Неведомский М. - Д. И. Писарев

align="justify">   Борьба за личность Раисы и за свою собственную личность сливается с этим общим, наполнявшим воздух настроением, и он высказывается поистине решительно: перед его глазами - один голый, но сияющий принцип,- все прочее заслонено им, тонет в его лучах...

   В "Схоластике XIX века", относящейся к 1861 г., мы находим такие беззаветно "эпикурейские" мысли: не нужно ни мечты, ни идеала, ни даже цели в жизни - все это лишь цепи на личности человека: "Гоняясь за мечтою, можно прозевать жизнь или в порыве безумного воодушевления принести ее в жертву".

   И далее:

  

   "Цель жизни! Какое громкое слово и как часто оно оглушает и вводит в заблуждение, отуманивая слишком доверчивого слушателя... Старайтесь жить полной жизнью, не дрессируйте, не ломайте себя, не давите оригинальности и самобытности в угоду заведенному порядку и вкусу толпы, - и живя таким образом, не спрашивайте о цели; цель сама найдется, и жизнь решит вопросы прежде, нежели вы их предложите"...

  

   Личное я, со свободной игрой инстинктов, с природными "эгоистическими" влечениями,- вот единственное что на потребу; все, что покушается на свободу этого я, губит жизнь. Такова первоначальная формулировка, даваемая Писаревым обуявшей его идее.- Необыкновенно просто и удобно, не правда ли? Юношеский задор и возражательство доводят Писарева до этих наивностей. Подчеркну однако, что у него здесь имеется и полемическая цель (помимо переполняющего его настроения), что ему, реалисту и материалисту, нужно бороться с "идеализмом", если не философским (ибо поворот от Гегелей и Шеллингов к Фейербаху произошел уже в конце 40-х годов), то с идеализмом настроения, с идеализацией "народной стихии", а также с теми аскетическими тенденциями в личной морали, которых преисполнен, например, Добролюбов: идея долга в глазах последнего есть основной регулятор личного поведения, она же решает вопросы об отношении личности к народу, к обществу...

   Напомню еще, что, гораздо позднее, в эпоху перед 1905 г., русские люди зачитывались первыми очерками Максима Горького, в которых, правда, в беллетристической форме, проповедывался совершенно такой же, как у Писарева, и столь же упрощенный индивидуализм... Должно быть, в известные эпохи даже такая и, может статься, именно такая "эмансипация личности" нужна - как первый шаг, как толчек к дальнейшей работе мысли. "Схоластику XIX века" читали нарасхват молодые радикалы 60-х голов; "босяцкие" очерки Горького в 1900 г. разошлись в 20.000 экз. в течение 2-х месяцев - очевидно, среди более широких кругов населения...

   Самое ядро Писаревской мысли, однако, уже тогда было далеко не столь наивное и упрощенное. Писарев в глубине сознания ясно ощущал всю трудность или даже невозможность немедленного осуществления его идеалов. Приведу знаменательное место из той же "Схоластики XIX века", представляющее подлинные "основы миросозерцания" Писарева, как он сам выражается:

  

   "Развитие неделимого можно сделать независимым от внешних стеснений только на высокой степени общественного развития; эмансипация личности и уважение к ее самостоятельности является последним продуктом позднейшей цивилизации... Дальше этой цели мы еще ничего не видим в процессе исторического развития, и эта цель еще так далека, что говорить о ней значит почти мечтать".

  

   Писарев отлично знает, что действительной гарантией свободы личности может быть только развитие в обществе чувства уважения к личности,- и именно до этого всего труднее дорасти человечеству:

  

   "Загляните в историю человечества, и вы убедитесь в том, что оно даже теоретически не уяснило себе этой идеи; религиозные войны, утопические теории, реформы с высоты административного величия или отвлеченной мысли доказывают ясно, что необходимость уважать человеческую личность не была сознана во всем своем объеме ни мыслителями, от Платона до Гегеля, ни практическими деятелями от Кира Персидского до Наполеона III"...

  

   В основе своих взглядов Писарев - западник. Законы прогресса, на его взгляд,- общие для всего человечества, а основной фактор прогресса - развитие самостоятельной мысли в постепенно освобождающейся человеческой личности. Вот почему он уже в этой первой своей, еще далеко не зрелой, программной статье ополчается против самого духа современной ему литературы, сплошь (в левом же лагере в особенности) пропитанной идеями славянофильства, или "исправленного славянофильства" - народничества. Все эти теории и идеи представляются ему не жизненными, фантастическими:

  

   "Современная критика грешит именно тем, что она задается теориями и изобретает жизнь вместо того, чтобы приглядываться и прислушиваться к звукам окружающей действительности... Бедны, однообразны эти звуки, не слагаются они в стройную гармонию,- все это правда, но ведь все-таки это действительность"!..

  

   Он пока еще не нападает открыто на Добролюбова, на направление "Современника" вообще. Но уже в этой первой программной статье его ярко выступают все точки расхождения, все глубокое различие в концепциях общественной жизни. Читатели 60-х годов, как об этом свидетельствует отчасти статья В. И. Засулич (см. т. III. Собрания ее сочинений), не отдавали себе ясного отчета в этом. И если "Схоластика XIX века" вызвала определенный отпор именно на страницах "Современника", а последующая народническая критика систематически отвертывалась от Писарева, тем не менее никогда не накладывала она руку именно на это расхождение по существу.

