Григорьев Аполлон Александрович - Лермонтов и его направление.

3;ръ въ грубыхъ чертахъ своего "Бреттера", одну сторону Печорина, и во множествѣ другихъ своихъ произведенiй иныя фальшивыя стороны обаятельнаго образа, видны на всей его дѣятельности, чѣмъ можетъ быть онъ намъ всѣмъ и дорогъ въ особенности.

   Когда утомленный горькимъ и тяжолымъ обличенiемъ несостоятельности личности, Тургеневъ, отдаваясь душою всѣмъ вѣянiямъ, бросился искать успокоенiя въ простомъ, органически-типовомъ, непосредственномъ, онъ нежданно удивилъ въ ту пору всѣхъ идилическими изображенiями Хоря и Калиныча, но въ тоже самое время, - и это фактъ въ высшей степени знаменательный, - старый обаятельный типъ вновь поднялся у нашего поэта блистательнымъ очеркомъ лица Василья Лучинова, въ повѣсти "Три портрета", къ немалому оскорбленiю исключительныхъ поклонниковъ смирнаго типа, сразу же назвавшихъ Василья Лучинова "гнилымъ человѣкомъ." А что ни говорите о безнравственности Василья Лучинова, но несомнѣнно, что въ этомъ образѣ есть поэзiя, есть обаянiе. Эта поэзiя, это обаянiе, въ которыхъ не виноваты ни Тургеневъ, ни мы, ему сочувствовавшiе нѣкоторымъ образомъ, это обаянiе даже сильнѣе и значительнѣе обаянiя лермонтовскаго Печорина, какъ у самого Лермонтова его недоконченный, но вѣчно мучившiй его Арбенинъ или Арбеньевъ, поэтичнѣе и обаятельнѣе холоднаго и часто мелочного Печорина. Развѣнчать обаятельныя стороны этого типа, столь долго мучившаго Лермонтова и все наше поколѣнiе, Тургеневъ пытался нѣсколько разъ и почти всегда, стремясь къ логической послѣдовательности въ мысли, измѣнялъ ей въ создаваемомъ имъ образѣ... То хотѣлъ онъ развѣнчать въ этомъ типѣ сторону безумной страсти или увлеченiй и безграничной любви къ жизни, соединенныхъ съ какою-то отважною безпечностью и вѣрою въ минуту и создавалъ Веретьева въ "Затишьѣ", придумывая и сочиняя достойное наказанiе его безплодному существованiю - и чтоже? безплодное существованiе точно являлось безплоднымъ, но созданное поэтомъ лицо, въ минуты страстныхъ своихъ увлеченiй, увлекало невольно, оставалось обаятельнымъ, не теряло своего поэтическаго колорита. Безнравственность Василья Лучинова вы, разумѣется моральнымъ судомъ, казнили, но то грозное, то страстное до безумiя и вмѣстѣ владѣющее собою до рефлексiи, чтó въ немъ являлось, ни художникъ не развѣнчивалъ, ни вы развѣнчать не могли и внутри вашей души никакъ не могли согласиться съ Аксаковымъ, назвавшимъ Василья Лучинова гнилымъ человѣкомъ. Василiй Лучиновъ, пожалуй не только-что гнилъ, - онъ гнусенъ, но сила его, эта страстность почти что южная, соединенная съ сѣвернымъ владѣнiемъ собою, эта пламенность рефлексiи, или рефлексiя пламенности, есть типовая особенность. Типовую же особенность вы не сдвинете въ душѣ вашей съ мѣста, если таковое она въ ней занимаетъ, однимъ логическимъ судомъ надъ нею; докажите что она нетиповая особенность, или лучше сказать докажите, т. е. покажите, что она не въ такомъ видѣ составляетъ типовую особенность и тогда вы ее уничтожите. До тѣхъ же поръ, вы тщетно будете бороться съ ея обаятельными, т. е. жизненными сторонами. Таковъ законъ вѣчнаго существованiя типовъ и въ особенности этого типа. Василью Лучинову Тургенева я придаю особенную важность, потомучто въ этомъ лицѣ старый типъ донъ-Жуана, Ловласа и т. д. принялъ впервые наши русскiя, оригинальныя формы, формы нашего русскаго XVIII вѣка.

   Но донъ-жуановское или ловласовское начало неисчерпываетъ еще всего содержанiя типа, съ которымъ литература вступала въ открытую, добросовѣстную, но наивно-слабую борьбу.

   Тургеневъ вздумалъ на глазахъ же читателей помѣряться съ отраженiемъ типа въ образѣ Рудина. Если уже въ беззаботномъ прожигателѣ жизни Веретьевѣ, или въ развратномъ и холодномъ Васильѣ Лучиновѣ есть стороны неотразимо увлекающiя, обаятельныя, то тѣмъ болѣе онѣ должны быть въ "Рудинѣ", человѣкѣ исполненномъ если не убѣжденiй, то всей предрасположенности къ убѣжденiямъ, человѣкѣ, по даннымъ натуры котораго можно заключить, что жизнь его должна совсѣмъ не тѣмъ кончиться, чѣмъ кончается она въ эпилогѣ повѣсти, хотя эпилогъ и выходитъ апотеозой Рудина. Къ повѣсти "Рудинъ" у меня, каюсь въ этомъ, есть особенная слабость, и именно вотъ за что. Въ ней, въ этой повѣсти, совершается передъ глазами читателей явленiе наивно-искреннее и совершенно особенное. Художникъ, начавши критическимъ отношенiемъ къ создаваемому имъ лицу, видимо путается въ этомъ критическомъ отношенiи, самъ не знаетъ что ему дѣлать съ своимъ анатомическимъ ножомъ и наконецъ, увлеченный порывомъ искренняго сочувствiя, снова возводитъ въ апотеозу въ эпилогѣ то, къ чему онъ пытался отнестись критически въ расказѣ. И нельзя даже подумать, чтобы критика была ловкимъ подходомъ къ апотеозѣ: такъ быстро и прямо совершается передъ глазами читателя поворотъ. Такъ послѣ прочтенiя эпилога становится ясно, что все, кромѣ эпилога, до той минуты, когда Рудинъ, стоящiй вечеромъ у окна и заключающiй свою бесѣду, свою проповѣдь легендою о скандинавскомъ царѣ, напоминаетъ манеры, прiемы и цѣлый образъ одного изъ любимѣйшихъ людей нашего поколѣнiя, покойнаго Грановскаго, что кромѣ этого, говорю я, все остальное сдѣлано, а не рождено, сдѣлано искуственно, хоть и несовсѣмъ искусно, вымучено изъ души насильственно... Тутъ однимъ словомъ обнаруживается въ отношенiяхъ художника къ создаваемому имъ типу, да вмѣстѣ съ тѣмъ и въ отношенiяхъ тѣхъ изъ насъ, кто только подобросовѣстнѣе, замѣчательная путаница... Что такое Рудинъ въ повѣсти? фразеръ, - но откуда же у фразера сила, дѣйствующая на глубокую натуру Натальи и на чистую, юношески-благородную натуру Басистова? человѣкъ слабый и безхарактерный, "куцый" по выраженiю Пигасова, - но отчего же Пигасовъ такъ радъ тому, что разъ подмѣтилъ его куцымъ и отчего Лежневъ, знающiй его вдоль и поперегъ боится его влiянiя на другихъ? Отчего благородный малый Волынскiй такъ "скорбенъ головой" при своемъ благородствѣ и отчего его судьба, по предсказанiю положительнаго Лежнева, быть подъ башмакомъ у Натальи? чтó за несчастiе въ нашей литературѣ добрымъ и благороднымъ малымъ! Или они тѣни, или ихъ бьютъ. Право такъ.

   Въ литературѣ у насъ или лучше сказать на сценѣ (ибо это вещь болѣе сценическая, чѣмъ литературная) есть комедiя, пользовавшаяся и пользующаяся доселѣ большимъ успѣхомъ. По поводу этой комедiи, послѣ перваго ея представленiя мнѣ случилось выдержать долгiй и серьозный споръ съ однимъ изъ искреннѣйшихъ моихъ друзей на счетъ въ ней выведеннаго типа. Въ комедiи, авторъ повидимому имѣлъ задачею анализировать и казнить лицо одного изъ отверженниковъ и отщепенцевъ общества, Ферагусовъ и Монриво, поколику Ферагусы и Монриво, смягченные и разжиженные, являются въ нашей жизни. Несмотря на видимую казнь, всякому чуется въ комедiи скрытое симпатическое или ужь покрайней-мѣрѣ далеко несвободное отношенiе казнящаго къ казнимому. И это, по сознанiю самого спорившаго со мной прiятеля, происходило не отъ игры актера, - игра казалась намъ довольно слабою и мы оба хотѣли бы видѣть въ этой роли покойнаго Мочалова и оба были убѣждены, что смѣшной и до дикости странный, какъ свѣтскiй человѣкъ, въ первомъ актѣ, онъ былъ бы недостигаемо великъ въ двухъ остальныхъ... Между тѣмъ и въ бѣдномъ изображенiи, которое мы видѣли, была извѣстная поэзiя и его окружала извѣстнаго рода ореола.

   Въ казнимомъ всякимъ моральнымъ судомъ отщепенцѣ общественномъ были обательныя стороны, способныя прельстить и увлечь: симпатическое или покрайней-мѣрѣ весьма несвободное отношенiе къ нему автора проглядывало и въ явномъ старанiи, съ которымъ выставлялись блестящiя свойства его натуры, и въ подчиненiи его моральной силѣ всего окружающаго и въ томъ, что честный человѣкъ, благородный малый, безъуспѣшно съ нимъ борющiйся, представленъ какимъ-то идiотомъ и поставленъ хоть и разъ правда, но разъ несмываемый, разъ неизгладимый, поставленъ нето что въ комическое, въ безвыходно-срамное положенiе и наконецъ въ заключительныхъ словахъ общественнаго отщепенца, словахъ, которыя почти что мирятъ съ нимъ и въ которыхъ слышится не самоуниженiе, а скорѣе вѣра его въ себя, въ свои обаятельныя стороны.

   Прiятель мой возставалъ противъ всѣхъ этихъ предположенiй, прибѣгая болѣе къ аргументамъ ad hominem, какъ наиболѣе дѣйствительнымъ въ словесномъ спорѣ, т. е. самаго меня укоряя какъ всегда въ отсутствiи прочныхъ нравственныхъ убѣжденiй. Я же собственно ничего не сдѣлалъ иного, какъ добросовѣстно и смѣло назвалъ по имени то чувство или то впечатлѣнiе, которое какъ онъ, так и я испытывали равно, съ тѣмъ различiемъ, что онъ противъ впечатлѣнiя принималъ оборонительное положенiе, а я давалъ впечатлѣнiю полную въ себѣ волю.

   Прiятеля моего гораздо болѣе убѣдили немногiя слова одной прямой, правдивой и вовсе не эманципированной женщины, чѣмъ вся наша длинная бесѣда на зеленомъ диванѣ одного московскаго клуба и я это совершенно понимаю. Что же въ самомъ дѣлѣ, женская-то душа не человѣческая что ли въ дѣлѣ вопросовъ о сочувствiяхъ? Вѣдь только Сабакевичъ, да и то въ юридическомъ казусѣ почелъ нужнымъ замѣнить имя: "Елисавета Воробей", именемъ "Елисаветъ Воробей", чтобы придать существу, носящему это имя, ревижскiй характеръ, - но вѣдь область моральныхъ сочувствiй не область юридическихъ вопросовъ.

