Неведомский М. - Д. И. Писарев

  

  

   Д. И. Писарев. Пушкин и Белинский.

   Москва-Петроград, Государственное издательство, 1923

   OCR Бычков М.Н.

  

   Рассматривать Дмитрия Ивановича Писарева, как готового публициста или критика, как выразителя целостного, законченного миросозерцания, и предъявлять к нему соответствующие требования - значит обрекать себя на непонимание и на несправедливое, не историческое отношение к нему.

   При подобном трактовании, естественно выдвинутся на первый план запальчивость и односторонность многих его утверждений, бросятся в глаза противоречия, в которые впадала его юношески-прямолинейная, горевшая вечным воодушевлением мысль,- словом, все известные, столько раз отмечавшиеся ошибки Писарева...

   И что мудреного?- Он выступил со своей проповедью 19-летним юнцем - в эпоху грандиозного перелома в жизни России,- в эпоху, когда русское общество, а тем более передовая интеллигенция - вообразили себя призванными, наконец, к историческому творчеству, после томительных десятилетий вынужденного бездействия, когда все кипело умственно, подобно воде в котле, над которым приподняли крышку... И при этом, только каких-нибудь полтора рода после 19 февраля 1861 г. ему пришлось провести на воле: со 2 июля 1862 г. он уже в Алексеевском равелине Петропавловской, крепости, и здесь, в течение почти пятилетнего заключения, пишет все лучшее, все типично Писаревское, что вышло из-под его пера... Он изолирован от окружающей жизни, защищен крепостными стенами от тех "отрезвляющих", охлаждающих пыл фактов и событий, которые так быстро излечили от розовых надежд, например, Помяловского; он продолжает жить и мыслить, как бы наэлектризованный начальным моментам эпохи великих надежд,- как теперь, при исторически-объективной оглядке, должны быть названы 60 годы прошлого века... Его смелая, свободолюбивая мысль предоставлена самой себе, остается без проверки, без усложняющих и обогащающих влияний живой среды, пестрой реальной действительности...

   Если принять во внимание подобную обстановку литературного труда Писарева, придется, пожалуй, удивляться не его ошибкам и увлечениям, а той сдержанной осторожности, которую он проявил в отношении наиболее кардинальных, наиболее существенных вопросов нашей жизни; придется отметить всю неподкупную трезвость его ума, которая - будь ему суждено жить и писать далее и на воле - создала бы из него, я в этом не сомневаюсь, одного из наиболее ценных наших публицистов-демократов. Мы увидим ниже, как он в постановке многих из этих кардинальных вопросов отличался в выгодную сторону от своих предшественников, сверстников, а отчасти и преемников, будучи совершенно чужд всякой социальной романтики и утопизма... Но судьба, столь щедро одарившая его литературным талантом и пламенменной энергией мысли, скупо - до ужаса - отмерила ему срок его творческой работы: по выходе из крепости он перенес душевную болезнь, а затем, через 1 1/2 года, умер... Значит,- всего каких-нибудь 8-9 лет сознательной духовной жизни, и из них 5 лет в одиночной камере!..

   Некрасов, умевший так любить и ценить всех подвижников русской общественной мысли, подчеркнул чистоту и юношескую некристаллизованность духовного облика Писарева:

  

   Хорошо умереть молодым!

   Беспощадная пошлость ни тени

   Положить не успела на нем...

  

   А о богатых возможностях, заложенных в Писареве, о тех надеждах, которые можно и должно было на него возлагать, но которые унесла с собою смерть, Некрасов высказался с полной уверенностью в столь часто цитируемой строфе, заканчивающей это посвященное Писареву стихотворение:

  

   Русский гений издавна венчает

   Тех, которые мало живут,

   О которых народ замечает:

   "У счастливого недруги мрут,

   У несчастного друг умирает!.."

  

  

   Писарев, вступив на писательское поприще очень рано - 19-летним юношей, - вырабатывал свои взгляды в процессе писания, от статьи к статье,- рос, так сказать, высказываясь... Помимо этого, как увидим ниже, его идеи возникали в противовес господствовавшему настроению, а, молодая горячность и жизнь в тюрьме - наедине со своими идеями - порождали постоянные увлечения, азартный полемический тон. Вот почему критика ему современная - да и последующая - легко могла уличать его в противоречиях, чем и занималась - вместо того, чтобы поискать единства, единого стержня в его запальчивых утверждениях и отрицаниях. (Скабичевский, И. Иванов, Волынский). Чтобы понять Писарева, надо найти это единство, рассматривая не отдельные взгляды его, разбросанные в различных статьях, а все его статьи или ряд его основных статей - и прослеживая эволюцию его взглядов.

   С другой стороны, в силу глубочайшей субъективности его писаний, в силу того, что личные переживания переплетались и сливались у него с его литературой, как мало у кого другого,- совершенно необходимо заглянуть в биографию Писарева: она многое уяснит в происхождении его идей и свяжет их с замечательной исторической эпохой, Писарева породившей.