   В этой же первой программной статье уже высказаны две идеи, которые вскоре получат дальнейшее развитие. Это, во-первых, взгляд на особую роль в истории вообще и у нас в частности - "высших слоев среднего класса": здесь Писарев идет как бы по стопам Белинского, мечтавшего о том, что наша интеллигенция сыграет в России роль французского tiers-etat, и смотревшего на нее как на основной элемент нашего прогресса.

   Другая идея уже более практического характера: он ополчается против литературы и науки "для немногих", против кружковщины, против "умственного аристократизма", как он выражается. Отсюда, в дальнейшем,- его горячая, неизменная проповедь приближения науки и литературы к массе.

  

  

   Я лишь мимоходом коснусь последовавших за "Схоластикой XIX века" в 1861 г. критических статей "Стоячая вода" и "Писемский, Тургенев и Гончаров", и это - потому, что, в смысле развития Писаревских идей, они дают немногое. Вполне в плоскости Добролюбовских взглядов трактуются в "Стоячей воде" герои романа Писемского "Тюфяк": это жертвы, непосредственные продукты среды. Писемский, яркий, хотя и грубоватый реалист,- любимый автор Писарева: по его мнению, именно у Писемского особенно чувствуется связь и зависимость каждого героя от среды, от "пахучей" толщи русского общества: в нем много "черноземной силы": говорит он, употребляя Тургеневское словечко... "Стоячая вода" - это не что иное, как затхлая жизнь нашей провинции, против которой и выдвигается Писаревым грозная филиппика: "искусственность занимающих его интересов, грубость семейных отношений, неестественность нравственных воззрений, подавление личной самостоятельности гнетом общественного мнения" - вот характеристика нашего провинциального помещичьего и чиновничьего общества. Интересно подчеркнуть, что уже в этой статье определенно отрицается (за бессодержательность) "лирическая поэзия" Фета и Полонского, гораздо выше которой ставится беллетристика Писемского и Тургенева; но на Пушкина он еще не покушается...

   В статье о "Писемском, Тургеневе и Гончарове" молодой критик, все еще не называя Добролюбова по имени, начинает однако возражать ему - пересматривает некоторые его оценки и приходит к противоположным Добролюбову выводам...

   Во всех названных статьях Писарев является неизменным защитником женщины, как жертвы среды:

  

   "Из предыдущих общих рассуждений,- резюмирует сам Писарев свои статьи,- читатель может заметить две выдающиеся черты: во-первых, то, что я во всех случаях безусловно оправдываю женщину; во-вторых, что считаю теперешнее положение женщины крайне тяжелым и неутешительным"!..

  

   Удивительный, по подъему настроения, очерк "Пчелы", под видом популяризации естествознания, является горячим и исключительной талантливости памфлетом против государственного строя, попирающего интересы личности. Те места очерка, где Писарев обрушивается на несчастных пчел за их "уродливую гражданственность", дышат такой горячей ненавистью к угнетению, полны такого пафоса любви к свободе и индивидуальности, что представляют одни, из лучших страниц, вышедших из-под пера Писарева. Вот несколько строк из этого "естественно-исторического" памфлета:

  

   "Иные натуралисты приходят в полнейшее умиление, говоря об уме пчел и о их завидной способности жить в обществе себе подобных существ; мне кажется, напротив того, надо подивиться их чудовищной забитости, доходящей до того, что они, изуродованные сами, систематически уродуют других и являются таким образом в одно и то же время бесчувственными жертвами и бессмысленными палачами"...

  

  

   Перехожу, к прославившей Писарева, столь сильно нашумевшей в свое время статье о Тургеневском "нигилисте" - Базарове. "Отцы и дети" Тургенева появились в февральской книжке "Русского Вестника" 1862 г., а Писаревская статья напечатана в мартовской книжке "Русского Слова". По одному этому видно, какое огромное впечатление произвел на него Тургеневский роман... Не один Писарев в своей тюремной камере переживал так остро это впечатление: роман поднял целую бурю среди "детей", значительная часть которых отвернулась от Тургенева именно за трактование фигуры Базарова, увидав в ней пасквиль и сатиру на молодое поколение. В "Современнике" появилась окончательно развенчивающая Тургенева грубая статья Антоновича под заглавием "Асмодей нашего времени". Писарев один в левом лагере выступил на защиту Тургенева и, надо признать, очень хорошо понял объективно-художественные намерения автора. Он, восторженно отзываясь о романе, поет в своей статье такие дифирамбы "честной и чистой натуре", "бессознательной, невольной искренности" истинного художника, каких мы мало найдем в его писаниях. Дело в том, что он увидел в Базарове почти свой идеал. Борьба Базарова с идеалистами-романтиками "шеллингистами и гегелистами"; его преданность естествознанию; его ненависть ко всякой отвлеченности,- сантиментальности, к позе и фразе,- все это покоряет Писарева, как лучшее свойство нового "реального" поколения. Он, правда, здесь еще не целиком приемлет Базарова: последний, по его мнению, подчас "завирается" - из протеста "против фразы гегелистов и витания в заоблачных высях"; он недостаточно последовательный эпикуреец и "эмпирик" и т. д. Но Писарева пленяет "мрачная, сосредоточенная энергия" Базарова. Он еще не видит в нем действенного типа (Писарев сам еще далек от сколько-нибудь определенной программы деятельности). Базаровы только новая разновидность Печориных и Рудиных:

