Груссе Паскаль - Через океан

ые привычки, или отказаться от меня. Мое предупреждение пропало даром. Я порвала с ним. Разве я была неправа?

   - Разумеется, нет! - вскричал Раймунд.

   - ... Два года спустя мы поселились здесь и мой отец начал работы с колодцем Вилльямса. Один молодой человек из наших друзей, Франк Дэвис, сделал мне честь, предложив руку и сердце. Он был честный малый, в полном смысле этого слова, добрый, трудолюбивый и умный. Я испытывала к нему искреннюю любовь, основанную на уважении. Наученная первым опытом, я отказалась, однако, от формального обещания. Было решено, что по выходе моем из пансиона мы возобновим этот разговор, и я дам ему окончательный ответ. На нас, кажется, смотрели, как на жениха с невестой, быть может, потому, что Франк Дэвис не возражал против этого, да и я сама была недалека от этой мысли. Все же, когда через три года я вновь увидела его, возвратившись из Нью-Йорка, этот брак показался мне невозможным. На мир я стала смотреть другими глазами, мои привычки и вкусы изменились, и Франк Дэвис перестал нравиться мне. Он напоминал мне мужика со своими грубыми манерами рудокопа. Если у меня даже и была когда-нибудь мысль выйти за него, то теперь я была далека от нее. Пришлось высказать ему это, и бедняга так огорчился, что покинул страну.

   - Об этой истории заговорили, и так как мой отец разбогател за эти три года, то стали говорить, что я порвала с Франком из-за богатства. Могла ли я объяснить, что оно, собственно, не имело никакого влияния на мое решение? Здесь никто не понял бы моих причин, если бы я даже и вздумала их привести.

   - Быть может, их нашли бы еще более обидными для Дрилль-Пита, чем высказанные предположения, - сказал Раймунд, с живым интересом слушавший эту неожиданную исповедь.

   - Вы отнюдь не ошибаетесь! Все торговцы нефтью увидели бы в этом оскорбление всей их корпорации. Однако я и не думала оскорблять нефтепромышленников, уверяю вас. Я не забываю, что мой отец торгует нефтью, что это источник его богатства, - мне вовсе не приходит в голову краснеть за это. Но я же ведь не виновата в том, что из Дрилль-Пита поступила в Нью-Йоркский пансион, что я усвоила себе взгляды и привычки, не принятые здесь, и что я не похожа на жителей Пенсильвании! Быть может, вы находите странным, господин Фрезоль, что я рассказываю все эти истории? Это потому, что я вспомнила их сейчас, проезжая через город. Я в первый раз уяснила себе то, что до сей минуты оставалось для меня еще неясным. Я поняла, почему мысль выйти за Франка Дэвиса казалась мне невозможной. - Как бы то ни было, перехожу теперь к своему третьему жениху. Он был агентом одного Нью-Йоркского банка. Он принадлежал к одной из самых древних фамилий, Вирцунгам, которые ведут свое происхождение от первых голландских переселенцев, так называемых Knickers bockers, наше Сен-Жерменское предместье. Это очень маленький, обособленный мирок, - аристократия, тем более замкнутая, что она не совсем уверена в себе. Быть может, желание войти туда во что бы то ни стало заставило меня слишком поспешно принять предложение Самуила Вирцунга. Впрочем, сам по себе он был милый человек, - к несчастью, он не довольствовался исполнением на бирже заказов своих клиентов, а спекулировал на свой страх и риск, почему и задолжал громадную сумму в два или три миллиона долларов. По-видимому, мое приданое должно было пополнить дефицит, как вдруг мой отец, вовремя предупрежденный, резко прервал эту блестящую операцию, объявив, что он не выдаст меня раньше двух лет. На следующий день было возвещено о банкротстве Самуила Вирцунга, и он покинул Нью-Йорк. Вот история моих трех женихов.

   - Последняя, по крайней мере, доказывает, что вмешательство семьи может иметь хорошую сторону даже в Нью-Йорке! - заметил Раймунд.

   - Как совещательный голос, я согласна, но не как решающий! - возразила Магда, вставая, в то время как "Topsy-Turvy" причаливал к набережной. - Я покину вас, не осмотрев вашего походного бюро, - добавила она, - мы с мамой уезжаем сегодня вечером.

   В ту минуту, как Раймунд помогал мисс Куртисс сойти на берег, по набережной прошел седой человек, одетый в старый, черный, наглухо застегнутый сюртук и в квакерской широкополой шляпе. Его лицо было бледно, с тонкими губами. Черные зоркие глаза глубоко сидели в орбитах. С мрачным видом он бросил на "Topsy-Turvy" такой сердитый взгляд, что Раймунд, поймав его, даже похолодел. Если бы он верил в "дурной глаз", он подумал бы, что колдовство разрушит все его проекты. Магда посмотрела по направлению его взгляда и сказала ему:

   - Вы знаете его? Это Тимоти Кимпбелль, враг моего отца. Если бы взглядом можно было убить, мы были бы уже мертвы, - не правда ли?

   Эти слова сопровождались таким чистосердечным и звонким смехом, что он, казалось, разрушил бы все чары колдовства.

   Почти в ту же минуту Петер Мюрфи, слышавший ее слова, вскричал, размахивая кулаками:

   - Подождите! Я сброшу его в реку!

   Он кинулся было за Тимоти Кимпбеллем, но Раймунд поспешно удержал его.

   - Петер, успокойся, пожалуйста! Что за фантазия? В какой цивилизованной стране видел ты, чтобы людей бросали в воду? Не думал я, что ты так свиреп! - добавил он.

   И действительно, странный контраст представляла собой физическая слабость несчастного альбиноса с его смертоносным проектом.