  

  

   Дмитрий Иванович Писарев родился 2 октября 1840 г. в имении Знаменском, на границе Орловской и Тульской губерний. Родовое имение Писаревых находилось в совместном владении нескольких братьев и сестер, и большой барский дом был густо населен их семьями. Нравы были обычные для того времени и той среды: полная и высокомерная отчужденность от крепостных, общение только с соседями - крупными помещиками; но никаких эксцессов, никаких крепостнических надругательств над дворней или крепостными крестьянами Писаревы себе не позволяли. Это была довольно безалаберная в хозяйственном отношении семья (вскоре разорившаяся); но тон благодушия и порядочности, рыцарское отношение к женщине - вот что, при всей рутинности и косности взглядов, ее характеризовало. Этим объясняется, что мальчик Писарев мог долго не ощущать разлада с нею, протестующего настроения, мог долго безропотно подчиняться влиянию семьи, любимцем которой он был с раннего детства. Ничего похожего на те мрачные и гнусные картины дикой скаредности и бесчеловечности, о каких нам поведал, например, Щедрин в своей "Пошехонской старине", мальчику видеть и переживать не приходилось. Он рос благополучным и благовоспитанным мальчиком, баловнем сестер и особенно матери, привязанность крторой доходила до страстности. Умная и властная по натуре женщина систематически лепила из мягкого воска Писаревской души - нечто соответствовавшее ее идеалам. Кроме обычных предметов начального обучения, его с особенным старанием обучали хорошим манерам, иностранным языкам,- проча ему карьеру дипломата. Мальчик бегло читал уже в 4 года. Способности у него были выдающиеся, и обучение шло очень успешно. С ранних пор сказывается в Писареве будущий столь совершенно владеющий пером писатель - блестящий стилист, так ярко и просто излагающий свою мысль: маленьким мальчиком он уже с особенной любовью "оттачивает" слова и фразы в своих упражнениях по русскому или французскому языку; "мастерство словесных дел" рано становится предметом его самолюбия или даже честолюбия... Но характер, воля совершенно не развивались, можно сказать подавлялись страстной и властолюбивой матерью. Не знал Писарев и никаких физических упражнений, даже мало пользовался воздухом, мало общался с природой... Рассудочность, рационализм - вот фундамент, который закладывало в его душу подобное воспитание. Товарищей мальчиков у него не было: он рос один среди взрослых. Это тоже существенно для понимания его будущей "отъединенности", его индивидуализма и переполненности собственным настроением, чрезмерной, нарочитой самостоятельности его мышления - в последующие годы... И вот еще две черты, отмечаемые биографами Писарева и уясняющие многое в его будущем облике. С ранних лет он уже знал себе цену и привык к вниманию со стороны взрослых, даже чужих: 10-летний мальчик - он делал "выговоры" гостям, которые почему-либо не уделяли ему этого внимания в достаточной, по его мнению, степени. А затем, уже тогда, отстаивая какое-нибудь усвоенное им мнение, он спорил до слез: будущий полемист, будущий вечный "возражатель" уже тогда как бы накоплял ту горячность спорщика, которая всю жизнь характеризовала его...

   Крупные люди всегда родятся словно уже готовыми. В самом деле, только содержание меняется в Писареве в дальнейшие годы, а все возможности, все основные свойства - налицо с самых ранних лет его бытия. С самого детства проявляется и удивительно ценная, самая привлекательная черта Писарева-писателя, Писарева-человека, проводившая его в могилу: удивительная его правдивость. Сыграло ли тут роль влияние матери, которая систематически воспитывала в нем это свойство, но мальчик Писарев не умел лгать, не умел ничего скрывать. Он искренно дивился в других детях этой очень распространенной среди них слабости, как чему-то непостижимому... В юности его близкие прозвали его "хрустальной коробочкой", и до конца - в каждом его слове, в каждой букве, им написанной, безразлично в частной ли переписке или в журнальных статьях - мы видим ту же "прозрачность", ту же чистоту, прямоту и душевную ясность, которые засвидетельствованы этим милым прозвищем...

   Ему было 9 лет, когда в семье появилась, взятая на воспитание его матерью, сирота, двоюродная его сестра Раиса - сверстница ему по годам. Этой Раисе суждено было сыграть роковую роль в его жизни. Совместные игры, совместное обучение закрепили с детских лет дружбу, которая у 18-летнего Писарева превратилась в страстную привязанность, в сущности единственную за всю его жизнь серьезную любовь...

   В 1851 г. 11-летнего мальчугана повезли в Петербург - в гимназию. Средства родителей настолько оскудели к этому времени, что пришлось прибегнуть к помощи богатого дяди (с отцовской стороны), который вызвался содержать мальчика и платить за него в гимназию, а затем и в университет. В статье своей "Наша университетская наука" Писарев дает много автобиографических данных об этом периоде своей юности. В гимназии он продолжал быть, "послушным благовоспитанным мальчиком" - принадлежал, по его выражению, к "разряду овец", терпеливо учил заданное, отчетливо, благодаря выдающимся способностям и богатой памяти, отвечал на уроках и экзаменах. "Я не злился и не умничал,- вспоминает он,- уроки зубрил твердо, на экзаменах отвечал красноречиво и почтительно". В 1856 г., т.-е. 16-летним юношей, он оканчивает гимназию с "первой серебряной медалью". В названной только что статье Писарев с горячностью обрушивается на систему преподавания, господствовавшую в то дореформенное время, как в гимназиях, так и в университетах. Главная мишень его нападок - это многопредметность и полное отсутствие в преподавании общей идеи и внутренней связи между отдельными науками. Он заявляет, что учиться и сдавать благополучно экзамены "наши гимназисты, кадеты, лицеисты, семинаристы" могут - только благодаря одной "драгоценной способности", которой они все "обильно одарены": "Эта благодатная сила не что иное, как колоссальная сила забвения",- только она позволяет сдавать такое количество экзаменов, перед каждым из последующих "навсегда очищая свою голову" от только что вызубренной премудрости, нужной для экзамена предыдущего...