  

   "В практическом отношении они так же бессильны, но они сознали свое бессилие и перестали махать руками"... "Однако - это холодное отчаяние, доходящее до полного индиферентизма и в то же время развивающее отдельную личность до последних пределов твердости и самостоятельности, напрягает умственные способности; не имея возможности действовать, люди начинают думать и исследовать"...

  

   Писарев к этому времени еще не "обобществил" своего индивидуализма, не нашел для него применения вне сферы самой личности. Он считает свое поколение лишь канунным поколением, каким считал его и Добролюбов, проповедывавший тип людей "реальных, с крепкими нервами и здоровым воображением, отличающихся спокойствием и тихою твердостью". Но вглядываясь в образ представителя нового поколения, рисуемого Писаревым, вы все же чувствуете, что дело - не за горами, что, если не ясны ни форма ни содержание его, то действенная психология - налицо, даже в избытке...

   Оно и немудрено: в промежуток времени между появлением статьи Добролюбова и статьи Писарева случилось не более не менее - как падение в России крепостного права!

   На 1864 г. падают два исторических очерка: "Исторические эскизы" - компилятивная работа, трактующая великую революцию во Франции, и "Историческое развитие европейской мысли" (по Шлоссеру): здесь бегло прослеживается история все той же искусственной и гибельной монополизации знания властью и привилегированными сословиями, начиная с античной Греции и до средневековья включительно. "Прогресс в мире животных и растений" представляет собою одну из самых живых и талантливых популяризации Дарвиновских идей, какие только имеются на русском языке. В области популяризации естествознания, в которую так горячо звал всех Писарев,- это бесспорно лучшая и посейчас ценная его работа: приходится только удивляться, что она до сих пор не вышла отдельным изданием...

   В "Цветах невинного юмора" к давно отрицаемым родам искусства: музыке, архитектуре и лирической поэзии - присоединяется еще сатира, по крайней мере - Щедринская сатира того времени. Именно здесь, нападая ожесточенно на Щедринские "Сатиры в прозе" и "Невинные рассказы", Писарев преподает нашему сатирику свой знаменитый - столь много шуму наделавший в свое время - совет заняться "компиляциями по естествознанию". Надо сказать, что эти ранние произведения Щедрина вовсе не могут претендовать на типичность, вовсе не могут служить образцом его сатирических приемов вообще. Вот почему литературно-критическая ценность Писаревской статьи совершенно не значительна. Интересен в статье лишь тот, даже у него небывалый до сих пор пыл, с каким он выдвигает - особенно для нас русских - пользу естественных наук:

  

   "Скромное изучение химических сил и органической клеточки составляет такую двигательную силу общественного прогресса, которая рано или поздно - и даже скорей рано, чем поздно - должна подчинить себе и переработать по-своему все остальные силы"...

  

   До такого апофеоза естествознания не доходил ни один из самых восторженных его адептов - даже в те годы, когда естественные науки завоевывали мир, когда и в Европе позитивизм окончательно затмевал недавно царившую в умах метафизику, когда открытия в области положительной науки следовали одно за другим с головокружительной быстротой...

   Заметим, однако, что Писарев лишь усиленно отражал общее увлечение русской интеллигенции той эпохи: ее кадры быстро пополнялись тогда разночинцами, а последним была гораздо более по душе элементарная ясность позитивизма, нежели метафизика "идеалистов 40-х годов",- в большинстве своем вышедших из "дворянских гнезд"...

   В статье "Мотивы русской драмы" - происходит окончательный разрыв Писарева с Добролюбовым и его школой, т.-е. говоря короче и определительнее - с идеологией народничества. Здесь Писарев нападает на Добролюбова уже с открытым забралом: статья представляет контр-критику на Добролюбовскую статью о "Грозе" Островского - "Луч света в темном царстве". Правда, он обещает только быть "строже и последовательнее Добролюбова" в развитии его же мыслей; но называет восторг Добролюбова перед фигурой Катерины ошибкой и заявляет, что статья дает пищу для "патриотических иллюзий", для постоянных "коленопреклонений перед народной мудростью и народной правдой"...

   Резюмирует свою статью Писарев следующей тирадой:

  

   "Русская жизнь, в самых глубоких своих недрах, не заключает решительно никаких задатков самостоятельного обновления; в ней лежат только сырые материалы, которые должны быть оплодотворены и переработаны влиянием общечеловеческих идей"...

  

   Немудрено, не правда ли, что народническая критика,- в лице, например, Скабичевского - со времени появления этой статьи стала видеть в Писареве "изменника делу народа, осмелившегося отрицать какие бы-то ни было нравственные и умственные достоинства того народа, перед которым в то время преклонялись все без исключения и т. д."

