымъ мѣщанствомъ, ко всему новому или ко всему вообще неежедневному, необычному во внѣшней или внутренней жизни? (я неговорю о толпѣ или о верхахъ, но о моральномъ и общественномъ мѣщанствѣ). Непремѣнно недовѣрчивость, т. е. желанiе видѣть единственно невыгодныя стороны всего новаго. А почему? потому-что мѣщанство боится всего болѣе подвергнуть свое statu quo опасности разрушенiя или опасности, для многихъ еще бóльшей - осмѣянiя. Первый прiемъ всего новаго всегда таковъ и вездѣ таковъ: это есть страхъ за личность и за все, что съ личностью тѣсно связано, общее свойство человѣческой натуры, вслѣдствiе котораго преслѣдовали галилеевъ и смѣялись надъ колумбами и вслѣдствiе котораго точно также все, мало-мальски галилеевское или колумбовское, въ нашей душѣ возникающее, принимается мѣщанскою стороною души съ недовѣрчивостью и подозрительностью. Такъ какъ, въ большей части случаевъ, мѣщанство (общественное или наше внутреннее) оказывается въ подозрительности своей правѣе дикаго энтузiазма, который именно только въ одно новое и небывалое вѣритъ, одному новому и небывалому служитъ; такъ какъ большая часть галилеевскаго и колумбовскаго, возникающаго въ нашей душѣ, оказывается воздушными замками морганы, то оправданное недовѣрiе становится для человѣка неглупаго просто догматомъ, точкою отправленiя. Бѣда только въ томъ, что точку отправленiя многiе въ наше время такъ-сказать останавливаютъ, считаютъ за конечную цѣль и это называютъ критическимъ отношенiемъ, когда съ нея, какъ съ исходной точки только-что начинается настоящее, совершенно свободное критическое отношенiе нашего я къ самому себѣ.

   Я посмѣялся, положимъ, надъ извѣстнаго рода впечатлѣнiемъ, ибо увидалъ, что оно мною или занято безъ отдачи у другихъ, его переживавшихъ, или подогрѣто изъ стараго моего душевнаго запаса. Посмѣялся, значитъ отрѣшился отъ него. Хорошо! Какое же отношенiе къ извѣстному внѣшнему или внутреннему явленiю поставилъ я въ душѣ на мѣсто того, которое отсѣчено анатомическимъ инструментомъ? Пустого пространства быть между душой и жизнью не можетъ, - деревяшка возможна въ моральномъ мiрѣ еще менѣе. Что-нибудь да я поставилъ. Чтоже именно?..

   Возьмемъ какой-нибудь фактъ внутренней жизни, - оно будетъ виднѣе.

   Положимъ, я заподозрилъ в себѣ и заподозрилъ совершенно основательно романтическое чувство любви или лучше сказать чувство любви въ его романтическихъ формахъ, съ романтическими движенiями. Беру поле всѣмъ доступное "идѣже нѣсть ни мужескъ полъ, ни женскiй, ни iудей, ни еллинъ." Найдется ли кто, на кого бы именно то чтò называется романтическимъ въ этомъ чувствѣ, не дѣйствовало когда-нибудь; скажу болѣе, на кого бы оно совершенно утратило свои дѣйствiя.

   Всякiй чувствующiй человѣкъ нашей эпохи понималъ же хотя разъ, какъ напримѣръ сладко - больно тревожить себя цѣлый день обаянiемъ страстной и манящей женской рѣчи, слышанной наканунѣ, какъ отрадно быть больнымъ нравственной лихорадкой, какъ хорошо, мучительно-хорошо

  

   Шептать и повѣрять былыя выраженья

   Рѣчей моихъ съ тобой, исполненныхъ смущенья,

   Искать хотя одной загадочной черты

   Въ словахъ, которыя произносила ты.

   Какъ можно доходить до того, чтобы

   ...въ опьяненiи, наперекоръ уму

   Завѣтнымъ именемъ будить ночную тьму...

   чтò такое однимъ словомъ

   Блаженство ночь не спать и днемъ бродить во снѣ...

  

   и тому подобныя душевныя настройства.

   Романтическое впечатлѣнiе заподозрѣно. Прекрасно! Романтическое чувство признано зашедшимъ откуда-то, или блюдомъ изъ подогрѣтыхъ отсадковъ. Еще лучше! Значитъ, названiе впечатлѣнiя признано на правдивомъ судѣ незаконнымъ. А что-то вѣдь было однако? Недобросовѣстно же сказать, что ничего не было! А какъ только мы назвали это странное что-то какимъ-нибудь именемъ, такъ и отнесли къ извѣстному роду и приковали къ извѣстному типу.

   Назовемъ ли мы впечатлѣнiе просто кипѣнiемъ крови, т. е. одну физическую сторону впечатлѣнiя признаемъ имѣющею права на имя, а всю романтическую его оболочку - незаконною, фальшивою, или назовемъ это именемъ моральной симпатiи, или именемъ сентиментальнаго баловства: въ томъ, и другомъ, и третьемъ случаѣ мы стараемся дать настоящее имя впечатлѣнiю или чувству, вмѣсто того, которое мы нашли фальшивымъ.

   Такъ у Писемскаго въ "Бракѣ по страсти", чувство Мари Ступицыной къ Хазарову (не Хазарова къ ней, ибо тутъ ни на какое чувство и не посягалось) изъ романтическаго разжаловано въ чувственность на половину, въ баловство на другую, - равно какъ романтическимъ чувствованiямъ m-me Мамиловой дано ихъ настоящее имя, имя баловства, нравственнаго сладострастiя, которому только робость и нѣкоторая вялость натуры мѣшаютъ перейти въ сладострастiе настоящее.

   Такъ съ большою злостью и злостью честною, если не съ искуствомъ, въ повѣсти Крестовскаго "Фразы", сведена съ романтическихъ ходуль, объяснена, растолкована, обличена въ ея эфектныхъ позахъ и ея эфектныхъ чувствахъ женская натура, представляющая собою крайнюю степень типа, къ которому принадлежитъ m-me Мамилова. Но тутъ же мы и попадаемъ на различiе разоблаченiя. Кто скажетъ, чтобы анализъ Писемскаго былъ несправедливъ? Я покрайней-мѣрѣ не скажу этого въ отношенiи къ m-me Мамиловой, хоть многiе и сердились, даже печатно, за это лицо на автора "Брака по страсти".

   Странно между тѣмъ, что никто не сердился на автора повѣсти "Фразы". Я же лично разсердился, конечно не на разоблаченiе лица эмансипированной барыни, а за недостатокъ глубины и за грубую рѣзкость разоблаченiя. Стоитъ только сличить два этихъ образа: "m-me Мамилову" и героиню повѣсти "Фразы", чтобы понять - какое неизмѣримое различiе лежитъ между свободнымъ художествомъ, которое на все имѣетъ право, и между произведенiями, къ которымъ относится извѣстный эпиграфъ indignatio fecit versum, которыя будучи порожденiемъ однихъ только

  

   "Ума холодныхъ наблюденiй

   И сердца горестныхъ замѣтъ,"

  

   имеютъ странное свойство сердить за то, на что они нападаютъ совершенно законно. Замѣтьте между прочимъ, что г. Крестовскiй знаетъ свѣтъ и свѣтскихъ женщинъ, умѣетъ говорить ихъ языкомъ, описывать ихъ обстановку, а Писемскiй вовсе въ этомъ несиленъ, но что до этого за дѣло? Психологическая правда и сила художественной концепцiи, соединенныя съ глубиною взгляда на человѣческую натуру вообще, даютъ художнику право на смѣлые очерки безъ красокъ, и съ другой стороны извиняютъ даже малевку того, чтó въ создаваемыхъ имъ образахъ есть слишкомъ частное, если эти образы не частными своими сторонами входятъ въ созданiе.

