Суриков Василий Иванович - Воспоминания о художнике

жно действовать... ⁹

  

  

   Суриков - наша гордость. Наш народ свято хранит благодарную память о художнике, оставившем своей Родине великое наследие в своих бессмертных полотнах.

   Еще будучи учеником Училища живописи¹, я впервые увидел В. И. Сурикова. Он беседовал с Л. Н. Толстым в вестибюле Училища (Лев Николаевич поджидал свою дочь Татьяну², которая училась у нас). Появление Сурикова в Училище живописи было нередким. Он любил заходить в классы своих друзей-передвижников - профессоров В. Маковского, Прянишникова, Поленова, Неврева, С. Коровина.

   Однажды разнесся слух, что Суриков будет преподавать в Училище живописи. Это нас очень взволновало и обрадовало. Мы с нетерпением ждали того дня, когда Суриков появится у нас. Дни проходили, а Сурикова все не было. Тогда мы обратились к С. Коровину: когда же наконец будет преподавать у нас Суриков. Но Коровин нас огорчил, сказав, что Суриков наотрез отказался преподавать, объяснив, что у него так мало времени для работы над картинами, а жизнь так коротка ³.

   Ярко запомнилась мне одна неожиданная встреча с Василием Ивановичем, когда мы, ученики Училища живописи, пошли после вечерних классов поиграть на бильярде в трактир "Саратов", куда неоднократно заглядывали и раньше. Это было близ Юшкова переулка⁴, у Сретенских ворот. Войдя в трактир, мы поднялись на верхний этаж и в большом зале, где был оркестрион, увидели в стеклянную дверь сидящих за чайным столом В. Е. Маковского, Л. Н. Толстого и В. И. Сурикова. Мы замерли при виде их и остановились смущенные, не решаясь двинуться, а идти нам надо было через этот зал. Стоявший тут половой, увидев нашу растерянность, пояснил: "Они к нам изволят иногда захаживать".

   Мое близкое знакомство с Суриковым произошло на собрании Товарищества передвижников в Училище живописи, где я присутствовал, будучи уже членом Товарищества ⁵.

   Суриков захватил внимание всех присутствующих своими рассказами о поездке за границу; особенно взволнованно говорил он о художниках Тинторетто, Веронезе, Тициане. Меня поразила красочность его рассказов и необыкновенная, глубокая любовь к своей Родине. Он говорил, что, когда, подъезжая к нашей границе, увидел в окно вагона наших русских солдат-пограничников в белых рубахах на загорелых телах, то ему захотелось обнять их, очутиться рядом с ними, ступить на родную землю; и закончил пословицей: "В гостях хорошо, а дома лучше!"

   Мне хорошо помнятся часы и дни, проведенные в Историческом музее, где в верхних залах устраивалась передвижная выставка (я был одним из ее участников и устроителей). На эту выставку Суриков дал картину "Степан Разин". И вот помню, когда Василий Иванович пришел и увидел свою картину на фоне обивки темно-сизого цвета, страшно огорчился и сказал: "Вся моя теплота в картине исчезла, и Волга сделалась дисгармоничной..."

   Мне пришлось позвонить художнику Голову⁶, моему товарищу, работавшему в Большом театре. Голов вызвал маляров, которым, по указанию Сурикова, удалось добиться подходящего цвета фона. Наутро пришел Суриков, он был очень доволен и сказал: "Вот теперь моя Волга ожила, и она такая, какой я ее представлял".

   Картина была повешена на новом месте и при дневном свете прекрасно выглядела.

   Суметь показать картину так, чтобы она звучала, - это дело трудное, важное и требует особого умения от устроителей выставки. Часто бывает так, что на выставках картины проигрывают, принося разочарование художнику.