  

  

   В 1865 г. появляется большая статья (в 150 стр.) - "Реалисты" или "Нерешенный вопрос" (такое заглавие, вопреки желанию Писарева, было ей дано в "Русском Слове", Она дает синтез и сводку - всех главных утверждений, к которым постепенно приходил Писарев, за 5 лет своей "возражательской" деятельности.

   Существенные стороны статьи сводятся к окончательному расширению и обобществлению того индивидуализма, который недавно проповедывался Писаревым в столь наивно-решительной форме, и к наброску некоторой практической программы деятельности, которую "реалисты" и только реалисты, конечно, призваны осуществить в условиях русской действительности.

   Написана статья в форме апологии того же Базарова, образ которого Писарев - еще на свободе в 1862 г.- выдвинул, как воплощение новых идей и настроений. Но это лишь привычная для Писарева форма: рассуждений, не имеющих ничего общего с Базаровым, но служащих развитием собственных Писаревских идей, гораздо больше, чем мыслей, посвященных Тургеневскому герою. Сам тип Базарова приемлется здесь еще в большей мере, нежели в статье 1862 года. (Писарев здесь обороняет своего любимца от нападок "псевдо-реалистов" из "Современника".)

   Статья открывается знаменитым Писаревским изречением:

  

   "Во-первых мы бедны, а во-вторых глупы. Само собою разумеется, что наша умственная бедность не составляет неизлечимой болезни. Мы не идиоты и не обезьяны по телосложению, но мы - люди кавказской расы, сидевшие сиднем, подобно нашему милому Илье Муромцу, и, наконец, ослабившие свой мозг этим продолжительным и вредным бездействием. Надо его зашевелить, и он очень быстро войдет в свою настоящую силу. Оно, конечно, надо, но вот в чем беда: мы бедны, потому что глупы, и мы глупы, потому что бедны. Змея кусает свой хвост и изображает собою эмблему вечности, из которой нет исхода"...

  

   Выход из заколдованного круга все же имеется: 1) "увеличение количества продуктов, остающихся в руках производителя, что уменьшит его нищету и даст средства к дальнейшему развитию",- это дело либо "законодательной власти", либо (как в дальнейшем тексте выясняется) - воздействия "общественного мнения на ход истории - механическим путем", т.-е. путем революции, и 2) "воздействие на непроизводящих потребителей", могущих и желающих "работать умом".

   При той органической концепции хода истории, которая свойственна Писареву, он о каком-нибудь Бланкистском "делании революции" помышлять не может. Законодательный путь он предоставляет власти. Сам же сосредоточивается мыслью на 2-ом из указанных путей - на пути воздействия на уже знакомые нам "верхние слои среднего сословия".

   Мысль Писарева напряженно ищет наиболее продуктивных методов этого воздействия. Прежде всего провозглашается принцип "экономии сил".

  

   "Экономия умственных сил необходима везде и всегда, потому что человечество еще нигде и никогда не было настолько богато деятельными умственными силами, чтобы позволять себе в расходовании этих сил малейшую расточительность. Нам строгая экономия еще необходимее, чем другим действительно образованным народам, потому что мы в сравнении с ними нищие"...

  

   Чтобы применять этот принцип экономии сил, надо прежде всего решить, что полезно обществу - и устранять, освобождать его от всего "бесполезного"; Вот эту-то необходимейшую работу и должны проделать "реалисты", сосредоточившись на ней всеми силами своего разума и воли, ибо время такое, что - "надо смотреть в оба глаза и работать обеими руками"...

   Итак, во главе угла - общественная польза. Но к этому присоединяется тотчас иного характера принцип, давно живший, как мы уже видели, в душе Писарева, но совершенно не всплывавший в том идеологическом очертании, которым он до сих пор обрисовывал тип реалиста (- человека без цели в жизни, руководствовавшегося не идеалами, а только "игрой инстинктов", проявлявшего свое свободное я, стоявшего вне толпы, в стороне от нее, и нимало не печаловавшегося - сдадут ли за ним или нет")... Теперь провозглашается нечто иное:

   "Для реалиста идея общественной солидарности есть просто один из основных законов человеческой природы - один из тех законов, которые ежеминутно нарушаются нашим поведением и которые своим нарушением порождают почти все хронические страдания нашей породы".

   Само собою разумеется, что и этот принцип подводится рьяным реалистом и утилитаристом Писаревым под рубрику пользы. Это отнюдь не "идеал" и не идеалистический принцип;

   "Человеку для собственного благосостояния необходимо общество других людей". "Дружеские отношения между различными обществами людей, гораздо выгоднее", нежели враждебные. "А чем успешнее развивается общество, тем приятнее живется каждому из его членов".