   Впечатления от гимназической, а затем и университетской "науки" долго жили в Писареве и в одной из последних своих статей - "Педагогические парадоксы" - он ополчается против той же раздробленности и безыдейной многопредметности, и, упрощая систему Конта, набрасывает план общего образования, сведенного к минимальному количеству положительных знаний общего характера, необходимых для развития самостоятельного мышления,- этого основного двигателя прогресса, с Писаревской точки зрения. Надо признать, что тогдашняя гимназия, как и университет, действительно, были полной противоположностью тому, что можно бы назвать "школой самостоятельного мышления"...

   С 1858 г. Писарев уже студент Петербургского университета. Он избрал, как он уверяет, совершенно случайно - филологический факультет. Сначала он проникается полным почтением к научному авторитету профессоров, робеет и молчит в студенческих кружках, обсуждающих специальные филологические или исторические темы. Он рачительно переводит с греческого географию Страбона, изучает кельтическую поэзию под руководством педанта Креозотова; затем увлекается красноречивым Сухомлиновым (в статье Писарева он переименован в Телицына), читавшим языкознание и древнюю русскую словесность. В слушателях этот профессор умел вызывать восторженное отношение к своему предмету и к науке вообще. Писарев передает это настроение следующими словами: "Хочу служить науке, хочу быть полезным, возьмите мою жизнь и сделайте из нее что-нибудь полезное для науки"... Но заключает так: "Восторгу было много, смыслу мало"...

   По указанию Сухомлинова целых 16 месяцев работает юный Писарев над биографией Гумбольта (излагая книгу Гайма). Он признается, что, не имея достаточной подготовки, не понимал оригинала и лишь механически переводил и излагал мысли Гайма...

   В первые университетские годы Писарев сошёлся со студенческим кружком бывших учеников Ларинской гимназии, которые, под влиянием преподавателя русской литературы Корелкина, изучали эту литературу (до Гоголя включительно) и занимались нравственным самовоспитанием. Это самовоспитание шло отчасти по рецептам последних произведений Гоголя ("Исповедь" и "Избранные места из переписки с друзьями"). Возродить истинное христианство среди мира, погрязшего в язычестве - такова была миссия, которую возлагали на себя члены "Общества мыслящих людей". Писарева не раз исповедывали и упрекали в отсутствии энтузиазма. "Что же делать? Откуда взять силы?" - со слезами на глазах оправдывался он... Из этого кружка, вскоре распавшегося, Писарев попал в кружок специалистов филологов и в отроившийся от них небольшой кружок студента Трескина; здесь наряду с серьезным изучением истории и филологии занимались выработкой особого миросозерцания - "гармонизма", в котором должны были найти примирение теория долга со свободой страстей.

   Нет никакого сомнения, что этот кружок поставил мысль Писарева на ту дорогу, по которой он вскоре, под влиянием эпохи и собственных переживаний, должен был притти к своему "счастничеству",- к теории наслаждения, как цели жизни. Мы увидим ниже, что, начавши с абсолютного, безоговорочного провозглашения такого девиза, он затем шаг за шагом будет искать именно примирения - синтеза, т.-е. как бы всю свою деятельность посвятит выполнению той самой программы, которую ставил себе этот юный кружок поклонников "гармонизма"... До сих пор все мышление Писарева сосредоточивалось на вопросах личных и моральных: он жил в замкнутом круге отвлеченных идей, не имевших прямого отношения к практической, а тем более к общественной жизни.

   Но вот наступает 1858 год. Крымская война кончилась поражением и смертью Николая. I, т.-е., в сущности, поражением и смертью всего крепостнического строя. Вся мыслящая Россия взбудоражена. Начинается если не перестройка, то мысленный пересмотр всех устоев общественного здания. Новое царствование открывается под знаменем либерализма. Тайные Николаевские комитеты по освобождению крестьян вскоре заменятся открытыми призывами власти к дворянству, а пока ощущается лишь приближение великого для одних, для других рокового - дня 19 февраля. Из Лондона доносится и "созывает всех живых" все более оживленный звон Герценовского "Колокола". Молодежь, конечно, как чуткий барометр, отражает состояние атмосферы. И волна новых идей, новых настроений, захлестнувшая университет, подхватила и понесла на себе и Писарева. Вскоре мечта о научной деятельности забыта. Он становится самым рьяным оратором на студенческих сходках, деятельным участником всех университетских историй с реакционными профессорами. Его родные приходят к заключению, что он делается "маленьким Сен-Жюстом". Старик дядя не может добиться от него согласия на присутствие при домашнем богослужении в канун его, дяди, именин,- происходит разрыв, настолько резкий, что Писарев уже никогда в жизни не встретится с этим своим родственником.

   Бунт, еще более решительный и гораздо больнее задевающий струны Писаревской души, произошел позже - в деревне, куда явилось проводить летние (1859 г.) каникулы - бывшее "дитя из хорошего дома", бывший кандидат в "дипломаты" и - увы! - тоже бывший "человек мысли", благоговейный поклонник университетской науки...