   Зимний день угасал. Были сумерки. Картина "Степан Разин", поставленная в одном из залов выставки, освещалась только рассеянным светом от больших уличных фонарей, стоящих около здания музея. В зале было тихо. Мы сидели тут же, как вдруг Суриков сказал мне: "А знаете что - я, кажется, не подписал свою картину, пойду возьму краски и подпишу". Василий Иванович встал перед картиной на одно колено и стал ее подписывать. Его склоненная фигура показалась мне такой маленькой, что я невольно подумал: "Какая титаническая сила, какой огромный талант заключены в таком небольшом человеке!" Подписав картину, Суриков сказал: "Моя роль художника пока закончена, теперь я купец; я должен продать картину и иметь возможность писать другие и существовать с семьей лет пять, по крайней мере; ведь я выставляюсь в пять лет один раз".

   Было уже темно, когда мы с Василием Ивановичем вышли через главный вход Исторического музея на Красную площадь. Падал тихий снег, впереди - стены Кремля и силуэт Василия Блаженного. В это время на Спасской башне стали бить часы, Суриков остановился, весь ушел в слух и произнес: "Слушайте, слушайте глагол седых времен".

   В руках у Сурикова был ящик с красками, я хотел взять у него, чтобы помочь, но он возразил: "Нет, нет, ящик я сам понесу, всю жизнь его сам носил". У меня было чувство большой гордости, что так близко иду с Василием Ивановичем Суриковым. Некоторым счастливым москвичам не раз приходилось видеть Сурикова идущим в зимние дни из своей квартиры, которая находилась в Леонтьевском переулке, в доме Полякова. Среднего роста, всегда скромно одетый, с поднятым барашковым воротником, в такой же шапке, немного надвинутой на лоб, он шел по бывшей Тверской ⁷ в сторону Исторического музея, где за дощатой перегородкой, в неотделанной части зала приютился писать свои картины, и то по счастливой случайности ⁸. В этой импровизированной мастерской Суриков и написал свои картины "Переход Суворова через Альпы" и "Степан Разин", которые я видел в процессе их созидания.

   Вспоминается еще один яркий эпизод, когда Василий Иванович захотел показать военным специалистам свою только что оконченную картину "Переход Суворова через Альпы": ему было интересно проверить впечатление и узнать мнение военных о картине. Мне посчастливилось быть при этом осмотре. Здесь присутствовали человек 15 военных - академиков и штабных офицеров. После глубокой тишины один из них, старший по рангу, обратился к Сурикову: "Всех нас, конечно, очень взволновала ваша картина, мы любим и очень уважаем вас как художника, но позвольте заметить вам, что у нас, военных, существуют определенные законы и положения при походах, а тем более в горах, - штыки должны быть сомкнуты. И потом, мне кажется, что Суворов у вас появился на коне как-то случайно, нет впечатления, что он весь путь шел вместе со своими солдатами". Никогда не забуду ответа Сурикова: "Я очень много думал над этой картиной. Мне хотелось создать образ Суворова как легендарного русского полководца, единственного полководца, не знавшего поражений. Его солдаты знали только одно слово - "вперед". Это полководец, о котором и песню сложили и сказку сказали. Говорите, штыки по уставу не сомкнуты; так ведь все походы Суворова были не по уставу".

   Мне пришлось, встречаясь с Суриковым, столкнуться с московским богачом Рябушинским⁹ и петербургским фабрикантом-табачником Богдановым¹⁰; которые хотели приобрести хоть какую-нибудь работу Сурикова. Никогда не забуду, какое впечатление произвела на них квартира Сурикова - это скромное жилище спартанца. Когда мы вышли от Сурикова, Богданов сказал: "Неужели так живет тот самый знаменитый Суриков - автор картин "Боярыня Морозова" и "Меншиков в Березино".

   В памятный для меня 1908 год, в декабре месяце, приехал в Москву Репин с женой, Нордман-Северовой¹¹, во время устройства очередной выставки передвижников. Они посещали своих друзей, московских художников. Было много интересных, запоминающихся встреч.