   Словом, все обстоит благополучно: все сведено к той же пользе и даже наслаждению личности, о котором столько говорилось до сих пор. Эпикуреизм и индивидуализм торжествуют. Но мы видим, что в них влито определенное содержание и что это содержание очень похоже на содержание того "альтруизма" Добролюбова или Чернышевского, против которого столь часто ополчался наш пылкий индивидуалист... Однако критики Писарева, как Антонович и потом Скабичевский, заговорившие о "полной капитуляции" Писарева в статье "Реалисты" перед их давно установленными идеями, были далеко не правы. Если Писареву нравилось выводить свои принципы из идей утилитарной эвдемонистической морали - то ведь это, во-первых, никому не возбраняется, а во-вторых, это было в духе времени: утилитаризм и эвдемонизм были основой всего учения Чернышевского; Джон Стюарт Милль - вообще полонил душу нашей интеллигенции 60-х годов... Эта сторона миросозерцания была всегда тождественна у Писарева с работниками "Современника", и если он здесь чем-либо отличался от них, то лишь в сторону большей последовательности. Но содержание того идеала или "закона человеческой природы", который выдвигал Писарев, все же значительно отличалось от содержания их идеала. У Писарева оно было общечеловеческое, арийское, европейское. Он утверждал, что лишь развившийся до полной сознательности реалист, т.-е. образованный человек может вполне проникнуться этим "законом природы", который прочие-то "ежеминутно нарушают". Они же к своему реализму и утилитаризму пристегивали веру в особые стихийные свойства русской народной массы. Для Писарева проникновенность идеей общечеловеческой солидарности являлась результатом культуры; в глазах наших народников - этот "закон природы" сам собою начертался в народной душе и, особливо, в душе русского крестьянина... Словом, если Писарев значительно и по существу изменил и дополнил свои прежние взгляды к эпохе написания "Реалистов", то капитуляции перед "Современником" все же не было никакой...

   Мы помним, что именно в 1865 г. он пишет матери из тюрьмы знаменательные строки о "молодом читателе, еще менее знающем жизнь, чем он сам" и о "любви" своей к этому читателю, и о более "строгом" отношении своем в своим мыслям и статьям.

   Результатом этого настроения и явигась та сводка разбросанных и недоговоренных ранее идей, какую представляет собою разбираемая мною теперь статья.

   "Реалист" 1865 г., конечно, много взрослее своего прототипа "Базарова" 1862 г. Может быть он не так радостен и легкомыслен, как тот (хотя мы помним минорные заключительные строки статьи о Базарове). Но ясно, что он многое додумал до конца и уже не так увлечен юношеским задором и парадоксальными выпадами против общепринятых воззрений,- за исключением разве только пункта об искусстве...

   Принцип экономии сил диктует отметание всего, что излишне в данный момент. Надо напрячь все силы нашей "нищей" культуры и сосредоточить их на единой цели. Цель мы уже знаем - это все то же приобщение людей к самостоятельному мышлению. А этому ничто не научает так, как изучение естественных наук. И опять, с неослабевающей энергией - прославляется "значение естествознания для исторической жизни масс и для миросозерцания отдельного человека". Признает Писарев и историю и экономические науки, но подступ к вопросам, ими трактуемым, должен быть не "Маколеевский", не идеалистический, а подступ, согласованный с методом экспериментальных наук - подступ статистический и географический.

   Для успешной работы человек выбирает себе специальность, доставляющую ему "наибольшее наслаждение". Это диктуется тем же принципом экономии сил: только труд, дающий наслаждение, дает и наибольшие результаты (эта фурьеристская идея о труде глубоко запала в душу Писарева).

   Но выбирать, конечно, могут только те, кто не обезличен подневольным трудом, кто не принадлежит к разряду "голодных и раздетых":

  

   "Весь ход исторических событий всегда и везде определялся до сих пор количеством и качеством умственных сил, заключающихся в тех классах общества, которые не задавлены нищетой и физическим трудом"... "Судьба" народа решается не в народных школах, а в университетах".

  

   Не правда ли, читатель,- вполне "буржуазная" программа? Но следите за мыслью Писарева, и вы увидите, что "смиряясь" перед тем фактом, что "умные и сильные люди одерживают перевес над слабыми и притуплёнными", он стремится только к одному - "чтобы этот неизбежный факт обратился на пользу самого народа". Мечтать о "миновании капиталистической стадии развития", возмущаться, "стучаться головой в несокрушимую и непоколебимую стену естественного закона" - Писарев предоставляет "энтузиастам" и "эстетикам". Сам же хочет только реалистически трезво обосновать свою практическую программу.

   Свои мысли о судьбах рабочего класса он резюмирует следующим образом:

  

   "Трагические недоразумения между наукой и жизнью будут повторяться до тех пор, пока не прекратится гибельный разрыв между трудом мозга и трудом мускулов. Пока наука не перестанет быть барской роскошью, пока она не сделается насущным хлебом каждого здорового человека, пока она не проникнет в голову ремесленника, фабричного работника и простого мужика, до тех пор бедность и безнравственность трудящейся массы будут постоянно усиливаться, несмотря ни на проповеди моралистов, ни на подаяния филантропов, ни на выкладки экономистов, ни на теории социалистов. Есть в человечестве только одно зло - невежество; против этого зла есть только одно лекарство - наука; но это лекарство надо принимать не гомеопатическими дозами, а ведрами и сороковыми бочками"...

