Страхов Николай Николаевич - Жители планет

- тоже солнце; и до безконечности небесъ все тоже и тоже, все солнце, да планеты, да пространство, не имѣющее конца...

   Недовѣрiе, которое возбуждаютъ къ себѣ небесныя пространства, ожиданiе въ нихъ чего-то новаго, небывалаго, можно объяснить прямымъ остаткомъ старыхъ привычекъ. Укажу на двухъ философовъ, непростительно увлекшихся такимъ недовѣрiемъ; по поговоркѣ: крайности сходятся, въ подобныхъ мнѣнiяхъ сошлись Августъ Контъ и Шеллингъ, одинъ - мыслитель наиболѣе скептическiй, другой - наиболѣе вѣрующiй. Контъ утверждаетъ, что человѣкъ неспособенъ понять мiрозданiе, что онъ ограниченъ крошечнымъ уголкомъ мiра и можетъ здраво судить только о немъ; - это новый, самый современный взглядъ. Къ сожалѣнiю, подобный взглядъ можно имѣть неиначе, какъ распространяя его на все мiрозданiе, и потому Контъ, стараясь защитить свою систему мiра, впалъ въ крайнюю ошибку. Астрономы открыли, что двойныя звѣзды подчинены законамъ всеобщаго тяготѣнiя. Двойныя звѣзды очень далеко; Конту хотѣлось-бы ограничить человѣка одною солнечною системою; и вотъ онъ упорно отвергаетъ вѣрность астрономическихъ выводовъ и наблюденiй и даже выставляетъ вообще всю звѣздную астрономiю, какъ пустое и не могущее дать плодовъ занятiе. И выходитъ, что Контъ, отвергая законы движенiя двойныхъ звѣздъ, думаетъ, что знаетъ объ этихъ звѣздахъ больше и вѣрнѣе, чѣмъ астрономы, которые ихъ наблюдали.

   У Шеллинга цѣль другая. Ему хотѣлось бы доказать, что человѣкъ есть единственное богоподобное существо, центръ мiра; а для того, чтобы возможенъ былъ центръ, онъ хочетъ указать на окружность. Шеллингъ стремится найдти предѣлы мiра, стремится такъ или иначе ограничить его. Поэтому онъ перетолковалъ по своему наблюденiе астрономовъ: ему показалось, что они въ звѣздахъ нашли что-то непохожее на нашъ солнечный мiръ, и онъ указываетъ на это новое, какъ на признакъ того, что астрономы приблизились къ предѣламъ того мiра. Вотъ его собственныя слова:

   "Должно порадоваться разширенiю средствъ наблюденiй, которое, хотя отчасти, нарушило мертвящее умъ и ни къ чему не ведущее однообразiе системы мiра, именно вслѣдствiе открытiя двойныхъ звѣздъ, гдѣ можно видѣть, какъ около покоящейся центральной звѣзды обращается звѣзда не менѣе свѣтлая и не меньшей массы, но равная (если не ошибаюсь, въ одномъ случаѣ даже большая), и какъ въ этихъ странахъ, столь дальнихъ отъ нашей точки зрѣнiя, разстоянiя по видимому уменьшаются, такъ какъ по Гершелю и Струве, у многихъ двойныхъ звѣздъ разстоянiе подвижной звѣзды отъ центральной едва равняется поперечнику послѣдней, а въ другихъ случаяхъ, только малому числу этихъ поперечниковъ."

   Ничего подобнаго не находила звѣздная астрономiя, и Гершель и Струве нимало не виноваты въ словахъ Шеллинга. Звѣздная астрономiя напротивъ доказала однообразiе мiра на столько, на сколько могла доказать. Съ нашей точки зрѣнiя, т. е. съ земли, нельзя видѣть планетъ и спутниковъ, которые вращаются около звѣздъ; можно видѣть только самыя звѣзды. Но такъ какъ есть звѣзды обращающiяся одна около другой, то астрономiя могла доказать, и дѣйствительно доказала, что движенiе ихъ происходитъ по тому же закону тяготѣнiя, какому повинуется солнечная система.

   Очевидно астрономiя идетъ явно по тому пути, который противорѣчитъ тайнымъ мечтанiямъ Лапласа. Какъ въ геологiи въ настоящее время принято за правило не принимать ни въ какiя отдаленнѣйшiя эпохи дѣйствiя другихъ силъ, кромѣ тѣхъ, которыя мы знаемъ теперь; такъ и астрономiя постоянно держится правила не принимать ни въ какихъ отдаленнѣйшихъ мѣстахъ неба другихъ силъ и иныхъ законовъ, кромѣ тѣхъ, какiе мы встрѣчаемъ на землѣ. И это имѣетъ не тотъ смыслъ, будто мы нашу ничтожную землю хотимъ сдѣлать образцомъ для всего великаго мiрозданiя, но тотъ, что величiе цѣлаго мiрозданiя отражается на землѣ, что въ ней вполнѣ выразилась сущность мiра.

  

   Легкое и прямое заключенiе, которое выведетъ читатель изъ всего предъидущаго, будетъ то, что если существа другихъ мiровъ по вещественной своей природѣ не отличаются отъ существъ земли, то они не могутъ отличаться и по психической природѣ, такъ какъ душевная дѣятельность необходимо соотвѣтствуетъ тѣлесной. Но именно противъ этого заключенiя всего сильнѣе вооружается наша мысль.

   Человѣкъ недоволенъ своею жизнью; онъ носитъ въ себѣ мучительные идеалы, до которыхъ никогда не достигаетъ; и потому ему нужна вѣра въ нравственное разнообразiе мiра, въ бытiе существъ болѣе совершенныхъ, чѣмъ онъ самъ. Часто раздаются жалобы на физическiя бѣдствiя нашей жизни; но что онѣ значатъ въ сравненiи съ нашими жалобами на нравственныя бѣдствiя, въ сравненiи съ тѣмъ неутолимымъ гнѣвомъ и отчаянiемъ, съ какимъ человѣкъ смотритъ на нравственное ничтожество и уродство человѣка? Вопли Руссо и Байрона, безпощадная иронiя Гейне и всѣ другiя явленiя такого рода имѣли источникомъ не физическое, а нравственное зло человѣчества. И потому если человѣкъ, недовольный своимъ тѣлеснымъ устройствомъ, мечтаетъ иногда о крыльяхъ, то несравненно болѣе онъ склоненъ воображать существа, у которыхъ не было-бы нашихъ нравственныхъ недостатковъ. То есть человѣкъ считаетъ возможнымъ, что сущность его нравственной жизни можетъ проявиться въ несравненно-лучшихъ формахъ, чѣмъ она является на землѣ. Вотъ гдѣ заключается главный корень нашего желанiя населить планеты; вотъ отчего и Гейне, говоря съ Гегелемъ, вздумалъ назвать звѣзды жилищемъ блаженныхъ.