   Вечером, накануне отъезда Репина из Москвы в Ясную Поляну, мы с женой, Ольгой Ивановной ¹², устроили обед, на котором присутствовали все передвижники. К общей радости всех присутствующих, вместе с Репиным и Саввой Ивановичем Мамонтовым пришел и Суриков. В тот день Суриков запомнился мне небольшим и коренастым, с седеющими волосами, подстриженными аккуратно в скобку, с ровно подрезанными над верхней губой усами. Был он в сером костюме. Особенно запомнился его смех, громкий и здоровый, открывающий его крепкие белые зубы.

   Репин очень любил и ценил Сурикова; запомнились его слова, сказанные тогда о Сурикове: "Очень я ценю и люблю его, мы всегда говорили друг другу правду. Его замечания очень глубоки и правдивы".

   В Москве тогда существовало Общество любителей художеств¹³, поддерживаемое меценатами Москвы: Третьяковым, Бахрушиным¹⁴, Боткиным¹⁵, Мазуриным¹⁶, Солдатенковым¹⁷ и другими. Ими были установлены ежегодные премии во время выставочных сезонов: за жанр, пейзаж и портрет. В том же помещении Общества любителей художеств устраивались концерты, в которых принимали участие многие художники. Эти-то концерты и вечера очень часто посещал Суриков.

   Любовь к музыке свела его с некоторыми из участников концертов. Особенно сблизился Суриков с Пелецким ¹⁸, известным гитаристом-профессионалом, у которого Суриков впоследствии брал уроки игры на гитаре. Пелецкий часто бывал у Сурикова, иногда в сопровождении художника-пейзажиста Д. Э. Мартэна ¹⁹, тоже музыканта-гитариста.

   Пелецкий был любимцем общества, и когда устраивали любительские домашние концерты ученики Училища живописи, мои товарищи всегда приглашали Пелецкого и Мартэна, которым часто аккомпанировала художница Кувшинникова ²⁰. В этом кругу художников я зачастую ветречал Сурикова.

   Каждый год верхние залы Исторического музея предоставлялись для выставок передвижников, Петербургского общества художников, периодических выставок Московского Общества любителей художеств и Московского Товарищества художников. Чтобы попасть к себе в мастерскую, Суриков должен был пройти через все залы выставки, и не было случая, чтобы он прошел мимо и не вступил в беседу с кем-либо из художников, делясь впечатлениями о новых произведениях. Все были рады, когда видели Сурикова на выставке.

   "Сколько мыслей, сколько труда!" - говорил Суриков, проходя по выставочным залам. Василий Иванович особенно внимательно относился к выставкам москвичей, высоко ценил работы Василия Никитича Мешкова²¹. Его портреты сангиной приводили Сурикова в восторг. А когда, он увидел портреты семьи Щербатовых, сказал Мешкову: "Хорошие у вас портреты! Вы очень хорошо рисуете, и ваши портреты, сделанные сангиной, еще никем не превзойдены! Я с удовольствием бы вам стаж позировать". Василий Никитич Мешков работал над портретом Сурикова долго. Портрет получился очень хорошим.

   Любил и ценил Суриков скульптора Н. А. Андреева, моего товарища. Особенно восторженно он отзывался о его памятнике Гоголю, об изумительном бюсте Л. Н. Толстого и бюсте писателя П. Д. Боборыкина ²². Большое внимание Сурикова привлекали пейзажи А. И. Чиркова²³ и замечательные акварели И. Л. Калмыкова ²⁴. С любовью говорил Суриков о Врубеле: "Это художник большой внутренней силы", а при встрече как-то сказал ему: "А вы ведь тоже чистяковец!" Картины Врубеля "Ночное", "Пан", и "Царевна-лебедь" не раз останавливали его внимание. Свое отношение к К. Коровину Суриков выразил в следующих словах: "Как много вкуса и как много правды в его красивых красках!"

   Эти частые встречи и беседы с Суриковым во время выставок очень сблизили его с Московским Товариществом художеств ²⁵.

