Писарев Дмитрий Иванович - Очерки из истории труда

тки. Конечно, как и следовало ожидать, Панамский перешеек по обе стороны рельсов представляет нетронутую глушь.

   В Южной Америке повторяется тот же общий закон в самых обширных размерах. Во времена Пизарро существовала цивилизация только в гористом и сухом Перу, составляющем крутой склон Кордильеров к Восточному океану. Перу орошается небольшими и быстрыми реками, которые, не застаиваясь в своем течении, не могут образовать болотистых разливов. Кроме того, пассатные ветры, насыщенные водяными парами, задерживаются вершинами Кордильеров, и облака, гонимые этими ветрами, проливают свой дождь, не достигая плоских возвышенностей Перу и Боливии. От этого происходят засухи и неурожаи, и, однако, несмотря на эти неудобства, гражданственность сосредоточилась именно в Перу. Бразилия, лежащая к востоку от Перу, орошается величайшими реками в мире и может производить в беспредельном изобилии сахар, кофе, табак, пряности, красильные вещества и все, чего только человек может потребовать от тропической природы. Луга ее покрыты стадами буйволов и диких лошадей; драгоценные металлы лежат почти на самой поверхности земли. Кажется, людям стоило бы только прийти и овладеть всеми этими сокровищами, а между тем весь неизмеримый бассейн Амазонской реки и ее громадных притоков до сих пор представляется сплошным девственным лесом. Ту же самую противоположность мы видим южнее, сравнивая гористую и населенную береговую полосу Чили с обширною, плодородною и почти нетронутою долиною Ла-Платы.

  

  

   В Англии с незапамятных времен были обработаны земли Корнваллиса, известные по своей сухости; почти каждый холм в этой стране представляет следы древних поселений. Теперь эти места считаются худшими землями и обыкновенно оставляются под выгоном. Во времена первых норманских королей южный Ланкашир был покрыт болотами, в которых едва не увязло победоносное войско Вильгельма Завоевателя. Теперь на этих самых местах созревают богатые жатвы и пасутся стада породистого рогатого скота. Во времена Плантагенетов в Англии было множество лесов, в которых водились кабаны и волки; теперь на месте этих лесов мы находим пахотные земли, далеко превосходящие своим плодородием те участки, которые возделывались в древности и в средние века. В Шотландии следы древнего земледелия находятся на горах; теперешним жителям кажется до такой степени неправдоподобным возделывание таких местностей людьми, что они называют эти следы пашнями эльфов. В средние века житницею Шотландии называлась тощая полоса земли, к которой хлебопашцы наших времен чувствуют весьма незначительное уважение. Напротив того, лучшие теперешние фермы Шотландии лежат на бывших болотах времен Елизаветы и Марии Стюарт. В средние века Оркнейские острова имели очень важное значение, которое совершенно утратилось теперь. Они были однажды заложены какому-то норвежскому королю в обеспечение такой значительной денежной суммы, за которую их теперь нельзя было бы продать, если бы даже покупателю вместе с верховным господством предоставлялось право собственности над землею. Оркнейские Острова могли быть так дороги только потому, что лучшие земли оставались недоступными для земледельцев. Теперь обитатели этих островов живут очень бедно, но мы не имеем основания думать, что уровень их благосостояния понизился со времени средних веков. Что считалось богатством тогда, то покажется бедностью теперь, точно так же как богатство дикаря для цивилизованного человека может быть крайнею степенью нищеты.

   В Галлии времен Юлия Цезаря сильнейшие племена галлов: арверны, эдуи и секваны, жили по склонам Альпийских гор, В их землях возникли богатые торговые города, а в настоящее время эти самые земли лишены дорог, и путник, попавший в эту глушь, принужден перебираться через горные потоки по переброшенным бревнам, а еще чаще по камням, положенным в воду в некотором расстоянии друг от друга. В таком положении находится территория "le Morvan", занимающая до полутораста квадратных лье и представляющая местами сохранившиеся следы отличных военных дорог. Вообще остатки древней цивилизации находятся именно в самых диких и бедных захолустьях современной Франции: в Бретани, в Оверни, в Лимузене, в Севенских горах и на склонах Альпов. Все значительные города, известные в истории Капетингов, Людовика Святого, Филиппа-Августа, - Шалон, Сен-Кантен, Суассон, Реймс, Труа, Нанси, Орлеан, Бурж, Дижон, Вьеннь, Ним, Тулуза, Кагор - все построены на высоких местностях, недалеко от истоков больших рек или на возвышенностях, составляющих водоразделы. Многие из лучших земель Франции до сих пор не обработаны, и "Journal des Economistes" в 1855 г. обращает внимание правительства на необходимость осушить болотистые местности.

   В Бельгии тощие земли Лимбурга и Люксембурга обработывались с незапамятных времен, а тучная Фландрия до седьмого столетия нашей эры оставалась пустынею. В Голландии первенство между отдельными провинциями принадлежало узкой и песчаной полосе земли, лежавшей между Утрехтом и морем. Эта провинция называлась Голландиею, и преобладание ее достаточно выражается уже в том обстоятельстве, что она дала свое имя всей стране.

   Предания скандинавского племени выводят обитателей Скандинавского полуострова с юга и указывают их первобытную родину на берегах Дона. Мы видим таким образом, что целый народ уходит с богатой почвы южной России, не останавливается на тучных равнинах средней и северной Германии, отыскивает себе за морем новую отчизну и на этой бедной земле выбирает себе для поселений самые гористые и тощие местности. Это последнее обстоятельство доказывается тем, что следы древнейших жилищ в Скандинавии, как и в Шотландии, находятся на возвышенностях.