   Мы улетаемъ мысленно къ счастливымъ жителямъ планетъ, чтобы отдохнуть отъ скуки и тоски земной жизни. Такъ точно прежде любили вспоминать золотой вѣкъ, такъ нѣкогда воображали себѣ эльдорадо, гдѣ побывалъ и Вольтеръ, или Новую Атлантиду, куда мысленно плавалъ Баконъ Веруламскiй. Такiя мечты очень многочисленны; онѣ имѣютъ техническое названiе - утопiй, по имени острова Утопiи, подробно описаннаго канцлеромъ Томасомъ Морусомъ въ 1650 году. По самому источнику такихъ созданiй воображенiя видно, что они выражаютъ болѣе или менѣе высокiя стремленiя человѣческаго ума, и дѣйствительно часто въ нихъ высказываются возвышеннѣйшiя и благороднѣйшiя надежды и желанiя.

   Задача, которую представляютъ всѣ эти созданiя нашего ума, чрезвычайно обширна и трудна. Нужно было бы показать, въ какомъ отношенiи находятся всѣ эти предположенiя къ самой сущности нашей нравственной природы, возможны ли они по ея законамъ, по ея необходимымъ свойствамъ. Наша духовная жизнь образуется и развивается не менѣе правильно, не менѣе строго-законно, какъ и совершаются какiя-нибудь физическiя или химическiя явленiя. Начиная отъ простѣйшихъ ощущенiй и до глубочайшихъ мыслей, чувствъ и желанiй, психическiя явленiя тѣсно связаны между собою и вытекаютъ изъ единой сущности. Они не могутъ быть перестроиваемы произвольно; они не должны быть понимаемы, какъ частное сочетанiе свойствъ, созданное капризною фантазiею чуждыхъ намъ силъ и вложенное въ насъ извнѣ. Слѣдовательно намъ нужно бы было показать законное и неизбѣжное ихъ развитiе изъ глубочайшей глубины человѣческой сущности, той таинственной глубины, гдѣ сливаются духъ и тѣло, гдѣ, какъ въ центрѣ тяжести, сосредоточено все наше существованiе.

   Вмѣсто того, чтобы прямо взяться за такой вопросъ, для котораго, какъ легко согласиться, никакое время и никакiя силы не будутъ слишкомъ великими, мы по прежнему возьмемъ частный примѣръ, гдѣ бы выразились человѣческiя стремленiя по иной духовной жизни, и постараемся разобрать его.

   Знаменитѣйшiй изъ писателей, говорившихъ о жителяхъ планетъ, есть безъ сомнѣнiя Фонтенель, авторъ разговоровъ о множествѣ мiровъ. Объ немъ иногда отзываются пренебрежительно, но едва ли это совершенно справедливо. Онъ представляетъ великое и единственное явленiе въ своемъ родѣ, которое останется навсегда поученiемъ для человѣчества. Сочиненiя его безсмертны, какъ неподражаемые образцы того, что французы называютъ умомъ, l'esprit; самъ Вольтеръ не можетъ соперничать съ нимъ въ этомъ отношенiи, потомучто Вольтеръ всегда болѣе или менѣе увлекается чувствомъ или мыслью. Вольтеръ часто наивенъ, простъ, приходитъ въ дѣйствительное затрудненiе передъ вопросомъ и дѣлаетъ искреннiя восклицанiя. Фонтенель всегда лукавъ и коваренъ, всегда доволенъ своимъ умомъ и своими словами и дѣлаетъ восклицанiя только въ шутку.

   Въ третьемъ вечерѣ своихъ разговоровъ Фонтенель разсуждаетъ такъ:

   "Вѣроятно различiя увеличиваются по мѣрѣ удаленiя, и тотъ, кто взглянулъ бы на жителя луны и жителя земли, увидѣлъ бы ясно, что они принадлежатъ мiрамъ болѣе близкимъ, чѣмъ житель земли и житель Сатурна. Напримѣръ въ одномъ мѣстѣ объясняются посредствомъ голоса, въ другомъ говорятъ только знаками, а дальше вовсе не говорятъ. Здѣсь разсудокъ образуется только однимъ опытомъ; въ другомъ мѣстѣ опытъ даетъ разсудку очень мало; а дальше - старики знаютъ не болѣе, чѣмъ дѣти. Здѣсь будущимъ мучатся болѣе, чѣмъ прошедшимъ; въ другомъ мѣстѣ прошедшимъ больше, чѣмъ будущимъ; а дальше не хлопочутъ ни о томъ, ни о другомъ - и, можетъ быть, несчастливы мѣнѣе нѣкоторыхъ другихъ. Говорятъ, что, можетъ быть, у насъ недостаетъ шестаго чувства, которое открыло бы намъ многое, чего мы теперь не знаемъ. Вѣроятно это шестое чувство находится въ какомъ-нибудь другомъ мiрѣ, гдѣ недостаетъ одного изъ нашихъ пяти чувствъ. Можетъ быть даже есть множество чувствъ; но въ дѣлежѣ съ другими планетами на нашу долю досталось только пять, и мы довольствуемся ими за незнанiемъ остальныхъ. Наши науки имѣютъ извѣстные предѣлы, за которые никогда не могъ зайдти человѣческiй умъ; есть точка, гдѣ онѣ вдругъ измѣняютъ намъ; остальное дано другимъ мiрамъ, гдѣ неизвѣстно что-нибудь такое, что мы знаемъ. Одна планета наслаждается прiятностями любви, но во многихъ своихъ мѣстахъ она постоянно опечалена ужасами войны. На другой планетѣ наслаждаются вѣчнымъ миромъ; но посреди этого мира совершенно не знаютъ любви и скучаютъ. Однимъ словомъ, то, что природа дѣлаетъ въ малыхъ размѣрахъ, когда распредѣляетъ между людьми счастiе или таланты, то безъ сомнѣнiя она сдѣлала и въ большихъ размѣрахъ въ отношенiи къ мiрамъ; и она строго наблюдала, чтобы былъ приведенъ в дѣйствiе ея чудесный секретъ, именно - все разнообразить и въ то же время все уравнивать, вознаграждая одно другимъ.

   "Êtes vous cоntente, Madame?" продолжаетъ Фонтенель, обращаясь къ прелестной маркизѣ, которую онъ сдѣлалъ собесѣдницею своихъ разговоровъ. Маркиза отвѣчала, что все это очень темно и неопредѣленно.

   Прося извиненiя у маркизы, замѣтимъ, что въ словахъ Фонтенеля многое однако же чрезвычайно ясно. Прежде всего невольно поражаетъ спокойное и даже равнодушное довольство земною жизнью. Гдѣ тутъ стремленiе къ идеаламъ? Гдѣ желанiе вообразить себѣ жизнь, хотя въ чемъ-нибудь высшую, нежели та, которая окружала Фонтенеля? Одной только планетѣ позавидовалъ Фонтенель, именно той, гдѣ не заботятся ни о прошедшемъ, ни о будущемъ. Такая беззаботность есть однако же не повышенiе, а пониженiе жизни. На нашей планетѣ она болѣе свойственна животнымъ, чѣмъ человѣку.

   Фонтенель равнодушенъ къ другимъ мiрамъ, потомучто они равнодушны къ нашему мiру. Изъ множества чувствъ у человѣка только пять, науки имѣютъ непереступимые предѣлы, вмѣстѣ съ прiятностями любви существуютъ ужасы войны; для Фонтенеля все это ничего. Ему нравится воображать мiръ въ видѣ безконечной перетасовки картъ; его остроумiе совершенно удовлетворено этими разнообразными сочетанiями, и онъ въ восторгѣ называетъ ихъ удивительнымъ секретомъ природы.

   Между тѣмъ легко замѣтить еще, что сочетанiя, которыя приводитъ Фонтенель, невозможны. Существа, которыя вовсе не говорятъ, не могутъ быть разумными существами; существа, у которыхъ въ старости разсудокъ тотъ же какъ въ дѣтствѣ, необходимо вовсе не имѣютъ разсудка; существа, которыя не думаютъ ни о прошедшемъ ни о будущемъ, не имѣютъ и способности думать. Фонтенель не догадался объ этихъ противорѣчiяхъ, потомучто онъ любилъ противорѣчiя, находилъ въ нихъ свое удовольствiе. Между прочимъ въ теченiе своей долгой жизни онъ постоянно писалъ похвальныя рѣчи умершимъ ученымъ; въ этихъ рѣчахъ тотъ же духъ, тоже стремленiе. Никогда, даже говоря о величайшихъ умахъ человѣчества, Фонтенель не могъ найдти точки опоры для своихъ сужденiй, не могъ понять той глубочайшей природы лица, изъ которой объясняются всѣ его дѣйствiя. Поэтому на величайшiе подвиги и заслуги онъ умѣлъ смотрѣть съ дурной стороны и былъ очень доволенъ тѣмъ, что его похвалы походили на насмѣшки.

   Фонтенель вѣроятно мечталъ, что самъ онъ до того ловокъ и остороженъ, что не можетъ подвергнуться насмѣшкамъ. Послѣ его разговоровъ Вольтеръ написалъ свою сказку - Микромегасъ, и въ ней осмѣялъ Фонтенеля. Насмѣшки Вольтера, которыя, какъ говорятъ, сильно огорчали Фонтенеля, были прямо направлены на недостатокъ вкуса въ знаменитыхъ разговорахъ. Дѣйствительно Фонтенель принималъ за изящество какую-то изысканность, вычурную иногда до нестерпимости. Но кромѣ того смыслъ Вольтеровой сказки далеко выше Фонтенелевыхъ разсужденiй. Вольтеръ не совсѣмъ принадлежалъ къ числу людей довольныхъ жизнью; онъ глубоко чувствовалъ этотъ вопросъ и, заговоривъ о жителяхъ планетъ, прямо выставилъ его.

   Смѣлость и грацiя самой сказки, неподражаемое теченiе и блескъ разсказа - совершенно соотвѣтствуютъ Вольтерову генiю. Я попробую передать нѣкоторые отрывки.

  

   "На одной изъ планетъ, обращающихся около звѣзды, называемой Сирiусомъ, жилъ молодой человѣкъ, съ которымъ я имѣлъ честь быть знакомымъ во время его послѣдняго путешествiя въ нашъ маленькiй муравейникъ; его звали Микромегасъ {С греческого - мало-великiй. Прим. пер.}, имя очень приличное для всѣхъ великихъ мiра сего. Ростомъ онъ былъ въ восемь лье; подъ восьмью льё я разумѣю двадцать четыре тысячи геометрическихъ саженей, въ пять футовъ каждая.

   Изъ числа математиковъ, людей, во всякомъ случаѣ полезныхъ для общества, нѣкоторые тотчасъ возмутъ перо и найдутъ, что такъ какъ господинъ Микромегасъ, обитатель странъ Сирiуса, имѣетъ отъ головы до ногъ двадцать четыре тысячи саженей, что составляетъ сто двадцать тысячъ королевскихъ футовъ, и такъ какъ мы имѣемъ только пять футовъ и такъ какъ нашъ земной шаръ имѣетъ девять тысячъ льё въ окружности, - они найдутъ, говорю я, что шаръ, произведшiй Микромегаса, необходимо имѣетъ окружность какъ разъ въ милльонъ шесть сотъ тысячъ разъ больше, чѣмъ наша маленькая земля. Ничего не можетъ быть проще и обыкновеннѣе въ природѣ. Владѣнiя нѣкоторыхъ нѣмецкихъ или итальянскихъ государей, которыя можно объѣхать въ полчаса, и рядомъ - Турецкая, Русская и Китайская Имперiя, представляютъ намъ только слабое подобiе тѣхъ ужасныхъ различiй, какiя природа положила между существами всякаго рода.

   "Такъ какъ ростъ его превосходительства былъ указанной мною высоты, то всѣ наши скульпторы и всѣ наши живописцы безъ сомнѣнiя согласятся, что его талiя могла имѣть пятьдесятъ тысячъ футовъ въ обхватѣ; размѣры чрезвычайно красивые.

   "Что касается до его ума, то онъ - одинъ изъ просвѣщеннѣйшихъ умовъ, какiе намъ извѣстны; онъ многое знаетъ, кое-что открылъ самъ: ему не было еще и двухъ сотъ пятидесяти лѣтъ и по обыкновенiю онъ учился еще въ iезуитской коллегiи своей планеты, когда онъ нашолъ силою своего ума болѣе пятидесяти предложенiй Эвклида. Значитъ восьмнадцатью предложенiями больше, чѣмъ Блезъ Паскаль, который, найдя тридцать два такихъ предложенiй, шутя, какъ говоритъ его сестра, сталъ потомъ весьма посредственнымъ математикомъ и никуда негоднымъ метафизикомъ. При выходѣ изъ дѣтства, на четыреста пятидесятыхъ годахъ Микромегасъ много занимался анатомiею тѣхъ мелкихъ насѣкомыхъ, которыхъ дiаметръ меньше ста футовъ и которыхъ нельзя видѣть въ обыкновенные микроскопы. Муфти его родины, человѣкъ привязчивый и большой невѣжда, нашолъ въ его книгѣ мѣста подозрительныя, злоумышленныя, дерзкiя, еретическiя, или клонящiяся къ ереси, и сталъ его жестоко преслѣдовать; дѣло было въ томъ, дѣйствительно ли субстанцiальная форма блохъ Сирiуса таже самая, какъ и улитокъ. Микромегасъ защищался съ большимъ остроумiемъ; онъ склонилъ дамъ на свою сторону; процессъ тянулся двѣсти двадцать лѣтъ. Наконецъ Муфти заставилъ юрисконсультовъ осудить книгу, которой они не читали, и авторъ получилъ приказъ не являться ко двору въ продолженiе восьми сотъ лѣтъ.

   "Его мало огорчило удаленiе отъ двора. Онъ написалъ очень забавные куплеты на Муфтiя, на которые тотъ вовсе не обратилъ и вниманiя, и пустился путешествовать съ планеты на планету, какъ говорятъ, для полнаго образованiя своего ума и сердца."

   Прежде чѣмъ послѣдуемъ за нашимъ путешественникомъ, остановимся на томъ времени, которое онъ провелъ въ своемъ отечествѣ. Вольтеръ осмѣиваетъ земную жизнь и осмѣиваетъ чрезвычайно просто - перенося ее на планеты. Въ самомъ дѣлѣ, не смѣшно ли вообразить, что на всѣхъ планетахъ существуютъ iезуитскiя коллегiи, что даже въ странахъ Сирiуса многое подвергается такому же преслѣдованiю, какъ на землѣ, что и тамъ люди - часто невѣжды, а произносящiе судъ произносятъ его, не зная дѣла, о которомъ судятъ. Выставляя частныя обстоятельства своего времени, какъ будто явленiя общiя и необходимыя, Вольтеръ тѣмъ рѣзче выставляетъ всю ихъ случайность и неразумность.

   Но вмѣстѣ съ умышленно-фальшивыми чертами у Вольтера идутъ другiя, которыя принимаются за истинныя или вѣроятныя. Таковъ напримѣръ великолѣпный ростъ его превосходительства. Безъ сомнѣнiя Вольтеръ считалъ возможною такую огромность живыхъ существъ. Въ то время подобныя понятiя господствовали. Великiй Лейбницъ въ одномъ изъ своихъ писемъ даже далеко превосходитъ Вольтера. Если не ошибаюсь, онъ выражается такъ: "Я могу даже вообразить себѣ существующимъ гиганта, для котораго вся солнечная система могла бы служить вмѣсто карманныхъ часовъ." Впрочемъ представленiя такого рода можно считать даже обыкновенными для всѣхъ эпохъ и народовъ; они составляютъ естественную ошибку человѣческаго ума. Въ самомъ дѣлѣ постоянно встрѣчаются разсказы и миѳы о великанахъ, нѣкогда жившихъ на землѣ и которыхъ одна кость была величиною въ человѣческiй ростъ. На востокѣ существуетъ сказанiе о птицѣ Рокъ, которая когда летитъ, то помрачаетъ солнце въ цѣлой странѣ. У сѣверныхъ моряковъ есть преданiя объ исполинскомъ спрутѣ, который представляетъ видъ большаго острова, когда спитъ близь поверхности моря, и который своими руками топитъ корабли, какъ щепки.

   Ошибка здѣсь состоитъ въ томъ, что форму и величину существъ считаютъ совершенно независимыми, и потому данной формѣ придаютъ какую угодно величину. Но, какъ я сказалъ, все связано, все зависитъ одно отъ другого; умъ человѣческiй ошибается, если, не зная связи, онъ полагаетъ, что нѣтъ связи; успѣхи наукъ состоятъ только въ томъ, что показываютъ связь тамъ, гдѣ ея еще не находили.

   Связь между величиною и формою несомнѣнна. Ее открылъ и математически доказалъ уже великiй дѣятель человѣческаго возрожденiя - Галилей. Какъ птица не можетъ быть больше опредѣленной величины, такъ точно и человѣческая форма имѣетъ границы, за которыя не можетъ переходить.

   Поясню это еще примѣромъ, самымъ простымъ. Изъ кости вырѣзываютъ шахматныя фигуры иногда очень легкой формы, съ причудливыми кружевными украшенiями. Легко убѣдиться, что размѣры подобной фигуры нельзя увеличивать безъ конца, напримѣръ нельзя построить башни такой формы. Нетолько кость и дерево, но никакой камень и металлъ не будутъ достаточно крѣпки для того, чтобы выдержать собственную тяжесть, если изъ нихъ построить такiя развѣтвленiя и узоры. Поэтому и наши зданiя, чѣмъ выше, тѣмъ больше приближаются къ одной опредѣленной формѣ, къ фигурѣ пирамиды. То есть мы дѣлаемъ нижнiя части шире и плотнѣе, а верхнiя тоньше и легче.

   Такъ точно и стройная и неподражаемо легкая фигура человѣческаго тѣла не можетъ быть значительно увеличиваема. Извѣстно, что люди особенно высокаго роста тяжелы и медленны въ своихъ движенiяхъ, часто даже слабосильны. Греки, такъ хорошо понимавшiе смыслъ формы нашего тѣла, представили намъ Геркулеса человѣкомъ средняго роста.

   И такъ можно бы доказать, что громадный Микромегасъ, по законамъ механики, невозможенъ. Впрочемъ едвали позавидуемъ его превосходительному росту. Вольтеръ далѣе разсказываетъ, что Микромегасъ, попавши на Сатурнъ, долго смѣялся надъ его маленькими жителями, ростомъ только въ тысячу туазовъ. Конечно можетъ быть такъ водится въ странахъ Сирiуса, но на нашей скромной планетѣ, какъ извѣстно, смѣшонъ былъ бы тотъ, кто будучи высокаго роста, сталъ бы на этомъ основанiи смотрѣть съ высока на другихъ людей; точно также мы не считаемъ особенно основательнымъ, если люди маленькаго роста считаютъ себя обиженными природою и не могутъ утѣшиться въ этой обидѣ. Въ вѣкъ Вольтера между прочимъ любили высокихъ женщинъ; ныньче, какъ извѣстно, значенiе этого свойства нѣсколько ослабѣло.

   Гораздо завиднѣе и привлекательнѣе для насъ то, что Вольтеръ разсказываетъ объ умѣ и знанiяхъ Микромегаса. Микромегасъ открылъ самъ, безъ помощи учителя, пятьдесятъ предложенiй Эвклида. Замѣтимъ прежде, что въ словахъ Вольтера заключается явное противорѣчiе; онъ говоритъ, что Микромегасъ оказалъ такiе успѣхи, когда ему было только 250 лѣтъ, и въ тоже время ставитъ его выше Паскаля. Между тѣмъ, хотя Паскаль самъ открылъ только тридцать два предложенiя, но онъ открылъ ихъ, когда ему было 12 лѣтъ; за Паскалемъ притомъ считается еще много совершенно новыхъ открытiй, хотя онъ жилъ всего 39 лѣтъ. Очевидно Микромегасъ несравненно тупѣе Паскаля. Вольтеру нужно было дать своему Микромегасу жизнь продолжительную, сколько-нибудь сообразную съ его ростомъ; но онъ не замѣтилъ, что въ тоже время онъ принужденъ замедлить процессъ его мышленiя. Двухъ-сотъ-пятидесяти-лѣтнiй Микромегасъ долженъ быть по уму все еще ребенкомъ, слѣдовательно долженъ развиваться страшно-туго.

   Но чтò бы ни разсказывалъ Вольтеръ, сейчасъ видно, что вопросъ можно поставить прямѣе. Не имѣемъ ли мы права предполагать такихъ жителей на планетахъ, которые бы всѣ были способны собственнымъ умомъ доходить даже до глубочайшихъ истинъ математики? Если кто вспомнитъ мученiя, претерпѣваемыя изъ за математики въ нашихъ школахъ, если сообразитъ, какъ мало учащихся, которымъ она вполнѣ дается, то легко можетъ прiйти къ убѣжденiю, что есть планета, гдѣ дѣло идетъ счастливѣе, гдѣ умы выше, потому что способнѣе къ математикѣ.

   Въ отвѣтъ на это напомню историческое развитiе, необходимость котораго можно доказать, хотя я здѣсь не стану ея доказывать. Вслѣдствiе историческаго развитiя безъ сомнѣнiя человѣческiя головы должны со временемъ достигнуть несравненно большей способности къ математикѣ, чѣмъ та, которую они обнаруживаютъ въ настоящее время. Но всего важнѣе здѣсь то, что какъ бы высоко ни было развитiе человѣческаго рода, трудно думать и странно желать, чтобы масса людей когда-нибудь состояла изъ Паскалей. Потомучто изъ всѣхъ познанiй наименѣе завидныя суть именно познанiя математическiя. Математика есть наука безконечная и въ тоже время такая, что въ ней едвали можно отличить особенныя, какiя-нибудь глубочайшiя познанiя. Въ ней нѣтъ тайнъ, въ ней всѣ вопросы одинаково важны, всѣ прiемы одинаково строги. Такъ что если мы пожелаемъ напримѣръ, чтобы всѣ люди знали пиѳагорову теорему, то за тѣмъ мы никакъ не имѣемъ права сильнѣе желать, чтобы каждый смертный зналъ интегральное исчисленiе.

   Зачѣмъ же мы будемъ желать, чтобы всѣ люди посвящали время своей жизни на такого рода познанiя, когда намъ извѣстно при этомъ, что есть вопросы единственные и главнѣйшiе, напримѣръ тотъ, о которомъ говоритъ Лапласъ - открыть наши истинные отношенiя къ природp3;, или тѣ, которые указываетъ Кантъ:

   1) Что я могу знать?

   2) Что я должен дѣлать?

   3) Чего могу надѣяться?

   Мы не позавидуемъ никакимъ жителямъ Сатурна или Сирiуса въ томъ, что у нихъ математика далеко ушла впередъ въ сравненiи съ землею; при томъ мы увѣрены, что съ нашимъ земнымъ умомъ рано или поздно мы найдемъ то самое, что они нашли. Но нами овладѣла бы неутолимая зависть, если бы мы предполагали, что существенные вопросы жизни какой-нибудь огромный Микромегасъ понимаетъ несравненно глубже, чѣмъ мы, маленькiе люди земли.

   Посмотримъ, какiя способности онъ обнаруживаетъ въ этомъ отношенiи. Вольтеръ разсказываетъ, что послѣ долгихъ странствiй по млечному пути, Микромегасъ попалъ наконецъ на Сатурнъ. Здѣсь онъ знакомится съ секретаремъ тамошней академiи наукъ, лицомъ, въ которомъ Вольтеръ представилъ секретаря Парижской Академiи Фонтенеля. За тѣмъ слѣдуетъ - 

  

   "Послѣ того, какъ его превосходительство легло и секретарь приблизился къ его лицу, - нужно сказать правду, началъ Микромегасъ, что природа очень разнообразна. Да, отвѣчалъ Сатурнiецъ, природа подобна цвѣтнику, въ которомъ цвѣты... Ахъ, отвѣчалъ Сирiецъ, подите вы съ вашимъ цвѣтникомъ. Она подобна, снова началъ секретарь, собранiю блондинокъ и брюнетокъ, которыхъ наряды... Что мнѣ за дѣло до вашихъ брюнетокъ? возразилъ Микромегасъ. Ну, такъ она подобна картинной галлерѣе, въ которой живопись... Да нѣтъ же, сказалъ путешественникъ, природа просто подобна природѣ. Къ чему вы ищете для нея сравненiй? Чтобы сдѣлать вамъ удовольствiе, отвѣчалъ секретарь. Я вовсе не хочу, чтобы мнѣ дѣлали удовольствiе, отвѣчалъ путешественникъ; я хочу, чтобы меня научили; скажите мнѣ сначала, сколько чувствъ имѣютъ люди вашего шара. У насъ семдесятъ два чувства, сказалъ академикъ, и мы все жалуемся, что ихъ мало. Наше воображенiе идетъ дальше нашихъ потребностей; мы находимъ, что съ нашими семидесятью двумя чувствами, съ нашимъ кольцомъ и пятью лунами, мы очень ограничены, и не смотря на всю нашу любознательность и на довольно большое число страстей, происходящихъ отъ нашихъ семидесяти двухъ чувствъ, у нас остается вдоволь времени для того, чтобы скучать. Я думаю! сказалъ Микромегасъ: потомучто у жителей нашего шара около тысячи чувствъ и у насъ все-таки остается какое-то смутное желанiе, какое-то темное безпокойство, которое безпрестанно даетъ намъ знать, что мы ничтожныя существа и что есть существа гораздо болѣе совершенныя. Я немножко путешествовалъ; я видѣлъ смертныхъ, которые несравненно ниже насъ, видѣлъ и несравненно высшихъ; но я нигдѣ не нашолъ такихъ, которые бы не имѣли болѣе желанiй, чѣмъ потребностей, больше потребностей, чѣмъ удовлетворенiя. Можетъ быть, я найду когда нибудь страну, гдѣ всѣмъ довольны, но до сихъ поръ объ этой странѣ никто не могъ сообщить мнѣ положительныхъ свѣдѣнiй. Сатурнiецъ и Сирiецъ пустились послѣ этого въ тысячи предположенiй; но послѣ многихъ самыхъ остроумныхъ и самыхъ шаткихъ разсужденiй почли за нужное возвратиться къ фактамъ."

