Ходасевич Владислав Фелицианович - О современниках

ез четыре месяца после "разрешения", "Международная книга" купила по десяти экземпляров 1-го, 2-го и 3-го номеров "Беседы" и по двадцати пяти экземпляров 4-го и 5-го номеров; итого - восемьдесят экземпляров вместо обещанных пяти тысяч. Тогда же обнаружилось, что даже те экземпляры, которые были посланы в Публичную библиотеку и Румянцевский музей, имевшие право получать книги из-за границы без цензуры, - вернулись в Берлин с надписью: "Запрещено к ввозу". Стало ясно, что Сумский прав: Горького просто водили за нос.

   Прожив несколько месяцев в Париже и в Ирландии, в начале октября я приехал в Сорренто и застал Горького на положении человека опального. Полпредство, недавно учрежденное в Риме, игнорировало его пребывание в Италии. Его переписка с петербургскими писателями откровенно перлюстрировалась, некоторые письма в ту и в другую сторону вовсе пропадали. Из большевиков писал только Рыков. В советских журналах о Горьком отзывались весьма скептически, в газетах появлялись заметки и вовсе оскорбительные. Так, в "Известиях" было напечатано, что проворовался управляющий магазином ГУМ (бывший Мюр и Мерилиз); тут же сообщалось, что он был принят на службу по рекомендательному письму Горького (что весьма вероятно, ибо Горький давал такие письма кому попало по первой просьбе); далее шли намеки на то, что и сам Горький причастен к хищениям своего ставленника. (Любопытно бы знать, фигурирует ли этот номер газеты в числе документов новооткрытого Горьковского музея.) Сам Алексей Максимович говорил о большевиках с раздражением или с иронией: либо "наши умники", либо "наши олухи". Чтение советских газет портило ему кровь, и Мара иногда их прятала от него. Однако, когда в Сорренто приехал лечиться московский писатель Андрей Соболь, Алексей Максимович при нем считал нужным носить официальную советскую маску: о советских делах отзывался с официальным оптимизмом; восторженно, с классическими слезами на глазах говорил о "замечательных ребятах" - советских писателях, ученых, изобретателях, давая понять, что только теперь "замечательные ребята" получили возможность развернуть непочатый запас творческих сил. Стоило Соболю уйти - маска снималась. Соответственную личину надевал и Соболь при Горьком: ложь порождала ложь.

   Однажды Соболь не выдержал: стал жаловаться, что советская критика все более заменяется политическим сыском и доносами. Как на одного из самых рьяных доносчиков он указывал на некоего Семена Родова, которого Горький не знал, но которого хорошо знал я. Я сказал, что напишу о Родове статью в газете "Дни", выходившей в Берлине под редакцией А. Ф. Керенского. Перед отсылкой статьи я прочел ее Горькому: в статье заключались весьма неблагоприятные сведения о Родове. Велико было мое удивление, когда Алексей Максимович, прослушав, сказал: "Разрешите мне приписать, что я присоединяюсь к вашим словам и ручаюсь за достоверность того, что вы пишете". - "Позвольте, - возразил я, - ведь вы же не знаете Родова? Ведь это же будет неправда?" - "Но я же вас знаю", - ответил Горький. "Нет, Алексей Максимович, это не дело".

   Сказав так, я тотчас пожалел об этом, потому что представил себе, каков был бы эффект, если бы горьковская "виза" появилась под статьей, напечатанной в газете Керенского. Неприятно было и то, что он заметно огорчился и каким-то виноватым тоном попросил: "Тогда, по крайней мере, пометьте под статьей: "Сорренто"". Я с радостью согласился, и статья "Господин Родов" появилась в "Днях" с этой пометкой. Некоторый эффект, мне кажется, произвела и она. Дело в том, что через несколько времени Соболь собрался в Рим, намереваясь, между прочим, посетить своего приятеля, секретаря полпредства. Желая измерить температуру моих отношений с начальством, я дал Соболю свой советский паспорт, по которому уже не жил и срок которого кончился. Этот паспорт я просил пролонгировать. Вернувшись, Соболь отдал мне паспорт без пролонгации и сообщил, что секретарь полпредства ему сказал: "Верните паспорт Ходасевичу, и забудем обо всем этом, потому что я обязан не пролонгировать его паспорт, а поставить визу для немедленного возвращения в Россию". На вопрос, за что такая немилость, секретарь ответил, что я оказываю дурное влияние на Горького. Курьезная и жалостная подробность: бедный Соболь был совершенно уверен, что, если бы секретарь пришлепнул к моему паспорту обратную визу, я бы так сразу в Москву и кинулся.

   В феврале 1925 года приехала Екатерина Павловна Пешкова. Сразу бросился в глаза новый тон, которого раньше я в ней не замечал: покровительственный, снисходительный. Она ходила по дому с таким видом, словно хотела сказать: "Ну, ну, покажите, как вы ютитесь тут". Я показал ей вид с моего балкона - она и к морю отнеслась свысока и как-то дала почувствовать, что мысли ее заняты более серьезными, может быть - государственными проблемами. Высказывалась лаконически и безапелляционно. С неожиданным восторгом она то и дело принималась говорить о предначертаниях советской власти, стараясь показать, что в Кремле от нее нет тайн. Чувствовалось, что и себя самое причисляет она к высшим сферам. Словом, держалась самою настоящей кремлевской дамой.

   С первого же дня ее пребывания начались в кабинете Алексея Максимовича какие-то долгие беседы, после которых он ходил словно на цыпочках и старался поменьше раскрывать рот, а у Екатерины Павловны был вид матери, которая вернулась домой, увидала, что без нее сынишка набедокурил, научился курить, связался с негодными мальчиками, - и волей-неволей пришлось его высечь. Порою беседы принимали оттенок семейных советов - на них приглашался Максим.

   Вкратце повторю то, что я уже писал о сыне Алексея Максимовича и Екатерины Павловны. Было ему в ту пору лет тридцать, он был лысоват, женат уже года четыре, но по развитию трудно было дать ему больше тринадцати. Он считал себя чуть ли не коммунистом, но в действительности просто вырос среди большевиков, они его в свое время баловали, и он навсегда сохранил уверенность, что нужно быть таким же, как эти добрые дяди. Он, впрочем, политикой не занимался. По-настоящему увлекали его лишь такие вещи, как теннис, мотоциклетка, коллекция марок, чтение уголовных романов, а в особенности цирк и синематограф, в котором старался он не пропустить ни одного бандитского фильма. Иногда в сердцах Алексей Максимович звал его ослом, иногда же, напротив, с улыбкою умиления смотрел на его паясничанье. В общем, он очень его любил. Характер у Максима был хороший, легкий, на редкость уживчивый. Максим любил транжирить, но не любил, чтоб отец тратил деньги на других, что, впрочем, тоже выходило у него как-то по-детски: зачем давать шоколад другим детям, когда можно отдать весь мне? На этой почве он зорко следил за Марой и иногда обвинял ее в самых некрасивых поступках.

   Вскоре по приезде Екатерины Павловны он предложил мне пройтись в Сорренто, это была обычная утренняя прогулка (до Сорренто от нас было километра полтора). Отойдя от дома шагов на пятьсот, он вдруг объявил как-то конфузливо, что хочет со мной посоветоваться. Это меня удивило; ничего подобного прежде не случалось: Максим относился ко мне с некоторой настороженностью и никогда в откровенности не пускался. Признаюсь, я и до сих пор не понимаю, почему ему вздумалось со мною советоваться. Всего вероятнее, он просто слишком был озадачен и озабочен. Далее произошел у нас следующий диалог, за полную словесную точность которого я, разумеется, не ручаюсь (с тех пор прошло больше двенадцати лет), но которого ход, содержание и смысл мне совершенно памятны.

   Максим. Вот какая история: мать меня зовет в Россию, а Алексей не пускает (он всегда звал отца по имени).

   Я. А самому-то вам хочется ехать?

   Максим. Не знаю. Это верно, что я ничего тут не делаю.

   Я. А там что вы будете делать?

   Максим. Мать говорит, что Феликс Эдмундович (Дзержинский) мне предлагает место.

   Я (не смея еще догадаться). Где? Какое место?

   Максим. У себя, конечно, - в Чека.

   Многого я мог ожидать, но не этого! Я, однако, сумел сдержаться и продолжал разговор, не ахнув.

   Я. В Чека? Да что ж, у него своих людей мало?

   Максим. Он меня знает, я у него работал.

   Я. Как? Когда?

   Максим. А еще в восемнадцатом году, в девятнадцатом, - когда был инструктором Всевобуча. Тогда в Чека людей не хватало. Посылали нас: меня, Левку Малиновского (это - приятель Максима, сын коммунистки Малиновской, которая одно время заведовала московскими театрами). Интересно, знаете ли, до чертиков. Ночью, бывало, нагрянем - здрасьте пожалуйста! Вот мы раз выловили этих самых эсеров ваших (намек на мое сотрудничество в "Днях" и в "Современных Записках"). Мне тогда Феликс Эдмундович подарил мою коллекцию марок - у какого-то буржуя ее забрали при обыске. А теперь мать говорит, что он обещает мне автомобиль в полное распоряжение. Вот тогда покатаюсь!

   По привычке все изображать в лицах и карикатурно, Максим поджимает коленки, откидывает корпус назад, кладет руки на воображаемый руль и бежит рысцой. Потом его левая рука выбрасывается вбок - Максим делает вираж, бежит мне навстречу, прямо на меня и, изо всех сил нажимая правой рукой незримую грушу, трубит: "Ту! Ту! Ту!"

   Не знаю, что со мной было бы, если бы не старинная привычка ничему не удивляться. Новооткрывшаяся страница Максимовой биографии меня, впрочем, не тронула. Существа более безответственного я в жизни своей не видел. Он был несмышленыш в истинном смысле слова. Я тогда же почувствовал и теперь не сомневаюсь, что с его стороны все это было игрою в Шерлока Холмса. Наконец, до него самого мне дела не было. Я как-то даже не задал себе вопроса о том, как смотрит на его чекистские подвиги Горький. Меня тут занимала и изумляла Екатерина Павловна.

   На другой день или вроде того Максим зашел вечером в мою комнату, как нередко делал, когда хотелось ему сыграть в шахматы. Я снова навел его на разговор о Чека. Он болтал охотно. Рассказывал о докладе, который делал в Москве Белобородов, убийца царской семьи; назвал мне двух поэтов, сексотов Чека, и т.д.

   Екатерина Павловна прожила в Сорренто недели две, собираясь ехать в Прагу. Тут же кстати расскажу маленький анекдот о том, как я сам смешно оскоромился. Накануне отъезда Екатерины Павловны я зачем-то пошел в Сорренто. Иду назад и на главной улице встречаю Екатерину Павловну. "Вот кстати! - говорит она, - зайдемте со мной в магазин, мне нужно купить черепаховый мундштук для подарка, я сама не курю и ничего в этом деле не понимаю". Зашли. Я выбрал отличный мундштук, вставил в него папиросу, испробовал, хорошо ли тянет, - а вечером Екатерина Павловна за столом сказала, вынув мундштук из сумочки: "Вот какой славный мундштучок мы с Владиславом Фелициановичем выбрали для Феликса Эдмундовича".

   Во все время ее пребывания было мне тяжело на душе. Да и вообще атмосфера в доме была тяжелая, натянутая. После ее отъезда Алексей Максимович словно помолодел и стал разговорчив по-прежнему. Однажды он мне сказал:

   - Екатерина Павловна тут кружила голову Максиму, звала в Москву. (Про службу в Чека - ни звука.)

   - Что ж, пускай едет, коли ему хочется, - сказал я.

   Горький слегка рассердился:

   - А когда их там всех перебьют, что будет? - спросил он. - Мне все-таки этого дурака жалко. Да и не в нем же дело. Я же вижу, что не в нем дело. Думают - за ним я поеду. А я не поеду, дудки.

   И все же вечная, неизбывная двойственность его отношений ко всему, что связано было с советской властью, сказывалась и тут. Несколько раз принимался он с нескрываемой гордой радостью за Екатерину Павловну говорить о том, что теперь она - важное лицо. "Молодец баба, ей-Богу!" - и, собрав пальцы в кулак, он их сразу выбрасывал, держа руку ладонью вверх: характерный жест, который он всегда делал, говоря о чем-нибудь очень красивом, удачном, ловком.

   - Вот и сейчас ей, понимаете, поручили большое дело, нужное. Поехала в Прагу мирить эмиграцию с советской властью. Хотят создать атмосферу понимания и доверия. Хотят начать кампанию за возвращение в Россию.

   - Да зачем же это им нужно? Что ж, у них своих людей нет?

   - Не в людях дело, а в том, что эмиграция вредит в сношениях с Европой. Необходимо это дело ликвидировать, но так, чтобы почин исходил от самой эмиграции. Очень нужное дело, хорошее. И привлечь хотят людей самых лучших...

   Все эти тягостные открытия действовали на меня угнетающе. Я все более понимал, что наши пути расходятся. Возникла душевная потребность покинуть Сорренто. Но поступить резко мне не хотелось: я должен сказать, что ко мне лично Горький всегда относился очень хорошо, и за его бескорыстную, порой очень теплую дружбу я чувствовал признательность, о которой забыть не могу и теперь. Поэтому я уехал только в апреле месяце, ссылаясь на личные обстоятельства, что, впрочем, было и правдой. Но, покидая Сорренто, я уже как-то не видел будущей своей встречи с Горьким. Так и случилось.

   Я приехал в Париж, а месяца через два появилась прославленная статья Пешехонова, положившая начало "засыпанию рвов" и всему так называемому "движению возвращенчества".

  

  

   Мой приезд в Париж по времени совпал с выходом последнего, шестого номера "Беседы". По этому поводу Горький писал мне: ""Беседа" - кончилась. Очень жалко... По вопросу - огромнейшей важности вопросу! - о том, пущать или не пущать "Беседу" на Русь, было созвано многочисленное и чрезвычайное совещание сугубо мудрых. За то, чтобы пущать, высказались трое: Ионов, Каменев и Белицкий, а все остальные: "не пущать, тогда Горький воротится домой". А он и не воротится! Он тоже упрямый".

   Я хорошо знал Горького и его обстоятельства. Для меня было несомненно, что он действительно не поедет в Россию - по крайней мере вплоть до того дня, пока не уедет от него Мара. Но не менее было ясно и то, что после властного и твердого запрещения "Беседы" Горький начнет размякать и, под давлением Мары и Екатерины Павловны, пойдет на сближение с начальством. Поэтому я не без горечи указал ему в ответном письме, что меня удивляет, каким образом год тому назад его известили о допущении "Беседы", а теперь оказывается, что тогда вопрос еще и не обсуждался. На это Горький мне возразил: "Разрешение на "Беседу" было дано, и книги в Россию допускались, - писал он. - Затем разрешение было опротестовано и аннулировано". Это была ложь, на которую Алексей Максимович отважился, полагая, будто мне неизвестно, что книги в Россию не допускались никогда.

   Между тем мои предположения оказались верны. Запретив "Беседу", в Москве решили, что нужно чем-нибудь Горького и приманить, а он на эту приманку тотчас пошел. После почти двухмесячного молчания он писал мне 20 июля: "Ионов ведет со мною переговоры об издании журнала типа "Беседы" или о возобновлении "Беседы". Весь материал заготовляется здесь, печатается - в Петербурге, там теперь работа значительно дешевле, чем в Германии. Никаких ограничительных условий Ионов пока не ставит". Это было уже чистейшее лицемерие. Я ответил Горькому, что журнал типа "Беседы" в России нельзя издавать, потому что "типическая" черта "Беседы" в том и заключалась, что журнал издавался за границей и что "ограничительные условия" уже налицо, ибо наша "Беседа" издавалась вне советской цензуры, а петербургская автоматически подпадет под цензуру. Все это Горький, конечно, знал и без меня, но, по обыкновению, ему хотелось дать себя обмануть, потому что хотелось пойти на сближение с советской властью.

   Помимо соображений о цензуре, я напомнил Горькому еще об одном весьма важном обстоятельстве. Надо знать, что весной 1924 года нескольким писателям удалось получить разрешение на издание журнала "Русский современник" - последнего независимого, то есть не возглавляемого коммунистами, журнала в России. Дух журнала был вольный: довольно сказать, что первый номер открывался стихами Сологуба и Ахматовой и рассказом Замятина. Сотрудничали в нем и мы с Алексеем Максимовичем, причем было указано, что журнал выходит при ближайшем участии Горького, Евг. Замятина, А. Н. Тихонова и К. Чуковского. В конце 1924 года, по выходе четвертой книжки, "Русский современник" был закрыт, а Тихонов, главный редактор и личный друг Горького, арестован. Когда я уезжал из Сорренто, Тихонов, несмотря на все интервенции Горького, все еще не был освобожден, причем Горький мне говорил, что "Русский современник" - только придирка, на самом же деле Зиновьев держит Тихонова в тюрьме по другой причине: предполагает, что у Тихонова где-то спрятаны письма Ленина к Горькому, и хочет эти письма из Тихонова "выжать". Учитывая все это, я написал Горькому, что, как ближайший сотрудник "Русского современника", он не имеет права вступать с советской властью ни в какие переговоры о журнале, пока не будет вновь разрешен "Русский современник" и не будет выпущен из тюрьмы Тихонов. Велико было мое изумление, когда, недели через две, пришел от Горького такой ответ: ""Беседа", кажется, будет журналом, посвященным вопросам современной науки, современного искусства, без стихов, без беллетристики. Печататься в России будет потому, что это значительно дешевле. Еще дешевле было бы печатать в Италии, но здесь нет русских типографий. Беллетристика, стихи найдут себе место в "Русском совр.", который возобновляется при старой редакции. В этом году выйдут лишь две книжки, увеличенного размера, как я понял, а с начала 26-го будет выходить 12 книг. Тихонов "восстановлен во всех правах", приговор отменен... Сейчас поехал в Крым отдыхать".

   Я до сих пор не знаю, был ли к этому времени Тихонов освобожден и ездил ли в Крым. Возможно, что так и было. Но я ни секунды не сомневался, что все написанное в будущем времени - ложь, придуманная для того, чтобы парировать мои возражения, а главное - чтобы самого себя тешить жалкой иллюзией, будто моральных препятствий к переговорам о новом журнале не имеется. Я тогда же угадал, что "Русский современник" не разрешен и никогда разрешен не будет и что Горькому это известно не хуже, чем мне. Мало того: я не сомневался, что и никакой новой "Беседы" не будет: не будут ее печатать даже и в Петербурге, где так "дешева работа", - а просто заставят Горького печататься в "Красной нови" и в других казенных журналах, - и что он сам уже к этому готов. Он явно шел с властью на похабный мир, заключаемый по программе Мары: пока можно тянуть - жить за границей, а средства для жизни получать из России. Я понял и то, что дальнейшая полемика сведется к тому, что Алексей Максимович будет мне лгать, а я его буду уличать во лжи. Но эта работа мне давно уже была тяжела. Пора было ее бросить. Прострадав несколько дней, я решился не отвечать Горькому вовсе, никогда. На том кончились наши отношения. Замечательно, что, не получая от меня ответа, Горький тоже мне больше уже не писал: он понял, что я все понял. Возможно и то, что моя близость в новых обстоятельствах становилась для него неудобна.

   На этом мои воспоминания кончаются. О дальнейшем я знаю лишь то, что известно всем. Дипломатические сношения Горького с советским правительством восстановились в то же лето: Горького посетил советский полпред в Италии Керженцев, затем Горький принял у себя экскурсантов-ударников - и возобновил сотрудничество в советских изданиях. В 1926 году он написал знаменитое письмо о смерти Дзержинского, особенно подчеркнув, что вместе с ним скорбит и Екатерина Павловна. В 1928 году, когда совершилось окончательное падение Зиновьева, оказалась возможна поездка в Москву, куда через год пришлось и вовсе переселиться. Переселение сопровождалось сближением с Ягодой, поездкой на Соловки и на Беломорский канал - и т.д. Все это уже выходит за пределы моей задачи. Но, не вдаваясь в область исследования и оставаясь мемуаристом, я все же считаю себя вправе прибавить несколько слов, выражающих мое личное мнение о внутренних причинах горьковских колебаний в отношении к советскому правительству.

   Каковы бы ни были поводы горьковского отъезда из России в 1921 году, основная причина была все-таки та же, что и у многих из нас. Он себе представлял революцию свободонесущей и гуманной. Большевики придали ей вовсе иные черты. Сознав свое бессилие что-либо изменить в этом, он уехал и был близок к тому, чтобы порвать с советским правительством вовсе, - но лишь так близок, как бывает близок к самоубийству человек, который держит револьвер у виска, зная все-таки, что никогда не выстрелит. Несомненно, что Мара, Е. П. Пешкова и другие лица, о которых я здесь для краткости не упоминал, немало содействовали примирению. Но оно совершилось бы и без того. Причины лежали в самом Горьком. Он был одним из самых упрямых людей, которых я знал, но и одним из наименее стойких. Великий поклонник мечты и возвышающего обмана, которых, по примитивности своего мышления, он никогда не умел отличить от самой обыкновенной, часто вульгарной лжи, он некогда усвоил себе свой собственный "идеальный", отчасти подлинный, отчасти воображаемый, образ певца революции и пролетариата. И хотя сама революция оказалась не такой, какою он ее создал своим воображением, - мысль о возможной утрате этого образа, о "порче биографии", была ему нестерпима. Деньги, автомобили, дома - все это было нужно его окружающим. Ему самому было нужно другое. Он в конце концов продался - но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни. Упрямясь и бунтуя, он знал, что не выдержит и бросится в СССР, потому что, какова бы ни была тамошняя революция - она одна могла ему обеспечить славу великого пролетарского писателя и вождя при жизни, а после смерти - нишу в Кремлевской стене для урны с его прахом. В обмен на все это революция потребовала от него, как требует от всех, не честной службы, а рабства и лести. Он стал рабом и льстецом. Его поставили в такое положение, что из писателя и друга писателей он превратился в надсмотрщика за ними. Он и на это пошел. Можно бы долго перечислять, на что еще он пошел. Коротко сказать - он превратился в полную противоположность того возвышенного образа, ради сохранения которого помирился с советской властью. Сознавал ли он весь трагизм этого - не решаюсь сказать. Вероятно - и да, и нет, и вероятно - поскольку сознавал, старался скрыть это от себя и от других при помощи новых иллюзий, новых возвышающих обманов, которые он так любил и которые в конце концов его погубили.