   Суриков - это художник-фанатик. Он не шел ни на какие компромиссы в своем искусстве. Труден был его путь. Достаточно вспомнить письмо Чистякова к Поленову, написанное в те годы, когда Суриков учился в Петербургской Академии художеств. Чистяков пишет: "У нас допотопные болванотропы провалили самого лучшего ученика Академии Сурикова за то, что не успел мозоли написать в своей картине. Не могу говорить, родной мой, об этих людях, голова сейчас заболит, и чувствуется запах падали кругом. Как тяжело быть между ними" ²⁶.

   Суриков сумел защитить свое искусство от академической рутины, чему немало способствовал и в чем огромная заслуга Чистякова, который взлелеял его талант, сохранив самобытное и яркое, именно суриковское дарование.

   Титаническая трудоспособность и одаренность гения, непреклонная воля и целеустремленность, вера в свое искусство и любовь к Родине, которые чувствуются в каждом его произведении, помогли занять Сурикову вершины в русском искусстве.

  

  

   Вчера... была на чествовании памяти П. М. Третьякова в Обществе любителей художеств¹. Там познакомились с Суриковым... Суриков приводит меня в восторг. Это натура, темперамент истинного художника. Человек цельный, выточенный из одной скалы, монолит, самородок! Красноярец, на морозный, зимний день, градусов в 20-25 похож. А улыбка славная, веселая...

  

   Охо! Сегодня интересно. В третьему часу собираемся к Сурикову.

   - И чего вы радуетесь? Ведь это ужас, как он живет. В пустой комнате, и только есть в ней, что один сундук, - говорит Илья Ефимович.

   - Сундук?

   - Ну да, сундук, окованный железом, и в нем кое-как, часто измятые и переломанные, драгоценнейшие работы Сурикова.

   - Вот интересно! Если бы он только открыл сундук!

   Адрес Сурикова - Тверская, д. Полякова, в третьем этаже...

   В ранней юности мне казалось, что всякий художник какое-то особенное, избранное существо и что творчество свое он питает красотою и гармонией окружающего. Позже, устраивая собственное гнездо, я увидела, что реальные, будничные вопросы жизни занимают столько места и времени, что красота и фантазия отходят на второй план. Но все же хоть отблески их должны же освежать жизнь. Ну какие-нибудь, хоть преломленные лучи света.

   Крутая лестница, ступеньки высокие, с трудом поднимаемся к Сурикову. На самом верху обшморганная дверь без надписи. Дергаем звонок. Открывает заурядная, мещанской семьи горничная, и на нас веет тепленьким, непроветренным, скучным воздухом. В передней серо, темно. На столе горкой навалены чьи-то шапки, дверь в столовую настежь. Там совсем пусто, в стороне стол, в углу на полу чей-то бюст затылком к зрителю. В тусклые окна видны крыши и закат морозного зимнего дня.

   Тоска до злобы сжимает мое сердце.

   Как же тогда другим, заурядным людям жить?

   Шаги. Маленькая, серая фигура Сурикова. Веселый смех его, рукопожатие, крепкое, энергичное. Но я уже без прежнего восторга смотрю на него. Человек в такой обстановке кажется жалок.

   - А вот и мастерская моя. Пожалуйста, войдите.

   Узкая, небольшая комната с видом на те же крыши. Железная кроватишка, гитара на гвозде. Не то писарь, не то денщик живет. Сумерки спускаются в мою душу.

   - А вы давно тут живете? - спрашиваю вяло.

   - Уже десять лет.

   - А летом?

   - Да что же, знаете, летом? И летом тут. Разве вот куда на натуру съездишь.

   - И Стеньку тут писали?

   - Ну, нет. Стеньку в Историческом музее. Там мне помещение хорошее дают.

   - А вы каждый день работаете?

   - Ну вот, каждый день?! Иной раз месяцами не дотрагиваюсь.

   Темно, скучно, говорить не о чем. Жаль мне еще недавнего очарования и домой хочется. Но в таких случаях, я заметила, Илья Ефимович не сдается. Что-нибудь да постарается раздобыть из собеседника.