   Вотъ прекрасныя слова, въ которыхъ блестящими, легко и точно очерченными образами выраженъ цѣлый взглядъ на жизнь. Странное смѣшенiе пессимизма и оптимизма! Мы недовольны жизнью, и Вольтеръ вѣрно указываетъ причины этого недовольства: именно - мы чувствуемъ, что мы существа ничтожныя, что есть существа несравненно высшiя. Но въ тоже время напрасно мы завидуемъ этимъ существамъ, напрасно желали бы помѣняться съ ними участью; потомучто эти высшiя существа тоже недовольны жизнью! У Вольтера является безконечный рядъ существъ высшихъ и низшихъ; не все ли равно, гдѣ ни быть  въ этомъ ряду? На каждой степени таже перспектива - впереди безконечность высшихъ а сзади безконечность низшихъ степеней.

   Форма, въ которой Вольтеръ выражаетъ недовольство жизнью, также замѣчательна. Какъ истинный сынъ XVIII вѣка, Вольтеръ принимаетъ за величайшее зло жизни скуку. Между тѣмъ, если бы такъ, то дѣло было бы легко поправить. Сатурнiецъ говоритъ, что любознательность и страсти все еще оставляютъ имъ довольно времени, чтобы скучать. Очевидно стоило бы только нѣсколько сократить ихъ жизнь или нѣсколько прибавить имъ страстей, и недовольство исчезло бы. Не ясно ли однако же, что жители Сатурна въ такомъ случаѣ лишились бы благороднѣйшей черты своей жизни? Безъ сомнѣнiя они должны бы радоваться тому, что ихъ великая любознательность и ихъ семдесятъ два чувства не могутъ однако же завертѣть ихъ до совершеннаго одуренiя, что у нихъ все еще остается время для того, чтобы оглядѣться и одуматься, чтобы спросить себя, чтоже я такое въ мiрозданiи?

   Тотъ же взглядъ видимъ и въ дальнѣйшемъ разсказѣ Вольтера.

   "Сколько времени вы живете? спросилъ Сирiецъ. Ахъ, очень мало, отвѣчалъ человѣчикъ Сатурна.Точь въ точь какъ у насъ, замѣтилъ Сирiиецъ; мы все жалуемся, что мало. Должно быть это общiй законъ природы. Увы! мы живемъ, говорилъ Сатурнiецъ, только пятьсотъ большихъ оборотовъ солнца (считая по нашему, это будетъ около пятнадцати тысячь лѣтъ). Вы видите, что это значитъ умереть почти въ самое мгновенiе рожденiя; все наше существованiе - одна точка; наша жизнь одно мгновенiе; нашъ шаръ одинъ атомъ. Едва успѣешь стать нѣсколько свѣдущимъ, какъ является смерть и не даетъ прiобрѣсти опытности. Что касается до меня, то я не смѣю дѣлать никакихъ предположенiй о будущемъ, я считаю себя каплею въ безмѣрномъ океанѣ. Въ особенности мнѣ очень совѣстно передъ вами за мою жалкую фигуру въ этомъ мiрѣ.

   "Микромегасъ отвѣчалъ ему: не будь вы философомъ, я побоялся бы огорчить васъ, сообщивъ вамъ, что наша жизнь въ семьсотъ разъ длиннѣе вашей; но вы очень хорошо знаете, что тогда нужно возвратить свое тѣло стихiямъ и оживить имъ природу въ другой формѣ, т. е. умереть; когда наконецъ приходитъ мгновенiе этой метаморфозы, то совершенно все равно, прожили ли мы одинъ день, или цѣлую вѣчность. Я былъ въ странахъ, гдѣ живутъ въ тысячу разъ дольше, чѣмъ у насъ, и нашолъ, что тамъ все еще ропщутъ. Но вездѣ есть здравомыслящiе люди, которые умѣютъ примириться съ своею долею и благодарить Творца природы."

   Жалобы на краткость нашей жизни - дѣло очень обыкновенное. Если бы онѣ были справедливы, то мы конечно имѣли бы право предполагать на другихъ планетахъ обитателей болѣе долговѣчныхъ, слѣдовательно полнѣе пользующихся жизнью. Вольтеръ, как видно изъ словъ спокойнаго и мудраго Микромегаса, признаетъ справедливость жалобъ, а между-тѣмъ самый разсказъ до очевидности обнаруживаетъ всю ихъ неосновательность. Безъ сомнѣнiя поэтическiй генiй Вольтера спасъ его отъ односторонности, и онъ, создавая образы, невольно чертилъ ихъ близко къ истинѣ, которой не подозрѣвалъ. Въ самомъ дѣлѣ, не смѣшонъ ли этотъ легкомысленный секретарь сатурнiйской академiи, который называетъ себя атомомъ, хотя онъ ростомъ въ тысячу туазовъ, и жалуется, что умретъ неопытнымъ, хотя проживетъ пятнадцать тысячь лѣтъ? Очевидный смыслъ всего разсказа тотъ, что краткость жизни есть мечта, что какъ пятнадцать тысячь лѣтъ можно назвать мгновенiемъ, такъ и мы для красоты рѣчи говоримъ о нашей мгновенной жизни. Къ продолжительности жизни мы должны примѣнитъ тѣже разсужденiя, какiя сдѣлали относительно величины земли. Если мы будемъ мѣрить время нашей жизни вѣчностiю, то оно всегда будетъ ничтожно, какъ бы длинно ни было. Но такъ какъ въ сравненiи съ вѣчностiю всѣ времена равны и слѣдовательно нѣтъ никакой причины называть одно короткимъ, а другое длиннымъ, то чтобы найдти, длинна или коротка наша жизнь, нужно взять другую мѣру. Этою мѣрою можетъ быть ничто иное, какъ содержанiе нашей жизни. Можемъ ли мы пожаловаться, что жизнь наша по краткости не можетъ вмѣстить всего, что мы способны сдѣлать? Увы! Если принять такую мѣру, то окажется, что для весьма многихъ жизнь черезъ чуръ длинна; по этой причинѣ они приведены даже къ горестной необходимости убивать время своей жизни. Съ другой стороны, если представимъ человѣка, исполненнаго всѣхъ человѣческихъ даровъ и постоянно дѣятельнаго, то также можно бы доказать, что время жизни достаточно для того, чтобы онъ обнаружилъ всѣ свои силы и совершилъ всѣ свои подвиги. Положимъ, ревностный христiанинъ помышляетъ о спасенiи души своей; никто не скажетъ, чтобы ему недоставало для этого времени. Ученый стремится вполнѣ овладѣть своею наукою и даже подвинуть ее впередъ; - если онъ ни въ томъ, ни въ другомъ не успѣетъ, то однакоже ни въ какомъ случаѣ онъ не станетъ жаловаться передъ смертью на недостатокъ времени; тутъ, какъ извѣстно, бываютъ другiя причины. На оборотъ, никакъ нельзя поручиться за то, что еслибы удлинить вдвое и втрое жизнь нынѣ живущихъ людей, то отсюда проистекли бы необычайныя улучшенiя, великiя открытiя, блестящiе успѣхи и т. д. Едвали даже не было бы хуже, чѣмъ теперь.