   Нужно заметить, что уже в начале 1858 г. Писарев дебютирует как писатель: он дает ряд рецензий в журнале для девиц - "Рассвет", зарабатывая по 60-70 руб. в месяц; редактор заговаривает с ним о должности помощника редактора - по окончании университетского курса. Писарев втягивался в литературную работу, а с другой стороны начинал чувствовать материальную почву под ногами, что было особенно важно, в виду расстройства денежных дел его семьи (так основное поместье Знаменское уже было продано, Писаревы переселились в полу-хутор Грунец, находившийся от проданного имения невдалеке).

   При таких-то условиях разыгралась та личная драма, которая является поворотным пунктом в судьбе Писарева, которая подвигает его на окончательный бунт, превращает его - в "собственную противоположность".

   Детская дружба с кузиной Раисой с годами перешла в любовь, и юноша, еще в Петербурге ощутивший вырастающие у него за спиной крылья, тотчас по приезде домой объявил матери о своем намерении жениться на Раисе. Это шло против нравов, против церковных правил, против желания матери и родных. Писареву пришлось горячо отстаивать свою личность, с ее самостоятельными стремлениями и вкусами, с ее правами на самоопределение... Но Раису куда-то услали, затем она оказалась помолвленной с другим, который однако вскоре заболел и отказывался от женитьбы. Составился повидимому целый заговор против бедного юноши, и все перипетии его издергали его нервы и душу до последней степени. Сначала решив, что "с любовью дело покончено", он хочет отдаться - "умственной деятельности, науке, труду". Затем, узнавши о болезни жениха, пишет матери:

   "... Будет ли она моей женою или женою другого, лишь бы была счастлива. Себе-то я всегда найду утешение в области мысли"...

   Это "утешение в области мысли", за которое хватается юноша в такой острый момент своей жизни, стоит отметить: не в эту ли горькую минуту нарождается будущий энтузиаст мысли, видящий в работе самостоятельной мысли залог, как личного наслаждения и счастья, так и единственный залог прогресса всего человечества? И еще надо отметить ту исполненную уважения к личности любимой девушки позицию, которую уже тогда занимает юноша-Писарев. На протяжении всего этого странного романа с Раисой (девушкой, повидимому, истеричной, с изломанной душой) - романа, который длится - в виде переписки - до самого последнего года пребывания Писарева в тюрьме и кончается только с выходом Раисы замуж за какое-то ничтожество,- он остается все тем же абсолютным поборником полной свободы ее личности, рыцарски безупречным по отношению к ней...

   Непрочная психика Писарева надломилась как раз в этот момент перелома в личной жизни и идейного бунта против "пеленок", которыми до сих пор он был окутан с головы до ног. Открылась меланхолия с приступами мании преследования. Писарева отвезли в психиатрическую больницу, где он провел 4 месяца...

   Не дешево, стало быть, обошлась ему его "эмансипация" и не сразу утешило его "наслаждение мыслью".

   Но он не сдался - ни психически ни морально. Оправившись от болезни, он отдохнул в деревне, где произошло радостное примирение с матерью. Опять вернулась бодрая жизнерадостность, а с нею и жажда работы (он переводит из Гейне, переводит "Мессиаду" Клопштока, зачитывается поэзией Майкова). Тот порыв к освобождению личности, который почти привел его к разрыву с родными, теперь осознается, переходит в теоретическую область - становится основной его идеей. На первых порах Писарев делается безоговорочным "эпикурейцем". Отныне для него цель жизни в наслаждении и удовлетворении потребностей; он провозглашает свободу личности, с ее вкусами и стремлениями,- содержание этих стремлений не оговаривается... Это настроение вскоре сказывается в первых статьях Писарева "в Русском Слове".

   Писаревские статьи быстро завоевывают ему аудиторию. Успех молодого писателя растет не по дням, а по часам. Помимо внешних качеств - красивого, свободно льющегося и в то же время - выработанного, точного языка (в 20 лет Писарев был уже настоящим стилистом) - его статьи привлекали тем ярким настроением свободомыслия, тем духом критики и пересмотра, который тогда носился в воздухе возрождавшейся, просыпавшейся от крепостнического сна "Гоголевской" России. Все написанное Писаревым от дебютных в "Русском Слове" статей до кандидатской диссертации "Аполлоний Тианский" (за нее он получил серебряную медаль) - пропитано этим новым духом, обвеяно этим "эмансипаторским" пылом. Самая диссертация его, перебирающая массу фактов из греческой и римской истории, по существу является пропагандистской брошюрой, - она клеймит все установления, политические формы, верования, стесняющие свободу человеческой личности и самостоятельность ее мышления. Картины рабства, в одинаковой степени, хотя и по разному, развращающего как рабов, так и рабовладельцев,- дышат подлинной ненавистью к недавней злобе дня Российской, к только что отжившему свои последние дни крепостному праву и всем его порождениям.

   Мысль о степени сознательности народных масс, как о всеопределяющем факторе в истории, высказанная в этой студенческой работе,- останется до конца излюбленным историческим принципом Писарева. Отмечу, что вообще отправные точки его дальнейшей проповеди уже ярко наметились с этого - начального - ее момента.