   - Василий Иванович, - говорит он. - Где же ваш сундук?

   - Сундук? Что же это, не забыли вы про сундук? А вот там в углу.

   - Сундук? Боже мой, где сундук?!

   Вот где последняя надежда - последняя мечта.

   Суриков идет в темный угол комнаты и, колеблясь, стоит перед чем-то.

   - Мамочка, откройте сундук! - вдруг вырывается у меня горячо. И все мы смеемся, смеемся. Приносится стол, зажигается лампа. Вот он с коваными углами, как в старину купчихи в таких приданое держали.

   Суриков подымает тяжелые затворы и опять роняет их от смеха.

   - Мамочка, говорит, откройте!

   Помнишь сказку из "Тысячи и одной ночи" - "Зезам, откройся"?

   В пустынной, ровной местности тому, кто владеет волшебной лампочкой, по мановению ока открываются все великолепия мира.

   "Зезам, откройся". Затворы сняты.

   Нет больше скучных крыш за окнами, нет тесной комнаты, нет и того Сурикова, что был сейчас. Есть другой - сразу похудевший, быстрый, взволнованный, с открывшимися черными, блестящими глазами, и как же не блестеть им? Художник открыл нам сокровища своего сердца, алмазы и камни самоцветные; переливаются они и блещут, и восторг наш еще больше возбуждает его.

   Какие эскизы, этюды, наброски с натуры! Какая разносторонняя и глубокая обработка сюжета!

   - Да-с, да-с, писали, не гуляли, вот еще и еще на эту тему, - говорит как-то задыхаясь Суриков. - Эге! как художник-то за работу берется, так уж тут подвижничество начинается. Все забыть надо!

   Какие краски! Теплые, глубокие, точно что-то вкусное пить вам дают.

   Исчезло куда-то время. Мы смотрим и смотрим, и новый Суриков окружает нас образами своей фантазии. Всюду расставлены они - и вдоль стен, и на столе, и на полу.

   - Вот, вот этому стрельцу хоро-о-ший бархатный кафтан из Италии привез, а этому шапку чудную!

   Идут воспоминания, рассказы, про Волгу широкую, про Сибирь далекую, про Морозову боярыню, про казнь стрельцов; все интересно₁ все ярко, все освещено творческой фантазией.

   "Зезам" перед нами в полном блеске, в полной красоте.

   - Папа, чай подан. Вы идете? Потухла лампа Алладина...

   Мы в пустой столовой за чаем. Одна тощая, младшая дочь Василия Ивановича с высших курсов, другая пышная, как георгина, жена Кончаловского, - хозяйничают, наливают чай. Вот и внуки.

   Опять прежний, смеющийся Суриков против меня.

   - Что? Ухайдакал я вас своими работами? А? Уж говорите правду!

   - Что? Что такое?

   - Что? Ухайдакал! Ведь вы говорите, что я сибирский день морозный, ну и выражения у меня сибирские.

   Все смеются. Все подписываются на открытке, я бережно прячу автографы.

   - А что это у вас, Василий Ивановичу в углу, как наказанный, чей-то бюст стоит?

   - А это, знаете ли, Савва Мамонтов с меня делал².

   - Мамонтов? Так вы бы его поставили на пьедестал или хоть на шкаф!

   - Да что же его ставить? Ведь он упасть может. Толкнет кто-нибудь. Так спокойнее.

   - А это он недавно работал?

   Дочери смеются: - Недавно! Да он тут лет шесть стоит!

   Ласковое дружеское прощание, и мы опять спускаемся по крутой, темной лестнице вниз, но я как-то не вижу ее. Нет, вот сундук хорош. Хорош сундук!!!

  

  

   Мы зимовали в Париже. Шел 1910 год. В Латинском квартале, на улице Вавэн, мы снимали квартиру в первом этаже старинного дома. [...]