   - Наблюдайте лучше за Тимоти, и, если заметите злой умысел у него, предупредите господина Фрезоля! - сказала Магда, обращаясь к Петеру Мюрфи.

   Грациозно протянув руку молодому изобретателю, она ушла, не придав значения инциденту. Спустя два часа сам Short-Joe явился в походное бюро, нагруженный одеждой и лакомствами, которые мисс Куртисс посылала Петеру Мюрфи. Для Кассулэ была великолепная пара сапог, именно та, какую он выбрал, если бы ему предоставили высказать самое сердечное желание. Можно представить себе, как приняли Short-Joe в походном бюро. Как почтенный коммерсант, он был очень польщен визитом мисс Куртисс, и желая выразить свое удовольствие, изменил свою вчерашнюю фразу:

   - Я не был бы более счастлив, если бы сама Савская царица явилась ко мне со своими распоряжениями! - сказал он.

   Что касается Раймунда, то хотя он и не высказал своих чувств, но был в восторге от утренней прогулки. Магда говорила с ним, как с другом, она доверила ему личные тайны; очевидно, он мог думать, что не безразличен ей. Эта мысль наполнила его глубокой радостью.

   Набравшись храбрости, он отправился вечером на железнодорожную станцию, - в депо, как говорят в Америке, чтобы распрощаться с обеими путешественницами. Госпожа Куртисс, видимо, оценила это внимание, а Магда лично поблагодарила его. Эбенезер попросил его через день явиться к нему в контору поговорить о проекте.

   Разумеется, Раймунд был аккуратен. Нефтяной король сообщил ему, что в принципе он готов приняться за подводную трубу, но с условием, чтобы она была признана осуществимой компетентными инженерами. Прежде всего надо было посоветоваться с ними. Затем следовало изучить дело с практической точки зрения, рассмотреть все условия и собрать средства, служащих и материалы. Все это требовало переезда в Нью-Йорк. Поэтому Эбенезер предложил Раймунду составить с ним "подготовительную компанию", куда один вносил свою идею и знания, а другой - капитал в двадцать тысяч долларов. Один из компаньонов был бы директором, другой - секретарем общества с определенным жалованием. Отправившись в Нью-Йорк, они приступали там к детальной разработке дела. Если через год дело не решилось бы окончательно, каждый вновь получал свою свободу.

   Раймунд сразу согласился на эти условия.

   Так как договор был формально составлен и подписан, то ему оставалось только ликвидировать свое маленькое телеграфное предприятие. Оно процветало, и он с сожалением покидал его. Short-Joe нашел молодого комиссионера, который взял на себя содержание походного бюро. Ему оставили в помощники Петера Мюрфи, который ни за что не соглашался покинуть Дрилль-Пит. С тех пор как мисс Куртисс поручила ему наблюдать за Тимоти Кимпбеллем, он считал себя как бы облеченным священной обязанностью.

  

   По приезду в Нью-Йорк Раймунд узнал, что мистрис Куртисс с дочерью уехали в Саратогу, модный курорт. Эбенезер предложил переехать к нему во дворец на Пятой улице. Но молодой изобретатель, дороживший своей независимостью, решил отклонить это предложение и поселиться с Кассулэ в скромном отеле. Он вдвойне поздравлял себя за приятное решение, когда в первый раз постучался в дверь "Curtiss-Heus" и увидел, какого княжеского помещения избежал он со своим тощим чемоданом и скромным компаньоном.

   Колоссальный дом из красного кирпича с шиферной крышей, с чудными окнами составлял угол квартала пышных домов в лучшем месте Нью-Йорка. Бронзовая дверь представляла копию с двери флорентийской "Bap- tistХre".

   Этот великолепный вход вел в мраморную прихожую с куполом из матовых стекол; из нее поднимались четыре монументальные лестницы. На каждом этаже в комнаты вели коридоры из резного дерева. Лестницы, как и прихожая, своим общим стилем напоминали "OpИra de Paris". Они были сделаны из того же материала и украшены теми же статуями.

   Эбенезер рассказывал сам, что, решив выстроить дом, он все предоставил архитектору, сказав лишь, чтобы все было как можно красивее и дороже. После архитектора явились обойщики, получившие те же инструкции. Результат этих стараний хотя временами и заставлял желать побольше вкуса, но зато своим подавляющим великолепием вполне удовлетворял мечты владельца.

   Золото и шелк, художественная бронза, ослепительной красоты обои и восточные ковры со всех сторон обрамляли мозаичные медальоны с вензелем Куртисса.

   В прихожей было с полдюжины рослых лакеев с толстыми икрами в красных и персикового цвета ливреях.

   - Как был бы я жалок здесь! - сказал с улыбкой Раймунд, пока докладывали о нем нефтяному королю. Почти тотчас же лакей объявил, что барин приказал немедленно ввести его, и пошел перед ним по правой лестнице. Поднявшись на первый этаж, молодой француз прошел за своим проводником через огромную библиотеку, потом через еще большую картинную галерею, где на золотых бордюрах блистали имена лучших современных художников: Мейссонье, Коро и других. Были ли это оригиналы? Было бы рискованно утверждать это, и Эбенезер меньше всего мог бы проверить это.

   Все, что он мог бы сказать и доказать по расходной книге, это то, что тут было живописи на несколько миллионов. А это и было главное в глазах Эбенезера, так как картинная галерея должна была лишь свидетельствовать о богатстве. Картины были размещены там по их стоимости. Самые дорогие занимали почетное место, - по крайней мере, если размеры их не были чересчур уже велики: однажды Эбенезер, не задумываясь, велел срезать небо великолепного Тициана, который доходил до потолка. Он очень радушно принял Раймунда, которого не видел целую неделю, и сейчас же объявил ему, что инженеры дали вполне благоприятное заключение о проекте. Они не только считали возможным проложить трубу, но находили, что это даже легко сделать в срок, назначенный Раймундом.

