Страхов Николай Николаевич - Жители планет

чно познакомились съ Микромегасомъ. Быть можетъ, читатель найдетъ мечты Вольтера не довольно игривыми и смѣлыми; въ оправданiе можно привести, что Вольтеръ старался быть строгимъ, положительнымъ. Въ своей сказкѣ онъ вовсе не хотѣлъ дать полный разгулъ своей фантазiи; онъ желалъ прямо выразить свой взглядъ на мiръ.

   Есть мечтанiя несравненно болѣе смѣлые, напримѣръ предположенiя объ аромальной жизни, принадлежащiя уже нашему вѣку, а не прошлому. Но вѣдь дѣло не въ смѣлости. Намъ хотѣлось бы найдти хоть одну черту, хоть одну точку въ нашей человѣческой жизни, гдѣ бы мы съ увѣренностiю могли сказать, что отступленiе отъ нея, иная форма, иное содержанiе дѣйствительно возможны. Изслѣдуя человѣческую природу, мы должны стараться найдти, способны ли какiя-нибудь ея элементы къ видоизмѣненiямъ, къ другимъ, равнымъ или даже высшимъ формамъ. Разысканiе должно идти строго и постепенно, а не прыжками на крыльяхъ фантазiи.

   Чтобы представить читателямъ - не образецъ подобнаго разысканiя, а только нѣчто могущее дать о немъ понятiе, я возьму здѣсь черту, сколько мнѣ кажется, наиболѣе удобную для этой цѣли, именно вопросъ о внѣшнихъ чувствахъ, которыхъ у человѣка считаютъ пять. Фонтенель и Вольтеръ, какъ мы видѣли, совершенно спокойно принимаютъ возможность бóльшаго числа чувствъ; у Сатурнiйца ихъ семдесятъ-два, а у Микромегаса такъ много, что онъ не удостоиваетъ ихъ точнаго счета и говоритъ, что ихъ у него около тысячи. Спрашивается, возможно ли вообще какое-нибудь увеличенiе числа чувствъ?

   Вопросъ этотъ тѣмъ важнѣе, что внѣшнiя чувства стоятъ какъ-разъ на границѣ между нашею вещественною и духовною природою; они представляютъ точку ихъ соприкосновенiя, и слѣдовательно въ нихъ обнаруживаются свойства и той и другой природы. Если окажется, что новыя чувства невозможны, то мы будемъ имѣть нѣкоторое право заключать, что вообще иная духовная и вещественная природа для жителей планетъ невозможны.

   Вопросъ хорошъ также потому, что кажется чрезвычайно простъ. Въ самомъ дѣлѣ нѣтъ ничего обыкновеннѣе, какъ предположенiе другихъ чувствъ, сверхъ тѣхъ, какими обладаетъ человѣкъ. Самая легкость, естественность, повидимому даже неизбѣжность такого предположенiя какъ-будто ручается за его правдоподобiе.

   Между прочимъ Августъ Контъ, тотъ философъ, который всячески старается ограничить человѣческiя познанiя и полагаетъ, что мы ничего не можемъ знать о звѣздахъ, - онъ смѣло принимаетъ новыя чувства, и слѣдовательно утверждаетъ за собою право населить отдаленнѣйшiе мiры жителями съ иною жизнью, непохожею на нашу. Чтобы имѣть опредѣленное выраженiе такого мнѣнiя о чувствахъ, приведу здѣсь его слова.

   "Если потеря какого-нибудь важнаго чувства достаточна для того, чтобы совершенно скрыть отъ насъ цѣлый рядъ естественныхъ явленiй, то мы имѣемъ полное право думать, что наоборотъ прiобрѣтенiе новаго чувства открыло бы намъ разрядъ фактовъ, о которыхъ мы теперь не имѣемъ никакого понятiя, если только не будемъ полагать, что разнообразiе чувствъ, столь различное въ различныхъ типахъ животности, дошло въ нашемъ организмѣ до высочайшей степени, какой только можетъ требовать всецѣлое изслѣдованiе внѣшняго мiра, - предположенiе очевидно произвольное и почти смѣшное."

   Слова эти тѣмъ болѣе достойны вниманiя, что едва ли не представляютъ сильнѣйшаго аргумента, на которомъ опирается философiя Конта, философiя, ограничивающая человѣческiй умъ самыми тѣсными границами опыта и наведенiя. Но основателенъ ли этотъ аргументъ?

   Конечно Контъ совершенно правъ, говоря, что прiобрѣтенiе новаго чувства открыло бы намъ новые факты, но вѣдь изъ этого не слѣдуетъ, чтобы новыя чувства могли существовать. Если бы они были возможны, то очень хорошо бы было ихъ прiобрѣсти; но если ихъ вовсе нѣтъ, то нечего и хвалить ихъ и нечего за ними тянуться. Можно пожалѣть о слѣпомъ, потомучто ему недостаетъ чувства, которое мы знаемъ, которое дѣйствительно существуетъ. Но какое право имѣлъ бы Контъ жалѣть о человѣкѣ вообще, только на томъ основанiи, что у него не достаетъ чувствъ, которыхъ онъ не знаетъ и которыя, можетъ быть, вовсе не существуютъ?

   Разсужденiя Конта въ этомъ случаѣ совершенно напоминаютъ знаменитый рогатый силлогизмъ. Чего ты не потерялъ, то имѣешь? Имѣю. А роговъ ты не потерялъ? Нѣтъ. Слѣдовательно ты имѣешь рога.

   Такъ и Контъ обращается, положимъ, къ слѣпому. Ты могъ бы прiобрѣсти чувство, котораго теперь не имѣешь? Могъ бы. Но ты не имѣешь чувствъ, которыя есть у Микромегаса? Не имѣю. Слѣдовательно ты могъ бы ихъ прiобрѣсти. Силлогизмъ, который, въ-параллель рогатому, совершенно прилично назвать слѣпымъ.