   Славянские племена, заселившие Россию, в песнях своих вспоминают о южном происхождении своем с берегов Дуная. Первые проявления гражданственности в нашем отечестве находим мы на берегах Волхова и Ильменя, в суровом климате, на тощей почве. Киев является преимущественно военною стоянкою князей; народная жизнь уходит на север и северо-восток, держится в Новгороде и Пскове, проявляется в Суздале и Владимире, производит колонизацию Вятки и разбрасывается по беретам Белого моря, В настоящее время северные части России, за исключением тех крайних оконечностей, в которых холод губит всякую растительность, оказываются более населенными и лучше возделанными, чем роскошные степи Новороссийского края. По верному замечанию Тенгоборского, Псковская губерния занимает девятое место по относительному количеству пахотной земли и в этом отношении стоит гораздо выше губерний Подольской, Саратовской и Волынской, которые, конечно, далеко превосходят ее плодородием почвы.

   В нынешней Венгрии сподвижники Аттилы основали свои первые поселения на песчаной равнине, лежащей между Тиссою и Дунаем; потомки их до сих пор держатся на этих бесплодных местах, оставляя необработанными и неосушенными богатые земли, простирающиеся за Тиссою.

   В Италии Самнитские холмы и высокая Этрурия были уже обработаны, а Веии и Альба-Лонга⁵ считались уже могущественными городами, когда при низовьях Тибра еще не возникало бедное поселение товарищей Ромула. Возвышенности Цизальпинской Галлии⁶ были заняты в древности, а лагуны адриатического прибрежья, на которых стоит Венеция, заселены только в начале средних веков. В Корсике хижины жителей разбросаны по горам, а почва долин, способная производить табак, сахарный тростник, хлопчатник и даже индиго, лежит нетронутая. То же самое мы видим в Сардинии, на Балеарских островах и в Сицилии.

   В древней Греции обработка земли началась в гористой Аркадии и в сухой Аттике гораздо раньше, чем в тучной Виотии.⁷ Фокеяне, локры и этолийцы теснились на скалистых возвышенностях, между тем как рядом с ними лежали слабо заселенные богатые равнины Фессалии и Фракии.

   Египетская цивилизация возникает в верхних частях Нила, и первою столицею ее являются Фивы; оттуда она спускается вниз по течению, к Мемфису, и, наконец, уже гораздо позднее захватывает плодородную дельту Нила, на которой построена Александрия.

   Столица Абиссинии лежит на высоте 8000 футов над поверхностью моря, а долины не заселены.

   В Ост-Индии дельты Инда и Ганга покрыты непроходимыми лесами, и почти все долины больших рек остаются в первобытном состоянии, а между тем по склонам гор туземцы выбиваются из сил, чтобы добыть себе в день горсть рису или в месяц две рупии заработной платы. На Цейлоне и на Яве жители боятся и тщательно обходят тучную почву долин, в которых рядом с могучею растительностью развиваются губительные миазмы.

   Вся эта груда набросанных фактов, взятых из всех частей света, под всеми широтами, из настоящего и из прошедшего, у народов, стоящих на самых различных ступенях умственного и общественного развития, самым блестящим образом доказывает с разных сторон непреложность одного общего закона. Человек постоянно переходит от худшего к лучшему, от бедной почвы к богатой, точно так же как он переходит от острой раковины к железному и стальному ножу, от обожженного кола к плугу, от пещеры к каменному дому, от лука к штуцеру, от звериной кожи к сукну и бархату. Для того чтобы переход этот совершался, необходимо только предоставить свободу естественным отправлениям человеческого организма. Человеку вместе со всеми другими животными свойственно стремление размножаться, и мы видим действительно, что размножение людей составляет непременное условие всякого прогресса. Человеку свойственно искать сближения с другими людьми, и оказывается на самом деле, что только соединенные человеческие силы могут успешно бороться с природою. Человеку свойственно искать себе материальных удобств, и мы замечаем везде и всегда, что чем усерднее он их ищет, т. е. чем сильнее он работает мозгом и мускулами, тем быстрее улучшается его положение. Каждая потребность человека может найти себе удовлетворение, и чем полнее она будет удовлетворяться, тем больше будет оказываться средств удовлетворять ей в будущем. Но из этого никак не следует выводить то лестное заключение, что потребности человека действительно удовлетворяются всегда и везде. На земном шаре существует множество различных организмов, которые все могут жить и развиваться в свойственной им обстановке; но каждый из этих организмов может быть искусственно поставлен в такое положение, при котором он или зачахнет, или разрушится. Положите рыбу на берег, бросьте птицу в воду, заприте в одно стойло лошадь, а в другое кошку и положите перед первою пуд сырого мяса, а перед второй меру овса, и вы увидите, что четыре организма будут разрушены - первые очень быстро, последние довольно медленно. Если бы нашелся такой проказник, который мог бы перетасовать таким образом все существующие организмы, то в короткое время весь земной шар покрылся бы трупами, чего нельзя было бы приписать простому действию законов природы, потому что комбинации, производящие такой поразительный coup de thêâtre, {Неожиданное событие; эффект (франц.). - Ред.} составляют только игривое проявление единичной воли.