   В апреле приехал к нам дедушка с Еленой Васильевной¹. Они сняли квартирку этажом выше. Василий Иванович и Петр Петрович были здесь совершенно неразлучны. Их дружба была удивительной - они понимали друг друга с полуслова. Несмотря на разницу в возрасте, разницу в живописных задачах (отец тогда увлекался французскими импрессионистами, а дед был занят композицией "Княгини Ольги"²), несмотря на различие в характерах, они многое в жизни воспринимали одинаково. Одно и то же их смешило, возмущало или радовало. Отец учился у деда искусству живописного видения, дед с интересом относился к его поискам новых путей, к его взыскательности по отношению к себе, к его мятущемуся, вечно ищущему, ненасытному духу. Каждый день бродили они по Лувру. Любимыми картинами деда были "Брак в Кане Галилейской" и "Христос в Эммаусе" Веронезе ³. Василий Иванович подолгу стоял перед ними.

   - Посмотрите, Петя,- говорил он зятю,- как полоски теряются в складках ткани! Как все логично и обобщенно. А как легко написано!

   У Тициана Василий Иванович любил "Положение во гроб"⁴ и портреты. Он наслаждался, рассматривая, как выписаны нос или ухо. Нравился ему и Делакруа. Внимание его всегда задерживалось на "Смерти Сарданапала" и "Женщине из Марокко"⁵.

   Вечерами они ходили в студию д'Англада⁶, куда любой человек мог, зайти с улицы и, уплатив 50 сантимов, весь вечер рисовать обнаженных натурщиков. Василий Иванович каждый вечер сидел там, с увлечением тренируясь, в рисунке, с интересом поглядывая на посетителей студии, часто самых различных национальностей. Сурикова восхищала эта атмосфера свободы, отвлеченности и высокой культуры, царившая в парижских студиях.

   К лету дедушка с отцом задумали поехать вдвоем в Испанию. Решили отправиться налегке. И вот впервые в жизни отец оставил нас с мамой одних в Арле⁷, а сам уехал с Василием Ивановичем в путешествие по Испании. Впоследствии Петр Петрович записал все события этого путешествия, и мне ничего не остается, как предоставить читателю его записки:

   "Мы взяли места в вагоне первого класса и с комфортом проехали Францию до границ Испании. Поезд подошел к первой испанской станции Порбу. И сразу же пейзаж резко изменился. Перед нашими глазами выросли темные, суровые горы, озеро, к скалам лепились домишки. На станции замелькали интересные типы людей. Оба мы с Василием Ивановичем почувствовали, что в мягком, удобном вагоне, в обществе вялых, холодных англичан нам не усидеть. И тут же в Порбу мы вылезли и пересели в вагон третьего класса - "пуэбло", вагон для простонародья. Сиденья здесь располагались по стенкам, а вся середина была пустой, пассажиры горой наваливали сюда свой багаж - узлы, корзины, тюки.

   С первого же момента мы почувствовали прелесть общения с народом. Все тут же перезнакомились, угощая друг друга ужином - оливами, ветчиной, сыром и вином. Вино пили из "пуррона" - это плоская бутыль с носиком, какие бывают у чайника. В узкое отверстие носика, если накренить пуррон, льется тонкая струйка вина. Бутыль передавалась из рук в руки, и надо было пить, не прикасаясь губами, приноровясь угодить струйкой прямо в горло. Все чувствовали себя как дома и тут же с восторгом приняли в компанию двух русских художников. Появилась гитара, стали петь, а потом, отодвинув багаж в сторону, пустились даже в пляс.

   Василий Иванович любовался горцами, у которых через плечо были перекинуты клетчатые пледы. Некоторые из них повязывали их вокруг поясницы: к ночи в горах становилось холодно, и пледы служили горцам плащами. Я объяснялся с пассажирами по-испански, а Василию Ивановичу, не знавшему языка, вдруг так захотелось общения с народом, что, заметив сидящего на другом конце вагона пастора, он неожиданно бросил ему первую фразу из речи Цицерона к Катилине по-латыни: "Куоускуэ тандэм абугэрэ патиенциа ностра, о Катилина!" ⁸ Пастор, знавший эту речь, ответил ему следующей фразой из нее, и так, к обоюдному удовольствию и общему веселью, они перекидывались фразами через весь вагон, создавая впечатление живой беседы.