   Вообще можно быть лишену только того, что дѣйствительно есть; можно прiобрѣсти только то, что дѣйствительно существуетъ; поэтому можно и лишиться одного изъ нашихъ дѣйствительно существующихъ чувствъ, можно и прiобрѣсти его, если оно было потеряно. Но отсюда никакою логикою невозможно дойдти до заключенiя, что существуютъ еще многiя неизвѣстныя чувства. Если мы ихъ лишены, то можетъ быть по весьма простой и уважительной причинѣ - потомучто ихъ вовсе нѣтъ.

   Такъ-какъ слѣпой силлогизмъ имѣетъ большую силу и встрѣчается чрезвычайно часто, и такъ-какъ Августъ Контъ есть философъ, заслужившiй отъ многихъ большое уваженiе, то необходимо здѣсь объяснить, какой же дѣйствительный смыслъ имѣютъ его слова. Чтобы найдти этотъ смыслъ, нужно, какъ оказывается, перевернуть его разсужденiе вверхъ ногами; тогда мы получимъ слѣдующiй совершенно правильный ходъ мыслей.

   Смѣшно думать, будто у человѣка есть всѣ чувства, какiя возможны. - Вѣроятно есть многiя чувства, которыхъ у него нѣтъ.

   Но каждое чувство служитъ для воспрiятiя особыхъ явленiй.

   Слѣдовательно у человѣка нѣтъ возможности воспринимать многiя явленiя.

   Такъ слѣпой лишонъ возможности воспринимать явленiя свѣта.

   Какъ читатель видитъ, слѣпой служитъ только частнымъ примѣромъ и поясненiемъ, а никакъ не доказательствомъ. Главная же сила заключается въ томъ, что смѣшно предполагать у человѣка величайшее развитiе разнообразiя чувствъ. Но въ доказательство правоты своего смѣха Контъ очевидно ничего не приводитъ. Въ самомъ дѣлѣ то, что онъ говоритъ о мнимомъ различiи чувствъ въ различныхъ типахъ животности, есть одинъ изъ тѣхъ грубыхъ промаховъ, которые особенно постыдны для него, какъ для философа, именующаго себя положительнымъ и ищущаго спасенiя въ однихъ опытныхъ свѣдѣнiяхъ, въ наукахъ математическихъ и естественныхъ. Дѣйствительно зоологи, побуждаемые слѣпымъ силлогизмомъ, нерѣдко предполагали новыя чувства у животныхъ; впрочемъ они, какъ люди, руководящiеся чистымъ опытомъ, имѣли на это полное право. Но опытъ и показалъ, что нѣтъ животныхъ съ особенными чувствами, что чувства у животныхъ всегда представляютъ только низшую ступень или одностороннее видоизмѣненiе тѣхъ чувствъ, какiя есть у человѣка. На эти и подобныя опытныя изслѣдованiя даже всего лучше сослаться для того, чтобы доказать столь подозрительное для Конта совершенство чувствъ у человѣка. Органы внѣшнихъ чувствъ суть прибавки нервной системы, суть части, находящiяся въ тѣстнѣйшей зависимости отъ мозга. Глазъ даже есть ничто иное, какъ самый мозгъ, высунувшiйся въ щели черепа и видоизмѣненный для особаго важнаго ощущенiя. Слѣдовательно у человѣка, какъ у животнаго, имѣющаго самую совершенную нервную систему, самый большой мозгъ, и органы чувствъ въ своей совокупности должны быть выше, чѣмъ у всѣхъ другихъ животныхъ. Говорю - въ совокупности, потомучто легко можетъ быть и дѣйствительно замѣчено у животныхъ, что нѣкоторыя чувства ихъ развиваются сильнѣе, чѣмъ у человѣка. Но это развитiе всегда бываетъ одностороннее, а односторонность, какъ всегда легко доказать, есть недостатокъ, а не совершенство. Извѣстно напримѣръ, что у животныхъ обонянiе бываетъ развито необыкновенно сильно; отъ этого происходитъ, что выборъ пищи или даже взаимное сближенiе опредѣляется запахомъ. О животныхъ говорятъ, что они снюхиваются. Очевидно однако же, человѣкъ нисколько не теряетъ отъ того, что запахъ не имѣетъ для него такой силы и значенiя. Если въ нашихъ взаимныхъ отношенiяхъ зрѣнiе, слухъ и даже осязанiе должны играть главную роль, то отъ этого отношенiя становятся только полнѣе, глубже и сильнѣе.

   Впрочемъ судить о значенiи чувствъ для полнаго объема жизни очень трудно. Вообще же можно замѣтить, что нервная система, какъ органъ по преимуществу централизующiй и уравновѣшивающiй отправленiя нашего тѣла, необходимо должна установить наивыгоднѣйшiя отношенiя между ближайшими подчиненными ей органами. Если механическое устройство нашего тѣла нельзя подозрѣвать въ ошибкѣ, то тѣмъ менѣе можно подвергать сомнѣнiю превосходство системы нашихъ чувствъ.

   Далѣе - наша система не только есть разнообразнѣйшая и наилучшая въ нынѣшнемъ животномъ царствѣ, - нужно прибавить еще, что лучше ея ни у какого будущаго или вообразимаго животнаго и быть не можетъ. Потомучто человѣкъ не только есть лучшее изъ животныхъ, но онъ есть послѣднее животное, воплощенный идеалъ животной жизни, вершина, до которой достигло животное царство, какъ до своей цѣли. Такую непревосходимость человѣка доказать не легко, но возможно; это доказательство похоже на рѣшенiе математическихъ задачъ о наибольшихъ и наименьшихъ. Говоря о механическомъ устройствѣ нашего тѣла, я привелъ нѣкоторыя черты доказательствъ, которыя могли бы несомнѣнно привести насъ къ непревосходимости человѣка какъ машины.