   И такъ - для того, чтобы пожелать болѣе долгой жизни, мы должны вмѣстѣ пожелать дѣятельности, превышающей человѣческую дѣятельность и необходимо требующей бóльшихъ размѣровъ времени.

   Ни о какой дѣятельности мы не можемъ судить такъ отчетливо, какъ о дѣятельности ума. Не даромъ Сатурнiецъ, жалуясь на краткость жизни, указываетъ именно на то, что въ теченiе пятнадцати тысячъ лѣтъ онъ не успѣваетъ прiобрѣсти достаточно свѣдѣнiй. Вѣкъ живи, вѣкъ учись, говоритъ русская пословица, а дуракомъ умрешь, прибавляетъ она же. И дѣйствительно мы привыкли воображать познанiя неисчерпаемымъ океаномъ. "Я похожъ, говорилъ Ньютонъ о своихъ открытiяхъ, на ребенка, собирающаго раковины на берегу моря." И такъ - повидимому всего яснѣе мы можемъ себѣ представить на планетахъ повышенiе дѣятельности ума, болѣе глубокiя и болѣе обширныя познанiя, чѣмъ тѣ, какiя можетъ имѣть человѣкъ. Послушаемъ дальше прерванный нами разговоръ Сирiйца и Сатурнiйца; дѣло идетъ именно объ ихъ познанiяхъ.

   "Творецъ (продолжалъ говорить Микромегасъ) щедро разсыпалъ въ этомъ мiрѣ разнообразiе, но вмѣстѣ съ нѣкоторою одинаковостью. Напримѣръ всѣ мыслящiя существа различны, но въ сущности всѣ сходны по дару мысли и желанiй. Вещество вездѣ протяженно; но на каждомъ шарѣ имѣетъ различныя свойства. Сколько такихъ различныхъ свойствъ вы считаете въ вашемъ веществѣ? Если вы говорите о тѣхъ свойствахъ, отвѣчалъ Сатурнiецъ, безъ которыхъ, по нашему мнѣнiю, этотъ шаръ не могъ бы оставаться тѣмъ, чѣмъ онъ есть, то мы считаемъ ихъ триста, какъ напримѣръ протяженность, непроницаемость, подвижность, тяготѣнiе, дѣлимость и такъ дальше. Вѣроятно, отвѣчалъ путешественникъ, это малое число свойствъ достаточно для цѣлей, которыя Создатель имѣлъ въ отношенiи къ вашему маленькому жилищу. Во всемъ я удивляюсь его мудрости; вездѣ вижу различiя, но въ тоже время вездѣ гармонiю. Вашъ шаръ не великъ, ваши обитатели тоже малы; вы имѣете мало ощущенiй; ваше вещество имѣетъ мало свойствъ; все это есть созданiе промысла. Какого цвѣта ваше солнце, если хорошенько разсмотрѣть его? Бѣлаго съ сильнымъ жолтымъ оттѣнкомъ, отвѣчалъ Сатурнiецъ, и когда мы раздѣлимъ его лучъ, мы находимъ въ немъ семь различныхъ цвѣтовъ. Наше солнце отливаетъ краснымъ цвѣтомъ, замѣтилъ Сирiецъ, и простыхъ цвѣтовъ у насъ тридцать девять. Между всѣми солнцами, близь которыхъ бывалъ я, нѣтъ ни одного, которое бы походило на другое, точно такъ какъ у васъ нѣтъ лица, которое бы не отличалось отъ другихъ лицъ."

   "Послѣ многихъ вопросовъ такого рода, онъ полюбопытствовалъ узнать, сколько считается на Сатурнѣ существенно различныхъ субстанцiй. Оказалось, что ихъ считали не болѣе тридцати, именно слѣдующiя: Богъ, пространство, вещество, протяженныя вещества чувстующiя, протяженныя существа чувствующiя и мыслящiя, мыслящiя существа непротяженныя, существа взаимно проницаемыя, существа взаимно непроницаемыя и прочее. Сирiецъ, въ странѣ котораго ихъ считалось триста и который открылъ еще три тысячи другихъ во время своихъ путешествiй, безмѣрно удивилъ этимъ сатурнiйскаго философа".

   Въ этомъ разговорѣ очевидно передъ нами открывается вся мудрость, которою обладаютъ взятые нами жители планетъ. И дѣйствительно тутъ есть множество вещей, которымъ нельзя не дивиться.

   Какъ прежде, такъ и здѣсь Вольтера спасъ его генiй. Совершенно ясно, что разговоръ написанъ по тому взгляду на сущность вещей, который принимаетъ философiя Локка. Но точно такъ, какъ разговоръ о краткости жизни прямо переходитъ въ насмѣшку надъ этою краткостiю, такъ и послѣднiй разговоръ, развивая Локково ученiе, въ тоже время представляетъ самую ядовитую пародiю на это мiровоззрѣнiе. Не легко выставить съ такою простотою и выпуклостiю характеристическiя черты ученiя и довести ихъ до той степени ясности, что мелкость и фальшивость взгляда дѣлается осязательною сама собою.