   Разрушить произвольным вмешательством всю органическую жизнь на земном шаре невозможно, но повредить в какой-нибудь отдельной стране правильному развитию человеческого труда вовсе не трудно: для этого не требуется даже злонамеренности, - одно незнание производит искусственные комбинации в междучеловеческих и общественных отношениях; при таких комбинациях удовлетворение многих человеческих потребностей становится невозможным, и самое существование таких потребностей делается источником страданий и приводит к погибели, точно так же как потребность дышать губит птицу, погруженную в воду, или потребность принимать пищу - кошку, находящуюся tête-à-tête {Тет-а-тет; наедине вдвоем (франц.). - Ред.} с мерою овса. Очевидно, что тут виновата не потребность, а уродливая комбинация. Каждая из европейских наций прошла через множество подобных комбинаций, но натура человека так крепка и эластична и естественное течение событий настолько сильнее ошибочных расчетов и произвольных распоряжений, что, несмотря на все исторические несчастия, мы все-таки замечаем в передовых странах Европы постоянное возрастание народонаселения, постоянное улучшение технических приемов и вследствие того постоянное стремление к переходу от тощей почвы к более плодородной. Но в некоторых землях враждебные влияния были до такой степени сильны, что они превозмогали действие естественных стремлений человека: народонаселение убывало, материальное довольство уменьшалось, техническая ловкость и изобретательность терялась, и человек покидал богатую почву, чтобы снова добывать себе скудное пропитание на тощих и сухих землях. Войны, порабощение труда и разные видоизменения административного произвола составляют главные причины таких печальных явлений. Так опустели Греция и Италия в последние годы римской республики и во время империи. Так пустеет теперь Турция, заключающая в себе плодороднейшие земли Европы и Азии и между тем населенная таким народом, который едва успевает предохранять себя от голодной смерти. Богатая Буюкдерская долина, расстилающаяся у самых ворот Константинополя, не обработывается, так что в столицу привозится хлеб с холмов, лежащих за сорок и за пятьдесят миль. Земли, орошаемые нижним течением Дуная, давали богатые жатвы во времена римского владычества, а теперь на них пасутся малочисленные стада свиней, которых пастухи находятся в самом жалком положении. Такие же картины запущения попадаются путешественнику в Малой Азии, в Сирии, по берегам Тигра и Евфрата - в тех местах, где процветала греческая цивилизация, и там, где земля кипела молоком и медом. Все это произведено отчасти военными опустошениями былых времен, отчасти такою системою управления, которая не обеспечивает ни личности, ни собственности, отчасти тем обстоятельством, что Турция, как чисто земледельческое государство, вывозит постоянно свои сырые продукты на далекие рынки, постоянно истощает свою почву и, следовательно, проживая таким образом свой капитал, с каждым годом становится беднее и слабее.

   Южные, рабовладельческие штаты Америки находятся почти в таком же положении. Вся нижняя Виргиния покрыта развалинами оставленных плантаторских домов; поля заброшены и поросли вереском и кустарником; хозяева принуждены искать новых земель, и так как расчистка и осушение богатой почвы им не по силам, то они, естественным образом, разработывают сухие вершины холмов. Здесь этот упадок земледелия произведен двумя причинами, тесно связанными между собою: постоянным вывозом сырых продуктов, истощающим землю, и рабством, обусловливающим собою хозяйственную рутину. Сырые продукты вывозились в Англию оттого, что не было мануфактур на месте, а мануфактур не было оттого, что не было предприимчивости, а предприимчивость немыслима в такой стране, где большинство жителей работает из-под палки, а меньшинство без малейшего труда проживает доходы. Следовательно, рабство и истощение почвы образуют такой заколдованный круг, из которого южные штаты никак не умеют вырваться.

  

  

   Если бы нельзя было осязательно доказать, что земледелие возникает на возвышенностях и уже впоследствии спускается в долины, то идея о возможности прогресса, составляющая краеугольный камень разумного миросозерцания, в научном отношении могла бы занять место рядом с теориями старух о близости светопреставления. На первый взгляд такое положение кажется нелепым, но первое впечатление здесь, как и во многих других случаях, оказывается ошибочным. Тучная почва всегда находится в долинах и низменностях, потому что каждый ливень смывает с высоких мест частицы почвы и несет их мутными потоками дождевой воды в низкие места, где эти частицы осаждаются по естественному действию тяжести. Если бы первобытные поселенцы могли разработать тучную почву и если бы размножающееся потомство этих поселенцев было принуждено мало-помалу распахивать тощие земли, то, очевидно, труд последних с каждым годом стал бы получать более скудное вознаграждение; чем больше нарождалось бы людей, тем дальше пришлось бы земледельцам забираться на сухие холмы; ценою постоянно возрастающих усилий пришлось бы добывать постоянно уменьшающееся количество пищи и других сырых материалов. При таком положении дел всякое приращение народонаселения было бы злом, потому что оно вело бы за собою постоянно увеличение бедности. Некогда было бы придумывать технические усовершенствования, потому что все время жителей уходило бы на заботы о куске хлеба, и все эти заботы все-таки не могли бы предохранить их от частых посещений голода; кроме того, всякие технические усовершенствования были бы бесполезны, если бы не увеличивалось количество сырых материалов, которое в конце концов всегда служит настоящим мерилом богатства. О прогрессе нечего было бы и думать; нищета, голод, заразительные болезни составляли бы естественную судьбу человечества и поражали бы каждое последующее поколение сильнее, чем предыдущее; перед такою перспективою самый неукротимый идеалист сложит оружие и сознается, что о нравственном и умственном совершенствовании приходится отложить попечение.

   Существует, однако, целая школа ученых мужей, которые, не считая себя, неукротимыми идеалистами, полагают, что есть возможность помирить идею прогресса с враждебным воззрением на возрастание народонаселения. Дело идет о многочисленных последователях слишком знаменитых учителей Мальтуса и Рикардо. Теория Мальтуса состоит, как известно, в том, что люди плодятся в геометрической прогрессии (1, 2, 4, 8, 16, 32...), в то самое время как предметы, употребляющиеся в пищу, размножаются в арифметической прогрессии (1, 2, 3, 4, 5, 6...). Через такую неравномерность размножения происходит для людей недостаток пищи, нищета, голод, болезни - одним словом, все те бедствия, от которых страдает гарнизон осажденной крепости. По мнению Мальтуса, Англия уже дошла до такого бедственного положения, и причины пауперизма и развивающихся из него страданий и преступлений заключаются именно в излишке народонаселения. Идеи Рикардо относятся к заселению земли. Он утверждает, что первые поселенцы захватили лучшие земли, потому что они имели полную свободу выбора; последующим поколениям пришлось довольствоваться тем, что осталось, или платить наследникам первых собственников известное количество продукта за пользование лучшими, уже захваченными землями. Так объясняется происхождение поземельной ренты. Обе теории составлены в рабочем кабинете, за письменным столом, за которым можно составить какие угодно проекты, выкладки, комбинации и доктрины. Обе теории носят на себе печать тех счастливых времен, когда можно было тасовать и раскладывать в голове и на бумаге разные мысли о природе и человеке, не обращая никакого внимания ни на законы и явления природы, ни на свидетельства истории и ежедневного опыта.

   В подобных выкладках и человек и природа являются только как отвлеченные понятия и показывают исследователю только ту, часто даже несуществующую сторону, которую ему угодно принимать в соображение. Рикардо говорит, что первые поселенцы, конечно, выбрали лучшую землю. Тут, очевидно, берутся отвлеченные поселенцы и отвлеченная земля. В "лучшей земле" принимается в соображение только та сторона, что она может давать много хлеба. В "первых поселенцах" берется в расчет только то свойство, что они имеют глаза и могут сделать выбор. Но что лучшая земля, именно потому, что она лучшая, должна была непременно зарасти лесом или покрыться лужами стоячей воды, об этом Рикардо не думает. Что первый поселенец, именно потому, что он первый, должен был располагать очень плохими орудиями и очень слабыми техническими сведениями, этого Рикардо также не соображает. Между тем мы видели, что именно эти непризнанные свойства земли и человека везде мешали одинокому колонисту захватить те участки, которые могли давать ему обильные урожаи. Мы видели также, насколько исторические факты находятся в согласии с идеями Рикардо, который, очевидно, дошел до своих заключений только потому, что соблазнился внешнею логичностью своих кабинетных соображений. Оригинально также то обстоятельство, что существование поземельной ренты в Англии, в которой землевладельцы ведут свои права от норманских завоевателей и феодальных баронов, приводится в связь с каким-то идеальным заселением земли.

   Такие логические и исторические salto mortale {Рискованное предприятие, ухишрение (буквально: смертельный прыжок) (итал.).-Ред.} неизбежны в тех случаях, когда писатель, насилуя свою совесть и закрывая глаза и уши, старается во что бы то ни стало узаконить и оправдать некрасивые явления современной действительности. Гадания Мальтуса о размножении людей вытекают из того же мутного источника и, подобно рассуждениям Рикардо, не имеют ни малейшего научного основания. Так называемый Мальтусов закон много раз подвергался разрушительной критике мыслителей, имеющих здравые понятия об условиях народного благосостояния. Года три тому назад общая несостоятельность и отдельные промахи этой теории были доказаны очень основательно Чернышевским в его примечаниях и дополнениях к переводу политической экономии Милля.⁸ Не желая повторять приводимых там аргументов, я обрисую здесь только мертвящий взгляд Мальтуса и его последователей на жизнь природы и на деятельность человека.

   Земля и ее производительные силы представляются Мальтусу сундуком, наполненным деньгами: если, рассуждает он, пять человек разделят между собою эти деньги, то каждому достанется одна пятая; если десять человек разделят их, то каждому достанется вдвое меньше, чем в первом случае, если двадцать - вчетверо меньше и т. д. Из этого очевидно следует заключение, что чем меньше будет людей, предъявляющих свои притязания на деньги, тем богаче будут те, которые разделят содержание сундука. Мальтус допускает, правда, что производительные силы земли могут увеличиваться, но и сумма денег может увеличиться, если ее положат в банк. Мальтус вычисляет возрастание в количестве продуктов так же определительно, как можно было бы высчитать проценты с известного денежного капитала. Разумеется, в сочинениях Мальтуса не встречается сравнения земли с сундуком, но везде выражается стремление смотреть на производительные силы природы как на мертвую массу, которую можно измерить футами и свесить фунтами. В человеческом труде он также видит механическое приложение мускульной силы и совершенно забывает деятельность мозга, постоянно одерживающую победы над физическою природою и постоянно открывающую в ней новые свойства.

   Такой взгляд в отношении к природе радикально неверен, а в отношении к человеку совершенно односторонен и, следовательно, также несостоятелен. Вся жизнь природы на нашей планете представляется мыслящему наблюдателю вечным круговращением, не останавливающимся ни на одну миллионную долю секунды. В это круговращение вовлечены и атмосфера, и вода, н минеральные частицы, и все организмы, от инфузории до кита и от плесени до человека. Растения составляют свои корни, стебли, листья, цветы и плоды из минеральных частиц и из углекислоты, поглощаемой ими из атмосферного воздуха. Эту углекислоту они разлагают и, удерживая углерод, выбрасывают назад кислород посредством выдыхания. Кроме того, они поглощают воду из почвы, а водяные пары из воздуха. Растения служат посредствующим звеном между газами атмосферы и минеральным составом земной коры, с одной стороны, и травоядными животными организмами, с другой стороны. Травоядные животные нуждаются в пище; для поддержания жизни им необходимы именно те элементы, которые заключаются частью в атмосферном воздухе, частью в минералах; крахмал и клейковина растительных веществ состоят преимущественно: первый - из водорода, кислорода и углерода, вторая - из тех же трех элементов с прибавкою четвертого, азота. Но травоядное животное может питаться крахмалом и клейковиною, а четырьмя названными газами питаться не может. Ему необходимо, чтобы составные элементы его пищи были приведены растением именно в ту форму, в какой они могут быть восприняты и усвоены его организмом. Работа, которую растение производит для травоядного, совершается потом травоядным для плотоядного. Растение питается газами и минералами, коза съедает растение, козу съедает волк; потом волк издыхает и снова возвращает земле все составные части, которые были взяты им напрокат и которыми тотчас же может питаться новое растение. И волк, и коза, и прежнее растение при жизни своей постоянно отдавали в общую экономию природы большую часть поглощаемой материи; растение постоянно выделяло кислород, а коза и волк выдыхали углекислоту; растение однолетнее, съеденное в цвете лет козою, не могло непосредственно отдать земле своих твердых составных частей, но многолетнее растение каждый год роняет листья; коза и волк постоянно выделяли твердые вещества в испражнениях и в виде выпадающих волос. Все это опять попадало в общий круговорот.

   Человек, конечно, участвует в этом круговороте так же невольно и так же бессознательно, как коза и волк; но этим роль его не ограничивается. Он поглощает и выделяет известные количества материи, но, кроме того, он еще сознательным вмешательством своим ускоряет и направляет некоторые струйки кругового течения. Такое вмешательство начинается на самых низших ступенях умственного и общественного развития. Человек разводит огонь, и уже это простейшее действие ускоряет круговорот в одном крошечном уголке нашей планеты. Дерево в этом случае быстро разлагается на свои составные части; дым уносится ветром и вступает тотчас же в разные комбинации, а зола остается на земле и втягивается также в общее движение. Все это произошло бы и в том случае, если бы сожженные сучья спокойно сгнили от сырого воздуха, но произошло бы гораздо медленнее; стало быть, влияние человека выразилось в ускорении движения. Я считаю это специфическим влиянием человека, потому что ближайшее к человеку животное, обезьяна, не умеет не только развести, но даже поддержать огонь. Когда человек занимается скотоводством и заботится о доставлении корма своим коровам, он очевидно ускоряет круговращение и сам пользуется результатами этого ускорения. Корова сама отыскивала себе пищу, но не так скоро или не столько, сколько нужно, или не такого качества. Вмешательство человека производит здесь ускорение круговращения, которое выражается в том, что корова жиреет и дает больше молока. Но если бы корова зимою стала искать себе пищи, она бы не нашла ее; круговращение продолжалось бы своим чередом, значительная часть тканей коровы была бы вовлечена в это вечное круговращение, и корова околела бы. Здесь уже вмешательство человека, доставляющего корове пищу, не только ускоряет, но и направляет струйку кругообращения так, как того требуют человеческие выгоды и соображения. Занимаясь земледелием, человек постоянно ускоряет круговращение; он старается на известном пространстве землк собрать все условия, содействующие быстрому превращению минеральных частиц и газов в различные части известных растений; для этого он проводит борозды по земле, кладет на эту землю разлагающиеся вещества, бросает семена, покрывает их слоем земли, и, конечно, всякий посторонний зритель отличит с первого взгляда ниву, обработанную и засеянную человеком, от участка земли, на котором из случайно попавших хлебных зерен выросли кое-где колосья. Круговращение на обработанной ниве усилено и направлено сообразно с выгодами человека, и человек пользуется плодами своего вмешательства.

   Человек не может прибавить ни одного атома к массе существующей материи, но в этом он и не нуждается. Для него важны формы, которые принимает на себя материя, и комбинации, в которые вступают между собою простые элементы; а создавать и разрушать формы и комбинации значит именно ускорять и направлять круговращение. На это у человека есть множество средств, и число этих средств постоянно увеличивается, потому что человек постоянно узнает новые свойства и тайны природы. Что же касается до сырого материала, из которого человеку приходится лепить необходимые ему комбинации, то количество его неизмеримо велико. Одним из важнейших материалов мы должны признать атмосферный воздух и плавающие в нем газы; воздуха у нас достаточно; над землею лежит слой атмосферы в семьдесят верст толщиною; другой важный материал заключается в различных минералах, - тоже недостатка не предвидится: вся земная кора к нашим услугам, а толщина этой коры, по мнению одних геологов, заключает в себе пятьдесят, а по мнению других - двести миль; третий материал - вода; воды довольно: все океаны, моря, реки, вместе взятые, могут покрыть всю сушу; если разровнять все горы и долины материков и побросать массы твердой земли в самые глубокие места морей, так, чтобы выровнялись все неровности морского дна, то образуется на земном шаре сплошная масса воды в 1100 футов глубины.

   Надо припомнить, кроме того, что ни одна песчинка, ни одна капля воды, ни один атом газа не пропадает, не отрывается от земного шара, не улетучивается в мировое пространство. Громадный капитал, из которого не теряется ни одна полушка, конечно, должен быть признан неистребимым капиталом. А пока существуют газы, минералы и вода, до тех пор совершенно обеспечено существование растений, следовательно, и травоядным нечего бояться, следовательно, и плотоядные и человек не останутся в накладе. На земле теперь существует бесчисленное множество растений, но их число может еще увеличиться в бесконечное число раз, потому что на созидание растений пущена в оборот только крайне незначительная часть всего капитала, состоящего из совокупности всех газов, минералов и вод. Растения действительно завоевывают мало-помалу такие места, которые прежде состояли из голого камня. Процесс такого завоевания описан у Шлейдена в его книге "Die Pflanze". {"Растение" (нем.). - Ред.} На вершине Брокена, на голом граните, открыто микроскопическое растение, которое невооруженному глазу представляется в виде тончайших красноватых пылинок; если потереть кусок гранита, поросший миллионами растений, то они издают фиалковый запах; это растение питается исключительно дождевыми каплями, растворившими в себе аммониак и углекислоту. Оно готовит почву для более крупных лишаев темного цвета, называемых стигийским и фолунским; за лишаями идут мхи, потом дерн, трава, можжевельник и, наконец, сосна. А под этими растениями гранит уже не тот, что был прежде; он разрыхляется, разлагается и втягивается мало-помалу в круговращение. Что на брокенском граните делает сама природа, то делает на полях своих человек, когда он взрывает плугом глубокие слои почвы и втягивает в круговорот мергель, лежавший мертвым капиталом под песком, или известь, лежавшую таким же образом под глиною. Чем больше миллионов людей работает плугом на полях, тем большее количество мергеля и извести вовлекается в круговое течение; чем больше десятков тысяч людей работает в кузницах и на фабриках, тем больше хороших орудий и хорошей одежды получают предыдущие миллионы; чем больше сотен людей работает в химических лабораториях, тем больше открывается новых средств втягивать в круговорот массы мертвого капитала. Не Либих, не Берцелиус, не Дэви, не Лавуазье создали химию; ее создали умственные и материальные потребности масс, реальное и практическое направление нашего времени; умные люди были и в средние века, но они писали теологические трактаты или картины; это было очень похвально, но от этого не прибавилось на земле ни одного зерна хлеба. Когда население разрослось, когда люди плотнее сдвинулись между собой, когда начался живой обмен мыслей, тогда массы почувствовали свои потребности и выдвинули вперед своих гениальных детей, которые сделались детьми-работниками в великой мастерской природы, а не праздными вздыхателями в храмах науки и искусства. Такое движение не могло бы произойти без возрастания народонаселения. Только в одном случае вмешательство человека ослабляет производительные силы природы; это происходит тогда, когда человек вывозит сырые продукты земли на далекие рынки и, таким образом, постоянно отнимая у земли известные составные части, не возвращает ей взамен никакого удобрения. А такой образ действий возможен только в тех местах, где мало людей и где вследствие этого нет промышленного движения. Если бы было много людей, явилась бы по необходимости предприимчивость, выросли бы фабрики, сырые продукты стали бы переработываться и поглощаться на месте, остатки переработанных продуктов давали бы богатое удобрение, и почва, вместо того чтобы истощаться, постоянно становилась бы плодороднее.

   Выходит, стало быть, как раз противное тому, что утверждал Мальтус. Бедность происходит от малолюдства; если же бедность существует иногда вместе с многолюдством, то в таком случае надо искать причин бедности в ненормальной организации труда, а никак не в многолюдстве. Многолюдство есть обилие сил; если что-нибудь мешает приложению этих сил, то виновато, конечно, препятствие, а не существование сил. Исторические факты доказывают самым наглядным образом, что люди вовсе не размножаются быстрее, чем предметы пищи. Во Франции в 1760 г. было 21 000 000 жителей и на каждого человека по 450 литров различного хлеба; в 1840 г. жителей было 34 000 000, а хлеба приходилось на каждого по 541 литру; да кроме того были введены в употребление картофель и различные овощи, которые в 1760 г. не были известны в народном хозяйстве; картофеля и овощей получалось в 1840 г. по 291 литру на человека; стало быть, всего питательного продукта добывалось на человека по 832 литра. Число жителей увеличилось только на 60 процентов, а количество пищи утроилось, так что Мальтус и его закон на этот случаи оказались непригодными. Надобно притом заметить, что Франция вовсе не похожа на образцовую ферму и что ее земледелие чрезвычайно далеко даже от той степени совершенства, которая возможна при теперешнем состоянии агрономической науки, а агрономическая наука в свою очередь далеко еще не воспользовалась всеми указаниями и открытиями современной химии, а химия опять-таки вовсе не находится в законченном состоянии; множество вопросов решается, множество стоит на очереди, и бесчисленное множество вопросов еще не поставлено, потому что к ним и подойти невозможно при теперешних средствах науки. Следовательно, в настоящее время делать какие-нибудь выводы о производительных силах природы и о будущих успехах человека - значило бы только обнаруживать ту близорукость и заносчивость, которые всегда свойственны самолюбивому невежеству.

   Любопытно заметить в заключение этой длинной главы, что школа Мальтуса не отказывается от возможности прогресса. Последователи Мальтуса полагают, что люди должны только употреблять в отношении к себе моральное стеснение (moral restraint) к воздерживаться от излишнего деторождения. Рикардо думает, что рабочие должны получать такую плату, которая позволила бы им существовать не размножаясь и не уменьшаясь. Милль, тот самый Джон-Стюарт Милль, которого так уважают все наши разноцветные публицисты,⁹ говорит, что многочисленное семейство пролетария должно возбуждать в нас к отцу этого семейства такое же отвращение и презрение, какое возбудило бы безобразное пьянство. Ратуя за женщину и доказывая необходимость женского труда, Милль особенно напирает на то соображение, что труд в значительной степени отвлечет женщину от деторождения. Наконец, в своей знаменитой книге "О свободе" ("On liberty")¹⁰ Милль признает за государством право запрещать, по своему благоусмотрению, браки между людьми необеспеченных классов. Тут уж не знаешь, чем больше восхищаться: гуманностью ли или дальновидностью подобной идеи. Я посмотрю на нее с точки зрения дальновидности. Ну, прекрасно: государство запретило браки; тогда начинают рождаться дети вне брака у таких родителей, которым детей иметь не позволяется; чтобы быть последовательным, государство назначает за незаконные рождения уголовные наказания; тогда начинаются вытравливания зародышей и детоубийства; государство казнит преступников и преступниц. Так или иначе задушевное желание Милля исполнено: возрастание населения приостановлено. Кто потрусливее, тот воздержится посредством "moral restraint", a кто построптивее, того обуздает палач. Казни будут происходить каждый день, но что за беда? Великая цель достигнута, и прогресс человечества обеспечен. Я удивляюсь только, как это Миллю не пришло в голову подать государству следующий мудрый совет: пусть государство само назначает, сколько новорожденных младенцев мужского пола могут со временем пользоваться своими половыми способностями; затем, пусть остальные будут лишены этих антипрогрессивных способностей. При теперешнем состоянии хирургии такое лишение может быть совершено без малейшей опасности для жизни, и малютки вырастут, сохраняя на всю жизнь превосходный сопрано и не жалея о своей утрате. При таком образе действий государство всегда может сохранить контроль над размножением людей, а лорды и капиталисты, в пользу которых конфискуются половые способности пролетариев, могут с полною беспечностью наслаждаться своими замками, виллами, парками, миллионами, законными супругами и балетными танцовщицами.

  

  

   Одинокий поселенец находился на своем богатом острове в положении Тантала;¹¹ деревья девственного леса были усыпаны птицами, которые могли доставить ему превосходное жаркое; из чащи выскакивали поминутно зайцы и дикие козы, от которых не отказался бы самый разборчивый гастроном; в прозрачной воде реки шевелились форели, лещи, щуки и разные другие очень аппетитные рыбы. Задача состояла только в том, чтобы взять в руки все эти летающие, бегающие и плавающие кушанья. Но именно в руки-то они и не давались; Робинзону приходилось пробавляться дикими плодами и с сокрушением размышлять о прелестях мясного и рыбного стола. Если ему удавалось, после долгих попыток и разочарований, убить метко пущенным камнем какого-нибудь кролика, то, конечно, он очень дорожил своею добычею; он придавал ей тем более ценности, чем значительнее были побежденные им препятствия. Чтобы набрать себе плодов, Робинзону надобно было ходить по лесу и взлезать на деревья в продолжение нескольких часов; чтобы убить камнем кролика, ему надобно было ходить, осматривать, подкарауливать, прицеливаться и промахиваться в продолжение нескольких дней. Понятно, что он дорожил убитым кроликом больше, чем несколькими десятками бананов или кокосовых орехов. Но Робинзон - человек догадливый: он придумывает устроить себе лук, и опыт убеждает его, что заостренные деревянные стрелы летят дальше и достигают цели вернее, чем камень, брошенный рукою. Кролики и птицы начинают делаться его добычею чаще, чем прежде; добывание животной пищи значительно облегчено, между тем как за бананами и за кокосовыми орехами попрежнему приходится бродить по лесу и взлезать на деревья в продолжение нескольких часов. В прейскуранте Робинзона совершается переворот: кролики, сравнительно с плодами, дешевеют, а плоды, сравнительно с кроликами, становятся дороже. Когда Робинзон действовал камнем, он готов был дать за кролика сорок штук плодов; теперь, владея луком, он уже не даст больше тридцати. Но у него родилось неистовое желание отведать рыбы; за хорошего леща он с удовольствием дал бы две пары кроликов или сто двадцать штук плодов; изобретательность опять выручает его из затруднения; заостренная кость, тонкая жила и деревянная палка образуют первобытную удочку; является рыба, и колонист наш скоро замечает, что поймать рыбу вовсе не так трудно, как ему казалось; ценность рыбы понижается, хороший лещ уравнивается в правах с кроликом, а потом, когда устройство удочки совершенствуется, то лещ даже становится ниже кролика. Но все эти передвижения на прейскуранте Робинзона клонятся к постоянному возвышению одной ценности, с которою Робинзон сознательно или бессознательно сравнивает все блага и удобства своей одинокой жизни. Это - ценность человеческого труда. С каждым новым изобретением или улучшением труд Робинзона становится более производительным. Вооруженный, луком и удочкой, Робинзон в один день застрелит больше дичи и наловит больше рыбы, чем он прежде мог бы застрелить или наловить в неделю. Дичь и рыба подешевели, а труд вздорожал.

   Так и должно быть. Всякая новая машина, всякое новое приложение к делу двигательных сил природы должны возвышать ценность человеческого труда, т. е. делать его более производительным и, следовательно, улучшать материальное и всякое другое положение трудящегося человека. Если в действительности выходит наоборот, если машины часто отбивают у работника хлеб или увеличивают его порабощение, то в этом, конечно, не следует винить изобретение. Изобретение само по себе хорошо; не хорошо то, что горсть людей конфискует это изобретение в свою пользу и превращает его в оружие для той глухой постоянной войны, которая ведется в обществе между почивающим на лаврах капиталистом и надрывающимся от работы пролетарием. Эта конфискация, эта война составляют, разумеется, болезненные уклонения от чистой природы труда, и поэтому рассмотрение и оценка этих явлений не относятся покуда к нашему предмету.

   Робинзон на своем острове ни с кем не ведет войны и ни от кого не терпит обиды. Ценность его труда постоянно увеличивается, а ценность продуктов и составленных запасов также постоянно уменьшается. Первый лук стоил Робинзону много труда; трудно было убить кролика; следовательно, трудно было достать ту жилку, из которой надо было сделать тетиву; когда первый лук устроен, то стреляние кроликов стало легче, стало быть, и добывание жил облегчилось; второй лук стоил меньше труда, чем первый, следовательно, и первый лук понизился в цене, если только Робинзон не дорожил им как историческою реликвиею.

   Так точно бывает и в действительной жизни. Каменный уголь облегчает добывание железа и понижает его ценность; увеличившееся количество подешевевших железных орудий облегчает добывание каменного угля и, следовательно, также понижает ценность последнего. Оказывается, что каменный уголь сам понизил свою ценность, точно так же как первый лук Робинзона сам себя понизил в цене. При всех этих понижениях возвышается ценность человеческого труда и увеличивается могущество человека над окружающею природою. Ценность предмета определяется, таким образом, не тем количеством труда, которое было употреблено на его произведение, а тем, которое необходимо употребить для его воспроизведения. Если вы пятьдесят лет тому назад купили штуку сукна, то, как бы она хорошо ни сохранилась, вы никак не получите за нее тех денег, которые вы заплатили сами. В фабрикации сукна произведено много усовершенствований, понизивших цену этого продукта, и вы в самом лучшем случае можете получить за ваш товар только ту цену, по которой продается теперь сукно того же достоинства. Капитал Робинзона, состоящий в его удочке, в луке, челноке, топоре, хижине и разной грубой утвари, постоянно понижается в цене, но Робинзон от этого не беднеет, потому что он трудится, потому что труд его становится производительнее и потому что именно успешность и производительность его труда ведет за собою технические улучшения, понижающие ценность всех прежних накоплений. Лук, требовавший целых суток работы, может быть сделан в два часа; челнок, который прежде надо было долбить полгода, может быть сделан в два месяца; хижина, которую надо было городить целый год, может быть выстроена в четыре месяца. Все эти перемены очевидно выгодны и приятны для Робинзона; он вырос, он стал сильнее, он покорил себе до некоторой степени природу, и потому его прежние подвиги кажутся ему незначительными и легкими, точно так же как взрослому человеку кажутся чрезвычайно простыми те самые арифметические задачи, которые приводили его в отчаяние в детстве. Но положим, что у Робинзона есть сосед, у которого был челнок в то время, когда у Робинзона челнока не было; сосед позволяет Робинзону пользоваться челноком и требует взамен три четверти того количества рыбы, которое будет поймано при помощи челнока. Робинзон по необходимости соглашается и выполняет заключенное условие, а сосед между тем предается сладостному far niente {Ничегонеделание (итал.). - Ред.} и питается трудами деятельного рыболова. Но Робинзон с свойственною ему сметливостью находит возможность кое-как выдолбить полусгнившее бревно; этот новый челнок плох, но на воде держится; на нем ездить очень неудобно, но Робинзон предпочитает пользоваться плохим челноком, чем платить за прокат хорошего три четверти своей добычи. Соседу приходится или сбавить цену, или расстаться с любезным бездействием. Сосед выбирает первое, и Робинзон платит за челнок уже не три четверти, а половину улова. Затем следует новое ухищрение Робинзона, и новая уступка со стороны соседа. Наконец Робинзону удается сделать точь-в-точь такой челнок, какой есть у соседа; тогда Робинзон привозит обратно челнок, взятый напрокат, и дружелюбно раскланивается с своим соседом, которому поневоле приходится от "беспечального созерцания" перейти к презренным заботам действительности. Капитал, дававший ему доход, растаял у него в руках. Каждое изобретение Робинзона, уменьшавшее крепостную зависимость последнего, было тяжелым ударом для благосостояния праздного обладателя челнока. Тот факт, который представлен здесь в простейшем виде, повторяется в действительной жизни в самых больших размерах и с самыми разнообразными усложнениями. Труд постоянно стремится выбиться из-под контроля и господства капитала в тех землях, в которых человеческий ум не находится в бездействии. Рабочая плата постоянно растет, несмотря на все усилия капиталистов держать ее на самом узком уровне. В XIV столетии работник получал в неделю 7 1/2 пенсов (около 11 копеек), а теперь он заработывает в тот же срок от 12 до 15 шиллингов (от 3 р. 60 к. сер. до 4 р. 50 к. с). Драгоценные металлы, сравнительно с трудом, подешевели, таким образом, в 30-40 раз, и могущество обладателя денег над пролетарием уменьшилось в значительной степени. В XIV столетии, когда работник получал по 11 копеек в неделю, обладатель одного фунта серебра мог за пользование этим количеством металла брать с своего должника очень большие проценты, потому что приобрести фунт серебра в собственность можно было только полуторагодовым трудом; теперь никто не даст в Англии таких процентов, потому что фунт серебра заработывается в две недели с небольшим. В настоящее время проценты очень высоки в самых бедных и чисто земледельческих странах, в которых труд дешев и работник находится в положении вьючного животного; по мере того как мы переходим в те земли, в которых существуют разнообразные приложения человеческого труда, мы замечаем, что труд становится дороже, человек самостоятельнее, возможность накопления значительнее, капиталы всякого рода обильнее и, следовательно, проценты ниже. Трудящееся большинство выигрывает от каждого уменьшения в могуществе капитала, и теряют только те паразиты, которые, живя процентами, поглощают произведения чужого труда. Эти люди всегда хлопочут о том, чтобы поработить труд, и потому об их волнениях и неудачах здравомыслящему человеку сокрушаться не следует.

  

  

   Оставляя в стороне Робинзона и его остров, читатель может в собственном своем кабинете, не вставая с места, отдать себе полный и ясный отчет в том, с какими предметами он связывает идею ценности. Он увидит прежде всего, что он окружен атмосферным воздухом, который для него необходим н которому он, однако, не придает никакой ценности. Днем он не придает никакой ценности солнечному свету, который, однако, чрезвычайно важен как для здоровья читателя, так и для его занятий. Летом теплота кабинета также не имеет никакой ценности. Но освещение комнаты посредством свечей, ламп или газа имеет ценность; отопление комнаты посредством дров или каменного угля также имеет свою очень определенную ценность, а между тем искусственное освещение хуже солнечного света, и натопленная комната составляет плохую замену теплого летнего воздуха.

   Читатель поймет без труда, почему