   - В этом отношении, - сказал нефтяной король, - нечего сомневаться! В нашем проекте нет ничего несбыточного, и два солидных общества предлагают взяться за него. Но не скрою от вас, что, несмотря на одобрение инженеров, капиталисты против этого дела - они все считают его рискованным и говорят, что не пожертвуют на это ни одного доллара. Это для меня не важно! Я могу выполнить проект один, мой постоянный принцип - не делить ни с кем ни расходов, ни доходов, раз дело верное, - и я ничего не потерял от этого. В сущности, такой системе я и обязан своим богатством. Пробуравливая колодец Вилльямса, я видел сколько раз, что средства мои иссякают и мне нечем расплатиться с рабочими. Ко мне приходили с предложениями войти в долю, но я стоял на своем и отказывался. Я скорее продал бы обручальное кольцо жены! В конце концов я один достиг нефти, вместо того, чтобы уступить за несколько сотен долларов то, что стоило миллионы... Также я поступлю и с трубой, но только с условием, чтобы она не встала дороже назначенной вами суммы и вскоре могла бы быть пущена в ход.

   - Я ручаюсь за это! - живо вскричал Раймунд. - Я с пользой эту неделю, - сказал он, вынимая из кармана записную книжку и показывая ее Эбенезеру. - Вот цифры, доказывающие это. Я советовался с самыми компетентными специалистами, посетил самые большие фабрики, изучил средства, находящиеся в нашем распоряжении, и могу, основательно ознакомившись с делом, повторить свое обещание. Вполне законченная труба будет стоить четыре миллиона долларов, с резервуарами же, необходимыми у начала и конца трубы, самое большее - пять. Будь у меня завтра нужный капитал, я берусь через год устроить транспорт нефти через Атлантический океан!

   - Через год? - повторил Эбенезер. - Это, кажется, невозможно, судя по времени, нужному для прокладки подводного кабеля!

   - Потому что не берутся за дело, как следует! Лично я вот как поступил бы: я сдал бы приготовление частей трубы одновременно нескольким французским и американским заводам, чтобы дело продвигалось быстрее. В Нью-Йорке устроил бы одно бюро для приема и отправки, другое же в Бресте, так как подводное сообщение будет устроено между этими двумя пунктами, - причины этого я объясню вам впоследствии. Двадцать пароходов получат свой груз готовых труб, и затем каждый из них проложит трубы в назначенном ему по плану месте. Вы знаете ведь, что сегменты металлических труб, покрываемые гуттаперчей в самый момент погружения, могут быть закрыты по желанию и затем опущены в море. Электрические бакены указывают на их положение и позволяют снова добыть их. Ничего не может быть проще, как скрепить их в нужный момент. Двадцать кораблей, прокладывая по километру в день, проложат шесть тысяч километров в триста рабочих дней. Считайте шестьдесят пять дней на отдых и дурную погоду, - вот и выйдет ровно год. В случае нужды мы можем увеличить число пароходов, довести его, например, до сорока, чтобы воспользоваться прекрасными летними днями; мы можем работать ночью и прокладывать в сутки до двух-трех километров труб. Можно будет вызвать конкуренцию между американскими и французскими заводами и установить премию за исполнение заказа до срока... В действительности общая длина будет меньше шести тысячи километров, - значит, достаточно лишь захотеть, чтобы все было готово к назначенному сроку, и нефть потекла бы под Атлантическим океаном.

   - Я хочу этого, хочу! - вскричал Эбенезер, с силой сжимая руку молодого человека. - Мой дорогой Фрезоль, вы заражаете меня своей уверенностью. Но эта труба, следовательно, будет очень небольшого диаметра, раз она обойдется нам всего в четыре миллиона долларов, или двадцать миллионов франков?

   - Маленького диаметра? Вовсе нет! Какая же выгода прокладывать через океан трубу, доставляющую лишь несколько литров в минуту? Ее размеры должны соответствовать нынешнему вывозу нефти и даже будущему. Ведь наша цель - уничтожить современный способ транспортировки нефти! Поэтому необходимо, чтобы наша труба пропускала по крайней мере ста двадцать или сто тридцать тысяч галлонов в день. Для этого необходим диаметр в восемьдесят сантиметров, и на такой диаметр рассчитана вся стоимость.

   С этими словами Раймунд подал Эбенезеру сметы, сделанные пятью самыми крупными нью-йоркскими заводами.

   - Я взял среднюю из этих цен, и по ней километр трубы обойдется приблизительно в три с половиной тысячи франков. Но вы знаете лучше меня, что можно будет получить скидку, затеяв переговоры сразу с американскими, французскими и английскими заводами. Следовательно, мы вполне можем рассчитывать на более низкие цены.

   - Нужно закончить дело за один год! Непременно нужно! - говорил, шагая в волнении, Эбенезер. - О деньгах и говорить не стоит, раз достаточно четырех-пяти миллионов долларов! Я всегда предполагал, что потребуется не менее восьми или десяти миллионов, - и признаюсь вам, что охотно согласился бы даже на шесть, так как в подобном предприятии всегда надо иметь в виду различные непредвиденные расходы.

   - За шесть миллионов долларов я берусь снабдить подводную трубу почти необходимым электрическим кабелем, прикрепив его к нашим поплавкам! - сказал Раймунд.