   Безъ всякаго сомнѣнiя полное доказательство совершенства человѣка еще безконечно далеко отъ насъ. Но что мы найдемъ его и слѣдовательно можемъ быть заранѣе увѣрены въ результатѣ, въ этомъ ручается самая наша способность доказывать, наше мышленiе. Лучше самой себя эта способность ничего не знаетъ; она одна вполнѣ самодовольна, вполнѣ обладаетъ собою, ничѣмъ не стѣсняется и сама себѣ служитъ цѣлью. Она есть чистая дѣятельность, въ полномъ смыслѣ слова богоподобное явленiе нашей жизни. Существо, которое достигло такой дѣятельности, уже не можетъ идти дальше, не можетъ прiобрѣсти еще высшей дѣятельности. По этому человѣкъ, какъ крайнее существо природы, необходимо есть ея совершеннѣйшее существо. Найдти совершенство человѣка есть такая же непремѣнная задача науки, какъ найдти причины явленiй. Какъ нельзя сомнѣваться въ томъ, что каждое явленiе имѣетъ свою причину, такъ нельзя сомнѣваться и въ совершенствѣ человѣка.

   За тѣмъ можно сдѣлать заключенiя въ такомъ порядкѣ:

   Человѣкъ есть совершеннѣйшее животное, какое возможно.

   Чувствительность или способность воспринимать внѣшнiя впечатлѣнiя есть коренная, существенная черта животнаго.

   Слѣдовательно разнообразiе воспрiятiй и всякое другое ихъ достоинство достигло въ человѣкѣ до наибольшей возможной степени. Слѣдовательно другихъ чувствъ кромѣ нашихъ быть не можетъ.

   Читатель чувствуетъ, что этимъ доказательствомъ дѣло не оканчивается, а только начинается. Въ самомъ дѣлѣ изъ него видно, что мы должны разсмотрѣть чувствительность или способность воспрiятiй и найдти, какъ она развивается; изъ самой ея сущности мы должны вывести различныя формы, которыя она принимаетъ, и наконецъ показать, что ея формы у человѣка дѣйствительно представляютъ крайнюю степень ея развитiя, полное обнаруженiе ея сущности. Такъ-что на этомъ пути предстоитъ намъ обширное поле изслѣдованiй, которое едва только почато сравнительною физiологiею животныхъ.

   Ограничусь только не многими замѣчанiями. Можно напримѣръ доказать, что внѣшнiя чувства представляютъ въ извѣстномъ отношенiи три разряда, что кромѣ этихъ трехъ разрядовъ другихъ быть не можетъ и что всѣ эти разряды есть у человѣка.

   Чувства сообщаютъ намъ впечатлѣнiя, производимыя внѣшнимъ мiромъ. Эти впечатлѣнiя могутъ быть ощущаемы нами троякимъ образомъ.

   1) Или только какъ ощущенiя нашего собственнаго тѣла, какъ перемѣны, которыя въ насъ происходятъ.

   2) Или только какъ явленiя, которыя происходятъ внѣ насъ.

   3) Или наконецъ какъ то и другое вмѣстѣ, какъ внѣшнiя явленiя, возбуждающiя ощущенiя въ нашемъ тѣлѣ.

   Всего яснѣе это будетъ, если мы разсмотримъ самыя наши чувства. Сообразно съ предъидущимъ внѣшнiя чувства будутъ трехъ родовъ.

   1) Чувства субъективныя. Сюда принадлежатъ вкусъ и обонянiе. Мы ясно чувствуемъ, что различные вкусы и запахи представляютъ только состоянiе нашихъ органовъ, а не внѣшнiя свойства вещей. Сахаръ, пока лежитъ въ сахарницѣ, самъ по себѣ не сладокъ; сладость является только, когда онъ на языкѣ; сладкiй вкусъ есть состоянiе нашего языка.

   2) Чувства объективныя. Сюда принадлежатъ  зрѣнiе и слухъ. Видя и слыша, мы не замѣчаемъ въ себѣ никакихъ перемѣнъ или ощущенiй; впечатлѣнiя прямо являются намъ какъ внѣшнiе предметы. Предметъ видимый или слышимый непремѣнно является внѣ насъ.

   3) Только при одномъ чувствѣ, при осязанiи, мы непремѣнно и ясно различаемъ и внѣшнiй предметъ и ощущенiе, которое онъ производитъ въ тѣлѣ. Осязанiе поэтому можно назвать субъекто-объективнымъ чувствомъ.

   Очевидно иныхъ формъ, дальнѣйшаго разнообразiя въ этомъ отношенiи быть не можетъ. Каково бы ни было значенiе этого распаденiя чувствъ на три рода, для насъ пока важно видѣть его возможность и указать на то, что это возможное разнообразiе есть у человѣка.

   Теперь нужно бы было, разсматривая каждый разрядъ отдѣльно, точно также найдти, на чемъ основано различiе чувствъ, которыя къ нему принадлежатъ, и показать, что дальнѣйшаго различiя также быть не можетъ. Вотъ что можно здѣсь привести.

   Объективныхъ чувствъ только два - зрѣнiе и слухъ. Явное и коренное различiе между ними состоитъ въ томъ, что зрѣнiе преимущественно воспринимаетъ пространственныя отношенiя, а слухъ - временныя. Слухъ замѣчаетъ только одни явленiя и перемѣны, совершающiяся въ предметахъ; зрѣнiе же воспринимаетъ самые предметы, расположенные вокругъ насъ. Впечатлѣнiя слуха измѣнчивы и измѣряются временемъ; образы зрѣнiя могутъ быть совершенно постоянны и измѣряются пространствомъ. Слухъ даетъ намъ музыку, гдѣ главное заключается въ различномъ совпаденiи, въ извѣстной продолжительности и послѣдовательности звуковъ; зрѣнiю соотвѣтствуетъ красота, гдѣ главное въ расположенiи, формахъ и размѣрахъ частей. Наконецъ звуками люди сообщаются между собою; звуки представляютъ выраженiе нашей внутренней душевной жизни. Свѣтъ есть наше главное сообщенiе со внѣшнимъ мiромъ, съ природою, существующею внѣ насъ.

   Слѣдовательно слухъ и зрѣнiе въ своей дѣятельности приспособлены ко времени и пространству. Но извѣстно, что пространство и время суть двѣ существенныя формы природы; третьей подобной формы нѣтъ, а слѣдовательно и не можетъ быть новаго объективнаго чувства, которое бы могло стать на ряду съ зрѣнiемъ и слухомъ. Здѣсь намъ слѣдовало бы строго доказать, что никакая новая форма въ родѣ пространства и времени невозможна. Но вопросъ этотъ очень труденъ, и потому удовольствуемся пока тѣмъ, что мы дошли до него и видимъ связь между нимъ и нашимъ разборомъ чувствъ.

   Субъективныхъ чувствъ обыкновенно считаютъ только два - вкусъ и обонянiе; но очевидно ихъ гораздо больше. Напримѣръ чувство теплоты и холода, чувство сладострастiя, голодъ и т. д. совершенно входятъ въ разрядъ субъективныхъ чувствъ. Вкусъ и обонянiе можно считать только высшими изъ нихъ. Значенiе ихъ совершенно ясно: они относятся къ тѣмъ веществамъ, которыя мы принимаемъ въ организмъ - вкусъ къ пищѣ и питью, обонянiе къ воздуху. Слѣдовательно различiе ихъ основано на различiи въ состоянiяхъ тѣлъ; жидкому состоянiю соотвѣтствуюетъ вкусъ, а газообразному - обонянiе. Твердому состоянiю не можетъ соотвѣтствовать никакое чувство въ этомъ родѣ, т. е. такое, которое бы подобно вкусу и обонянiю распознавало составъ тѣлъ; потомучто, по извѣстной аксiомѣ, тѣла дѣйствуютъ химически или своимъ составомъ, только находясь въ растворѣ - corpora non agunt nisi soluta. Теперь, еслибы мы доказали, что больше трехъ состоянiй тѣлъ быть не можетъ, то отсюда было бы ясно, что новыя чувства въ родѣ вкуса и обонянiя невозможны.

   Наконецъ можно догадываться, почему осязанiе есть единственное чувство въ своемъ разрядѣ. Оно даетъ намъ знать границы нашего тѣла; оно отдѣляетъ насъ отъ другихъ предметовъ. Какъ одна граница у нашего тѣла, такъ и ощущенiе этой границы одно.

   Такъ-какъ прямая цѣль наша состоитъ не въ томъ, чтобы получить полное доказательство, но въ томъ только, чтобы показать прiемы, которые ведутъ къ нему, то продолжимъ предъидущiя разсужденiя. Опредѣливши содержанiе каждаго рода воспрiятiй, можно бы изслѣдовать, на сколько это содержанiе воспринимается. Напримѣръ зрѣнiе воспринимаетъ пространственныя отношенiя; можно бы спросить себя, хорошо ли оно ихъ воспринимаетъ? Представьте себѣ, что передъ вами какой-нибудь обширный и разнообразный видъ. Въ вашихъ взорахъ рисуется огромная картина. Спрашивается, хорошо ли она изображаетъ дѣйствительность? Напримѣръ хорошо ли то, что далекiе предметы кажутся маленькими, а близкiе большими? что одни предметы закрываютъ другiе? и т. д. Мы могли бы даже предложить себѣ самую общую задачу - построить, т. е. изобрѣсти, придумать сообразно съ данными условiями - наилучшее зрѣнiе. Разрѣшая ее, мы безъ сомнѣнiя пришли бы къ той самой формѣ зрѣнiя, которая существуетъ у человѣка.

   Подобному изслѣдованiю можетъ быть подвержена дѣятельность и другихъ органовъ чувствъ.

   Читатель видитъ, что существуетъ полная возможность доказать съ совершенною строгостью, что человѣкъ обладаетъ полнѣйшею системою внѣшнихъ чувствъ.

   Въ тоже время совершенно ясно, что только этимъ же самымъ путемъ можно было бы достигнуть и опредѣленiя какого-нибудь новаго чувства, если бы только такiя чувства существовали. Но мы заранѣе увѣрены въ ихъ невозможности. Человѣкъ есть высочайшее чувствующее существо природы; а полагать, что у него недостаетъ какихъ-нибудь чувствъ, значить представлять, что не смотря на свое зрѣнiе и слухъ, онъ все-таки слѣпъ и глухъ къ ея явленiямъ. Чувствами природа не скупится; тѣже чувства, какiя есть у богоподобнаго человѣка, есть и у множества другихъ животныхъ. Очевидно, далеко раньше человѣка она уже достигла полнаго разнообразiя чувствъ. При томъ у самыхъ низшихъ животныхъ встрѣчаются уже зачатки даже высочайшаго нашего чувства - зрѣнiя. А развѣ можетъ быть что-нибудь совершеннѣе зрѣнiя и прекраснѣе свѣта? Развѣ можно представить себѣ чувство, котораго образы были бы еще объективнѣе; котораго впечатлѣнiя воспринимались бы еще легче, еще быстрѣе, еще отчетливѣе; которое бы еще свободнѣе могло переноситься отъ кончика нашего собственнаго носа до безконечно далекихъ звѣздъ?

   Свѣтъ есть совершенное подобiе мысли; когда мы хотимъ выразить полное пониманiе чего-нибудь, мы говоримъ, что мы это ясно видимъ, и лучше сказать невозможно. Глазъ обнимаетъ мiръ такъ же легко, какъ обнимаетъ его мысль; при помощи зрѣнiя мы такъ же смѣло и свободно двигаемся и дѣйствуемъ среди вещественныхъ предметовъ, какъ смѣло и свободно движется мысль между предметами, которые уже въ ея власти, уже озарены ея свѣтомъ. Ясность зрѣнiя такова, что очень нерѣдко мы ставимъ ее даже выше прозрачной и невозмутимой ясности мысли; намъ кажется, что мы яснѣе видимъ, чѣмъ мыслимъ.

   И такъ, если нужно найдти чувство, столь совершенное, что оно подобно самому разуму то таково именно зрѣнiе; при томъ подобiе здѣсь до того строго и точно, что болѣе умоподобнаго чувства и вообразить невозможно.

   Чувства, какъ для Микромегаса такъ и для насъ, суть ничто иное, какъ прислужники познанiя и мышленiя. Слѣдовательно лучшаго прислужника, какъ зрѣнiе, невозможно найдти.