  

   Четвертый том сочинений В. Ф. Ходасевича составляет та часть его наследия, которая особенно тесно связана с биографией автора. Это прежде всего его мемуарная проза. Помимо книги "Некрополь", подготовленной перед смертью им самим, Ходасевич написал и напечатал множество мемуарных очерков разного характера. Часть из них собрана в настоящем томе в разделе "Воспоминания". Так же как и критические статьи Ходасевича (см. т. 1, 2 наст. изд.), все мемуарные очерки печатаются по прижизненным авторским публикациям, с восстановлением пропущенных мест и исправлением немалочисленных неточностей, какие были допущены в нью-йоркском издании 1954 г. "Литературные статьи и воспоминания" (повторенном в 1982 г. под названием "Избранная проза"). В настоящем томе очерки условно разделены составителем на два подраздела - "О себе" и "О современниках" - в зависимости от преобладающей установки на автобиографическое или объективно-мемуарное повествование.

   Впервые включаются в сочинения Ходасевича его письма, завершающие издание. Ряд писем впервые публикуется по архивным источникам (см. вступительную заметку к разделу "Письма").

   Хотя в Списке условных сокращений (см. т. 1 наст. изд.) последним упоминается 8-й выпуск альманаха "Минувшее", в комментариях к данному тому даются ссылки и на следующие выпуски альманаха в сокращении, образованном по аналогии: ЭМ-9, М-12, М-13, М-14 и т.д.

   Комментаторы тома: "Некрополь", "Воспоминания" - Н. А. Богомолов; "Письма" - И. П. Андреева; два очерка с одинаковым названием "Горький" в "Некрополе" и "Воспоминаниях", а также очерк "Прогресс" и письма к М. Горькому комментировала И. А. Бочарова.

  

  

   В творчестве Ходасевича значительное место занимают мемуарные очерки, не вошедшие в книгу "Некрополь", а оставшиеся на страницах журналов и газет русской эмиграции. Попытки собрать их воедино предпринимались дважды: в 1954 г. Н. Н. Берберовой в кн. "Литературные статьи и воспоминания" и в 1982 г. Г. Поляком и Р. Сильвестром в кн. "Белый коридор" (вышла как первый том "Избранной прозы" Ходасевича, однако второго тома так и не последовало). Обе книги отличаются неточностями текстологии (особенно первая) и небрежностью комментариев (вторая, т.к. в первой комментариев не было вообще). В нашем издании публикуются лишь избранные страницы мемуарной прозы Ходасевича, разбитые на два раздела: "О себе" и "О современниках". Очерки расположены не в последовательности их написания и публикации, а по хронологии жизни автора.

  

  

   Черепанов (с. 292). - В. 1936. 18, 26 марта.

  

   С. 292. Недавно М. А. Алданов посвятил несколько статей... - Марк Александрович Алданов (Ландау) опубликовал в 1936 г. в ПН цикл статей: "Взрыв в Леонтьевском переулке" (9 февраля), "Дача в Краскове" (16 февраля), "Нестор Махно" (23 февраля), "Москва и Гуляй-Поле" (1 марта), "Анархисты подполья" (8 марта), "Конец дачи" (15 марта).

   Истинные виновники... - Подробнее см.: Красная книга ВЧК. Т. 1.С. 313-400; показания Д. А. Черепанова и его фотография - на с. 398-400.

   С. 294. Спиридонова Мария Александровна (1884-1941) - лидер партии левых эсеров.

   С. 296. Креймановцы, комиссаровцы - учащиеся частной московской гимназии Ф. И. Креймана на Петровке и московского Комиссаровского технического училища (в Благовещенском переулке на Тверской).

   С. 297. Ярхо Григорий Исаакович (1886-1954) - переводчик.

   Энкруаябли - от фр. incroyable - невероятный.

   С. 301. Маклаков Василий Алексеевич (1869-1957) - один из лидеров партии кадетов.

   С. 302. "Сакия-Муни" - популярнейшее в свое время ст-ние Д. С. Мережковского (1885).

   С. 304. ...в убийстве Мирбаха... - Посол Германии в России гр. Вильгельм фон Мирбах (1871-1918) был убит сотрудником ВЧК левым эсером Я. Г. Блюмкиным 6 июля 1918 г., что послужило сигналом к началу левоэсеровского мятежа.

  

   Памяти Сергея Кречетова (с. 306). - В. 1936. 28 мая.

  

   С. 306. ...его стихи появились в "Северных Цветах"... - Ходасевич ошибся: в альм. "Северные цветы" 1902 г. стихов В.В.Гофмана не было. Три ст-ния его были опубл. в кн.: Северные цветы: Третий альманах книгоиздательства "Скорпион". М., 1903. С. 121-124.

   Брюсов тотчас ополчился против "Грифа"... - Это мнение Ходасевича не вполне верно. Первоначально "Гриф" и "Скорпион" были соратниками. См.: "Борьба за новое искусство. Сторонники были "Скорпионы" и "Грифы" (новое книгоиздательство)" (Брюсов Валерий. Дневники. М., 1927. С. 130). Расхождение началось позже, когда Брюсов познакомился с первой продукцией изд-ва: "Позже они издали альманах "Гриф" - серый по обертке и по содержанию" (Там же. С. 131). Ср. также рец. Брюсова на первые два альманаха "Гриф": Весы. 1904. No 3 (подпись: Д. Сбирко); Весы. 1905. No 3 (обе перепеч.: Брюсов Валерий. Среди стихов).

   С. 307. А. Миропольский (Александр Александрович Ланг; 1872-1917) - поэт, сотрудник сборников "Русские символисты", автор книг "Одинокий труд" (М., 1899; под псевд. А. Березин) и "Ведьма. Лествица" (М., 1904).

   ...редактор "Золотого Руна" и "Перевала"... - С. А. Соколов был редактором литературного отдела журн. "Золотое руно" (редактором-издателем был Н. П. Рябушинский, стремившийся единолично определять политику журнала) с момента организации его до 4 июля 1906 г. Сразу после ухода из "Золотого руна" он решил основать собственный журнал, которым стал "Перевал" (12 номеров в 1906-1907 гг.). Следует также отметить, что в 1905 г. Соколов был одним из редакторов журн. "Искусство".

   С. 308. ...Кречетов чрезвычайно высоко ставил Блока в ту самую пору, когда Брюсов к нему относился весьма критически... - Первый из зафиксированных отзывов Брюсова о Блоке действительно очень нелестен: "Он из мира Соловьевых. Он не поэт" (Перцов П. Ранний Блок. М., 1922. С. 24). Скептически отозвался он о стихах Блока и в рец. на второй альманах "Гриф" (Весы. 1905. No 3). Об отношениях Соколова с Блоком см.: Переписка Блока с С.А.Соколовым / Публ. К. Н. Суворовой // ЛН. Т. 92, кн. 1.

   "Тихие песни" - сб. стихов И. Анненского (СПб., 1904). Кн. "Кипарисовый ларец" была издана "Грифом" в 1910 г.

  

   С. Я. Парнок (с. 315). - В. 1933. 14 сентября.

   Смотри также статью "София Парнок. Стихотворения" и коммент. к ней (т. 1 наст. изд.)

   У Парнок есть два ст-ния, обращенных к Ходасевичу: "Пахнёт по саду розой чайной..." (Северные записки. 1916. No 9) и "С детства помню, груши есть такие..." (Парнок София. Собрание стихов. Ann Arbor, 1979. С. 225), а также статья "Ходасевич" (СС. Т. 2. С. 477-484). Письмо Ходасевича к Парнок - ВЛ. 1987. No 9 / Публ. Евг. Беня.

  

   С. 315. В маленьком поэтическом альманахе... - Проталина: Альм. Первый. СПб., 1907.

   "Северные Записки" - журнал, издававшийся Софьей Исааковной Чацкиной (ум. 1931) в 1913-1917 гг. Среди его авторов, помимо Ходасевича и Парнок, была еще и тесно связанная с Парнок М. И. Цветаева.

   ...несколько книг стихов... - "Стихотворения" (Пг., 1916), "Розы Пиерии" (М.-Пг., 1922), "Лоза" (М., 1923), "Музыка" (М., 1926), "Вполголоса" (М., 1928).

  

  

   Из петербургских воспоминаний <Сологуб> (с. 317). - В. 1937. 23 июля. См. также очерк "Сологуб", вошедший в кн. "Некрополь", и некрологическую статью "Федор Сологуб" (В. 1927. 7 декабря; подпись: В. X.).

  

   С. 317. ...это сделает какой-нибудь литературный сноб лет через сто... - Ср. с высказыванием Ходасевича о собственной поэзии: "Лет через сто какой-ниб<удь> молодой ученый, или поэт, а то и просто сноб, долгоносый болтун, вроде Вишняка, разыщет книгу моих стихов и сделает (месяца на два) литературную моду на Ходасевича" (БП. С. 48).

   С. 319. ...знаменитую в свое время историю с обезьяньими хвостами... - Имеется в виду следующий случай: А. М. Ремизов уговорил Ан. Н. Чеботаревскую достать ему для маскарадного костюма обезьянью шкуру и, когда она с большим трудом у знакомых была добыта, отрезал у нее хвост, чем причинил Чеботаревской много неприятностей. Подробно (однако не называя имени Ремизова) историю эту изложил Г. И. Чулков. См.: Чулков Г. И. Годы странствий. М., 1930. С. 160-161. Ныне см. исчерпывающую статью: Обатнина Е. Р. От маскарада к третейскому суду: ("Судное дело об обезьяньем хвосте" в жизни и творчестве А. М. Ремизова) // Лица: Биографический альманах. М.-СПб., 1993. Т. 3.

   ...из Вологды или из Ярославля... - В годы революции Сологуб подолгу жил на своей даче под Костромой.

   С. 320. Тьеполо Джованни Баттиста (1696-1770) - итальянский художник.

   С. 320-321. ...небольшая статья, написанная о нем Мариэттой Шагинян... - Вероятно, имеется в виду статья "К переизданию "Леонардо"" (Жизнь искусства. 1921. 13 августа).

   С. 321. Мы переживали эпоху пайков. - Подробное официальное изложение всей истории с выделением и распределением новых академических пайков см.: Академические пайки для литераторов // Вестник литературы. 1921. No 4/5. С. 21-22.

   ...как раз в день заседания началось восстание в Кронштадте. - 1 марта 1921 г.

  

   О меценатах (с. 324). - В. 1936. 3, 17 октября.

  

   С. 324. ...М. А. Алданов мимоходом высказал ту же мысль... - См.: Алданов М. О положении эмигрантской литературы // СЗ. 1936. Кн. LXI. С. 409.

   С. 325. Поляков Сергей Александрович (1877-1942) - владелец изд-ва "Скорпион", переводчик. Подробнее о нем см.: Гречишкин С. С. Архив С. А. Полякова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1978 год. Л., 1980; Malmstad J. From the History of Russian Symbolism: Andrey Belyj and Sergej Poljakov // Stan ford Slavic Studies. Stanford, 1987. Vol. 1; Белый Андрей. С. А. Полякову / Публ. Н. В. Котрелева // Андрей Белый: Проблемы творчества. М., 1988; Переписка <Брюсова> с С. А. Поляковым / Вступ. статья и коммент. Н. В. Котрелева // ЛН. Т. 98, кн. 2.

   ...Бальмонт посвящал нескольким людям сразу. - См. коммент. к очерку "Конец Ренаты" (с. 537).

   С. 326. ...он "открыл" Кнута Гамсуна... - Поляков был переводчиком романов Гамсуна "Пан" и "Виктория", пьесы "Драма жизни".

   ...он за всю жизнь написал в "Весах" одну маленькую рецензию... - Поляков действительно печатался в "Весах" очень мало, хотя все же и неоднократно, пользуясь псевд. С. Ещбоев. Возможно, речь идет о ред.: Ещбоев С. Станислав Пшибышевский. Снег // Весы. 1904. No 5.

   С. 327. Сабашников Михаил Васильевич (1871-1943). - О нем и его изд-ве см.: Белов С. В. Книгоиздатели Сабашниковы. М., 1974; Записки Михаила Васильевича Сабашникова. М., 1994. Ходасевич начинал для изд-ва М. и С. Сабашниковых работу над биографией Пушкина.

   С. 328. Р. - очевидно, имеется в виду Владимир Васильевич Линденбаум, автор кн. стихов "Уклоны" (Ярославль, 1904), финансировавший издание журн. "Перевал". Линденбаум был официальным издателем "Перевала", а редактором был С. А. Соколов (С. Кречетов), который, видимо, и назван "литературных дел мастером". Можно полагать, что Ходасевич несколько сместил реалии, т.к. только что опубликовал прочувствованный некролог Соколова (см. в наст. томе). Подробнее см.: Русская литература и журналистика начала XX века. 1905-1917: Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М., 1984. С. 174-175.

   С. 329. Л-в - имеется в виду миллионер, издатель журн. "Золотое руно", литератор и художник-дилетант Николай Павлович Рябушинский (писал также под псевд. Н. Шинский; 1876-1951). См. его характеристики у современников: Бенуа Александр. Мои воспоминания. М., 1989. Кн. IV, V. С. 435-436; Белый Андрей. Между двух революций. М., 1990. С. 68. Несколько апологетический очерк его биографии см.: Думова Н. Московские меценаты. М., 1992.

   С. 330-331. ...один художественный и критический журнал... - Журн. "Искусство" (1905). Редактором его художественного отдела был Николай Яковлевич Тароватый (ум. 1906), редактором литературного - С. А. Соколов. Подписной год "Искусство", вопреки утверждениям Ходасевича, не закончило, оборвавшись на No 8.

   С. 331. "Манифест" - ЗР. 1906. No 1. С. 3-4. "Манифест" был написан С. А. Соколовым и вызвал издевательскую критику. См.: Товарищ Герман [Гиппиус З. Н.]. "Золотое руно" // Весы. 1906. No 2; Товарищ Герман [Брюсов В. Я.]. "Золотому руну" // Весы. 1906. No 5 (перепеч.: Брюсов Валерий. Среди стихов; там же в примеч. - рассказ о литературной игре с одинаковым псевдонимом двух авторов).

   С. 332. ...Л-в решил взять общее руководство журналом в свои руки. - Конфликт между Н. П. Рябушинским и С. А. Соколовым, вызванный желанием первого играть в журнале ведущую роль не только как издатель, но и как редактор, относится к июлю 1906 г. В результате конфликта Соколов покинул журнал.

   С. 333. Некто И. А. Добычин... - Никакими данными об этом лице мы не располагаем.

  

   Мариэтта Шагинян (с. 336). - Д. 1925. 4 октября.

   С М. С. Шагинян Ходасевич был знаком достаточно близко. См.: Шагинян М. Человек и время: История человеческого становления. М., 1982. С. 196-197. О характере их отношений (в мемуарном изображении деформированном по политическим мотивам) см. также фрагмент из письма Шагинян к Андрею Белому от 17 декабря [1908 г.]: "В комнате стоит печка и пахнет керосином. Это первая достопримечательность. Вторая - висит на стене портрет Толстого из "Искр", привешенный добродетельной хозяйкой дома (потому что "зачем ему пропадать"), а над ним Ходасевич (приятель двух сестер) повесил боа, "чтоб змей искушал святого старца"" (РГБ. Ф. 25. Карт. 25. Ед. хр. 14. Л. 38).

  

   С. 337. М. - Марина Рындина.

   Потресов (псевд. Яблоновский) Сергей Викторович (1870-1954) - журналист, литературный критик.

   З. Н. Гиппиус долгое время была объектом самого пристального внимания и поклонения Шагинян, которая любила ее "больше себя и жизни" (цит. письмо к Андрею Белому. Л. 39 об.), написала кн. "О блаженстве имущего (Поэзия З. Н. Гиппиус)" (М., 1912). См. также: Шагинян М. Человек и время. С. 211 и далее.

   С. 338. ...кажется, в конце 1909 года... - На самом деле, в конце 1908 г. Письма Шагинян к Белому хранятся в Отделе рукописей РГБ, десять писем Белого к себе опубл. сама Шагинян (Человек и время. С. 239-250).

   Полуразрушенный особняк - дом Феррари в Успенском переулке на Малой Дмитровке.

   С. 339. Метнер Эмилий Карлович (1873-1936) - музыкальный критик, теоретик символизма, один из основателей изд-ва "Мусагет". Об отношениях Шагинян с ним см.: Ljunggren M, The Russian Mephisto. Stockholm, 1994 (по указателю).

   ...с отвратительнейшим доносом на интеллигенцию... - См.: Шагинян М. Кое-что о русской интеллигенции // Известия Петроградского совета. 1921. 9 декабря.

   ...патриотические статьи. - Т.е. статьи в защиту "белого дела".

   С. 340. - Ваши стихи больше вас. - Отношение Шагинян к поэзии Ходасевича выражено в рец. на "Счастливый домик" (Приазовский край. 1914. 16 марта) и "Путем зерна" (Петербург. 1922. No 2).