   - Электрический кабель! - вскричал нефтяной король, насторожившись. - Это - идея, и славная идея! Прикрепленный к поплавкам, он будет легче и короче всех нынешних кабелей, идущих по дну океана, следовательно, обойдется гораздо дешевле, и депеши можно будет принимать по уменьшенным ценам. Значит, смерть остальным кабелям! Знаете ли, мой милый Фрезоль, что вам пришла в голову счастливая мысль?

   - Это очень просто. Раз мы имеем линию поплавков, было бы глупо не утилизировать ее. Электрический кабель будет немедленно сообщать нам обо всем происходящем на обоих концах трубы; с другой стороны, им может пользоваться и публика.

   На эту тему, близкую для обоих, разговор тянулся очень долго, до ленча. Когда лакей доложил о завтраке, Раймунд с радостью принял предложение и перешел в столовую, которая отличалась таким же великолепием, как и остальная часть дома.

   Сервировка стола была достойна обстановки и по роскоши совершенно не соответствовала интимному завтраку. Чайная посуда, массивные золотые чаши для льда, напудренные лакеи - все было налицо! Если бы не tЙte-Ю-tЙte, то гость мог бы вообразить себя за дипломатическим обедом. Эбенезер во время своего пребывания в Нью-Йорке считал эту пышность необходимой и, скрепя сердце, переносил ее. Он не решался даже сказать французскому повару, что всем кушаньям предпочитает бобы в масле, как он ел их в Дрилль-Пите, - Магда раз навсегда заявила ему, что бобы - кушанье грубое и "очень дурного тона".

   По окончании обеда снова стали разговаривать о различных деталях проекта. Раймунд объяснил, как он задумал сделать свою трубу из металлической спирали и гуттаперчи, причем она сохраняла бы свою гибкость, так что до погружения с ней можно было бы обращаться, как с обыкновенным кабелем. Он указал, что можно по дешевой цене закупить громадное количество гуттаперчи у французских негоциантов в Конго. Наконец он вполне раскрыл свой план.

   Труба должна идти из Нью-Йорка в Брест, продолжаясь с одной стороны до Пенсильвании, с другой - до Парижа. Вначале можно пока удовольствоваться лишь двумя приморскими станциями, чтоб уничтожить прежний способ транспортировки нефти.

   - Нью-Йорк является уже и теперь огромным нефтяным складом на берегу Соединенных Штатов, вполне естественно взять его за точку отправления трубы. Необходимо также основать другой отдельный склад на европейском берегу, - он должен быть устроен по возможности ближе к Америке. Я думал было об Ирландии, но это остров, что уже осложняет дело. Самым удобным для того, чтоб достичь европейского континента, является мыс в Бретани, который как дружеская рука тянется от Франции к Америке. В окрестностях Бреста мы легко найдем долину, которую можно будет превратить в искусственное нефтяное озеро; оно будет служить нам резервуаром. Там временно будут запасаться нефтью суда из Ливерпуля, Лондона, Гавра, Бордо, Гамбурга и Марселя в ожидании, пока подземная сеть труб, вроде Пенсильванской, не пройдет от этого центра к большим рынкам Европы и не наводнит нашей нефтью весь Старый Свет.

   - Включая сюда и Россию, которой мы достигнем раньше Бакинской трубы! - вставил Эбенезер.

   - По всей вероятности, да! Но даже если бы нам и пришлось оставить Россию в покое, то один запад Европы доставил бы нам достаточное число клиентов. В тот день, когда нефть очутится на бретонском берегу почти по той же цене, как и в зеве ваших колодцев (или немножко более), она найдет себе такое обширное применение, что для удовлетворения спроса мы должны будем проложить две или три новые трубы, подобные первой.

   Эбенезер молчал и, казалось, обсуждал в уме всю выгоду этого плана. Потом он высказал свою мысль.

   - Признаюсь вам в одном, что меня немножко тревожит, - сказал он. - Если мы изберем точкой отправления Нью-Йорк, то боюсь, что нам придется работать больше для других, чем для самих себя. В этом случае всю нефть, отправляемую по нашей трубе в Европу, мы будем получать через Transit Company, которая владеет всей подземной сетью. Она не упустит своей выгоды, и мы будем доставлять нефть в Бретань уже не по Пенсильванской, а по Нью-Йоркской цене. Я желал бы уничтожить этого дорогого посредника и доставлять нефть в бретонский приемник прямо из наших колодцев.

   - Нет ничего проще! Понадобится лишь добавочный капитал! - ответил молодой француз. - Достаточно устроить в Дрилль-Пите общий склад, соединить его прямо с Нью-Йорком трубой того же диаметра, как и подводная, и таким образом будет установлено прямое сообщение между Пенсильванией и Брестом.

   Раз проект был окончен в главных чертах, оставалось лишь разделить между собой обязанности.

   Эбенезер оставил за собой, разумеется, финансовую сторону, выдачу жалования и устройство общего склада в Дрилль-Пите. Раймунд же должен был заключать условия, приглашать служащих, - словом, руководить всей материальной стороной предприятия. Соответственно этому разделению были открыты две конторы, одна в Far-Rockaway, одном из приморских предместий Нью-Йорка, для технических занятий, другая на Бродвее - вблизи "Curtiss-House", для денежных сделок.

   Чтоб удобнее следить за всем, Раймунд поместился с Кассулэ в самой конторе; и с этих пор началась для него жизнь постоянного труда, бесконечных совещаний с инженерами, подрядчиками, тонких вычислений, прерываемых исследованием почвы, жизнь уравнений и торопливых поездок между Far-Rockaway и центром Нью-Йорка или Бруклина.

   Почти месяц уже Фрезоль был весь погружен в свое дело, не думая ни о чем другом, весь отдавшись своей идее, как истый артист и изобретатель. Однажды утром ему нужно было увидеть Эбенезера до открытия конторы, и с этой целью он утром явился в "Curtiss-House".