   На сколько мое отступленiе ведетъ къ дѣлу, предоставляю рѣшить читателямъ. Дѣло же все главнѣйшимъ образомъ въ томъ, что пока извѣстныя стороны какого-либо типа не перешли въ область комическаго, до тѣхъ поръ вы тщетно станете бороться въ душѣ вашей съ извѣстнаго рода сочувствiемъ къ нимъ. Комизмъ есть единственная смерть для типа или лучше сказать для извѣстныхъ его сторонъ, - но надобно, чтобы комизмъ былъ нисколько не насильственный, ибо мало-мальски онъ насильственъ - онъ цѣли своей не достигаетъ... Тамаринъ напримѣръ убилъ внѣшнiя стороны Печорина, но зато рельефно оттѣнилъ его внутреннiя. Батмановъ Писемскаго - эта грубая, но все-таки живая, художническая малевка, или его же болѣе удачный образъ Бахтiарова въ "Тюфякѣ" - цѣли своей не достигли, можетъ-быть именно потому, что художникъ, то малюя, то рисуя ихъ, предполагалъ себѣ извѣстную цѣль, вступалъ съ ними въ борьбу съ самаго начала. "Меричъ" Островскаго, этотъ замоскворѣцкiй франтъ, съ претензiями на Чайльдъ-Гарольда, лицо блѣдное, но полно очерченное, убиваетъ только мелочныя стороны Печорина. Наконецъ лица, съ которыми ведетъ наивнѣйшую борьбу Тургеневъ, или бьютъ мимо цѣли, какъ "Бреттеръ" или дразнятъ обаятельными сторонами типа какъ Веретьевъ, или наконецъ поднимаютъ типъ до патетическаго въ "Рудинѣ" - представляющемъ другую его сторону. Въ этомъ лицѣ захвачены глубоко и стремленiя и самыя формы, колоритъ стремленiй цѣлой эпохи нашего развитiя, эпохи могущественнаго влiянiя философiи, которая только на своей родинѣ въ Германiи, да у насъ пускала такiе глубокiе, жизненные корни, съ тѣмъ различiемъ, что въ Германiи постоянно, и стало-быть органически, а у насъ, благодаря независящимъ отъ нея, философiи, обстоятельствамъ, порывами. Вслѣдствiе того, что ей удавалось дѣйствовать только порывами, и вслѣдствiе особенности русскаго ума, широко и смѣло захватывающаго мысль въ конечныхъ ея результатахъ, она быстро переходила у насъ въ практическое примѣненiе, быстро сообщала колоритъ, особенный отливъ эпохамъ умственной жизни. Русская сметливость подсказывала нетолько такой высокой натурѣ, какъ напримѣръ натура Бѣлинскаго, конечные результаты гегелизма, она даже генiально-безхарактернаго самоучку Полевого ставила сознанiемъ выше Кузена, изъ котораго почерпалъ онъ когда-то всю свою премудрость, а главное дѣло, что мысль, разъ сознанная, получала тотчасъ же практическое примѣненiе. Всякое вѣянiе переходило такъ-сказать въ религiю, т. е. въ связанное, цѣльное бытiе идеала и дѣйствительности, мысли и жизни. Въ этомъ наша сила, но въ этомъ же, повторяю опять и повторю вѣроятно еще нѣсколько разъ, наша слабость. Книги для насъ не просто книги, предметы изученiя или развлеченiя: книги переходили и переходятъ у насъ непосредственно въ жизнь, въ плоть и кровь, измѣняли и измѣняютъ часто всю сущность нашего нравственнаго мiра... Поэтому-то самому всякое идеальное вѣянiе, переходя у насъ непосредственно въ нѣчто реальное, сообщало доселѣ умственнымъ эпохамъ нашего развитiя особый цвѣтъ и запахъ. По этому-то самому во всемъ отсталомъ нашего отечества и развито такое безсознательное отвращенiе къ мысли, болѣзнь мысле-боязни; но слѣпая отсталость, нравственное и умственное мѣщанство не видятъ по ограниченности своей, что стараясь мѣшать мысли въ ея органической дѣятельности и заставляя ее такимъ образомъ вторгаться и дѣйствовать порывами, они сами были виною того, что мысль ломаетъ, сокрушаетъ факты вмѣсто того, чтобы распредѣлять и отстранять ихъ съ подобающею терпимостью.

   Мысль, вторгаясь всегда порывомъ, дѣйствуетъ и дѣйствовала въ насъ мучительно и болѣзненно... Опять обращусь я къ единственному истолкованiю тайнъ жизни, къ поэзiи, и укажу вамъ на дикiе результаты бурныхъ и слѣпыхъ стихiйныхъ вѣянiй романтизма въ поэзiи, въ натурѣ Полежаева; на страшную и холодно-безпощадную послѣдовательность Лермонтова; на мучительныя "Думы" самородка Кольцова, такъ разрушительно подѣйствовавшiя на натуру и жизнь нашего высокаго народнаго лирика; на глубокую религiозность поэзiи Тютчева, на скорбные стоны поэта, которые невольно цитуешь безпрестанно, какъ только заговоришь о дѣйствiи мысли на жизнь:

  

   И ночь и мракъ! какъ все томительно пустынно!

   Безсонный дождь стучитъ въ мое окно,

   Блуждаетъ лучъ свѣчи, мѣняясь съ тѣнью длинной,

   И на сердцѣ печально и темно.

   Былые сны! душѣ разстаться съ вами больно;

   Еще ловлю я призраки вдали,

   Еще желанiе въ груди кипитъ невольно!

   Но жизнь и мысль убили сны мои...

   Мысль, мысль! какъ страшно мнѣ теперь твое движенье,

   Страшна твоя тяжолая борьба,

   Грознѣй небесныхъ бурь несешь ты разрушенье,

   Неумолима какъ сама судьба!

   Ты миръ невинности давно во мнѣ сломила,

   Меня навѣкъ въ броженье вовлекла,

   За вѣрой вѣру ты въ душѣ моей сгубила,

   Вчерашнiй свѣтъ мнѣ тьмою назвала.

  

   Въ этомъ глубокомъ, искреннемъ и безъискуственномъ стонѣ задушевная исповѣдь цѣлой эпохи, стонъ цѣлаго поколѣнiя... Въ былые, блаженные дни юности, оно, это беззавѣтно отдававшееся мысли поколѣнiе, толкуя какъ кружокъ "Гамлета щигровскаго уѣзда" о вѣчномъ солнцѣ духа "переходя in's Unendliche" съ Гете и сливаясь съ жизнiю des absoluten Geistes, ликовало, торжествовало младенчески, трепетало отъ восторга въ сознанiи, что жизнь есть великое таинство... "Было время - говорило оно тогда устами Бѣлинскаго, одного изъ высшихъ и генiальнѣйшихъ своихъ представителей, относясь съ озлобленiемъ и ожесточенiемъ неофитизма къ XVIII вѣку, своему великому предшественнику, котораго оно еще не понимало въ чаду упоенiя символами и мистерiями, - было время, когда думали, что конечная цѣль человѣческой жизни есть счастiе. Твердили о суетности, непрочности и непостоянствѣ всего подлуннаго и взапуски спѣшили жить, пока жилось и наслаждаться жизнiю во что бы то ни стало. Разумѣется всякiй по своему понималъ и толковалъ счастiе жизни, но всѣ были согласны въ томъ, что оно состоитъ въ наслажденiи. Законы, совѣсть, нравственная свобода человѣческая, всѣ отношенiя общественныя почитались не инымъ чѣмъ, какъ вещами, необходимыми для связи политическаго тѣла, но въ самихъ себѣ пустыми и ничтожными. Молились въ храмахъ и кощунствовали въ бесѣдахъ; заключали брачные контракты, совершали брачные обряды и предавались всѣмъ неистовствамъ сладострастiя, знали вслѣдствiе вѣковыхъ опытовъ, что люди не звѣри, что ихъ должны соединять религiя и законы, знали это хорошо и принаровили религiозныя и гражданскiя понятiя къ своимъ понятiямъ о жизни и счастiи: высочайшимъ и лучшимъ идеаломъ общественнаго зданiя почиталось то политическое общество, котораго условiя и основанiя клонились къ тому, чтобы люди не мѣшали людямъ веселиться. Это была религiя XVIII вѣка. Одинъ изъ лучшихъ людей этого вѣка сказалъ:

  

   Жизнь есть небесъ мгновенный даръ;

   Устрой ее себѣ къ покою,

   И съ чистою твоей душою

   Благословляй судебъ ударъ

   ..............................

   ..............................

   Пой, ѣшь и веселись, сосѣдъ!

   На свѣтѣ жить намъ время срочно;

   Веселье то лишь непорочно

   Раскаянья за коимъ нѣтъ.

  

   "Это была еще самая высочайшая нравственность: самые лучшiе люди того времени не могли возвыситься до высшаго идеала иной. Но вдругъ все измѣнилось: философовъ, пустившихъ въ оборотъ это понятiе, начали называть, говоря любимымъ словомъ барона Брамбеуса, надувателями человѣческаго рода. Явились новые надуватели - нѣмецкiе философы, къ которымъ по справедливости вышерѣченный мужъ питаетъ ужасную антипатiю, которыхъ нѣкогда такъ прекрасно отшлифовалъ г. Масальскiй, въ превосходной своей повѣсти: донъ-Кихотъ XIX вѣка - этомъ истинномъ chef d'oeuvre русской литературы, и которыхъ наконецъ недавно убила наповалъ "Библiотека для Чтенiя". Эти новые надуватели съ удивительною наглостiю и шарлатанствомъ начали проповѣдывать самыя безнравственныя правила, вслѣдствiе коихъ цѣль бытiя человѣческаго состоитъ будто бы не въ счастiи, не въ наслажденiяхъ земными благами, а въ полномъ сознанiи своего человѣческаго достоинства, въ гармоническомъ проявленiи сокровищъ своего духа. Но этимъ не кончилась дерзость жалкихъ вольнодумцевъ: они стали еще утверждать, что будто только жизнь, исполненная безкорыстныхъ порывовъ къ добру, исполненная лишенiй и страданiй, можетъ назваться жизнiю человѣческою, а всякая другая, есть большее или меньшее приближенье къ жизни животной. Нѣкоторые поэты стали дѣйствовать какъ будто бы по согласiю съ сими злонамѣренными философами и распространять разныя вредныя идеи, какъ-то: что человѣкъ непремѣнно долженъ выразить хоть какую-нибудь человѣческую сторону своего человѣческаго бытiя, если не всѣ, т. е. или дѣйствовать практически на пользу общества, если онъ стоитъ на важной ступени онаго, безъ всякаго побужденiя къ личному вознагражденiю, или отдать всего себя знанiю для самого знанiя, а не для денегъ и чиновъ; или посвятить себя наслажденiю искуствомъ, въ качествѣ любителя, не для свѣтскаго образованiя какъ прежде, а для того, что искуство (будто бы) есть одно изъ звѣньевъ, соединяющихъ землю съ небомъ, или посвятить себя ему въ качествѣ дѣйствователя, если чувствуетъ на это призванiе свыше, но не признанiе кармана, или любить другую душу, чтобы каждая изъ земныхъ душъ имѣла право сказать:

  

   Я все земное совершила:

   Я на землѣ любила и жила,

  

   или наконецъ просто имѣтъ какой-нибудь высшiй человѣческiй интересъ въ жизни, только не наслажденье, не объяденiе земными благами. Потомъ на помощь этимъ философамъ пришли историки, которые стали и теорiями и фактами доказывать, что будто не только каждый человѣкъ въ частности, но и весь родъ человѣческiй стремится къ какому-то высшему проявленiю и развитiю человѣческаго совершенства; но зато и катаетъ же ихъ, озорниковъ, почтенный баронъ Брамбеусъ! Я, съ своей стороны, право незнаю ктó правъ: прежнiе ли французскiе философы или нынѣшнiе нѣмецкiе; который лучше: XVIII или XIX вѣкъ; но знаю, что между тѣми и другими, между тѣмъ и другимъ, большая разница во многихъ отношенiяхъ..." (Сочин. В. Бѣлинскаго томъ I, стр. 382).

   Философскiя вѣрованiя были истинно вѣрованiя, переходили въ жизнь, в плоть и кровь. Нужды нѣтъ, что дѣло кончилось извѣстнымъ изображенiемъ змѣя, кусающаго свой собственный хвостъ, нужды нѣтъ, что въ концѣ концовъ, идеализмъ XIX вѣка, гордо возстававшiй на XVIII вѣкъ, сошолся съ нимъ въ послѣднихъ результатахъ. Дѣло не въ результатахъ, дѣло въ процесѣ, который приводитъ къ результатамъ, какъ сказалъ одинъ изъ великихъ учителей XIX вѣка въ своей феноменологiи...

   И вотъ почему всѣ, и здоровыя, и болѣзненныя попытки наши насмѣяться надъ нашимъ броженiемъ, окончательно побѣдить обаятельный типъ слагавшiйся передъ нами, типъ, который въ лицѣ Печорина сознаетъ въ себѣ "силы необъятныя", разтрачиваемыя имъ на мелочи, типъ сильнаго страстнаго человѣка, оказались тщетными. Комизмомъ мы убили только фальшивыя, условныя его стороны.

   Еще болѣе оказались мыльными пузырями попытки наши замѣнить этотъ типъ другимъ, выдвинуть на его мѣсто типъ положительно-дѣятельный. Увы! дальше героевъ, недослуживающихъ четырнадцати лѣтъ и пяти мѣсяцевъ до пряжки, мы пока неходили. Положительно-дѣятельный типъ только-что опозоренъ и промахомъ великаго Гоголя въ его Констанжогло и промахомъ даровитаго Писемскаго въ героѣ его "Тысяча душъ", и повѣстями г. Дружинина, съ его докторами Армгольдами и другими господами, дѣйствующими благородно и ревностно въ какихъ-то никому невѣдомыхъ областяхъ и окончательно наповалъ убитъ этотъ типъ Штольцомъ, идеаломъ г. Гончарова.

   Путемъ анализа и разоблаченiя мы добрались пожалуй до того, что героическаго нѣтъ уже въ душѣ и въ жизни: что кажется героическимъ, то въ сущности - тамаринское или даже хлестаковское. Но странно, что никто не потрудился спросить себя, какого именно героическаго нѣтъ больше въ душѣ и въ натурѣ, и въ какой натурѣ его нѣтъ?.. Предпочли нѣкоторые или стоять за героическое уже осмѣянное (и замѣчательно, что за героическое стояли господа, болѣе наклонные къ практически-юридическимъ толкамъ въ литературѣ), - или стоять за натуру.

   Не обратили вниманiя на обстоятельство весьма простое. Со временъ Петра великаго народная натура примѣривала на себя выдѣланныя формы героическаго, выдѣланныя не ею. Кафтанъ оказывался то узокъ, то коротокъ: нашлась горсть людей, которые кое-какъ его напялили, и они стали преважно въ немъ расхаживать. Гоголь сказалъ всѣмъ, что они щеголяютъ въ чужомъ кафтанѣ, и этотъ кафтанъ сидитъ на нихъ, какъ на коровѣ сѣдло, да ужь и затасканъ такъ, что на него смотрѣть скверно. Изъ этого слѣдовало только то, что нуженъ другой кафтанъ по мѣркѣ толщины и роста, а вовсе не то, чтобы совсѣмъ остатья безъ кафтана, или продолжать пялить на себя кафтанъ изношенный.

   Была еще другая сторона въ вопросѣ: Гоголь выказалъ передъ сложеннымъ вѣками идеаломъ героическаго несостоятельность только того въ нашей душѣ и въ окружающей дѣйствительности, что на себя идеалъ примѣривало. Между тѣмъ и въ насъ самихъ и вокругъ насъ было еще нѣчто такое, чтó жило по своимъ собственнымъ началамъ и жило гораздо сильнѣе чѣмъ то, что примѣривалось къ чуждымъ идеаламъ, что оставалось чистымъ и простымъ послѣ всей борьбы съ блестящими, но чуждыми идеалами.

   Между тѣмъ самыя сочувствiя, разъ возбужденныя, умереть не могли, - идеалы не потеряли своей обаятельной силы и прелести.

   Да и почему же эти сочувствiя въ основахъ своихъ были незаконны?

   Положимъ или даже не положимъ, а скажемъ утвердительно, что нехорошо сочувствовать Печорину, такому, какимъ онъ является въ романѣ Лермонтова, но изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы мы должны были "ротитися и клятися" въ томъ, что мы никогда не сочувствовали натурѣ Печорина до той минуты, въ которую является онъ въ романѣ, т. е. стихiямъ натуры до извращенiя ихъ. Изъ этого еще менѣе слѣдуетъ, чтобы мы все сочувствiе наше перенесли на Максима Максимыча и его возвели въ герои. Максимъ Максимычъ, конечно очень хорошiй человѣкъ, и конечно правѣе и достойнѣе сочувствiя въ своихъ дѣйствiяхъ чѣмъ Печоринъ, но вѣдь онъ тупоуменъ и по простой натурѣ своей даже и не могъ впасть въ тѣ уродливыя крайности, въ которыя попалъ Печоринъ.

   Голосъ за простое и доброе, поднявшiйся въ душахъ нашихъ противъ ложнаго и хищнаго, есть конечно прекрасный голосъ, но заслуга его есть только отрицательная. Его положительная сторона есть застой, закись, моральное мѣщанство.