  

   Та "каста" (как иронизировал Н. К. Михайловский) интеллигентных работников, которую мечтает создать Писарев, сосредоточивает все свои силы только на одном деле: на размножении в России деятельных и образованных людей, распространяющих всюду и везде знание и вмешивающихся в промышленность городскую и сельскую, дабы поднять ее на должную высоту. План - несомненно, грешащий теоретичностью. Но разве не еще более теоретичными были утопические программы народников того времени? Писареву это казалось единственным выходом из заколдованного круга "бедности" и "глупости", а этот выход был центром всех его помышлений...

   Никто даже из наиболее энтузиастически настроенных народников не договаривался до таких формул: "Вне этого (социального) вопроса нет решительно ничего, о чем бы стоило заботиться, размышлять, хлопотать"... Михайловский до известной степени прав, говоря, что у Писарева есть некоторые точки схождения с Львом Толстым; как есть доля правды и в отзыве о Писареве Овсянико-Куликовского, характеризующего его, как одну из разновидностей типа "кающегося дворянина". Это настроение Писарева наряду с его горячим "эмансипаторским" пылом и жаждой дела, завоевало ему горячие симпатии молодежи. В. И. Засулич в своей интереснейшей статье о Писареве так характеризует практическую сторону взглядов Писарева и его влияние на молодежь 60 и 70 г.г.

  

   "Так как все его надежды на лучшее будущее родной страны, ее голодных и раздетых масс были основаны на том, чтобы завербовать на службу этим массам "рабочие мозги" молодежи, то он с ней-то именно и говорит, ее беспрерывно имеет в виду, когда пишет свои статьи. В воображении автора рисуется тот неведомый, но горячо любимый товарищ, который "читает мою статью где-нибудь в глуши, который еще меньше моего жил на свете и очень мало знает, а между тем, желал бы что-нибудь узнать. И вот когда мне представляется такой читатель, то мною овладевает горячее желание наговорить ему как можно больше хороших вещей" (из письма к матери). И Писарев сознательно стремился и действительно сумел стать доступным и интересным очень мало знавшим людям, самому широкому слою из возможных тогда читателей. В глухой провинции он попадался юноше, окончившему образование в каком-нибудь уездном училище, девушке с соответствующей степенью познаний, и они находили у него, "хорошие вещи", обращенные именно к ним. Он умел вызвать "передвижение в тех мыслях, которые управляли их жизнью", возбуждая прежде всего стремление учиться во что бы то ни стало, чтобы стать "мыслящими людьми" и тотчас же приняться будить то же стремление во всех окружающих. Для всех "рабочих мозгов" найдется общеполезное дело, лишь бы их было как можно больше. Учиться и учить, будить мысль все дальше, шире, пока она не проникнет в "самые темные подвалы общественного здания", которые уже сами разрешат вопрос о голодных и раздетых людях,- в этом весь пафос произведений Писарева, этим одним ограничивается все то нужное и важное, что он сказал своим читателям. Но в качестве первых услышанных слов, это и были самые ободряющие, самые нужные слова".

  

  

   Тот итог, та сводка основных Писаревских идей, какую представляет собою только что разобранная статья "Реалисты",- есть в сущности, завершение Писаревской эволюции.

   Этот итог подвел сам Писарев. Он сознавал его слабые места. Но "мизерность заключения", по его мнению, имеет свои основательные причины,- лежащие в условиях русской действительности: "Наша бедность и глупость доходят до таких размеров, что глупость мешает нам принимать необходимые лекарства, а бедность мешает приобрести зараз достаточную его дозу". "Великая и плодотворная идея (построение жизни на началах разума и науки) должна пристроиться к самому мелкому практическому применению"....

   В общем, он до конца остается верен всем пунктам "программной" своей статьи. Все дальнейшее, написанное им за три последних года его жизни, только иллюстрирует, в лучшем случае дополняет и углубляет высказанные в "Реалистах" идеи.

   Вот почему основные задания настоящей характеристики, в сущности, можно считать выполненными. Облик Писарева, как писателя и человека, думается мне, достаточно отчетливо встает перед читателем - из всего вышеизложенного.

   Мне надо однако дополнить эту характеристику в двух пунктах, до сих пор трактованных лишь мимоходом. Я разумею: литературно-критическую деятельность Писарева, его отношение к искусству вообще, а затем его социально-политические взгляды, нигде им не подытоженные, в сколько-нибудь стройную систему нигде не приведенные, но представляющие большой интерес, как показатель все той же, столь редкой в те годы, ясности и трезвости мышления и полной независимости его от господствовавших тогда утопических настроений.

   Писарев, как литературный критик, в сущности является только логическим завершением того течения нашей критики, которое имеет своим истоком самые последние годы Белинского, но определилось и развилось в писаниях Чернышевского и Добролюбова, т.-е. непосредственных предшественников Писарева.

   Писарев и здесь был последовательнее своих учителей, доводил их мысль до конца. Он открыто заявлял, что художественная оценка дело "скучное", не нужное, что он будет говорить лишь - "о тех сторонах жизни, которые представляет нам то или иное произведение".

   Не одному Писареву, а всей его эпохе было чуждо понимание художества и его особых путей в познавании мира и жизни,- тот взгляд на него, который побуждает современного критика обсуждать не факты, изображенные в том или ином произведении, а концепцию жизни самого автора, поскольку она проявляется в его творчестве,- как единственное реальное, подлежащее серьезному изучению явление...