   По обыкновению, в своем рабочем костюме, в кителе и соломенной шляпе, без перчаток, с видом солдата, идущего в атаку, Раймунд только что одним прыжком вскочил на мраморные ступеньки крыльца и влетел в прихожую, как вдруг очутился лицом к лицу с приехавшей накануне Магдой. Она была в костюме амазонки, в цилиндре, перчатках и с хлыстом в руке. У ее ног очень изящный молодой человек, одетый также для утренней прогулки, был занят прикреплением серебряных шпор к ботинкам молодой девушки. Но в первую минуту Раймунд видел лишь ее.

   Вне себя от счастья снова видеть ее и считая себя вправе дружески обратиться к ней, он быстро снял шляпу и, улыбаясь, с протянутой рукой подошел к ней.

   Он хотел ей выразить глубокую радость, видя ее возвратившейся совсем здоровой и счастливой, как вдруг Магда, бросив на него рассеянный, чуть ли не враждебный взгляд, пригвоздила его к месту своим ледяным поклоном и занялась десятой пуговкой своей перчатки. В ту же минуту снаружи послышался топот лошадей, подведенных грумами к крыльцу. Шпора была, вероятно, уже прикреплена, так как Магда направилась к двери. Ее спутник последовал за ней и ловко подсадил ее в седло. Потом он вскочил на свою лошадь, и они пустились рысью, сопровождаемые в тридцати шагах грумом в ливрее.

   Все продолжалось не более минуты, но за это время Раймунд пережил истинное горе. Что мисс Куртисс намеренно "срезала" его, сделав вид, что не узнает, - в этом нельзя было сомневаться. Но откуда в ней эта перемена? В Дрилль-Пите она казалась такой доброй и любящей! Добра до фамильярности, до того, что рассказала ему свою жизнь... а теперь она едва ответила на его поклон и выразила явное нежелание говорить с ним! Это казалось чудовищным. Вероятно, его очернили в ее глазах. Но кто и чем? Какую клевету могла услышать она?.. Вот о чем Раймунд со страхом спрашивал себя, как бы застыв на крыльце.

   Нахальные взгляды прислуги в ливреях персикового цвета, видевшей и смаковавшей эту сценку, привели в себя молодого человека. Он поспешил покинуть прихожую и подняться к господину Куртиссу, который раз и навсегда приказал пропускать его к себе без доклада.

   Хаос, царивший в его мыслях, лишил Раймунда обычной ясности и спокойствия в разговоре. В самой середине тщательного объяснения, почему необходимо депешей ускорить распоряжения в Конго, он вдруг прервал себя, спросив без всякого предисловия:

   - Значит, мисс Куртисс выходит замуж?

   - Магда? - ответил изумленный Эбенезер. - Я не знал этого. Кто вам сказал?

   - Никто еще! - нервно вскричал Раймунд, - но я только что видел, как она отправилась верхом в обществе какого-то молодого человека, и отсюда заключил, что это, должно быть, ее жених!

   Эбенезер приподнял свои густые брови и с таким любопытством посмотрел на молодого человека, что Раймунд вынужден был объясниться.

   - Разве принято в Нью-Йорке молодым девушкам ездить верхом с кем бы то ни было, кроме брата? - спросил он, прекрасно сознавая всю бессмысленность своего вопроса, так как он знал этот обычай.

   - Разумеется! - спокойно ответил Эбенезер. - Что же тут дурного?

   - Дурного?.. Ничего, конечно, если вы находите это вполне естественным!..

   - Я?.. Не понимаю вас, мой милый Фрезоль. Это дело Магды, а не отца выбирать своих друзей и кататься с ними, если ей это нравится; и к тому же вы сами разве не катались с ней по реке?

   - Разве я иду в счет! - запальчиво вскричал Раймунд. - Я думаю, что такая свобода допустима лишь в деревне, а не в городе; так же как в Дрилль-Пите можно разговаривать с людьми, с которыми здесь более уже не знаются!

   Эбенезер прекрасно заметил всю горечь этих слов, но он слишком хорошо знал всю независимость слов и поступков Магды, чтобы вмешаться в ссору, которая, он чувствовал, носится в воздухе.

   - Нет, нет! - спокойно возразил он, - моя дочь не выходит замуж, - по крайней мере, насколько я знаю... хотя поклясться в этом не могу; вероятно, я последний узнаю об этом. С кем же вы ее видели? Я не знаю и трех четвертей окружающих ее молокососов. Ведь молодежь должна веселиться, не правда ли? Каждому свое. Но в конце концов, я могу сообщить вам, раз это вас интересует, - она говорила мне вчера вечером, что рассчитывает сегодня утром отправиться в парк позавтракать у Дельмонико с Эдмундом Певерилем.

   - Одна? - прервал Раймунд.

   - Не одна, раз я говорю вам, что с этим молодым человеком! - возразил Эбенезер, не теряя спокойствия. - Это сын Джона Певериля, - знаете вы дом Нортон, Певериль, Киттер и КR? Хороший дом. Я думаю, что Эдмунд милый мальчик, но не способен заработать ни одного су, - разве только на бегах, когда он попадет на хорошую лошадь. Магда дорого обойдется ему, если он сделает глупость жениться на ней. Вот, мой милый, я из любопытства покажу вам счет от портного, который я только что получил... пятнадцать тысяч двести двадцать долларов. Что вы скажете насчет этого? Как можно износить в один сезон на пятнадцать тысяч двести двадцать долларов костюмов для верховой езды, включая сюда даже панталоны, - это для меня непонятно! - добавил Эбенезер с довольным смехом.

   Быть может, он втайне намерен был предупредить Раймунда о расточительности Магды, чтобы помешать ему слишком заинтересоваться ею, - как будто бы одно могло помешать другому.

   - Если я покажу вам остальные счета, у вас волосы встанут дыбом на голове! - любезно добавил он, - я не говорю уже о заказах у парижских и нью-йоркских портных - это оплачивается гуртом, и я не знаю даже подробностей, но вот: четыре тысячи шестьсот долларов - перчаточнику, двести сорок долларов в месяц - цветочнице за одни бутоньерки... Просто сумасшествие!.. Не правда ли?.. Впрочем, сознаюсь, что в этом отчасти виноват сам я. Это я толкаю ее на такие сумасбродства! Но, как хотите, а я люблю видеть ее хорошо одетой! Какое же удовольствие буравить лучшие нефтяные колодцы в Пенсильвании, если не удовлетворять всех капризов единственной дочери. Магда - самая изящная девушка во всем Нью-Йорке, это несомненно!

   Такое заключение показалось, наверно, очень мало утешительным для раненого сердца Раймунда, потому что он вдруг поднялся, простился с Эбенезером и вернулся в Far-Rockaway, проклиная судьбу, бедность, прекрасные волосы и капризных молодых девушек. Разумеется, он не был настолько философом, чтобы невежливость Магды не задела его, но, кроме того, ему было двадцать лет, а в этом возрасте легко из мухи делают слона.

  

   В последующие дни Раймунд старался избегать Магды, приходя в "Curtiss-House" лишь очень редко и всегда в те часы, когда он не рассчитывал встретить ее у отца. Несколько раз Эбенезер настойчиво приглашал его к завтраку или обеду, но ни разу не добился успеха. Под тем или другим предлогом Раймунд всегда отклонял приглашение. Он был задет за живое, и сердце его было действительно полно горечью. Быть может, он только посмеялся бы над капризами и дерзостью Магды, если бы занимал в обществе хорошее положение, но чем более он размышлял о случившемся, тем более убеждался, что резкость Магды была вызвана его неопределенным положением, которое отчасти выдавал и его костюм.

   - В ее глазах я слишком маленькая сошка, - одно из тех ничтожеств, с которым, в крайности, можно было поговорить во время прогулки или путешествия, но с которым не бывают знакомы при других обстоятельствах! - говорил он с горечью. - Впрочем, нет! Все еще проще и унизительнее: я был слишком скверно одет, чтобы со мной можно было говорить в присутствии сопровождавшего ее франта или, быть может, даже лакеев персикового цвета! Мне не хватало хорошо сшитого сюртука, дорогой шляпы и перчаток для того, чтобы она удостоила вспомнить меня!

   При мысли о том. как мило Магда смеялась, разговаривала, поверяла ему свои тайны на Yellow-River, кровь закипала в нем горячей струей. Он в душе разражался желчной речью против заносчивости и узости дамских воззрений вообще, а Магды в частности.

   Раймунд поклялся не думать о ней, но в то же время, по странному противоречию, мечтал о пополнении своего светского образования, о том, чтоб сделаться вполне кавалером. С этих пор он решил разделить свое время на две части: одну посвящал трансатлантической трубе, другую же - физическим упражнениям. Он попросил указать ему известного портного, и совещания с ним произвели настоящую перемену. Раймунд брал уроки фехтования и верховой езды. Однажды, прочитав на четвертой странице газеты объявление:

   "M-eur Isidore, из Парижа, учитель танцев и манер", он заметил адрес и немедленно отправился туда. На его звонок открыл дверь маленького роста старик, который, казалось, едва дышал, и устремил на Раймунда тревожный взгляд своих впалых глаз.

   - Вы - m-eur Isidore? - спросил Раймунд, вежливо снимая шляпу вопреки обычаю американцев.

   - Я, сударь! - ответил, по-видимому, вполне успокоившийся старик.

   - Я хотел бы взять несколько уроков танцев и манер, - продолжал молодой человек, слегка краснея.

   - Уроков? - вскричал старик с просиявшим от радости лицом. - Потрудитесь войти, сударь, и я к вашим услугам! Признаюсь вам, что сначала я принял вас за... гм... гм... городского чиновника... в этой проклятой стране так часто требуют различные налоги!.. Войдите, сударь, войдите!.. M-lle Blazy, моя дочь, парижанка! - добавил m-eur Isidore, представляя Раймунда высокой женщине, с меланхоличным видом вышивавшей у окна.

   - M-lle Blazy! - продолжал он радостно, - вот m-eur желает взять несколько уроков танцев и манер. M-eur, разумеется, соотечественник? Я догадался об этом по его прекрасному выговору... M-eur не замедлит сделать быстрые успехи... Так одаренный молодой человек как бы от рождения умеет уже танцевать и держать себя в обществе... Когда вы желаете начать, сударь?

   - Сейчас же, если можно! - сказал Раймунд, тронутый беспокойством, выражавшимся в глазах отца и дочери. - Будьте любезны сказать мне ваши условия.

   - Обыкновенно доллар за урок, но для соотечественника мы сделаем скидку, если вы желаете.

   - Ни за что! Я не имею на это никакого права, так как буду очень трудном учеником, не имея никакого понятия об искусстве. Вы позволите заплатить вам за двенадцать уроков? - спросил Раймунд, вынимая из записной книжки несколько банковских билетов и подавая их старику. - Признаться, у меня мало времени, и я хотел бы сейчас же приняться за дело! - добавил он.

   - Тогда начнем! - вскричал Изидор, глаза которого сияли от счастья.

   Он живо снял с крючка маленькую скрипку, висевшую на стенке, и проиграл первые аккорды польки.

   - Подойдите к m-lle Blazy, - продолжал он, - не сгибая колен, высоко держа голову, с уверенным, но почтительным видом. Держите свою шляпу свободно, без натяжки, не делайте принятой здесь ошибки - оставлять ее в прихожей, - и поклонившись даме, просите оказать вам честь протанцевать с вами польку. Обхватив ее тогда нежно правой рукой за талию, вы берете кончики ее пальцев в левую и начинаете...

   - Прекрасно!.. Прекрасно!.. Вот это так!.. - с увлечением продолжал Изидор, в то время как Раймунд, повинуясь его приказанию, непринужденно поклонился m-lle Blazy, и, обхватив ее талию, стал отбивать такт.

   - Вы никогда не танцевали, m-eur?

   - Никогда!

   - С удовольствием объявляю вам, что вы рождены для танцев! А это не часто встречается в этой стране, - торжественно заявил старик. - Поверьте, что раньше чем через неделю, вы заткнете за пояс всех этих "English", не будь я Isidore Blazy!.. He будем терять времени! Вперед! Вперед! M-lle Blazy, помогайте m-eur!..

   И старик, развеселившись от звуков своей скрипки, как старая боевая лошадь, заслышавшая рожок, с чертовским воодушевлением принялся вновь играть.

   Через несколько минут Раймунд танцевал польку так, как будто бы всю жизнь занимался этим.

   - Вот прекрасно! Потрудитесь теперь отвести m-lle Blazy на место!.. Посадив ее, вы делаете глубокий поклон... Да, сударь, я не признаю дерзкого кивка головой нынешних ветрогонов... Вы делаете глубокий поклон, опустив непринужденно руки, не раздвигая ног, держа claque в левой руке... В крайнем случае, танцуя, вы можете оставить его на стуле вашей дамы, но правильнее, грациознее и изящнее - держать его в руке... Ну, теперь вальс!.. Потрудитесь пройти с конца комнаты, чтобы я видел, как вы подходите к своей даме... Хорошо... Очень хорошо... Немножко побольше достоинства... Не раскачивайтесь так... У вас морская походка, сударь!.. Очень смелая, развязная... пожалуй, слишком для гостиной!.. Теперь хорошо... прекрасно... Приглашайте, как прежде!.. А... а! В случае, если дама приглашена и не может танцевать с вами, вы кланяетесь, но на этот раз с оттенком, с легким и едва заметным оттенком сожаления. И вы удаляетесь, не приглашая ее соседку, что было бы неучтиво по отношению к обеим!.. Ну, m-lle Blazy!..

   Он говорил необыкновенно живо, как сумасшедший пиликая на скрипке и иногда сам показывая пример. Он, недавно еще такой дряхлый и расслабленный, прыгал под музыку, отбивал такт и вообще весь преобразился.

   При виде бедной, едва меблированной гостиной, глубокой грусти девушки и живости отца Раймунд почувствовал к ним искреннее сожаление, смешанное с почтением.

   Несчастный "M-eur Isidore из Парижа"! В его осанке, в звуке его надтреснутого голоса, в покрое его старомодного сюртука, в изящной непринужденности его манер было что-то такое, что заставляло думать о прошлом веке. Раймунд словно видел в нем одного из придворных прошлого века, вынужденного зарабатывать свой хлеб единственным известным ему искусством, разнося по всему свету славу о французской вежливости.

   Трудно было бы найти лучшего учителя. M-eur Blazy любил свое искусство и знал его основательно. Даже в тоне, которым он говорил со своей несчастной дочерью, было сочетание нежности и учтивости, которое впервые встречал Раймунд. Через час он ушел в восторге от своего первого урока, пообещав вернуться завтра.

   Что касается m-eur Isidore, не менее восхищенного своим учеником, увы, единственным уже в течение долгих дней, то он целый вечер говорил своей дочери о чудесной манере держаться, которой он намерен был научить этого способного молодого человека.

   - Эти "English" увидят, на что я способен, если только эти несчастные могут оценить это! - говорил он. - и тогда они придут к нам дюжинами, как никогда!

   М-llе Blazy грустно качала головой: несчастная девушка очень желала бы верить этим счастливым предсказаниям, но ее надежды так часто оказывались тщетными! Самое верное пока было приняться за вышивание.

   Эти светские заботы, так же, как фехтование и верховая езда, не мешали, однако, Раймунду всей душой отдаваться своему делу. Они скорее возбуждали его способности и мешали чувствовать усталость от усиленной умственной работы. Десять-двенадцать часов в день просиживал Раймунд, склонившись над своей работой, перечитывая бесчисленное количество писем, ведя громадную корреспонденцию, обсуждая условия, проверяя счета, занимаясь всевозможными чертежами и сметами. Надо было поспеть всюду: в одно время вести постройку гигантского бассейна в Far-Rockaway, заведовать изготовлением металлической спирали, составлявшей остов подводной трубы, распоряжаться прокладкой подземной трубы, назначенной для наполнения нефтью резервуара в Far-Rockaway, и так далее.

   Не стоит и упоминать даже о снаряжении пароходов, о назначении специальных руководителей, заведовавших этим караваном, о ежеминутных затруднениях с доставкой материала, о тысячах различных непредвиденных случайностей, неизбежных во всяком большом деле. То появлялись затруднения вроде прекращения работ из-за стачки у одного из главных подрядчиков, то, наоборот, неожиданный успех в виде предложения одной из лиссабонских фирм десяти тысяч тонн гуттаперчи, принятой по телеграфу и доставленной в пятнадцать дней в Нью-Йорк.