   Отправные точки эти - таковы: 1) свобода человеческой личности и ее счастье, как мерило всех вещей, 2) Фурьеристская идея о "наслаждении мыслью и наслаждении в труде", 3) зачатки объективных социологических взглядов (в противоположность той "субъективной социологии", элементы которой имеются в мышлении Чернышевского и Добролюбова, и которые вскоре были возведены Лавровым и Михайловским в целую систему - своеобразной "русской социологии").

   Из написанных им на воле, до заключения в крепости, статей особенный успех имели "Схоластика XIX века" и "Стоячая вода", обе относящиеся к 1861 г. Ниже я займусь этими статьями подробнее, а пока отмечу только, что в "Схоластике XIX века" уже выступает та идея, о популяризации образования и знания, которой так горячо служил всю жизнь Писарев. Отмечу еще, что он тогда же практически начал выполнять эту идею 6 "популяризации знания" (и прежде всего естествознания) своими пересказами взглядов Молешотта и Карла Фохта в статьях: "Физиологические эскизы Молешотта" и "Прогресс жизни", написанных непосредственно перед "Схоластикой XIX века".

   Постепенно возроставший успех Писарева, создавший успех и журналу "Русское Слово", должен был однако временно остановиться: весною 1862 г. "Русское Слово" и "Современник" были на полгода запрещены властью. Уже зимою 62 г. происходили студенческие волнения,- выходили прокламации, разыгралось дело Михайлова; летом к этому присоединился еще знаменитый пожар Щукина двора, который был истолкован правым лагерем, как дело рук бунтарей - студентов и "нигилистов". Посыпались "меры предосторожности" - в виде приостановки журналов, ареста без всякого серьезного повода Н. Г. Чернышевского... Тогда же, 2-го июля, был арестован и Писарев. Произошло это так. В апреле вышла брошюра наемного "писателя", скрывшегося под псевдонимом "барона Шедоферроти", возражавшая с охранительной точки зрения на письмо Герцена к русскому посланнику в Лондоне. Писарев тотчас написал для "Русского Слова" заметку об этом продукте наемного пера. Однако цензор заявил, что она, даже при серьезных сокращениях и изменениях, напечатана быть не может. Очень мало знакомый с Писаревым студент Баллод заходит к нему в это время и, узнав о судьбе заметки, предлагает напечатать ее в нелегальной типографии. Писарев сначала отказывается, но затем, после закрытия "Русского Слова", соглашается, переделывает соответствующим образом статью и передает ее Баллоду. При аресте последнего была найдена и рукопись, обошедшаяся Писареву в 5 почти лет одиночного заключения в крепости...

   Излив на брошюру Шедоферроти целые потоки презрительных опровержений, по заслугам отчитав этого "умственного пигмея", "адвоката III отделения, остающегося верным как интересам, так и приемам своего клиента", Писарев заканчивает свою статью следующей тирадой:

  

   "Посмотрите, русские люди, что делается вокруг нас, и подумайте, можем ли мы дольше терпеть насилие, прикрывающееся устарелою формою божественного права.

   Примирения нет. На стороне правительства стоят только негодяи, подкупленные теми деньгами, которые обманом и насилием выжимаются из бедного народа. На стороне народа стоит все, что молодо и свежо, все, что способно мыслить и действовать . . . . . . . . . . . {Здесь в тексте цензурный пропуск (цитирую по "Дополнительному к шести томам выпуску сочинений Д. И. Писарева", изд. Павленкова 1907 г.).} и петербургская бюрократия должны погибнуть. Их не спасут ни министры, подобные Валуеву, ни литераторы, подобные Шедоферроти.

   То, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу. Нам остается только дать им последний толчек и забросать грязью их смердящие трупы"...

  

  

   Умение находить "наслаждение в мысли" поистине пригодилось Писареву в его тюремные годы. Трудно представить себе, чтобы настроение его было до такой степени неизменно бодрым, каким оно представляется в писанных им из тюрьмы письмах... Тут, конечно, играет роль желание успокоить друга-мать и мужественное самолюбие: бывали, конечно, и минуты упадка и мрака, доводившие его нервы до крайнего напряжения. Но письма к матери уверяют, что ему "хорошо, очень даже хорошо":- "Что мне делается! По обыкновению здоров и счастлив"...

   Огромным благом была, несомненно, возможность не только писать, но и печатать свои статьи, а стало быть получать "с воли" необходимые материалы-книги и журналы. Тогдашняя тюрьма была много "либеральнее", чем в позднейшую пору. Но, конечно, надо было быть тем "энтузиастом мысли", каким был Писарев, чтобы так вынести 5-летнее заключение... Приведу несколько выдержек из его тюремных писем к матери.

  

   "Я чувствую себя хорошо, сегодня ровно две недели с тех пор как я в крепости, а между тем меланхолия, которой ты так боялась, не показывается" (17 июля 1862 г.).

   "Я не думаю, чтобы я, подобно шильонскому узнику вздохнул когда-нибудь о моей тюрьме, но я совершенно уверен в том, что всегда буду вспоминать о времени моего заключения с самою добродушною улыбкой" (15 сентября 1863 г.).

  

   Одно только письмо говорит о некотором упадке энергии, об унылом настроении; но и тут выражения очень сдержанные, ощущается полное обладание самим собою, ничего нервозного в этих строках нет (письмо относится ко второй половине второго года его заключения):

  

   "Я человек полный жизни; мне необходимо, чтобы жизнь затрагивала меня с разных сторон, а между тем жизнь моя полтора года тому назад остановилась и замерла в одном положении. Сначала самая остановка эта, самый застой жизни был для меня новым и очень сильным впечатлением, но теперь я уже извлек из этого нового положения все, что можно было извлечь"...

  

   Сделаю еще одну выписку, знакомящую со взглядами Писарева на журналистику вообще и на его собственную работу на этом поприще. Порвав с "университетской наукой" тотчас по окончании курса, он уже тогда с увлечением высказывался о журнальной деятельности, считая ее своим призванием. Теперь, "развившись и окрепнув в своем уединении", как он выражается (в письме 1864 г.), он еще больше утвердился в этом мнении:

  

   "Журналистика - мое призвание. Это я твердо знаю... Форма выражения дается мне теперь легче, чем прежде; но только я становлюсь строже и требовательнее к себе в отношении мысли, больше обдумываю, стараюсь яснее отдавать себе отчет в том, что пишу"...

  

   Отмечу, что именно с 1864 г. начинается тот поворот в мышлении Писарева, который ведет его к ограничениям и оговоркам в утверждениях, недавно столь запальчивых и прямолинейных. Он действительно "развился и окреп", по его собственному выражению, а вместе с тем развился, расширился, изменился до неузнаваемости его прежде элементарный "штирнеровский" индивидуализм...

   В следующих письмах мы находим такую самооценку и такое полное надежд настроение:

  

   "Мой взгляд на вещи и тот план, по которому я намерен со временем построить свою жизнь и деятельность, выясняются для меня с каждым днем все явственнее и отчетливее. Если мне удастся выйти опять на ровную дорогу, т.-е. жить в Петербурге и писать в журнале, то я наверное буду самым последовательным из русских писателей и доведу свою идею до таких ясных и осязательных результатов, до каких еще никто не доводил раньше меня".

  

   Самоуверенность ли тут звучит или только огромный энтузиазм мысли, горячее увлечение идеей, которою он теперь переполнен?.. Не забудем, что эти письма адресованы к матери, к "лучшему другу", что "хрустальная коробочка" здесь говорит уже совсем без всякой утайки, как говорила бы сама с собою, и примем во внимание, что говорится это на третий год одиночного заключения, что человек все время находится наедине со своей мыслью, во власти этой мысли...

   Закончу эти цитаты знаменательным признанием Писарева, свидетельствующим о завершении того процесса расширения его индивидуализма, который уже давно шел в Писаревской душе (письмо относится к 1865 г.):

  

   "Теперь к моему характеру присоединилась еще одна черта, которой в нем прежде не существовало. Я начал любить людей вообще (курсив мой, М. Н.), а прежде, и даже очень недавно мне до них не было никакого дела. Прежде я писал отчасти ради денег, отчасти для того, чтобы доставить себе удовольствие: мне приятно было излагать мои мысли, и больше я ни о чем не думал и не хотел думать. А теперь мне представляется часто, что мою статью читает где-нибудь в глуши молодой человек, который еще меньше моего жил на свете и очень мало знает, а между тем желал бы что-нибудь узнать. И вот, когда мне представляется такой читатель, то мною овладевает самое горячее желание сделать ему как можно больше пользы, наговорить ему как можно больше хороших вещей, надавать ему всяких основательных знаний и главное возбудить в нем охоту к дельным занятиям... Это наверное отражается и в изложении моих статей, и в выборе их сюжетов, и это придает процессу работы особенную прелесть для меня самого. Работа перестает быть делом одной мысли и начинает удовлетворять потребности чувства"...

  

   Именно в эту пору - в 1865 г.- отстаиваются в самых основных своих чертах его идеи, именно в эту пору делает он такую постановку многих кардинальных вопросов, которою опережает и современников своих и последующие поколения русской интеллигенции...

  

  

   18 ноября 1866 г.- по случаю брака наследника - Писарев был выпущен из крепости (на 7 месяцев ранее срока, установленного приговором).

   По выходе из крепости он опять чуть не заболел душевно, как в студенческие годы: крайнее возбуждение нервов приводило его к целому ряду совершенно ненормальных выходок (правда, вполне безобидных). Равновесие однако вскоре восстановилось, и даже никакой реакции в виде апатии и уныния не последовало. По свидетельству Скабичевского, встречавшегося с ним в эти последние полтора года его жизни,- "в общем, настроение его духа было всегда полно жизнерадостного сознания своих богатых сил, таланта и популярности". И так - до самого конца: "сиял он, уезжая (на лето) в Дуббельн (приморская дачная местность невдалеке от Риги) - для поправления своих расшатанных нервов, сиял и в день смерти" (когда отправлялся к морю на купание, во время которого утонул)...

   Последний год своей жизни Писарев уже не работал в журнале Благосветлова. Еще "тюремная" переписка его с Благосветловым свидетельствует о пробегавших между ними "черных кошках". Благосветлов, который обязан был успехом своего журнала всецело Писареву, по каким-то невыясненным причинам, перестал дорожить им. Какие соображения руководили этим "журнальным дельцом",- трудно сказать; но он еще во время заключения Писарева стал распространять слухи, что он "исписался" и т. п. Может статься, этому "эпикурейцу" и "личнику", в истинном значении этого слова, уже не представлялся заманчивым постепенно отказывавшийся от своих парадоксов "новый" Писарев? Может быть, рынок, по его расчету, уже не должен был в дальнейшем предъявлять спрос на его статьи?.. Как бы то ни было, Писарев в мае 1867 г. окончательно порывает с Благосветловым, который с начала этого года приступил к изданию "Дела", взамен "Русского Слова", запрещенного навсегда в 1866 г. Некрасов, стоявший тогда во главе "Отечественных Записок", приглашает туда Писарева. Здесь роль последнего была уже не та, что в журналах Благосветлова: там он был лидером, главарем, здесь, среди таких серьезных литературных величин и пожилых людей, как Некрасов, Салтыков, Елисеев,- молодой Писарев чувствует себя почти начинающим литератором, а затем и самый дух журнала не совсем был ему близок.

   Надо отметить, что ни одной ответственной или руководящей по тону статьи в "Отечественных Записках" Писаревым не помещено, хотя, конечно, объяснить это можно и внутренними, личными причинами: усталостью, начавшимся пересмотром иных идей и т. п...

   Под конец своей недолгой жизни в 1867 г. Писарев все же испытал чувство разделенной любви, сошедшись со своей двоюродной сестрой - М. А. Маркович, писательницей Марко-Вовчек (ей посвящено цитированное мною в начале этого очерка Некрасовское стихотворение "На смерть Писарева").

   Столь долго мучившая его Раиса в последний год его заключения посетила его в тюрьме, вызвала новую вспышку страсти, но затем, по выходе его на свободу, с ним не сближалась...

   Смерть Писарева породила фантастические слухи: говорили о разочаровании в жизни, о самоубийстве. Скабичевский и Н. В. Шелгунов решительно опровергают это и утверждают, что он утонул (4 июля 1868 г.) совершенно случайно...

   Похоронен Д. И. Писарев на Волковом кладбище в Петербурге, на "литературных мостках" - через дорожку от Белинского и Добролюбова.

   На кладбище его гроб провожало, по свидетельству Благосветлова, много больше народу, чем умершего за 7 лет перед тем Добролюбова; но это "много больше" составляло лишь около 200 человек...

  

  

   Обращаюсь теперь к характеристике самих писаний Писарева - к его "дневнику", как, воистину, можно назвать глубоко субъективные писания этого вечно до дна души высказывавшегося человека...

   Мы уже знаем, что за изъятием проб пера, тех рецензий, которые он помещал в "журнале для девиц" 18-19-летним студентом, вся литературная работа Писарева от 1860 г. по 1866 г. протекала в "Русском Слове".

   Каково же было направление этого органа наших "индивидуалистов" 60-х годов и чем вызывались его появление на арене нашей общественности и его успех?

   Огромное общественное оживление, начавшееся с 1857-58 г.г., и значительное смягчение гнета цензуры породили целую серию новых журналов. Люди спешили обмениваться взглядами, спешили столковаться, готовясь к предстоявшему делу общественного переустройства. Голос печати, деятельность писателя, как свидетельствует, между прочим, Шелгунов, приобрели небывалые до тех пор вес и значение. И если "старшая" умеренная часть прогрессивного общества зачитывалась умеренно-либеральным, тогда западническим, "Русским Вестником" или славянофильским "Парусом" И. Аксакова, то молодежь и радикальные элементы - находили свое евангелие в "Современнике" Чернышевского и Добролюбова. "Русское Слово", по мнению Шелгунова (активно участвовавшего в левом лагере, как общественной жизни того времени, так и литературы), являлось как бы особого рода дополнением к "Современнику"...

   Мне думается, мнение Шелгунова надо признать правильным. Обсуждение назревших и обещанных властью реформ (отмена крепостного права, гласный суд, а затем земское и городское самоуправление) производилось по мере сил по всему фронту тогдашней журналистики; для левых, молодых, рвавшихся к собственному делу элементов этого было мало; им нужен был ответ на множество вопросов более внутреннего, личного свойства, им надо было интимнее связать свою личность с предстоявшей им деятельностью... Ведь надо помнить, что это был за момент! Н. К. Михайловский, который день 18 февраля переживал 18-летним юношей, так характеризовал начало 60-х годов в одной из своих статей позднейшего времени;

   "Нынешнему даже очень чуткому молодому человеку надо сильно напрячь свою мысль, чтобы проникнуться потрясающим смыслом этих двух слов: "освобождение крестьян"...

   И он указывал далее, как на основную черту в настроении революционной молодежи того времени, на ощущение "чрезвычайно редкого в истории сочетания идеального с реальным, головокружительно возвышенного с трезво практическим"... Головокружительно-возвышенное - это были надежды на крестьянское движение, которое приведет за собою не "либеральные", ничтожные в глазах революционеров реформы, не какой-нибудь суд или самоуправление, а царство свободы и равенства, полную победу "народа-трудящихся классов"... Воодушевленная еще весьма неопределенными теориями, среди которых преобладали отзвуки Герценовских анархистских идей и его же грандиозных народнических социальных построений, а затем немногим более определенный фурьеристско-народнический социализм Чернышевского и Добролюбова, молодежь естественно стремилась разработать, точнее и полнее установить правила и программы личного поведения, конкретно выяснить свою личную связь с этими широкими, но неопределенными перспективами, свое место в цепи фактов и явлений, которые приведут к желанной цели...