   Но на что имѣетъ право художество, т. е. воплощенiе мысли, на то не все имѣетъ право. Голый анализъ еще не господинъ, а такой же рабъ, какъ безразличный синтезъ. Анализъ только разбиваетъ ложь, только лишаетъ моральное явленiе незаконно принадлежащаго ему имени.

   Анализъ сèрдитъ, и сердитъ справедливо, когда явленiю разоблаченному имъ, т. е. лишонному незаконнаго имени, придаетъ первое попавшееся, ибо тогда онъ становится неправъ въ свою очередь. Лучше сказать, голый анализъ сêрдитъ потому, что самъ сердится, ибо сердятся на явленiе до тѣхъ поръ только, пока не опредѣлятъ ему въ душѣ мѣста и не назовутъ его по имени. За симъ его казнятъ, оправдываютъ или оставляютъ въ сторонѣ, смотря по тому, какое его имя: старая ли ложь, и притомъ злая ли ложь, или глупая и пустая ложь, или новая правда.

   Повѣсть "Фразы" разсердила лично меня когда-то, именно тѣмъ, что она сама сердится и бьетъ сплеча во что нипопало.

   Авторъ казнитъ афектацiю чувства, безнравственность ощущенiй, называющихъ себя тонкими и особенными, и чтоже противупоставляетъ этому? Деревяную ограниченность чувства, мѣщанскую добродѣтель, узенькiя понятьица губернскаго или вообще условнаго курятника. Такимъ образомъ онъ рубитъ сплеча нетолько мишурную одежду, т. е. фразы, но и живое тѣло, т. е. тревожное, страстное начало жизни, безъ котораго жизнь обратилась бы въ губернскiй муравейникъ.

   Не таково истинное художество. Своимъ правдивымъ отношенiемъ къ фальши жизни, оно не сèрдитъ, а "обращаетъ его внутрь души", выражаясь словами Гамлета.

   Скажу еще болѣе. Истинное художество даже не дѣйствуетъ прямо на то, что повидимому казнитъ. Въ этомъ заключается его высокая безполезность. Однимъ очень умнымъ человѣкомъ, по поводу "Доходнаго мѣста", Островскаго, высказано было, что Кукушкины, Юсовы и Бѣлогубовы, которые будутъ сидѣть въ театрѣ въ представленiе пьесы (а представленiя-то между-прочимъ по неизвѣстнымъ причинамъ до сихъ поръ еще не воспослѣдовало), вынесутъ изъ представленiя правила для жизни, т. е. они взглядъ на жизнь Юсова и заботы Кукушкиной о воспитанiи дочерей и о домашнемъ порядкѣ примутъ вовсе не съ комической стороны, а за настоящее дѣло. Замѣчанiе въ высочайшей степени вѣрное, въ отношенiи ко всякому произведенiю, имѣющему плоть и кровь. Сколько настоящихъ Кукушкиныхъ весьма наивно не узнали себя въ лицѣ комедiи, и сколько настоящихъ Юсовыхъ сочувствовали глубинѣ юсовскаго мiросозерцанiя насчетъ колеса фортуны.

   Оскорбляются за разоблаченiе "всякой неправды" не тѣ, въ комъ неправда "весьма застарѣла", по выраженiю старика-Посошкова. Наши подъячiе (я еще это помню), сами подъ гитару пѣвали остроумные и злые куплеты бывалаго времени насчетъ взяточничества, тотчасъ же вслѣдъ за романсомъ "Подъ вечеръ осенью ненастной" и подмигивали даже такъ плутовски, что радовались какъ-будто этому остроумiю въ полномъ убѣжденiи, что дескать, "толкуй себѣ, толкуй, а ужь это изпоконъ-вѣка заведено: не нами началось, не нами и кончится." Это отношенiе обличаемыхъ къ обличенiю, съ нѣсколько аристофановскою свободою прiема, выразилъ Островскiй въ первоначальномъ заключенiи своей первой комедiи, въ обращенiи Лазаря Елизарыча къ публикѣ. Эту же черту Крыловъ обозначилъ въ своемъ мѣткомъ стихѣ:

  

   А Васька слушаетъ, да ѣстъ...

  

   Только совѣтъ, который даетъ онъ повару, полезенъ для повара, но неотучитъ Ваську отъ лакомаго куска, равно какъ и то, что Гоголь называетъ "страхомъ идущаго вдали закона", весьма мало измѣнитъ нравственную сущность Антона Антоновича Сквозника-Дмухановскаго... ибо все это есть только голое отрицанiе извѣстнаго нравственнаго факта, только снятiе съ него фальшиваго имени безъ заклейменiя его именемъ настоящимъ, такимъ именемъ, подъ которымъ бы онъ въ душѣ получилъ опредѣленное мѣсто въ числѣ фактовъ, или совершенно незаконныхъ, по душевному, внутреннему, а не внѣшнему, только извнѣ пришедшему убѣжденiю, или законныхъ въ основахъ, но не законныхъ въ приложенiяхъ къ даннымъ обстоятельствамъ. Пустого мѣста въ душѣ оставить нельзя. Посадить на него вмѣсто факта пугало - не значитъ уничтожить фактъ, но заставитъ его только на время притвориться несуществующимъ. Живой фактъ вытѣсняется изъ души только живымъ же фактомъ, т. е. фактомъ, составляющимъ для души убѣжденiе и сочувствiе.

   Обращаясь къ тому за что я стою, и что я называю романтическимъ в мiрѣ нашей души, я скажу тоже самое. Литература пустилась отправлять обязанность повара, а впродолженiи его проповѣдей, романтическiй Васька слушалъ да ѣлъ. Обличители отнимали обглоданный кусокъ, но Васька кралъ другой, можетъ быть по той простой причинѣ, что Васька ѣсть хотѣлъ, а пищу ему не давали, т. е. что силы чувствовали себя "необъятными". Ктó говоритъ, что котъ Васька - котъ нравственный и хорошо дѣлалъ, что кралъ; ктó говоритъ, что Печоринъ, "чувствуя въ себѣ силы необъятныя, занимался спецiально "высасываньемъ аромата свѣжей, благоухающей души", что Арбенинъ сдѣлался картежникомъ потому только, что

  

   Чиновъ я не хотѣлъ, а славы не добился,

  

   что Веретьевъ тургеневскаго "Затишья" съ его даровитостью пьянствовалъ, шатался и безобразничалъ, что Хорьковъ запилъ навѣкъ, а Тюфякъ умеръ отъ запоя; ктó говоритъ, что они правы? - но не на нихъ же однихъ взложить всю вину безумной растраты силъ даромъ, растраты на мелочи или даже на зло... Изъ всѣхъ этихъ романтиковъ, такъ или иначе себя сгубившихъ, такъ или иначе попавшихъ въ бездны - одинъ только Любимъ Торцовъ, несмотря на безумную трату данныхъ ему силъ, не сдѣлался котомъ-Васькой; для него одного, "воровство", т. е. вообще нарушенiе порядка природнаго и общественнаго, не стало чѣмъ-то нормальнымъ, чѣмъ стало оно и для Арбенина и для Печорина, и для Владимiра Дубровскаго, и поэтому-то онъ въ своемъ родѣ совершенно правъ, говоря: "Любимъ Торцовъ пьяница, а лучше васъ всѣхъ... Всѣ другiе - общественные отщепенцы, которые отъ совершенно законныхъ точекъ отправленiя, отъ исканiя простора своей силѣ пошли въ беззаконiе или въ ложь. Трагическое въ нихъ конечно принадлежитъ не имъ, а тѣмъ силамъ, которыя они въ себѣ носятъ и безумно тратятъ, или нелѣпо извращаютъ, но во всякомъ случаѣ, оно есть истинно-трагическое. Едвали даже не приходится сознаться, что всѣ "необъятныя" силы нашего духа покамѣстъ выражались въ типѣ, одно изъ самыхъ яркихъ отраженiй котораго выражаетъ собою лермонтовскiй Печоринъ.

   Вглядитесь во всѣ выраженiя этого типа, отъ образовъ созданныхъ Пушкинымъ до генiальныхъ начинанiй Лермонтова, до лицъ постоянно мучившихъ и едвали еще переставшихъ мучить Тургенева, отъ гордой, вольнолюбивой, и вмѣстѣ "какъ птичка, беззаботной", и вмѣстѣ восточно-эгоистической и ревнивой натуры Алеко, до того демонски-унылаго и зловѣщаго блеска, которымъ окружилъ Тургеневъ фигуру своего Василья Лучинова; вглядитесь въ этотъ же типъ, захваченный художниками въ болѣе простыхъ, общественныхъ отношенiяхъ, какъ напримѣръ Островскимъ - Любимъ Торцовъ и Петръ Ильичъ, или Писемскимъ его "Тюфякъ", вы убѣдитесь, что въ этотъ типъ вошли наши лучшiе соки, наши положительныя качества, наши высшiя стихiи, и въ артистически-тонкую, мирскую жажду наслажденiя пушкинскаго Жуана, и въ критическую послѣдовательность печоринскаго цинизма, и въ холодное, сѣверное самообладанiе при бѣшенной южной страстности Василья Лучинова, и въ "прожиганiе жизни" Веретьева, и въ загулъ Любима Торцова. Только стихiи эти находятся въ состоянiи необузданномъ. Ихъ "турманомъ кружитъ", говоря языкомъ драмъ Островскаго, и происходитъ это отъ того, что, какъ замѣчаетъ Бородкинъ, "основательности нѣтъ..." къ жизни, т. е. въ жизни у нихъ не было и нѣтъ, почти всегда по независящимъ отъ нихъ причинамъ, основъ, держась за которыя крѣпко какъ центръ, онѣ сiяли бы какъ наши блестящiя типовыя достоинства.

   Морально запуганные крайними послѣдствiями логической мысли, ставшей въ разрѣзъ съ дѣйствительностью, и въ почвѣ ненаходя ей отвѣта, мы впадали и въ унынiе и даже въ глубокое отчаянiе, мы скорбно стенали съ поэтомъ монологовъ:

  

   Отъ старыхъ истинъ я отрекся правды ради,

   Для призраковъ давно я заперъ дверь;

   Листъ за листомъ я рвалъ завѣтныя тетради

   И все, и все изорвано теперь...

  

   и въ сознанiи собственнаго безсилiя на борьбу, говорили съ нимъ же, нашимъ искреннѣйшимъ исповѣдникомъ идеализма:

  

   Я долженъ надъ своимъ безсилiемъ смѣяться

   И видѣть вкругъ себя безсилiе людей;

  

   и дѣйствительно или смѣялись надъ собою съ Тургеневымъ судорожнымъ смѣхомъ "Гамлета щигровскаго уѣзда", издѣвались съ нимъ же болѣзненно надъ "Дневникомъ лишняго человѣка..." Но именно Тургеневъ, который хотѣлъ быть искреннимъ въ казни несостоятельной личности передъ судомъ жизни и дѣйствительности, писатель наиболѣе добросовѣстный изо всѣхъ осужденныхъ какимъ-то роковымъ проклятiемъ добиваться отъ самихъ себя искренности, разоблачавшiй самъ для себя и на глазахъ своихъ читателей и поклонниковъ различные искуственно-сложившiеся идеалы, занимавшiе въ душахъ людей современнаго ему по развитiю поколѣнiя незаконное мѣсто, - Тургеневъ самъ между тѣмъ борьба, и борьба болѣзненная. Слѣды этой борьбы поэта, безпощадно разоблачавшаго, наприм&#112