   В конце концов, деньги Эбенезера и лихорадочная деятельность его молодого компаньона восторжествовали над всеми препятствиями, и не прошло и шести недель, как работы шли полным ходом одновременно в Дрилль-Пите, Far-Rockaway, Нью-Йорке, на мысе Святого Матфея, крайней точке Финистера, к северу от Бреста.

   Один французский инженер, приглашенный Раймундом, указал глубокую котловину между двумя возвышенностями полуострова, так называемую долину Tre'gonnec, которую достаточно было окружить стеной в восемьсот метров вышиной, чтобы превратить в искусственное озеро. Эта бесплодная долина была взята в долгосрочную аренду на девяносто девять лет, и работы уже начались там.

   Сюда должна была открываться трансатлантическая труба на глубине шестидесяти метров ниже уровня океана. Ее точка отправления в Far-Rockaway была на восемьдесят метров выше этого же уровня. Следовательно, трубу можно было рассматривать как настоящий сифон, если принять во внимание выпуклость земного шара, но на практике ее можно было считать прямой.

   Пока эти постройки производились в различных местностях, сорок пароходов, нанятых и снаряженных по плану Раймунда в Нью-Йорке, Лондоне, Гавре и Бордо, отвозили металлические сегменты трубы, приготовленные на десяти различных заводах. Не пришлось покупать эти пароходы, ограничились лишь заключением контрактов с судовладельцами на временное пользование ими. Вскоре началась прокладка трубы по участкам в триста километров, отведенным для каждого парохода. С первой же недели стало очевидно, что дело обойдется без серьезных затруднений. Вначале оно шло довольно медленно, и каждый пароход едва успевал проложить в день от ста до двухсот метров трубы. Но мало-помалу был приобретен навык, между судами установилось соревнование, которое поддерживалось ежедневными бюллетенями о ходе работ. Через месяц все суда прокладывали в среднем на два километра более предполагаемого.

   Вся суть дела заключалась в том, чтобы труба погружалась правильно, а поплавки действовали бы хорошо, так, чтобы труба оставалась в виде прямой линии на глубине сорока пяти метров. Водолазы в пробочных фуфайках с электрическими фонарями, специально устроенными по мысли Раймунда, проверяли это по мере того, как труба опускалась на место. В тех случаях, когда труба не ложилась совершенно горизонтально, давался пневматический сигнал на пароход, и беда легко исправлялась очень простыми средствами; на практике этому скоро научились.

   Делая эти проверки, водолазы прикрепляли к подводным поплавкам провода небольшого электрического кабеля, которые потом скреплялись так же, как и части трубы. При каждом волнении работа приостанавливалась и труба опускалась в море, причем каждый раз ее тщательно закрывали, а на конце прикрепляли огромный электрический бакен. Благодаря таким предосторожностям не случалось никаких несчастий. Один раз только по вине мастера, который упрямо продолжал настаивать на продолжении работы, несмотря на начинавшееся волнение, был потерян кусок трубы в семь километров. В другой раз потонул в море сигнальный электрический бакен, но работы велись так точно, что через пять часов потонувшая труба была зацеплена крюками и вытащена.

   Доставка материала на эти плавучие мастерские была обеспечена благодаря паровым транспортам, совершавшим рейсы между портами, и работавшими пароходами, которых они снабжали топливом, гуттаперчей, металлическими частями труб и съестными припасами.

   В общем, после неизбежных в начале ошибок все пошло прекрасно, и стало очевидно, что окончание предприятия - лишь дело времени. Раймунд прежде рассчитывал завершить работы за триста рабочих дней при двадцати пароходах, сто пятьдесят дней - при двойном количестве их, теперь же он надеялся завершить все в четыре месяца, то есть до наступления зимы. Поэтому он всеми силами торопил работу в Far- Rockaway, так как труба, пожалуй, могла быть проложена до окончания постройки бассейна.

   В тот день, когда Раймунд, осмотрев ближайшие к Америке плавучие мастерские, скрепил вполне успешно несколько сегментов трубы и дал этим Эбенезеру неопровержимое доказательство успешности работ, нефтяной король вполне убедился, что они достигнут цели, и на радостях решил отпраздновать счастливое известие грандиозным балом.

   Приглашения были разосланы немедленно. Празднество своей пышностью должно было превзойти все нью-йоркские балы. Эбенезер желал этого как для того, чтобы похвастаться своим богатством, так и с целью показать свою уверенность в окончательном успехе предприятия, которое вызывало сильную критику. С самого начала пресса принялась с неутомимым пылом разбирать его по косточкам.

   Здесь дело шло о великом международном предприятии, одном из тех, которые представляют собой победу человека в его борьбе с природой. Если янки гордились тем, что оно зародилось среди них, то они же и досадовали, что инициатором его, как и остальных великих предприятий века, является француз. Отсюда самый бурный конфликт чувств и жадное внимание, с каким следили за предприятием.

   Все капиталисты, люди науки и все газеты вели споры о нем, как будто бы дело шло о каком-нибудь политическом вопросе, а не о свершившемся факте. Одни утверждали, что предприятие непременно рухнет, и в доказательство приводили свои доводы. Другие верили в полный успех трансатлантической трубы и представляли свои аргументы. Одни высмеивали Эбенезера за то, что он один пустился в такое рискованное и ненадежное предприятие; другие восхваляли его за "чисто американскую" смелость, пророчили громадные барыши и думали только о том, как бы урвать частичку их. Грандиозный бал в "Curtiss-House" как бы подтверждал полную удачу первых шагов и поэтому был настоящим событием, взволновавшим весь Нью-Йорк.

   Среди этого шума и страстных споров Раймунд скромно держался в стороне, запершись в своем кабинете, переговариваясь со служащими по телефону или по эле