   Весь день проведя в вагоне, к ночи мы прибыли в Мадрид. Мы вышли из вагона в глухую темень вокзала. Тут же какие-то услужливые мальчишки в темноте подхватили наши вещи, повели нас к выходу, посадили в старинную колымагу с фонарями, и кучер повез нас по ночным улицам неизвестно куда. В каком-то переулке мы остановились. Кучер окликнул кого-то, оказалось - сторожа, хранившего ключи от всех дверей в домах этого переулка. Нам предложили вылезти, оставив вещи в колымаге. Мы проследовали за сторожем, который со звоном открывал одну за другой двери домов и будил хозяев. Они вылезали из перин, сонные, всклокоченные, и, зевая, показывали нам свободные комнаты. Но ни одна из них нам не подошла. И вот мы снова сели в колымагу, и кучер отвез нас в маленькую гостиницу. Заспанный хозяин, с черной курчавой шевелюрой, в ярко-красном халате, повел нас по этажам. Чем-то он вдруг пленил нас с Василием Ивановичем, и мы сняли у него большую комнату. Василий Иванович тут же осведомился - любит ли он бой быков? Тот ответил: "Мучиссимо!" - очень! - что Василий Иванович перевел, как "мучительно". Впоследствии этот пожилой симпатичный человек горячо привязался к нам, особенно когда увидел наши акварели, что мы каждый раз приносили из походов.

   Ежедневно мы проводили несколько часов в музее Прадо. Василий Иванович любил зал портретов Тинторетто ⁹. Он входил туда с благоговением и каждый портрет рассматривал с любовью и восхищением.

   - Смотрите, Петя,- говорил он мне,- как он писал жемчуг, как маляр,- кружок и точка, кружок и точка! А живопись получалась первоклассная!..

   Однажды мы отправились в знаменитую усыпальницу испанских королей - Эскуриал. Ехать туда нужно было поездом. У нас были взяты железно дорожные билеты по 3000 километров в любом направлении, пока не используешь указанной цифры. От станции, на которую мы прибыли рано утром, надо было подняться пешком на высокую гору, где стоял дворец. Мы добрались до него, осмотрели внимательно все гробницы Эскуриала. Посмотрели эскизы Гойи для ковров и гобеленов¹⁰ и двинулись обратно на станцию.

   Дорогой нам захотелось сделать по одной акварели. Я выбрал место и сел рисовать. А Василий Иванович пошел вниз в направлении железной дороги. Едва я закончил рисунок, как небо затянуло тучами, стало темно, подул ветер и пошел снег, что часто бывает летом в высокогорных районах. Тогда я начал вторую - снежную акварель. Закончив ее, я собрал краски в ящик, снег к этому времени прекратился, и я пошел на станцию, рассчитывая по дороге встретиться с тестем. Но на всем протяжении пути я нигде не нашел его. Я сел на вокзале и стал ждать. Жду час, жду другой - его все нет. Растревоженный не на шутку, я стал расспрашивать приходящих на станцию жителей. Никто не мог мне сказать ничего утешительного. В полном отчаянье я сел в последний вечерний поезд и уехал в Мадрид. Всю дорогу я думал, что же теперь делать? Где искать его? Тревогам не было конца. Приехав в Мадрид, я тут же решил с вокзала бежать в русское консульство и заявить об исчезновении тестя. И вдруг вижу: из последнего вагона этого же поезда выходит мой Василий Иванович - жив, здоров и невредим! Радости нашей не было конца - мы обнимались, словно не виделись годами. Оказалось, что, спускаясь с горы, Василий Иванович уклонился в сторону и боковой тропой ушел далеко от станции. Дорогой попалась ему "ганадерия" - загон для быков, где их держат до боя. