Коган Наум Львович - В глухом местечке

  

   Н. Наумовъ и Р. Хинъ.

   Въ глухомъ мѣстечкѣ. Разсказъ Н. Наумова. Макарка. Эскизъ Р. Хинъ.

   Издан³е второе. Издание "Посредника" для интеллигентныхъ читателей. Москва. - 1898.

   OCR Бычков М. Н.

  

   - Такъ-то, братецъ, вы еще жалуетесь, а посмотрите на меня, какъ я живу! Каждый день - одно и то же. Вотъ мы невидались нѣсколько лѣтъ: вы, конечно, перемѣнились, вы этакъ, знаете, жили, общество всякое, взгляды тамъ разные, новости,- а я все тутъ! Я наизусть знаю, какъ для меня пройдетъ день: сейчасъ придутъ мнѣ докладывать, я буду подписывать, потомъ кричать, потомъ поѣду по дѣламъ, а дѣла-то мои... эхъ!

   Лаврент³й Ардал³оновичъ отодвинулъ ногою стоявш³й около него стулъ и, засучивъ рукава своего халата, началъ бриться. Было около девяти часовъ утра.

   Лаврент³й Ардал³оновичъ Алексѣевъ былъ полицейскимъ надзирателемъ мѣстечка Николаевки, въ которомъ еврейское населен³е преобладало надъ другими нац³ональностями,- и находился въ этой должности около тридцати лѣтъ. Высокаго роста, съ сѣдыми усами, стройный, онъ производилъ впечатлѣн³е еще бодраго служаки, несмотря на свои 65 лѣтъ. Говорилъ онъ басомъ, держался съ особеннымъ достоинствомъ и былъ грозою для всѣхъ обывателей мѣстечка. Но служба его не удовлетворяла и дѣлала его не въ мѣру раздражительнымъ. То придирки исправника, то непр³ятныя поручен³я, наконецъ долгое пребыван³е въ гниломъ захолустьѣ и полное одиночество,- все это превратило его, дворянина Алексѣева, въ "угрюмое старое чудовище". Что касается исправника, то тотъ былъ "вполнѣ бюрократъ", "человѣкъ, нисколько не уважающ³й людей низшей полицейской ³ерарх³и", "анахронизмъ въ нынѣшнемъ столѣт³и",- говаривалъ Алексѣевъ. А развѣ можно при такихъ услов³яхъ чувствовать себя хорошо человѣку чуткому, у котораго есть еще душа и нервы? Мудрено ли, что все ему надоѣло, начиная со службы со всѣми сослуживцами и подчиненными?- "Брръ!" воскликнулъ Лаврент³й Ардал³оновичъ, разсказывая мнѣ о нихъ. Да, Лаврент³й Ардал³оновичъ не безъ основан³я былъ особенно дурно настроенъ въ это утро, жалуясь на свою судьбу. Его радостное лицо при видѣ меня (я пр³ѣхалъ въ Николаевку послѣ двѣнадцатилѣтняго отсутств³я) смѣнилось въ конецъ мрачнымъ и недовольнымъ, когда онъ сталъ говорить о себѣ... Алексѣевъ продолжалъ бриться, а я принялся разсматривать его комнату, въ которой не нашелъ почти перемѣнъ. Тѣ же столы, стулья, кровать, только надъ письменнымъ столомъ висѣла новая картина, изображающая пр³емную князя по "Губернскимъ Очеркамъ" Н. Щедрина. Лаврент³й Ардал³оновичъ очень любилъ сочинен³я Щедрина, изъ которыхъ онъ приводилъ часто цитаты, какъ бы въ доказательство того, что онъ выше своей среды и знаетъ ей настоящую цѣну.

   - Въ мѣстечкѣ Мыколаевки... - началъ было докладывать нараспѣвъ появивш³йся вдругъ урядникъ; но Лаврент³й Ардал³оновичъ не далъ ему докончить и, указывая на него бритвой, произнесъ, обращаясь ко мнѣ:

   - Вотъ не угодно ли!.. Курица подохла, что ли, или жиды накуралесили?- спросилъ онъ урядника.- Убрать!- приказалъ онъ, подавая ему бритву, щеточку и мыло.

   Урядникъ вышелъ съ принадлежностями бритья, а Лаврент³й Ардал³оновичъ сталъ облачаться въ свою форменную одежду. Ему прислуживалъ вызванный имъ по звонку десятск³й, который за неудачно поданный сапогъ или рукавъ мундира удостоивался зван³я то осла, то болвана. Окончивъ свой туалетъ, надзиратель присѣлъ къ столу, недалеко отъ меня.

   - Ну, расказывайте, Яковъ Григорьевичъ, что вы подѣлывали, гдѣ бывали. Мы столько лѣтъ не видались, что я, право, отъ души радъ вашему пр³ѣзду. Что васъ привлекло къ намъ?

   - Поселиться здѣсь думаю, Лаврент³й Ардал³оновичъ...

   - Здѣсь?!.. Ну, ужъ это что-то такое, чего я не пойму! Извините меня: что вамъ здѣсь интересно? Какая здѣсь пища уму, да еще молодому? Да я бы, будь моя воля, пѣшкомъ бы удралъ отсгода, право...

   - Школу хочу здѣсь открыть, да и къ своимъ присмотрѣться... все-таки жизнь вѣдь и это...

   - Жизнь-то жизнь... впрочемъ, я тутъ ничего не разберу, это не по моей части. Ну, когда-нибудь еще поговоримъ, а теперь я займусь немного. Кагайловъ!

   Вошелъ урядникъ.

   - Почту! приказалъ надзиратель.

   Кагайловъ положилъ на столъ нѣсколько запечатанныхъ пакетовъ. Лавреит³й Ардал³оновичъ принялся вскрывать ихъ, но при этомъ не могъ отказать себѣ въ удовольств³и потѣшиться надъ вытянувшимся передъ нимъ урядникомъ.

   - Вотъ онъ и настоящ³й жидоморъ! Вы у него спросите, какова здѣсь жизнь; знатокъ - я вамъ скажу - онъ мѣстныхъ типовѣ...

   Лицо Кагайлова было неподвижно, точно не о немъ шла рѣчь: его больше всего, повидимому, интересовала почта.

   - "Объявить"! - читалъ Лаврент³и Ардал³оновичъ:- ну, объявить... это неважно. "Минскому мѣщанину Хацкелю Лейбову Ициксону... Ага, пошелъ уже... начинаются прелести... "По обвинен³ю въ проживательствѣ по чужому паспорту"... Кагайловъ, слышите?

   Кагаиловъ издалъ какой-то неопредѣленный звукъ.

   - "Имѣю честь"... гмъ, а я - удовольств³е и очень пр³ятное.- Остальное онъ дочиталъ про себя.- "Предлагаю вашему благород³ю немедленно"...

   Лаврент³й Ардал³оновичъ, прочитавши и эту бумагу про себя, скомкалъ и бросилъ ее на другой конецъ стола.

   - Кагайловъ, сколько здѣсь жидовскихъ хедеровъ?- спросилъ онъ урядника.

   - Четыре.

   - Безъ разрѣшен³я?

   - Такъ точно!

   - Извольте-ка радоваться! - разсвирѣпѣлъ Лаврент³й Ардал³оновичъ:- да еще и за нихъ отвѣчай! А я и забылъ объ ихъ существован³и, чортъ бы ихъ побралъ! Составить протоколы!

   - Всѣмъ?

   - Всѣмъ?? - передразнилъ онъ урядника.- Всѣмъ вѣдь тоже нельзя,- бормоталъ онъ въ раздумьѣ:- поднимутъ гевалтъ... А никому не составить послѣ этого (онъ указалъ на скомканную имъ бумагу) - невозможно...

   - Кому прикажете?

   - Себѣ! - вдругъ закричалъ Лаврсит³й Ардал³оновичъ: - себѣ, за отсутств³е всякой сообразительности. Ну, хоть бы капля соображен³я: стоитъ вотъ, хлопаетъ глазами! Извольте уходить по дѣламъ!

   Онъ махнулъ рукою вслѣдъ уходившему уряднику и обратился ко мнѣ:

   - Не угодно ли: "немедленно"! Легко написать! А поди-ка исполни! Зайдешь - обступятъ тебя жиденята, иной затрясется какъ въ лихорадкѣ; Ривка его начнетъ выть, да еще, на бѣду, беременная... Каменный я, что-ли? А въ чемъ дѣло, я васъ спрашиваю? Учитъ вѣдь жидъ тамъ по-своему, аферы здѣсь никакой, хлѣба хочетъ... Андрей!

   Десятск³й прибѣжалъ и выстроился.

   - Дуракъ!

   - Прикажете заложить'?

   - Да-съ, прикажу... пошелъ вонъ!.. Того и гляди, еще паспорта, какъ водится, не окажется,- вотъ тебѣ и "сугубое". Да-съ, душу возвышающее занят³е, и я вамъ доложу, эта возня съ жидовскими увертками... А тутъ еще люди нарочно пр³ѣзжаютъ изъ культурныхъ центровъ. Что жъ, полюбуйтесь на насъ... Да, вотъ кстати! - крикнулъ Лаврент³й Ардал³оновичъ, очутившись раньше меня на улицѣ.- Какъ тебя тамъ, эй, Шлёмка, чортъ бы тебя побралъ, пошелъ сюда! Полюбуйтесь,- сказалъ онъ мнѣ,- хоть этимъ экземпляромъ, изучайте! а у меня онъ сидитъ уже вотъ гдѣ!

   И онъ указалъ рукою на свой затылокъ.

   Изъ-за угла улицы показалась фигура еврея, лѣтъ 45-50, въ черномъ длиннополомъ сертукѣ, съ черными маленькими пейсами, съ очками на носу, съ тонкими ногами, обутыми въ сапоги съ рыжими голенищами, въ которыя были засунуты панталоны. Услыхавъ начальственный окрикъ, онъ ускорилъ свою походку и, дѣлая маленьк³е шаги, замахалъ толстой палкой съ загнутымъ верхнимъ концомъ; еще на довольно значительномъ разстоян³и отъ надзирателя Шлёмка снялъ съ головы свои картузъ и очутился въ засаленной ермолкѣ. Одна нога его была короче другой, на лѣвомъ глазу - бѣльмо. Черная, длинная, клинообразная борода рѣзко оттѣняла блѣдное лицо; очевидно, страдая одышкой, еврей пыхтѣлъ и, приблизившись къ намъ, постарался изобразить любезную улыбку, которая не вязалась съ его запуганнымъ и непривлекательнымъ видомъ.

   - Чучело! - привѣтствовалъ его Лаврент³й Ардал³оновичъ.- Ишь ты, джентльменъ! Фу, ты, Боже мой!

   Надзиратель не зналъ, какъ сильнѣе выразить свое отвращен³е къ Шлёмкѣ, а Шлёмка смотрѣлъ вопросительно то на него, то на меня. Въ его глазахъ выражалось желан³е не разсердить какъ-нибудь начальства и поскорѣе убраться. По всему было видно, что они съ надзирателемъ старые знакомые, что Шлёмкѣ не впервой выслушивать подобныя клички; напротивъ, ему было бы, пожалуй, странно, если бы надзиратель обошелся съ нимъ какъ съ человѣкомъ, какъ съ "ребе Шлойме", напримѣръ, а не со Шлёмкой.

   Лицо Шлёмы было очень типичное; это было лицо талмудиста-философа, черпающаго свои воззрѣн³я и всю мудрость изъ тулмуда, агадъ {Предан³е.} и поучен³й. Его маленьк³е глазки были задумчивы; онъ слегка морщилъ лобъ, какъ бы уносясь мысленно въ область предан³й и поучен³й, которыя онъ призываетъ на помощь въ трудныя минуты, чтобы не потеряться въ лабиринтѣ житейскихъ мелочей.

   - Ишь, чучело чортово! Да и плутоватъ, я вамъ скажу,- посмотрите только на рожу...

   Я посмотрѣлъ на эту "рожу", но увидѣлъ въ ней вовсе не плутоватость. Шлёмка улыбался слабой, снисходительной улыбкой. Лаврент³й Ардал³оновичъ, конечно, не могъ допустить и мысли, что передъ нимъ - глубок³й философъ, относящ³й и его, надзирателя, и свою съ нимъ встрѣчу, и всѣ его насмѣшки, какъ частности, къ нѣкоторой общей философской схемѣ. Но это было именно такъ. Въ улыбкѣ Шлемки, въ легкихъ морщинахъ, мгновенно собравшихся на лбу, я прочиталъ сожалѣн³е философа къ бѣдному человѣку, который грѣшитъ по глупости. Такъ, вѣроятно, улыбался знаменитый раввинъ ребе Гилель, когда его оскорбляли. Ребе Гилель, одинъ изъ творцовъ талмуда, славился тѣмъ, что никто не могъ его разсердить; онъ всегда съ грустью отвѣчалъ оскорблявшему его: "Что тебѣ угодно, сынъ мой? Не сердись, прошу!" Чудовищнымъ показалось бы Лаврент³ю Ардал³оновичу самая мысль о томъ, что Шлёмка снисходитъ къ нему, Шлёмка съ пейсами и, можетъ статься, безъ паспорта! И однако оно было именно такъ.

   - У тебя есть еще хедеръ?

   Шлемка какъ бы очнулся: передъ нимъ была дѣйствительность; онъ поблѣднѣлъ, но ничего не отвѣтилъ.

   - Рожа, вѣдь тебя спрашиваютъ!

   Шлёмка смотрѣлъ умоляюще. Я зналъ, что мое вмѣшательство въ подобныя минуты, когда Лаврент³й Ардал³оновичъ былъ золъ, ни къ чему не поведетъ, и въ свою очередь молчалъ.

   - Ну, не смѣшно ли? и онъ хитритъ! Ахъ ты, чучело гороховое! Ты у меня безъ штукъ. Слышишь ли, что говорятъ тебѣ? Мнѣ не до шутокъ со всякимъ уродомъ. Разгони жиденятъ своихъ, а то я велю составить протоколъ и передать его судебному слѣдователю. Ступай, ступай... нечего... пошелъ!

   Шлёмка пробормоталъ что-то неслышно и поплелся, оглядываясь назадъ и не рѣшаясь надѣть свой картузъ: послѣднее онъ себѣ позволилъ, когда улсе былъ довольно далеко отъ насъ.

   - Ну, что, вѣдь прелесть? - спросилъ меня Лаврент³й Ардал³омовичъ.- Вы довольны субъектомъ?

   - Очень доволенъ! - отвѣтилъ я улыбаясь.

   - Вы это сер³озно? Ну, помогай вамъ Богъ, а я не доросъ до пониман³я прелестей этого типа... Что дѣлать? Однако у меня дѣла, и болтать не приходится... До свиданья...

  

   Я долго бродилъ по улицамъ Николаевки, гдѣ каждый уголокъ былъ мнѣ знакомъ по старымъ воспоминан³ямъ, всматривался въ лица обывателей, съ которыми въ недалекомъ будущемъ предстояло мнѣ сблизиться, знакомился кое съ кѣмъ и усталый возвратился къ себѣ. И все время образъ Шлёмы не давалъ мнѣ покоя. "Что это за человѣкъ? - думалъ я.- Чѣмъ онъ живетъ, кому улыбается естественно открытой улыбкой, и почему мнѣ кажется, что я, какъ будто, встрѣчалъ его раньше?"

   Понемногу мои воспоминан³я прояснились: да, я дѣйствительно зналъ Шлёму. Это было еще въ дни моего дѣтства...

   Какъ-то разъ въ субботу, послѣ обѣда, когда старш³е, по обычаю, пошли отдыхать, я забрался на дворъ синагоги. Обойдя ее, я замѣтилъ у задней стѣны отворенную дверь отдѣлен³я для женщинъ и, остановившись, услышалъ тихое жужжан³е слабаго женскаго голоса. Я взобрался на ступеньки, сталъ у порога и разглядѣлъ между скамейками сгорбленную спину старухи, читавшей что-то стоя. Когда я подошелъ ближе, старуха повернула ко мнѣ доброе старческое лицо.

   - Иди сюда, сынокъ, иди ко мнѣ!- ласково позвала она.

   Я повиновался.

   - Чей ты?- спросила она, погладивъ меня по щекѣ. Я назвалъ имя моего отца.

   - Вотъ какъ! Куда же ты, котикъ, идешь?

   - Гуляю, бабушка. А ты что дѣлаешь?

   - Молюсь, сынокъ, молюсь: сегодня суббота, и я читаю псалмы.

   - Развѣ женщинамъ это нужно?

   - Отчего же нѣтъ? Богъ всѣхъ услышитъ. Всевышн³й да спасетъ тебя: ты умный мальчикъ.

   - Бабушка, а отчего ты не дома?

   - Нѣтъ, сынокъ, я дома.

   - Гдѣ же ты живешь?

   - А вотъ за этой дверью я всегда сплю и ѣмъ, а здѣсь молюсь и учу дѣвочекъ. Славныя дѣвочки, сынокъ; спасибо старостѣ синагоги: онъ позволилъ мнѣ жить здѣсь.

   - А у тебя есть дѣти?

   - Есть сынъ и внуки, дай Богъ имъ здоровья. Сынъ мой - пусть Всевышн³й осчастливитъ его! - имѣетъ хорошее дѣло. У него большое семейство, я ихъ стѣсняю, а тутъ мнѣ лучше.

   - Какъ же онъ отпускаетъ тебя?

   - И-и, сынокъ, зачѣмъ такъ говорить! Не надо осуждать, никого нельзя осуждать, не надо, миленьк³й. Ты хорош³й мальчикъ, у тебя такое мягкое сердце.

   У меня показались слезы,- такъ трогалъ меня ея голосъ, убогое платье и нищенск³й видъ.

   - Бабушка, а кто же тебѣ ѣсть приноситъ?

   - Птичка моя дорогая, какой ты добрый бухеръ {Молодецъ.}! Благословенъ Всевышн³й! - имѣю все. Не печаль меня своимъжалобнымъ голоскомъ, иди, котикъ, ты мнѣ мѣшаешь.

   И она опять принялась молиться. Но я не могъ уйти; мнѣ захотѣлось приласкаться къ ней, слушать ее. Что-то хорошее, теплое и жалостное закопошилось въ моемъ десятилѣтнемъ сердцѣ.