   С. 341. ...его вдову... - Анну Николаевну Энгельгардт (1895-1942). После смерти Гумилева она оказалась в чрезвычайно тяжелом материальном положении. Подробнее см.: Анна Энгельгардт - жена Гумилева / Публ. К. М. Азадовского и А. В. Лаврова // Николай Гумилев: Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994.

   "Многие из нас... вообразили, что потеряли свободу". - Из статьи Шагинян "Тревога" (Россия. 1925. No 5 (14). С. 171).

  

   Памяти В. А. Пяста (с. 343). - В. 1932. 31 марта.

  

   С. 343. Сборник стихов - "Ограда" (СПб., 1909).

   С. 344. ...его любил Блок. - См. вступ. статью З. Г. Минц к публ. переписки Пяста с Блоком (ЛН. Т. 92, кн. 2).

   С. 345. ...он написал стихи, восхваляющие "великолепную Мангуст"... - "Великолепная Мангуст..." (Из цикла "Finale") // Пяст Вл. Третья книга лирики. Берлин-Пб.-М., 1922. С. 36-37. Выразительное описание "скаковых" интересов Пяста см.: Тихонов Н. Устная книга // ВЛ. 1980. No 6. С. 110-111.

   ...воспоминания о Блоке... - Пяст Вл. Воспоминания о Блоке. Письма Блока. Пг., 1923; перепеч.: Александр Блок в воспоминаниях современников. М., 1980. Т. 1.

   ...книга общих литературных воспоминаний его... - Пяст Вл. Встречи. М., 1929. Рец. Ходасевича - В. 1931. 15 января.

   Телеграфные известия о его смерти... - Оказались неверными. Пяст умер от рака в 1940 г. См.: НН. 1989. No 4. С. 102-103. См. также некрологический очерк Г. Иванова о Пясте "Лунатик" (ПН. 1932. 25 июня; перепеч.: Литературная газета. 1990. 14 марта; Иванов Георгий. Собр. соч. Т. 3. С. 344-352).

  

   Прогресс (с. 346). - В. 1938. 8 апреля.

  

   С. 347. Впоследствии, в одном из писем... - В письме из Сорренто в Париж от 13 августа 1925 г. Горький припомнил Ходасевичу его слова в контексте их спора о "воле к работе" в советской России и современной Европе, завязавшегося вокруг очерка Ходасевича "Бельфаст" (см. коммент. к нему в т. 3 наст. изд.): "Думаю, что и осуждать людей за недостаток "воли к работе" Вам не следует, ведь это воля, творящая "прогресс", а Вы, по Вашему же заявлению, не принадлежите к числу "любителей прогресса"" (НЖ. 1952. Кн. 31. С. 205). Значение этого разногласия в отношениях двух писателей подчеркнуто тем, что на цитируемом письме Горького оборвалась их переписка (Ходасевич не ответил).

   В 1908 году, когда Блерио перелетел через Ла-Манш... - Полет французского авиатора Луи Блерио состоялся 25 июля 1909 г.

   ...под заглавием "Тяжелее воздуха". - Ходасевич путает: фельетон под этим названием он напечатал в газ. "Руль" (1909. 14 сентября; подпись: Гарольд); фельетон касался темы воздухоплавания, но вспоминает здесь Ходасевич другую свою статью - "Накануне" - в газ. "Раннее утро" (1909. 25 июня; подпись: Кориолан). Статья, таким образом, написана еще до полета Блерио; фраза, цитируемая автором по памяти: "А когда военные визиты откровенно превратятся в сражения - не придется ли нам прятаться под землею, уходить на 40 этажей вниз, как теперь взбираемся мы на сороковые этажи вверх?" (см. статьи "Накануне" и "Тяжелее воздуха" в: СС. Т. 2. С. 66-67, 70-71).

  

   Горький (с. 348). - Опубл. посмертно: СЗ. 1940. Кн. LXX. С. 131-156; с редакционным предисл.: "Первая часть воспоминаний В. Ф. Ходасевича о Горьком помещена в "Современных Записках" за 1937 (кн. 63). Печатаемая здесь вторая часть публикуется уже в порядке литературного наследства В. Ф. Ходасевича. Покойный В. Ф. сам сомневался в возможности опубликования этой части полностью, поскольку в ней затрагиваются некоторые и поныне здравствующие лица. В согласии с этими соображениями автора, мы сочли себя обязанными опустить в тексте соответствующие места (около полутора печатной страницы), не имеющие к тому же ближайшего отношения к характеристике самого Горького" (С. 131). Написано в 1937-1938 гг., на что указывают первая фраза очерка и две прижизненные публикации фрагментов: "О Горьком (из воспоминаний)" - В. 1937. 10 декабря; ""Беседа" (из воспоминаний)". - В. 1938. 14 января.

  

   С. 349. Осенью 1918 года... - В первой половине октября 1918 г., находясь в Петрограде по вызову Горького, Ходасевич вел переговоры с ним и А. Н. Тихоновым о работе во "Всемирной литературе" - изд-ве, созданном в августе этого года Горьким, Тихоновым, З. И. Гржебиным и И. П. Ладыжниковым (см. договор между ними, подписанный 20 августа 1918 г. - Архив А. М. Горького. М., 1966. Т. X, ч. 1. С. 16-17). 12 октября Ходасевич писал жене из Петербурга: "Все еще не выяснено насчет Горького. Принципиально я получил заказ на 3 тома (ред. и переводы): 2 тома стихов и том прозы. Но только в понедельник выяснится, принимают ли они мою расценку. Кроме того, т.к. это предприятие казенное, то даже мне, редактору, нельзя дать аванс. По-видимому, Тихонов хочет его дать, и вот возникает проект сделать меня чем-то вроде московского представителя с определенным жалованьем (месячным), в счет которого аванс можно бы устроить. Я сказал, что без аванса работать отказываюсь. Надеюсь - уладится" (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 47; см. та