   Вмѣсто многихъ комментарiй, которыя можно бы написать на это замѣчательное мѣсто Микромегаса, приведу здѣсь только два замѣчанiя. Сатурнiецъ говоритъ, что вещество Сатурна имѣетъ триста необходимыхъ свойствъ. Необходимыя свойства суть существенныя свойства, принадлежность сущности вещества. Слѣдовательно чѣмъ меньше у насъ такихъ свойствъ, тѣмъ глубже наше познанiе сущности, которой они принадлежатъ. Потомучто познанiе и есть ни что иное, какъ выводъ однихъ явленiй изъ другихъ, выводъ второстепенныхъ свойствъ изъ существенныхъ; цѣль познанiя - вывести все изъ одного свойства, изъ коренной черты сущности. Такъ Декартъ полагалъ, что коренная черта вещества есть протяженность, и старался вывести изъ нея всѣ остальныя черты. Послѣ этого не странно ли, что Вольтеръ, чтобы поразить насъ глубиною познанiй Сатурнiйца, говоритъ, что тотъ нашолъ триста необходимыхъ свойствъ въ своемъ веществѣ?

   Не говорю уже о возможности чего-нибудь подобнаго. Если мы говоримъ, что Сатурнъ состоитъ изъ вещества, то это значитъ, что онъ образованъ изъ матерiала, по сущности (по существеннымъ веществамъ) такого же, какъ и матерiалъ вещей, которыхъ мы касаемся руками. Какiя бы особенныя вещественныя явленiя ни происходили на Сатурнѣ, они должны вытекать изъ этой сущности, а не изъ другой.

   Еще яснѣе обнаруживается характеръ познанiй у жителя Сатурна при перечисленiи субстанцiй. У Локка принималось три рода субстанцiй - Богъ, вещество и конечныя духовныя существа. Относительно пространства онъ сомнѣвался, субстанцiя ли оно, или нѣтъ. У Вольтера пространство смѣло причислено къ субстанцiямъ и кромѣ того объявляется, что Сатурнiецъ знаетъ ихъ тридцать, а Сирiецъ три тысячи триста. Такое обилiе подозрительно столько же, какъ обилiе необходимыхъ свойствъ вещества. Одно то, что Богъ ставится на ряду со всѣми тремя тысячами тремя стами субстанцiями, есть черта грубаго непониманiя. Потомучто отъ Бога, по самому понятiю этого существа, все зависитъ; все имъ создано и все совершается по его волѣ. Поэтому съ одной стороны Микромегасу нечего хвастаться своими тысячами субстанцiй, когда главную и первую субстанцiю, передъ которою ничтожны всѣ другiя, знаетъ и Локкъ и всѣ мы, обитатели крошечной земли. Съ другой стороны странно, почему Микромегасъ не вздумалъ похвалиться тѣмъ, что онъ лучше ее знаетъ, лучше насъ и лучше Сатурнiйца? Тутъ было бы дѣйствительно преимущество. Въ самомъ дѣлѣ, такъ-какъ понятiе о Богѣ есть центральное понятiе, на которое мы сводимъ всѣ другiя, такъ-какъ мiръ вполнѣ опредѣляется творческою волею Бога, то всѣ вопросы сводятся на то, чтобы понять, какъ вещи зависятъ отъ Бога. Въ сравненiи съ этимъ считать субстанцiи по пальцамъ есть дѣло пустое. Множество субстанцiй есть прямой признакъ слабаго познанiя; потомучто мышленiе, какъ я уже сказалъ, есть сведенiе многаго на одно.

   Какъ-бы то ни было, но вообще познанiя Микромегаса и его прiятеля никакъ не могутъ возбудить въ насъ особой зависти. Въ отношенiи къ этому предмету сдѣлаю здѣсь послѣднее замѣчанiе. Дѣло въ томъ, что хотя познанiя дѣйствительно безконечны, но не одинаково любопытны. Имѣть всѣ познанiя рѣшительно никому не нужно. И это вовсе не потому, чтобы умъ человѣческiй не былъ силенъ, или недовольно жаденъ (жадность въ немъ часто доходитъ до истинной прожорливости), но именно потому, что умъ - центральная, сосредоточивающая сила. Въ этомъ его достоинство и могущество. Въ самомъ дѣлѣ, представьте себѣ всевозможныя познанiя, представьте познанiя всѣхъ жителей планетъ; что было бы, если бы умъ представлялъ только способность поглощать ихъ одно за другимъ? Работа безъ всякаго конца и цѣли. Вотъ почему умъ останавливается, обозрѣваетъ все, что уже въ его власти, опредѣляетъ главныя точки, центральные вопросы, на нихъ устремляетъ все свое вниманiе и слѣдовательно необходимо оставляетъ въ тѣни то, что далеко отъ этихъ вопросовъ. Такъ онъ поступаетъ въ каждой частной наукѣ, въ каждомъ мелочномъ изслѣдованiи; такъ поступаетъ онъ и въ отношенiи къ цѣлой жизни, къ цѣлой области мышленiя, ко всему мiру. Умъ есть дѣятельность вполнѣ свободная, передъ которою открыты всѣ пути. Никакъ нельзя сказать, чтобы гдѣ-нибудь на планетахъ умъ еще свободнѣе избиралъ предметы и ставилъ вопросы, чѣмъ на землѣ. Не хуже другихъ обитателей мiра мы умѣемъ избрать глубочайшую и занимательнѣйшую задачу. Если съумѣемъ и разрѣшить ее, то намъ некому будетъ завидовать.

   Съумѣемъ ли? повидимому другой вопросъ. А между-тѣмъ, чтобы не распространяться здѣсь объ этомъ предметѣ, замѣтимъ только, что если мы задаемъ себѣ эти задачи, то вѣроятно мы умѣемъ и находить разгадку этихъ главнѣйшихъ загадокъ. Потому что - дѣло достойное наблюденiя, - мы требуемъ отъ зрѣлыхъ людей непремѣнно опредѣленныхъ мнѣнiй, и именно о самихъ важныхъ вопросахъ. Такъ или иначе, головою или сердцемъ, только нужно, чтобы каждый добылъ ясный отвѣтъ на эти вопросы. Мы презираемъ того, кто не хочетъ пользоваться правомъ имѣтъ твердое, самостоятельное ихъ рѣшенiе. Все это потому, что величайшiе вопросы суть именно вопросы жизни и смерти, вопросы, по рѣшенiю которыхъ человѣкъ дѣйствуетъ.

  

   Теперь мы достато