   Можно сказать, что так называемая публицистическая критика, при всем ее игнорировании искусства как такового, на самом деле, бессознательно ставила его на незаслуженную им высоту, оперируя над субъективными по своему происхождению воплощениями авторского умонастроения, как над фактами действительной жизни: она уподоблялась тем легендарным птицам, которые слетались клевать фрукты, изображенные на картине легендарного Зевксиса...

   В этом вопросе может быть два и только два решения. Или надо именно, как делал Писарев, отбрасывать всякое помышление об авторе, его концепции и намерениях, и пользоваться представленными им картинами жизни - просто как материалом или даже поводом, отправной точкой для своих рассуждений; или - брать художественное произведение во всей сложности взаимоотношений между его автором, средой и эпохой, между объективными и субъективными корнями художественного творчества, изучать не только спектр, но и ту призму, сквозь которую он получен, не забывая о "коэффициенте преломления" ее,- а это значит изучать, в числе прочего, и художественные приемы автора, ту "скучную" на взгляд Писарева, "поэтику", которой теперь так увлекается наша молодая критика (по русскому обычаю, перегибающая дугу в обратную сторону), но в которой, несомненно, лежит ключ именно к миро- и жизне-ощущению автора, т.-е. к пониманию субъективного корня его творчества.

   Следуя тому принципу, который провозглашен был Чернышевским и горячо приветствовался Писаревым в его статье "Разрушение эстетики",- "критические статьи" надо было начинать именно так, как начинал, например, Писарев свою заметку о "Преступлении и наказании" Достоевского" - под заглавием "Борьба за жизнь" (1867 г. журн. "Дело"):

  

   "Если сырые факты, составляющие основную ткань романа совершенно правдоподобны, если в романе действуют живые люди, носящие на себе печать существующих общественных условий, то я отношусь к роману, как отнесся бы к достоверному изложению действительно случившихся событий"...

  

   Конечно, сыграла тут роль и более плодотворная в общественном смысле позиция Писарева, но интересно отметить, что во многих случаях его открыто и выдержанно публицистическая критика приводила к оценкам и истолкованиям более правильным, нежели Добролюбовская. Так нет никакого сомнения, что мыслящий читатель наших дней не превознесет Тургеневского "Накануне" за образ Инсарова и признает долю правды в мнении Писарева об искусственности замысла этой повести. Превознесенный - в публицистических целях - Гончаровский Обломов также никем ныне не будет восстановлен на том пьедестале, на который ставил его Добролюбов и с которого стащил его Писарев; классификация и оценка "лишних людей" (за изъятием Онегина, о котором два слова ниже) у Писарева, тоньше, справедливее и историчнее, чем у Добролюбова... Вспомним еще, что статьи Писарева об "Отцах и детях" - были признаны Тургеневым за лучшие статьи об этой его повести...

   Вообще, надо отметить, что публицистическое использование литературных типов было удачной стороной критики Писарева. Так, совершенно ошибочные, с точки зрения художественной (а это значит - жизненной) правды - статьи о Л. Толстом: "Промахи незрелой мысли" (о "Детстве и отрочестве" и "Утре помещика") и "Старое барство" (первые главы "Войны и мира"), являются очень живыми и яркими памфлетами, обличающими дворянское воспитание и барскую психику. Такова же статья "Стоячая вода", о которой мы упоминали, как о жестоком итоге обывательской провинции; или мрачное, до сих пор волнующее сопоставление "бурсы" (по очеркам Помяловского) с каторгой (по "Запискам из Мертвого дома" Достоевского) - в статье "Погибшие и погибающие".

   Но иногда эта прямолинейная публицистика по поводу художества приводила к результатам плачевным. Так, очевидно "за ирреализм", Писарев называет "пустяками" одну из содержательнейших вещей Тургенева "Призраки". Наибольшая неудача постигла Писарева в его статьях о Пушкине, которые он давно задумывал, дважды в своих предыдущих статьях обещал и, наконец, в 1865 г. напечатал под заглавием "Пушкин и Белинский": 1) "Евгений Онегин", 2) "Лирика Пушкина". Для современного читателя нет никакой надобности опровергать совершенно очевидные ошибки, в которые впал здесь Писарев... Даже с чисто публицистической точки зрения, он мог и должен был, например, не замалчивать, а использовать во всю - ту полную горькой, безнадежной иронии картину петербургского великосветского общества, которую дает Пушкин, и те сатирические штрихи, которыми в достаточной мере снабжено трактование фигуры самого Онегина. Писарев предпочел, совершенно отвернувшись от исторического отношения, как к действующим лицам романа, так и к самому автору; исказить гениальное произведение Пушкина - с тем, чтобы, за счет и на спинах Онегина, Татьяны и самого Пушкина, вздыбить свой излюбленный идеал "мыслящего реалиста"! Необычные, даже для Писарева, горячность и азартность этих статей доводят его здесь до - поистине - гимназической прямолинейности. Он всюду и везде насильственно подгоняет текст Пушкина к тому, что желает из него извлечь... Это почти единственная не "джентльменская" по тону, не "рыцарская" статья Писарева (не рыцарская - в отношении не к одной Татьяне). Таково же трактование и лирики Пушкина... Чем же вдохновлялся Писарев при этих упорных попытках низвержения Пушкина? Да, разумеется, все тем же, чем вообще он вдохновлялся в своей работе: постоянным стремлением, по выражению В. И. Засулич - "побольше навербовать рабочих мозгов" для служения делу просвещения, делу развития самостоятельного (а это значит - рационального, базирующегося на естествознании) мышления - в читателях... Можно усмотреть здесь даже известного рода чуткость: однажды признав вредоносность эстетических элементов мышления, Писарев увидел серьезную задачу в том, чтобы свалить, убрать с дороги рационалистической мысли именно то гигантское олицетворение мысли интуитивной, какое представляет собою Пушкин. Эстетика, чувствительность, энтузиазм - все это для рационалиста, "экономящего" умственные силы русской интеллигенции,- напрасная растрата этих сил. Уничтожить высшее проявление нашего художества - вот Геростратовский подвиг, которым задался Писарев.

   Мы знаем, что не один Писарев отвертывался в те буйные годы от Пушкина: целое поколение должно было сойти с арены общественной деятельности, пока в 80 годах реабилитирована была в глазах русской интеллигенции эта вершина русской художественной мысли.

   В заключение о Писареве-критике надо сказать, что художественным критиком он не хотел быть и не был, но что любая статья его, написанная по поводу того или иного художественного произведения (за единственным, пожалуй, исключением статей о Пушкине) и сейчас читается с интересом, ибо ярко и воодушевленно трактует о жизненных и до сих пор далеко не изжитых, вопросах - воспитания личности, взаимоотношений личности и среды, личности и государства...

   Теперь - о социально-политических идеях Писарева.

   В письме к матери (1864 г.) Писарев так определяет различие между ним и Добролюбовым:

  

   "Добролюбов думал, что жизнь может обновляться порывами чувства, а я убежден, что она обновляется только работою мысли"....

  

   Здесь обозначена идея, как мы знаем, лежащая в основе всего его миросозерцания. Из нее вытекает и оригинальный, по тому времени, взгляд его на историю. "Порывов чувства" можно ждать и от совершенно первобытных существ и приписывать им такие чудодейственные чувства, которые могут вмиг обновить мир. Видеть основной рычаг в "работе мысли" - значит стоять на точке зрения культуры, искать путей и объективных условий для развития мысли - от первобытного беспомощно-рабского ее состояния до того момента, когда, вооруженная опытом и знанием, она становится фактически творческой, способной реализоваться в жизни. Вот почему вопреки окружающей атмосфере Писарев был приверженцем не сельской, а городской идеологии, убежденным западником, при всем неистребимом влечении его к скорейшему разрешению социального вопроса.

   Еще в "Зарождении Культуры" (1863 г.) он так определительно высказывается на эту тему:

  

   "Человеческая личность развилась всего роскошнее... в тех странах, в которых развернулась разнообразная ремесленная деятельность. Эпоха освобождения и возвышения человеческого достоинства совпадает везде с эпохой пробуждения технической изобретательности и предприимчивости... Человек, начинающий чувствовать себя властелином природы, не может оставаться рабом другого человека".

  

   Или, наоборот, такая характеристика земледельческой страны и истолкование самодержавно-олигархического строя, в ней возникающего (Писарев, говоря о российском самодержавии, цензурности ради, кивает на средние века в Европе):

  

   "Где население разбросано по большому пространству земли, где все жители поневоле принуждены добывать себе хлеб первобытными приемами грубого земледелия... там не может быть и живого обмена идей, потому что идеи такого общества так же однообразны, как его материальные продукты; когда исторические события выдвигают среди такого населения на первый план группу предприимчивых и задорных личностей, то этим личностям бывает очень легко справляться с разбросанными, тупыми и невежественными обитателями страны"...

  

   Мы уже видели - в приведенных выше выдержках из статьи "Мотивы русской драмы", в которой Писарев выступает особенно решительным анти-народником, что, по его мнению,- "русская жизнь не заключает в себе решительно никаких задатков самостоятельного обновления". Прямой вывод отсюда, что единственное спасение - в европеизации, в приобщении к европейской культуре и к европейским социально-экономическим ее предпосылкам.

   Из экономических идей Писарева приведу только следующий яркий афоризм:

  

   "Чисто земледельческая страна, с успехом занимающаяся земледелием, - есть чистейший миф".

  

   И не вдаваясь в подробности его экономических взглядов, отошлю читателя к статье Н. В. Водовозова "Писарев как экономист" {"Экономические этюды" Н. В. Водовозова. Изд. 1897 г.}: автор отмечает, что, находясь под влиянием американца Кери, а затем французов Сен-Симона и Фурье, Писарев, однако, с большой самостоятельностью вырабатывал свои экономические и социальные взгляды,- "до сих пор не утратившие своей свежести"...

   Такую же самостоятельность проявил Писарев и в своих социально-политических воззрениях вообще. Если при посредничестве Благосветлова на него, несомненно, влиял Герцен,