   - Бабушка, какъ ты хорошо молишься... Вѣдь я понимаю, что ты читаешь.

   Она засуетилась и испуганно подошла ко мнѣ.

   - Болячка на меня за то, что я огорчила дѣтское сердце! - воскликнула она, съ страстной нѣжностью гладя меня о головѣ и щекамъ. - Что съ тобой, сынокъ, не плачь! Пусть мнѣ достанется за каждую дорогую косточку, за твое сладкое лицо, дитя мое! Это псалмы, псалмы царя Давида; онъ плакалъ передъ Господомъ, изливалъ передъ Нимъ свое сердце. Ну, и я, старая дура, не выдержу порой, тоже заплачу передъ Богомъ...

   - Отчего никто не молится такъ, какъ ты?.. А что же ты дѣлаешь всегда?

   - Молюсь, сынъ мой, всегда молюсь, мой умный сынокъ! А еще Богъ подкрѣпляетъ меня, даетъ мнѣ силы благословлять Его, помогать, чѣмъ могу, несчастнымъ, бѣднымъ дѣточкамъ, у которыхъ ѣсть нечего,- пусть Господь не накажетъ за эти слова! Хожу, когда надо, по богачамъ, когда случатся умирающ³е, больные, которымъ никто не помогаетъ - пусть это не зачтется никому на томъ свѣтѣ! Сдѣлаю что-нибудь, такъ и душѣ легче. Грѣхъ роптать, грѣхъ, сынъ мой!.. Боже мой, да что съ тобою?

   - Бабушка, ты добрая! Я бы хотѣлъ у тебя учиться! - сказалъ я въ сильномъ волнен³и.

   - Что ты, птичка моя, чему я тебя, глупая, научу? Развѣ женщины учатъ мальчиковъ? У тебя такой хорош³й отецъ, онъ можетъ найти для тебя такого учителя, что Богъ и люди, какъ говорится, позавидуютъ тебѣ. Вотъ ребе Шлойме - пусть Господь продлитъ его лѣта. Это хорошо, что ты хочешь учиться, будешь хорошимъ евреемъ, а то много, сынъ мой, злыхъ людей - пусть Господь не накажетъ за эти слова!..

   И она продолжала гладить мои волосы и шептала слова какой-то молитвы.

   Послѣ я узналъ, что старуху звали Ханой. У нея былъ богатый сынъ, но злая, ненавидѣвшая ее невѣстка выгнала ее изъ дому и даже запретила приходить любоваться внуками. Хана добывала себѣ хлѣбъ тѣмъ, что обучала дѣвочекъ молитвамъ. Изъ своего мѣсячнаго дохода въ 9-10 рублей она умудрялась жертвовать еще на бѣдныхъ. Нѣсколько разъ уже она набирала себѣ на саванъ, который набожные евреи запасаютъ при жизни, чтобы всегда быть готовыми къ смерти. Но если умирала какая-нибудь бѣдная еврейка, которую не на что было похоронить,- Хана отдавала съ благословен³ями свой похоронный уборъ и принималась готовить новый.

   - Дай Богъ, чтобы вы долго жили! - говорила она хлопотавшему о погребен³и умершей: - за то, что даете бѣдной старухѣ возможность сдѣлать доброе дѣло.

   Питалась она хлѣбомъ и водою, хлопотала о приданомъ для бѣдныхъ дѣвушекъ, лѣкарствахъ для больныхъ и въ свободное время молилась. Она никогда не сердилась, не отзывалась дурно о другихъ и никому не позволяла злословить въ своемъ присутств³и. Бывало, когда уличные мальчишки, завидя ее, начнутъ ее дразнить: "Хана горбатая, Хана беззубая, тебя сынъ выгналъ, ай-ай-ай!" - она только обернется и скажетъ: "Дѣточки мои, что вы говорите? Пусть Богъ не накажетъ васъ за эти слова! Что я вамъ сдѣлала? Мнѣ ничего, но вамъ, дѣтки, грѣшно: старую женщину не слѣдуетъ вамъ обижать!.."

   Вотъ отъ кого я слышалъ въ первый разъ имя ребе Шлойме, который предсталъ передъ надзирателемъ въ видѣ урода Шлёмки. Хана произносила это имя съ благоговѣн³емъ...

   Приближался закатъ солнца. На улицахъ улеглась пыль; воздухъ становился мягче; городъ затихъ: блѣдный еще мѣсяцъ, будто улыбаясь, подымался изъ-за деревьевъ. Недалеко отъ дома, въ которомъ я жилъ, на площади, старый мельникъ "Хвилипъ" завелъ свою вѣтряную мельницу и отъ удовольств³я затянулъ "п³сню", которая такъ гармонировала съ настроен³емъ природы, меланхолическимъ и незлобивымъ. Пѣсня становилась все громче, крылья вертѣлись все живѣе подъ дыхан³емъ вечерняго вѣтра, темнѣющая площадь, оживляясь, проникалась мелод³ей, и даже деревья отъ удовольств³я важно помахивали вершинами...

  

   "Ой, у пол³ могила...

   Зъ в³тромъ говорила...

  

   Кто-то постучался у моихъ дверей... Я отворилъ и увидѣлъ передъ собою блѣднаго, усталаго Шлёму.

   - Я имѣю къ вамъ просьбу; я думаю, что вы это сдѣлаете для меня! - произнесъ онъ растерянно, снявъ съ головы своей картузъ.

   Голосъ его дрожалъ робкой мольбой...

   - Да зайдите, пожалуйста, въ комнату! - попросилъ я; но Шлёма посмотрѣлъ на это какъ на лишнюю формальность, могущую только отнять лишнее время.

   - Что за важность! - произнесъ онъ нерѣшительно: - не такое великое несчаст³е, если я и здѣсь постою.

   - Но я не могу васъ такъ слушать!

   Шлёмка лѣниво перешагнулъ черезъ порогъ, держа въ одмой рукѣ картузъ, въ другой палку, и остановился въ недоумѣн³и. Я предложилъ ему сѣстъ. Онъ нехотя повиновался, при чемъ вынулъ красный ситцевый платокъ, которымъ вытеръ себѣ лобъ, и положилъ картузъ на столъ.