   Если же это умоподобное чувство дано даже несмысленнѣйшимъ животнымъ, то нелѣпо воображать, чтобы обладатель разума, человѣкъ, былъ лишенъ какихъ-нибудь еще чувствъ. Весь смыслъ животнаго царства заключается въ человѣкѣ; если животныя обладаютъ зрѣнiемъ, то они обязаны этимъ только тому, что для разума нужно было зрѣнiе. Стремясь къ человѣку, природа необходимо должна была производить многiя человѣкоподобныя явленiя. И теперь, когда она успѣла олицетворить свой идеалъ, мы впадемъ въ грубую ошибку, если будемъ смотрѣть на человѣка, какъ на попытку вмѣсто свободнаго и полнаго созданiя, какъ на пробу пера вмѣсто гармонической поэмы. Сказать, что у человѣка не всѣ чувства, значитъ очень унизить человѣка; не потому только, что отвергается его совершенство, а также и потому, что внѣшнiя чувства не суть что-либо столь трудное и высокое, чтобы природа не могла достигнуть ихъ полнаго разнообразiя и достоинства.

  

   Стремленiе унизить человѣка принадлежитъ уже съ давняго времени к самымъ распространеннымъ человѣческимъ стремленiямъ. Оно-то, какъ я указалъ и въ отношенiи къ Августу Конту, служитъ сильнѣйшею опорою убѣжденiя въ неполности нашихъ органовъ чувствъ. Оно принимаетъ тысячи формъ и развѣтвленiй и обнаруживается въ разнообразнѣйшихъ явленiяхъ умственнаго мiра. Человѣкъ - сынъ праха, рабъ грѣха, червь земли. Взглядъ, породившiй этимъ выраженiя, очевидно находитъ глубокiй отзывъ въ душѣ человѣка, потомучто также смотритъ на человѣка и Вольтеръ, также разсуждаетъ и Лапласъ, упрекающiй человѣка въ суетной гордости. Что касается до Августа Конта, то онъ есть полный представитель того воззрѣнiя, котораго очень часто держатся натуралисты. По его мнѣнiю мiръ представляетъ безконечное разнообразiе и человѣкъ есть одно изъ безчисленныхъ существъ природы, въ отношенiи къ цѣлому мiру совершенно ничтожное и по своимъ размѣрамъ и по своему содержанiю. Въ другихъ мѣстахъ мiрозданiя, на другихъ планетахъ жизнь мiра выражается совершенно другими явленiями, имѣетъ другой смыслъ, другой корень, другую сущность.

   Мы видѣли, какую ошибку постоянно дѣлаютъ защитники человѣческаго ничтожества. Величину земли они измѣряютъ безконечностiю пространства, время нашей жизни - безконечностiю вѣчности. Точно также число нашихъ чувствъ они сравниваютъ съ числомъ чувствъ Микромегаса, наши путешествiя съ его прогулкою по млечному пути и т. д. Во всѣхъ этихъ разсужденiяхъ одна и таже ошибка; она же повторяется и во множествѣ другихъ случаевъ и встрѣчается въ безчисленныхъ видахъ.

   Приведу здѣсь слова И. В. Кирѣевскаго, въ которыхъ такое направленiе мысли получило энергическое и глубокое выраженiе. Онъ говоритъ:

   "Нѣтъ такого тупого ума, который бы не могъ понять своей ничтожности......; нѣтъ такого ограниченнаго сердца, которое бы не могло разумѣть возможность другой любви, кромѣ той, которую возбуждаютъ предметы земные; нѣтъ такой совѣсти, которая бы не чувствовала невидимаго существованiя высшаго нравственнаго порядка".

   Изъ этихъ словъ видно, что ошибка, о которой мы говоримъ, имѣетъ глубокiй корень и основана на чемъ-то существено-свойственномъ человѣку. И дѣйствительно она составляетъ софизмъ, неизбѣжно вовлекающiй въ себя человѣческiй умъ; его можно назвать самымъ общимъ, самымъ главнымъ софизмомъ человѣчества.

   Чтобы изложить его всего проще, замѣтимъ, что онъ опирается на нашей способности отвлеченiя, на той самой способности, которая образуетъ языкъ. Языкъ, какъ полный и точный выразитель мышленiя, необходимо отражаетъ на себѣ и всѣ софизмы мысли. Поэтому мы можемъ вину мысли считать за вину языка, а это особенно удобно потому, что дѣйствительно мы чаще хватаемся за слова, чѣмъ за мысль.

   И такъ мы можемъ сказать, что языкъ насъ обманываетъ, что слова суть постоянный источникъ ошибокъ. Въ самомъ дѣлѣ унасъ есть слова - умъ, сила, время, любовь, чувство и т. д. Они не выражаютъ ничего дѣйствительнаго и опредѣленнаго; они значатъ тоже самое, что нѣкоторый умъ, нѣкоторая сила, нѣкоторое время и т. д. Между тѣмъ мы употребляемъ ихъ такъ, какъ будто они представляютъ что-то существующее и положительно опредѣленное. Такъ мы сравниваемъ нашъ человѣческiй, слѣдовательно дѣйствительный умъ съ умомъ вообще, съ возможнымъ умомъ, и говоримъ: какъ слабъ человѣческiй умъ. Нашу силу мы сравниваемъ съ силою вообще и говоримъ: какъ слабъ человѣкъ! Нашу любовь, дѣйствительное чувство, мы сравниваемъ съ любовью вообще и говоримъ: какъ ничтожна человѣческая любовь! Очевидно при этомъ мы завидуемъ совершенно- воображаемымъ предметамъ.