   Вся работа Герценов, Чернышевских и Добролюбовых была и могла быть в этой области лишь подготовительной. Если Герцен с удивительной мудростью умел в своем "Колоколе" начертать программу непосредственных требований, которые объединили все живые элементы страны к моменту освобождения крестьян (помните знаменательную триаду: освобождение крестьян от помещика, всех вообще от кнута, слова от цензуры), то для завтрашнего дня такой объединительной программы и лозунгов ни он и никто другой дать не умели.

   Во главе либерального движения шла сама власть, осуществлявшая реформы. А исполненные "головокружительно-возвышенных" порывов и настроений молодые радикальные элементы ничего конкретного, сколько-нибудь отстоявшегося, определенно руководящего к своим услугам не имели. "Современник" не меньше "Колокола" поработал над практическими вопросами, связанными с освобождением крестьян; но в руководящих теоретических статьях Чернышевского и Добролюбова он внушал лишь общую идею о необходимости радикального, основного переворота, опровергал "теоретические предубеждения против общины", иронически трактовал либералов-постепеновцев, российских и иноземных, "освистывал" отечественных любителей обличения "стрелочников" (как выражались позднее); в существе же дела оставлял почти без изменений и почти без дополнений завлекательные, но практически совершенно неопределенные начертания народнической "программы", набросанной еще Герценом; отправной точкой и точкой опоры служило крестьянство, ныне освобожденное, с его общиной, "артельным духом и хоровым началом"; в будущем - "русская река в половодье" должна была притечь к особому строю равенства, миновав ненавистную, мучительную стадию капиталистического развития,- на диво народам Европы, застрявшим в тупике "отрицательной фазы", с ее классовой ненавистью и пауперизмом... Мы знаем, что и позднее, в 70-х годах, программные построения отличались крайней пестротою и неопределенностью (перекрещивающиеся влияния бакунизма, лавризма, Ткачевского бланкизма). Что же можно требовать от 60-х годов, начальной поры народнического движения? Тогда и Бакунин, в известной своей программной статье "Народное дело" (Романов, Пугачев или Пестель?), относящейся к 1862 г., говорил о "союзе" Александра II с революционной молодежью, о "земском соборе", и тут же ждал спасения России от диктатуры человека, совмещающего в себе Пестеля с Пугачевым!..

   И вот именно, в виду неясности объективного содержания всех этих теорий и построений, надо было закрепить, уточнить, выяснить до конца субъективный, личный момент; надо было дать теорию, определяющую принципы личного поведения для каждого носителя новых идей, методы личного, непосредственного и повседневного вмешательства в действительность...

   С другой стороны, мы знаем, до какой степени идея личности пронизывала все мышление Герцена и Белинского - во втором его периоде. Освобождение крестьян, как и вытекавшие из него дальнейшие реформы - были первыми в России реальными шагами на пути осуществления этой идеи. "Крещеная собственность", "человек-вещь", наконец, превращались, в количестве десятков миллионов,- в человеческую личность, с правом на самостоятельное строительство жизни, хотя бы и в очень ограниченной сфере...

   В том царстве гнета и авторитета, царстве отрицания именно личности, какое представляла собою снизу доверху вся дореформенная Россия,- это было нечто в корне и принципиально новое и небывалое. И принцип освобождения личности - всякой и везде, не только личности, задавленной рабством, но и личности, ущербленной властью главы семьи, властью начальства и церкви, словом, властью всяческого авторитета земного и небесного, стал руководящим, всеобъемлющим, всепроникающим для революционной молодежи. Разработка вопросов личного поведения при свете этого нового принципа - вот что должно было "дополнить" чисто общественную пропаганду "Современника".

   В короткий период с 1860 по 1865-66 г. "Русское Слово" и выдвигается на поприще этой "дополнительной" работы и быстро завоевывает того молодого читателя, которому разрешение всех этих принципиальных вопросов было необходимо, дабы скорее ринуться к делу... Приведу несколько строк из "Воспоминаний" Н. В. Шелгунова, в которых он определяет место "Русского Слова" в развитии нашей интеллигентской мысли (сам он говорит везде об "общественной" мысли и ее развитии; но, конечно, исторической правды ради, надо сузить этот термин и говорить об "интеллигентской", чисто групповой мысли и об ее эволюции):

  

   "Русское Слово" создалось той же логичностью общественного мышления... До сих пор, думая о реформах и переменах в учреждениях, как бы забывалось, что их на своих плечах должна вынести личность, говорили только о новых мехах, до времени умалчивая о вине...

   Личность, как личность, не составляла задачи "Современника", и задача эта досталась на долю той последующей журналистики, для которой реформы и ближайшие, связанные с ними вопросы являлись уже чем-то прошлым... "Русское Слово", взявшее на себя ответы на запросы личности, вовсе не являлось чем-то обособленным. Оно было лишь другой стороной медали, первую сторону которой представлял "Современник". Областью "Современника" были учреждения и порядки, областью "Русского Слова" - интеллигентная личность"...

  

  

   Писарев еще 20-летним студентом, с первых своих шагов в литературе, выступает словно завороженный новым, впервые засиявшим на Руси солнцем - идеей освобождения личности.