   - Какъ хорошо теперь на улицѣ, около мельницы! - сказалъ я, чтобы начать разговоръ.

   Шлёма пожалъ плечами и кивнулъ головой.

   - Да, да! - сказалъ онъ съ пренебрежен³емъ. Затѣмъ вся его фигура какъ-то уменьшилась; онъ робко взялъ картузъ и, какъ бы поднимаясь, чтобы уйти, произнесъ опять:

   - Вы можете сдѣлать для меня доброе дѣло: вѣдь вы еврей... хотя... и въ другомъ видѣ, но все-таки еврей и навѣрное не желаете зла другому еврею. Упросите пана, или сами или черезъ Розенфельда (это еще лучше!), не трогать меня. Розенфельдъ, какъ богачъ, и вы, какъ знакомый пана, навѣрное его уговорите...

   - Хорошо, ребе Шлойме,- улыбнулся я:- я постараюсь. Но зачѣмъ вы спѣшите? Садитесь, пожалуйста, я хочу немного поговорить съ вами. Я до вашего прихода думалъ о васъ; мнѣ хочется познакомиться съ вами поближе,- вѣдь мы будемъ жить въ одномъ мѣстѣ. Не уходите!

   Онъ посмотрѣлъ на меня съ какимъ-то любопытствомъ и, опустившись на стулъ, пожимая снова плечами, пробормоталъ:

   - Что тутъ знакомиться! мы и такъ знакомы.

   - Скажите мнѣ: откуда вы, ребе Шлейме?

   - Мало ли откуда! не все ли равно! Есть о чемъ безпокоиться и говорить!

   - Но вѣдь вы не здѣсь родились?

   - Что за важность!

   - Вы не хотите мнѣ отвѣчать, а между тѣмъ мнѣ такъ пр³ятно съ вами: вы напоминаете мнѣ мое дѣтство, Хану - которую я очень любилъ!

   - Вотъ какъ!- воскликнулъ онъ.- Вы ее знали?

   - Что, она жива еще?

   - Ну, а если жива, такъ что же?

   - Какъ что! Мнѣ хотѣлось бы видѣть ее и всѣхъ старыхъ знакомыхъ. Я пр³ѣхалъ только сегодня на разсвѣтѣ...

   Шлёмка слегка забарабанилъ пальцами по столу.

   - Вы, значитъ, учились до сихъ поръ? - спросилъ онъ.

   - Да, учился.

   - У насъ все это есть,- сказалъ онъ со вздохомъ:- нѣтъ новаго подъ солнцемъ, какъ сказалъ премудрый Соломонъ.

   - Много у васъ дѣтей въ хедерѣ?

   - Въ моемъ хедерѣ? Богъ знаетъ! Пусть они живутъ долго; еврейск³я дѣти, ихъ нельзя, по закону, считать.

   - Какъ же вы знаете свои доходы, наконецъ?

   - Э, глупости! У насъ сказано: "не будь работникомъ за плату, работай не ради платы!" Вотъ такъ, этими самыми словами и сказано.

   - А хорош³е у васъ ученики? Вы довольны ими?

   - Есть разные, только всѣ шалуны: все бы имъ играть да бѣгать. Въ наше время мальчики съ пяти лѣтъ учились по цѣлымъ днямъ и по вечерамъ... Ну и выходили-таки головы, острые мозги: раввины, рѣзники, судьи по духовнымъ дѣламъ.

   Онъ опустилъ голову.

   - Все отъ Бога! - продолжалъ онъ уныло.

   - Нѣтъ, вы уже черезчуръ требовательны: дѣтямъ нужно давать побольше свободы, имъ нужно рѣзвиться. Вотъ вы, извините меня: въ васъ нѣтъ жизни, вы слишкомъ замучены. Не оттого ли, что съ дѣтства васъ жали и лишали свободы?

   - Можетъ-быть,- лѣниво отвѣтилъ онъ,- а впрочемъ... извините и вы меня,- началъ онъ болѣе энергично:- я думаю, что вы меня извините... Я васъ спрошу объ одной маленькой глупости: вотъ вы уже образованы,- объясните мнѣ посредствомъ вашей физики, химики и алгебры, зачѣмъ еврейскимъ дѣтямъ свобода? Къ чему имъ рѣзвиться и гдѣ? Га! Какой въ этомъ смыслъ? Я понимаю: я у себя дома, чувствую себя свободно, никто не плюетъ мнѣ въ лицо, не бросаетъ въ меня, для потѣхи, камнями - тогда мнѣ понятно. (Онъ взялъ свою бороду въ кулакъ, и глаза его приняли сосродоточенное выражен³е). Если мнѣ маленькому мальчишки кричатъ: "жидъ", когда я стараюсь перебѣжать улицу, чтобы попасть въ хедеръ, то если я съ дѣтства. привыкну къ свободѣ - по-вашему - и стану держать себя независимо (Онъ освободилъ бороду и, припѣвая извѣстнымъ образомъ при постройкѣ своего силлогизма, сталъ медленно водить кулакомъ вправо и влѣво)... то какой видъ это будетъ имѣть для нихъ? Га! У насъ въ талмудѣ сказано: бѣдность украшаетъ Израиля. Еврей долженъ ходить съ опущенной головой, не лѣзть на глаза, помнить, что онъ чужой, что онъ не дома,- это разъ навсегда! Вотъ если бъ всѣ евреи не лѣзли въ ихъ школы, и не было бы зависти, а еврейскимъ дѣтямъ была бы польза: они учились бы тому, чему учились ихъ предки, знали бы свое дѣло. Такъ пока выходитъ по моему глупому разуму, а дальше, можетъ-быть, оно и не такъ. Но меня это не задѣваетъ! Я иду себѣ своимъ ходомъ и больше ничего!

   - Ну, хорошо, пусть такъ: мы не сговоримся. Однако, что же думать: гдѣ по-вашему выходъ?

   - Что думать?- ѣдко улыбнулся онъ;- ничего не думать! То-то и есть...- Онъ помолчалъ немного.- Вы учились талмуду?

   - Нѣтъ.

   - Ну, такъ Богъ съ вами, такъ и быть, поговорю съ вами еще. Вотъ садитесь поближе ко мнѣ и выслушайте хорошую истор³ю изъ талмуда: она вамъ пригодится.

   Я усѣлся около него, а онъ снова вытащилъ свой красный платокъ, опять вытеръ лобъ и, кашлянувъ, съ удовольств³емъ началъ:

   - Слушайте только хорошенько. и вы увидите, что и у насъ есть тоже малость хорошаго. Мы не гонимся за алгеброй,- она, положимъ, тоже мудрость, но это: "жуй и плюй!" Мы углублены въ мудрость предковъ: въ ней нѣтъ дна. Прошу васъ, слушайте со вниман³емъ, вы вѣдь сами меня затронули. Хорошо, что вы мнѣ это припомнили. Былъ у насъ давнымъ-давно велик³й раввинъ "Нухимъ и это". Такъ его звали. Почему его такъ звали? Вѣдь вопросъ: отчего это... "Нухимъ и это"? Пусть будетъ "Нухимъ", зачѣмъ еще и "это"? Имѣйте же время. Какое бы несчастье съ нимъ мы случилось, онъ всегда говорилъ: "и это къ лучшему". Теперь вы понимаете? Постойте же! Однажды онъ внезапно ослѣпъ, и у него отнялись руки и ноги, и лежалъ онъ въ ветхой избушкѣ и все повторялъ про себя: "И это къ лучшему!" Ну, имѣетъ ли это смыслъ? Погодите же. Вотъ онъ слышитъ, какъ одинъ изъ стоявшихъ около него учениковъ сѣтуетъ на то, что учитель можетъ погибнуть въ лачугѣ, потому что она во всякую минуту можетъ обрушиться. Тогда ребе Нухимъ говоритъ: "Не бойтесь; пока я лежу здѣсь, изба будетъ цѣла". Когда ученики его услышали это, то одинъ изъ нихъ спрашиваетъ его: "Ребе, если ты такой велик³й чудотворецъ, почему же ты не сдѣлаешь... не сдѣлаешь, чтобы ты..."

   Онъ остановился, по обыкновен³ю евреевъ предоставлять слушателямъ угадывать слѣдующ³я слова разсказа...

   - Выздоровѣлъ! - подхватилъ я.

   - Выздоровѣлъ? - повторилъ онъ.- Га! вы слушаете? На это ребе Нухимъ отвѣтилъ: "Это я самъ накликалъ на себя болѣзнь. Горе мнѣ, что согрѣшилъ! Шелъ я однажды съ запасомъ ѣды и питья; пришлось мнѣ перейти черезъ мостъ. Вижу: по ту сторону моста лежитъ умирающ³й нищ³й и знаками проситъ ѣсть. Я поспѣшилъ къ нему; но когда я очутился возлѣ него, онъ былъ уже мертвъ. Тогда я, въ большомъ горѣ, заплакалъ и взмолился: глаза мои, видѣвш³е умирающаго брата, умершаго потому, что я не поспѣлъ во-время, да ослѣпнутъ! Руки мои, не подавш³я во-время помощи, да отнимутся, ноги мои также. Вотъ какъ это было". Ученики его заплакали и воскликнули: "Горе намъ, дорогой учитель, что съ тобой это случилось!" Но ребе Нухимъ - память праведника благословенна! отвѣтилъ имъ: "Горе, великое горе мнѣ было бы, если бы со мной это не случилосъ!.." Теперь, если у васъ хорошая голова, вы должны понять вкусъ всего разсказа.

   Глаза Шлёмки горѣли; онъ все вытиралъ свой лобъ и смотрѣлъ на мег³й побѣдоносно.

   - Благодарю васъ,- отвѣтилъ я:- я понялъ вкусъ разсказа. Скажите мнѣ, ребе Шлойме, откуда вы? Гдѣ вы жили, чѣмъ занимались и много ли вытерпѣли?

   - Что мнѣ разсказывать вамъ, мой любезный братъ!- началъ онъ, послѣ нѣкотораго молчан³я, со вздохомъ, ласковымъ тономъ, который меня чрезвычайно тронулъ:- я таки довольно натерпѣлся. "Насильно ты родишься, насильно живешь, насильно умираешь". Это въ талмудѣ. Вѣдь я, какъ говорится, тоже мясо и кровь. Грѣшу, но говорю вамъ объ этомъ, потому что вы сильно просите.- Гдѣ я родился? А если я родился въ Ковенской губерн³и, такъ что? Что изъ этого выйдетъ? - Чѣмъ я занимался? Чѣмъ я могу заинматься? Я былъ то учителемъ, то судьей, то проповѣдникомъ,- но развѣ даютъ жить? Былъ я въ Шевѣ, училъ дѣтей; надо же, чтобы еврейск³я дѣти знали свой законъ. Кто его знаетъ? - если бы его хорошо исполняли, благо было бы, ибо сказано: "и изъ С³она выйдетъ наука, и Божье слово изъ ²ерусалима". Меня оттуда выгнали. Куда мнѣ итти? Ну, я васъ спрашиваю: у меня шестеро дѣтей, жена и старикъ-отецъ (миръ да снизойдетъ на него!) - надо намъ жить, или нѣтъ? Какъ по-вашему? Ну, что! Я попробовалъ спрятаться въ другомъ кварталѣ - меня тамъ поймали, побили меня и со всей моей бѣдностью, что я только имѣлъ, выгнали изъ города. А что церемониться!.. Когда я былъ еще молодымъ, друг³я заботы: военщина. Это было лѣтъ 35 тому мазадъ. Слушай, такой ходъ: я съ четырехъ лѣтъ учился и таки всѣмъ сердцемъ былъ углубленъ въ ученье. Когда мнѣ стало двадцать лѣтъ, я уже вышелъ на маленькую дорогу, могу уже быть, что называется у насъ, хоть "кусочкомъ человѣка": сказать проповѣдь, разрѣшить трудный вопросъ въ талмудѣ, въ библ³и,- все, что необходимо въ еврействѣ, вѣдь безъ этого нельзя,- такъ на: поди служить въ солдаты!.. Слушай, какой умъ; я по-русски не понималъ ни слова. Гдѣ мы жили? Жили въ глуши, въ старой банѣ была школа: тамъ я выросъ, занимался съ учителями по днямъ и ночамъ. Учителя! Что же это за люди? Люди, которые знали весь талмудъ,- хоть разбуди ихъ въ полночь, такъ они тебѣ цѣлыя страницы наизусть,- и безъ алгебры, и даже безъ физики тоже! Ну, оставимъ это! Что же дальше?.. Га! Гдѣ я остановился? Да, такъ я долженъ служить, не перебивайте же меня! Притомъ еще совсѣмъ красивая вещь: я единственный сынъ у своихъ родителей,- что же это за право? Тотъ, которому надо было служить по закону, заплатилъ еврейскому шульцу, а онъ велѣлъ схватить меня. Тогда хватали, были особые ловч³е... хорош³й свѣтъ былъ тогда! Ну, мы это оставимъ. Я убѣжалъ, спрятался, прятался по чердакамъ, въ прихожихъ синагогъ, и слава Богу, до сихъ поръ ничего... Что еще? Много ли я вытерпѣлъ? Пустое! это еще ничего, но что же дальше будетъ? Былъ я въ Варшавѣ, тоже училъ дѣтей. Жить мнѣ тамъ почему-то давали, можетъ-быть потому, что упросили полиц³ю, а можетъ-быть, тамъ всѣмъ позволяется жить,- развѣ разберешь?.. Учениковъ было мало, но все хорош³е, одинъ изъ нихъ ген³й, съ нимъ заниматься - таки-просто вкусъ рая. Разъ сидимъ, учимся,- вдругъ стукъ, шумъ... Вижу: толпа мужиковъ, пьяные, рвутся къ намъ. Дѣти разбѣжались, а я съ семействомъ заперся въ чуланѣ! Стекла перебили, мебель разломали, взяли перину моей жены и выпустили изъ нея пухъ, потомъ взялись за книги. Я видѣлъ это черезъ щелку. Тутъ я выскочилъ. Они стали топтать кинги ногами; а когда я началъ ихъ упрашивать, кричать, меня выбросили въ окно, я себѣ ногу сломалъ,- вотъ до сихъ поръ хромаю... Да что! А вы говорите: "еврейскимъ дѣтямъ свободу, рѣзвиться!.." Ну, ну, красивый видъ!.. Но о чемъ мы говоримъ? Развѣ есть о чемъ говорить? Пустыя дѣла. Вотъ если бы я былъ такимъ богачомъ, какъ у насъ Абрамъ Розенфельдъ, совсѣмъ другое было бы: я бы дѣлалъ все, что хочу, настроилъ бы школъ, больницъ... Да что! просто думать о такомъ, что, какъ говорится, можетъ случиться въ три недѣли подъ Варшавой - вѣдь тоже не планъ. Но теперь всѣ кричатъ вокругъ тебя (таковъ уже свѣтъ!): дай свой "страхъ"!

   Послѣдн³я слова онъ произнесъ по-древне-еврейски.

   - То-есть какъ страхъ?

   Шлёмка оживился, и съ его лица исчезли малѣйш³е слѣды горя.

   - Вотъ то-то и есть, этого вы не знаете, а тутъ есть смыслъ. У насъ есть счетъ по буквамъ. Иногда слово нужно понимать не такъ, какъ оно значитъ, а какъ значитъ слово съ одинаковой суммой буквъ. Это называется бегиматри. "Свой страхъ" поэтому значитъ - "деньги".

   Онъ улыбнулся, наслаждаясь моимъ недоумѣн³емъ.

   - Но это пустяки! - продолжалъ онъ: вотъ когда-нибудь, хоть въ эту субботу, придите въ синагогу... Я буду говорить: вы увидите, что значитъ бегиматри и многое другое. Въ талмудѣ и библ³и надо умѣть въ трудныхъ случаяхъ обращаться съ тѣми и другими способами. Это очень интересно, тутъ есть умъ, можно все забыть, всѣ ваши неумѣстные вопросы. Впрочемъ, я не люблю вникать въ так³я тонкости: отчего мнѣ плохо, или какое теперь время!.. Да какое мнѣ до этого дѣло? Мудрецы были у насъ... Да, такъ, пожалуйста, попросите пана надзирателя - пусть онъ меня не трогаетъ.

   Онъ всталъ и, опираясь на палку, направился къ двери и на порогѣ, не глядя на меня, сказалъ:

   - Мнѣ некогда: я еще долженъ просмотрѣть одну книгу.

   И онъ вышелъ.

   Посѣщен³е Шлёмы взволновало меня. Мнѣ сильно захотѣлось помочь ему, уговорить Лаврент³я Ардал³оновича. Розенфельдъ, въ самомъ дѣлѣ, могъ скорѣе другихъ повл³ять на надзирателя, и я рѣшилъ немедленно отправиться къ нему.

   Вдругъ окно, выходившее на улицу, раскрылось, и въ немъ показалась опять голова Шлёмы. Онъ наскоро ощупалъ свой носъ двумя пальцами правой руки и, с³яя довольствомъ и даже торжествомъ, спросилъ:

   - Что, по-вашему, необходимѣе: молитва, постъ или благотворительность?.. Ага, это уже не по вашимъ силамъ, тутъ ужъ вы ничего не понимаете! Если бы я вамъ объяснилъ это, вы бы поняли тогда, что такое на свѣтѣ мудрость. Ну, да что!

   Я не успѣлъ ему еще ничего отвѣтить, какъ онъ, махнувъ безнадежно рукой, сталъ быстро удаляться, вертя своей палкой, я могъ только разслышать произнесенное имъ съ желчью слово: "алгебра!"

   - Ребе Шлойме, на одну минуту, прошу васъ! крикнулъ я ему.

   Онъ остановился.

   - Объясните, пожалуйста, что вы хотѣли сказать?

   - Нѣтъ,- сказалъ онъ, послѣ нѣкотораго раздумья: - вы въ этомъ ничего не чувствуете. Если ужъ очень хотите, придите или въ синагогу или ко мнѣ. Мнѣ еще нужно просмотрѣть книгу - и молиться, кажется, тоже надо. Спокойной ночи!

  

   Въ выкрашенной масляными красками столовой, вокругъ большого четыреугольнаго стола, семейство Абрама Давидовича Розенфельда сидѣло за чаемъ. Дѣти, въ грязныхъ рубахахъ и полуоборванныхъ платьяхъ, пили "въ прикуску", прихлебывая изъ блюдечекъ, и глазами сравнивали величину данныхъ имъ кусочковъ сахару. "Ага, у меня больше, а что!" - говорила шопотомъ маленькая дѣвочка, повидимому любимица хозяйки. Въ отвѣтъ на это сидѣвш³й возлѣ нея мальчикъ ущипнулъ ее за руку - Эй, вы, свиньи, тише тамъ! усмирилъ Абрамъ Давидовичъ расходившихся дѣтей, умолкнувшихъ при его грозномъ окрикѣ.

   Абрамъ Давидовичъ сидѣлъ, положа руки на столъ: въ одной онъ держалъ стаканъ, а другую изогнулъ подъ прямымъ угломъ, держа между пальцами ея толстый янтарный мундштукъ. Слабый свѣтъ висячей лампы придавалъ богатырской фигурѣ хозяина, отъ котораго вѣяло самодовольствомъ и презрѣньемъ ко всему, какой-то мрачный оттѣнокъ. Рядомъ съ хозяиномъ помѣщалась его жена Эсѳирь и семнадцатилѣтняя дочь Рахиль.

   Когда я вошелъ, меня тотчасъ же обступили дѣти; одинъ мальчикъ, ковыряя предо мною въ носу, загородилъ мнѣ дорогу къ столу и только послѣ крика Абрама Давидовича: "Аронъ, тебя сколько разъ надо учить порядочности и вѣжливости, болванъ!" - я могъ приблизиться къ Розенфельду и пожать его руку.

   - Здравствуйте, здравствуйте! - привѣтствовалъ меня Абрамъ Давидовичъ. - Вотъ хорошо, что вы пришли. Образованному человѣку мы всегда рады. Эсѳирь, ты узнаешь, кто это?

   - Что тутъ не узнать? Я знаю, кто,- отвѣтила Эсѳирь, какъ будто оскорбленная тѣмъ, что ее считаютъ неспособной узнать человѣка, да еще меня; но потомъ, почувствовавъ нѣкоторую неловкость, она спросила, стараясь быть любезной:- Вы, можетъ-быть, хотите чаю?

   - Больного спрашиваютъ, здоровому даютъ! - замѣтилъ Абрамъ Давидовичъ.

   Эсѳири сдѣлалось совсѣмъ неловко; она быстро налила мнѣ стаканъ жидкаго чаю и придвинула ко мнѣ сахарницу.

   - Пейте, развѣ я жалѣю! Берите сахаръ. Вы можете пить въ накладку, ничего: вы насъ не обидите.

   Она съ видомъ жертвы подперла голову рукою и обратила свой взоръ въ другую сторону, какъ бы ища тамъ защиты отъ претерпѣваемой несправедливости.

   - Я къ вамъ съ просьбой, Абрамъ Давидовичъ! - сказалъ я.

   - А съ какою именно? - спросилъ онъ, нахмуря брови.

   - Аврумъ!- прервала хозяйка, повернувъ голову въ сторону мужа:- ты хочешь услышать что-нибудь лучшее? Уже, слава Богу, съ завтрашняго дня мясо будетъ дороже цѣлой копейкой на фунтъ.

   - Ну, что же дѣлать!- успокоилъ ее Розенфельдъ и опять обратился ко мнѣ:- въ чемъ же состоитъ ваша просьба?

   Эсѳирь злобно посмотрѣла на него.

   - А что, развѣ тебя что-нибудь задѣваетъ? вознегодовала она.- Тебя ничто не трогаетъ, ты знаешь только свою мельницу, до остального тебѣ дѣла нѣтъ. Вонъ, иди цѣлуйся съ машинистомъ, онъ соскучился по тобѣ.

   Всѣмъ сдѣлалось какъ-то жутко: Розенфельдъ усиленно глоталъ дымъ; дѣти робко переглядывались; барышня водила пальцемъ по блюдечку, опустивъ глаза.

   - Рахиль, знаешь что? - началъ Абрамъ Давидовичъ, желая загладить рѣзкость жены:- сыграй намъ что-нибудь.

   - Ахъ, папа, что же я сыграю! - отвѣтила дѣвушка, съ краской въ лицѣ и съ отчаян³емъ въ голосѣ.

   - Ты уже не знаешь что! - опять не выдержала Эсеирь.- Она уже ничего не знаетъ! Развѣ ее учили? Развѣ мы въ состоян³и ее учить? Что ей такое, если мы тратимъ на нее свою кровь, чтобы она была похожа на прочихъ порядочныхъ дѣвушекъ! Когда не нужно, тогда она пищитъ, хоть убѣги изъ комнаты.

   - Сыграй мнѣ мое любимое! - попросилъ Розеыфельдъ. Дѣвушка подошла къ стоявшему въ углу столовой фортеп³ано, отыскала нужныя ноты и начала играть.

   - Это рапсод³я извѣстнаго композитора Листа,- пояснилъ мнѣ Розенфельдъ, когда раздались пискливые аккорды.

   Что-то бурное, плаксивое, съ хриплыми звуками, пронеслось мимо ушей моихъ; фортеп³ано шумѣло, стонало; Розенфельдъ самодовольно улыбался, усиленно курилъ; бѣдная Рахиль волновалась, напрягала свои силы, зацѣпляла ненужныя клавиши, и когда кончилась эта пытка, мнѣ казалось, что она, какъ и я, почувствовала себя вырвавшейся на свободу.

   - Молодецъ! - похвалилъ Абрамъ Давидовичъ.- А? Какъ по-вашему? Правда, у меня вкусъ недуренъ? Ну, однако, вамъ не дали окончить. Что вы хотѣли мнѣ сказать?

   - Я хотѣлъ попросить васъ помочь мнѣ въ одномъ дѣлѣ,- отвѣчалъ я.- Я познакомился сегодня съ учителемъ Шлойме.

   - Шлёма меламедъ {Учитель еврейскаго закона.}? Важное лицо, какъ всѣ меламеды.

   - Но дѣло не въ этомъ. Онъ теперь въ ужасномъ п