   Вообще слова закрываютъ отъ насъ дѣйствительный мiръ и заставляютъ жить въ воображаемомъ. Каждое слово необходимо имѣетъ неопредѣленность, неограниченный объемъ, и мы воображенiемъ стараемся наполнить весь этотъ объемъ. Возьмемъ напримѣръ слово - дерево. Оно представляетъ общiй образъ, который мы принимаемъ за дѣйствительную форму вещей. Подъ этотъ образъ подходятъ не только всѣ деревья, какiя мы видѣли, но можетъ подойдти и безконечное число деревьевъ, которыя мы выдумаемъ сами; по этому ничто не остановитъ насъ и не помѣшаетъ намъ, если мы вздумаемъ каждую изъ безчисленныхъ планетъ усадить особенными деревьями. Точно такъ слово цвѣтъ представляетъ общее понятiе, подъ которое по видимому можетъ подойдти безчисленное множество частныхъ понятiй. Въ солнечномъ лучѣ семь цвѣтовъ; ничто не помѣшало Вольтеру дать Сирiусу тридцать девять простыхъ цвѣтовъ. Наконецъ тоже самое происходитъ при пониманiи словъ - внѣшнее чувство. Подъ этими словами разумѣется нѣчто общее, что есть и въ зрѣнiи, и въ слухѣ, и въ осязанiи и проч. Ничто не указываетъ намъ на то, что это общее можетъ проявиться только въ пяти или вообще въ опредѣленномъ числѣ частныхъ формъ, и вотъ мы легко воображаемъ неопредѣленное число чувствъ.

   Слѣдовательно все сводится на то, что мы не видимъ связи между общимъ и частнымъ; слова всегда выражаютъ нѣчто общее, отдѣльныя черты, и мы привыкаемъ думать, что подъ это общее могутъ подходить безчисленныя частности. Такимъ образомъ мы готовы признать возможность безконечно разнообразныхъ комбинацiй; мiръ является хаосомъ, въ которомъ отдѣльныя черты вещей сочетаются по волѣ случая. Таковъ мiръ словъ, но не таковъ дѣйствительный мiръ. Въ немъ все связано и опредѣлено, все въ строгихъ отношенiяхъ. Науки стремятся именно къ тому, чтобы найдти вездѣ эту правильную зависимость. Такъ ботаникъ, изучая растенiя, стремится найдти такое понятiе о растенiи вообще, чтобы изъ него истекали главные роды растенiй; ему уже никакъ не придетъ въ голову возможность золотыхъ яблоковъ, или чего-нибудь подобнаго. Такъ зоологъ изъ своего научнаго понятiя о животномъ заключаетъ, что ни крылатыя лошади, ни исполинскiя птицы и спруты невозможны. Физику и физiологу предстоитъ вопросъ, почему цвѣтовъ только семь; этотъ вопросъ очевидно того же рода, какъ тотъ вопросъ, который уже многократно старались разрѣшить физики, именно: отчего зависятъ три состоянiя тѣлъ и слѣдовательно почему ихъ ни больше, ни меньше. Точно такъ наконецъ наука стремится и къ доказательству того, что внѣшнее чувство можетъ имѣть только формы, которыя есть у человѣка.

   Какъ крайнiй и замѣчательный примѣръ того хаотическаго понятiя о мiрѣ, которое рождается отъ миража словъ, приведу здѣсь замѣтку о пространствѣ. Извѣстно, что пространство имѣетъ три измѣренiя - длину, ширину и глубину. Въ Аналитической Геометрiи Брашмана, учебникѣ бывшемъ въ большомъ употребленiи у насъ, на одной изъ первыхъ страницъ сказано, что если бы мы имѣли другое устройство чувствъ, то, можетъ быть, пространство имѣло бы для насъ другое число измѣренiй, напримѣръ четыре. Безъ сомнѣнiя это самое смѣлое предположенiе изъ всѣхъ, которыя я приводилъ. Оно почти похоже на то, какъ если бы сказать: можетъ быть, есть планеты, гдѣ дважды два не четыре, а пять. Въ самомъ дѣлѣ пространство есть нѣчто понимаемое нами также ясно и отчетливо, какъ и дважды два; какъ изъ дважды два слѣдуетъ четыре, не больше и не меньше, такъ и изъ понятiя о пространствѣ слѣдуетъ, что въ немъ три измѣренiя, ни больше ни меньше. Когда мы говоримъ дважды два, мы дѣлаемъ помноженiе; точно также мы производимъ нѣкоторое дѣйствiе надъ пространствомъ, когда ищемъ его измѣренiй; результатъ и въ томъ и въ другомъ случаѣ непремѣнно будетъ несомнѣнный. Можно вѣдь разсматривать пространство не по тремъ измѣренiямъ. Смотрите на него изъ точки; тогда окажется, что пространство изъ каждой точки идетъ по всѣмъ направленiямъ. Въ этомъ состоитъ его существенный характеръ; въ немъ возможны всѣ направленiя и всѣ разстоянiя; только потому оно и пространство. Слѣдовательно мы знаемъ не какое-нибудь частное и особенное пространство, но единственное возможное.

   И потому нельзя предполагать, что на однѣхъ планетахъ въ пространствѣ считаютъ четыре измѣренiя, на другихъ десять, на третьихъ сто, тысячу и т. д.

   Впрочемъ, сколько бы мы примѣровъ ни приводили, сами по себѣ они не будутъ вполнѣ убѣдительны. Но они могутъ послужить для того, чтобы разъяснить общее доказательство; а общее доказательство можетъ проистекать только изъ одного источника, изъ свойствъ самого мышленiя, т. е. должно привести насъ къ положенiю - иначе мы мыслить не можемъ.

   И такъ замѣтимъ, что мышленiе возможно только при опредѣленности понятiй и необходимости выводовъ. Поэтому если мы возьмемъ вещество, то должны представлять его чѣмъ-то опредѣленнымъ; изъ этой сущности его должны необходимо вытекать его свойства, такiя, а не другiя. Отъ свойства вещества необходимо зависятъ всѣ его явленiя. Если человѣкъ имѣетъ въ своемъ составѣ извѣстное вещество и извѣстныя вещественныя явленiя, то только при этомъ веществѣ и этихъ явленiяхъ человѣкъ можетъ-быть человѣкомъ. Мыслить созданiе природы, которое было бы выше человѣка, невозможно. Слѣдовательно невозможно предполагать, чтобы на другихъ планетахъ жизнь проявилась совершеннѣе или даже иначе, чѣмъ на планетѣ, гдѣ высшее существо есть человѣкъ.

  

   Все предыдущее должно привести насъ къ тому, что если мы будемъ послѣдовательно проводить взглядъ, господствующiй въ современныхъ изслѣдованiяхъ природы, если не увлечемся тѣмъ мнѣнiемъ, которое приводитъ Вольтеръ въ своемъ Микромегасѣ, т. е., что будто-бы возможнаго больше, чѣмъ мы думаемъ; то мы будемъ разсуждать слѣдующимъ образомъ:

   Лапласъ доказалъ, что солнечная система образовалась постепенно изъ одного туманнаго шара, слѣдовательно въ основѣ всей системы лежитъ одно и тоже вещество. Но мы видимъ, что образованiе планетъ шло неодинаковымъ путемъ. Дальнѣйшiя планеты, которыя образовались раньше всѣхъ, очень рыхлы, велики, быстро обращаются около оси, имѣютъ много спутниковъ, а одна даже кольцо. За тѣмъ вѣроятно произошолъ сильный переворотъ, и образовался цѣлый поясъ мелкихъ планетъ, которыхъ теперь считютъ многими десятками; Послѣ этого перелома началось опять болѣе правильное образовынiе планетъ ближайшихъ къ солнцу, къ которымъ принадлежитъ и земля. Эти планеты меньше первыхъ, но плотнѣе, обращаются около оси медленнѣе и только одна изъ нихъ въ видѣ какого-то преимущества имѣетъ спутника, именно земля имѣетъ луну.

   Очевидно планеты перваго и втораго перiода, не только по отдаленности отъ солнца, но и по особенностямъ своего образованiя, можетъ быть, вовсе негодятся для организмовъ. Что организмы существуютъ на нѣкоторыхъ планетахъ третьяго перiода, напримѣръ на Марсѣ, это весьма вѣроятно. Но полнаго своего развитiя организмы достигли только на землѣ; потомучто на землѣ явился человѣкъ, признакъ окончательнаго довершенiя органической жизни. Другiя же планеты, не представляя тѣхъ же условiй, какъ земля, между-тѣмъ какъ эти условiя необходимы для всецѣлаго развитiя органической жизни, не могутъ имѣть человѣка. Что они пусты, въ этомъ нѣтъ ничего особеннаго и страннаго; въ этомъ отношенiи солнечную систему можно сравнить съ большимъ деревомъ. Земля представляетъ прекрасный цвѣтокъ или вкусный плодъ этого дерева; остальныя планеты и солнце - его листья, сучки и стволъ. Сравненiе съ животнымъ еще удобнѣе; земля, говоря по старому, есть сердце солнечной системы, а по поводу - полушарiя большого мозга.

   Звѣзды суть безъ сомнѣнiя другiя солнцы. Никакой разницы между ними не замѣчено, и существованiе планетъ около каждой звѣзды почти также вѣрно, какъ сходство свѣта отъ солнца и отъ звѣздъ. Слѣдовательно почти около каждой звѣзды мы можемъ вообразить себѣ планету, находящуюся совершенно въ тѣхъ же условiяхъ, как земля; на такой планетѣ необходимо долженъ явиться человѣкъ. Если же многiя звѣзды и не имѣютъ планетъ подобнаго рода, то опять тутъ нѣтъ ничего особеннаго или страннаго. Какъ на землѣ встрѣчаются пустыри и голыя мѣста безъ всякаго признака травы, такъ и въ безконечной области мiра легко могутъ встрѣчаться цѣлыя полосы звѣздъ, не успѣвшихъ образовать ни одной планеты, подобной землѣ.

   Таковъ самый простой и правильный взглядъ на жителей планетъ. Можно сказать, что это и самый обыкновенный взглядъ. Простые смертные, не увлекаясь ни философскими фантазiями, въ родѣ Вольтера, ни боязливымъ скептицизмомъ ученыхъ мужей, конечно всего естественнѣе предполагали, что если другiе мiры населены, то тамъ находятся такiя же существа, какъ на землѣ. Весьма замѣчательно, что этотъ взглядъ былъ подробно развитъ еще въ то время, когда только-что взяла перевѣсъ Коперникова система и когда изъ-за нея еще длилась ожесточенная борьба, возбужденная несчастною судьбою Галилея. Именно Гюйгенсъ, одинъ изъ знаменитѣйшихъ математиковъ и астрономовъ, написалъ сочиненiе о жителяхъ планетъ; оно долго его занимало и вышло въ свѣтъ только послѣ его смерти, подъ слѣдующимъ заглавiемъ:

   Christiani Hugenii KosmoJewroV, sive de Terris Coelestibus, earum que ornatu. Hagae Comitum, 1698. То есть:

   Зритель мiра, или о небесныхъ странахъ и ихъ убранствѣ {Галилей умеръ въ 1642 г. Фонтенелевы разговоры о множествѣ мiровъ явились въ 1686 году, и ихъ необыкновенный успѣхъ зависѣлъ также отъ смѣлости его мнѣнiй для того времени. Гюйгенсъ упоминаетъ объ этихъ разговорахъ; но они ни въ чемъ не могли представить ему пособiя или указанiя.}.

   Въ этой книгѣ авторъ старается послѣдовательно и строго доказать, что жители иныхъ мiровъ должны во всѣхъ существенныхъ чертахъ походить на людей, и точно также другiе организмы должны походить на нашихъ животныхъ и наши растенiя. Соображенiя его чревычайно просты и часто поражаютъ своею неизысканною мѣткостiю. Такъ напримѣръ онъ разсуждаетъ о животныхъ. Животныя планетъ, говоритъ онъ, конечно могутъ разниться отъ нашихъ, но эта разница должна быть незначительна въ сравненiи съ тѣмъ различiемъ, которое мы находимъ между разными нашими животными. Въ самомъ дѣлѣ, животныя необходимо должны двигаться; а движенiе можетъ быть только трехъ родовъ: или по воздуху - летанiе, или въ жидкости - плаванiе, или по твердой сушѣ - хожденiе и бѣганiе. Слѣдовательно и на планетахъ должны быть эти же три рода животныхъ, летающiя, плавающiя и бѣгающiя. У летающихъ должны быть крылья, у бѣгающихъ ноги и т. д.

   Какъ математикъ и астрономъ, Гюйгенсъ особенно ясно былъ убѣжденъ въ томъ, что и математика и астрономiя существуютъ на планетахъ. Что мы считаемъ истиною въ математикѣ, говоритъ онъ, то истина и для цѣлаго мiра. Если жители планетъ существа разумныя, то и они должны изобрѣсти геометрiю, логарифмы и т. д. Они должны наблюдать небо, и эти наблюденiя необходимо будутъ похожи на наши. Положенiе и разстоянiе свѣтилъ они должны измѣрять углами, какъ дѣлаемъ мы; слѣдовательно у нихъ необходимо для этихъ наблюденiй должны быть и такiе же угловые снаряды, раздѣленные на градусы и  т. д.

   Такими и подобными соображенiями Гюйгенсъ старается доказать, что разумные жители планетъ должны имѣть руки и ноги и тѣже внѣшнiя чувства, какъ у насъ; что они должны говорить, должны наслаждаться музыкой, жить въ обществахъ и т. п. Доказательства его не всегда сильны и строги; но всегда вѣрны въ основанiи. Онъ ошибается именно тамъ, гдѣ вздумаетъ предположить разницу между людьми и жителями планетъ. Напримѣръ онъ говоритъ, что у этихъ жителей можетъ быть другая форма носа и другое положенiе глазъ; что лицо такого рода для насъ должно казаться отвратительнымъ, но что тамъ, на планетахъ, вѣроятно къ нему привыкли и находятъ его красивымъ. Гюйгенсъ ошибается; потому что и форма носа и положенiе глазъ у насъ неслучайны, но съ величайшею строгостiю вытекаютъ изъ всего остального устройства нашего тѣла. Форма для организма есть дѣло существенное, и предполагать случайныя формы въ такомъ организмѣ, какъ человѣкъ, невозможно.

   Но вообще книга Гюйгенса, которую мало знаютъ и кажется вообще принимаютъ за неудачную фантазiю, неприличную для ученаго мужа, оставляетъ послѣ себя чрезвычайно сильное впечатлѣнiе. Въ то время, когда она писана, естественныя науки еще недавно поднялись и открывали свою эру первыми, хотя гигантскими шагами. И что же? Читая Гюйгенса, нельзя безъ удивленiя видѣть, что всѣ послѣдующiя открытiя не только не опровергаютъ его взгляда, но могли бы служить для большаго его подтвержденiя. Если бы Гюйгенсъ теперь писалъ свою книгу, онъ нашолъ бы для своей мысли несравненно больше доказательствъ; онъ могъ бы развить ее гораздо точнѣе и строже.

   Отсюда видно, что мысль Гюйгенса принадлежитъ къ числу тѣхъ простыхъ и вѣрныхъ мыслей, которыя переживаютъ вѣка. Какъ я уже замѣтилъ, до-сихъ-поръ направленiе астрономiи таково, что она все болѣе и болѣе доказываетъ однообразiе мiра. Не дѣлаетъ ли величайшей чести Гюйгенсу то, что онъ такъ вѣрно и просто понялъ новый духъ, проникавшiй въ его время въ изслѣдованiя природы?

   И такъ, соглашаясь съ Гюйгенсомъ, мы приходимъ наконецъ къ самому легкому и ясному мiросозерцанiю. До безконечности идутъ системы планетъ; въ этихъ системахъ встрѣчаются планеты подобныя землѣ; на нихъ развивается органическая жизнь и во главѣ ея является человѣкъ. Вездѣ, до самой глубины небесъ, таже геометрiя, астрономiя и музыка, такiе же глаза и такiе же носы.

   Едва ли однако же мы останемся довольны такимъ мiрозданiемъ. Въ самомъ дѣлѣ, от насъ и до безконечности небесъ - все одно и тоже; какое страшное однообразiе! Къ чему это безчисленное повторенiе однихъ и тѣхъ же явленiй? Каждая обитаемая планета есть атомъ, теряющiйся въ пучинѣ неба; а все мiрозданiе есть безпредѣльное накопленiе такихъ атомовъ, подобныхъ другъ другу; между ними нѣтъ никакой связи, никакого общаго центра; ничего цѣлаго нѣтъ въ мiрѣ и нѣтъ никакого смысла въ цѣломъ мiрѣ.

   Чтобы яснѣе видѣть, въ чемъ здѣсь противорѣчiе, перенесемся изъ отношенiй пространства въ отношенiя времени; мы увидимъ, что этот тотъ же самый вопросъ. За однимъ поколѣнiемъ людей, идетъ другое; за одною жизнью слѣдуетъ новая жизнь; такимъ образомъ и здѣсь намъ является неопредѣленное число повторенiй одинаковой жизни. Но извѣстно, что мы не смотримъ на эти повторенiя, какъ на смѣну совершенно тожественныхъ явленiй; мы обыкновенно думаемъ, что старыя поколѣнiя хотя отчасти служатъ для новыхъ, что жизнь не совсѣмъ теряется, но постепенно наростаетъ, что въ цѣломъ человѣчество дѣлаетъ успѣхи. Только при такомъ взглядѣ исторiя получаетъ смыслъ, и жизнь озаряется свѣтомъ и тепломъ. Въ самомъ дѣлѣ взглядъ, противоположный этому и видящiй въ исторiи вѣчное круженiе около одной точки, есть взглядъ полнаго отчаянiя. Жалобу Соломона, что нѣтъ ничего новаго подъ солнцемъ, повторяли именно люди, мрачно глядѣвшiе на мiръ. И въ самомъ дѣлѣ, что можетъ быть печальнѣе?

  

   Ты правъ, божественный пѣвецъ:

   Вѣка вѣковъ лишь повторенье!

   Сперва свободы обольщенье,

   Гремушки славы наконецъ;

   За славой - роскоши потоки,

   Богатства съ золотымъ ярмомъ,

   Потомъ - изящные пороки,

   Глухое варварство потомъ....

  

   Мы такъ не думаемъ и, кажется, не ошибаемся. Едва ли можно сказать, что наша эпоха есть повторенiе египетской или греческой или римской эпохи; мы думаемъ, что всѣ онѣ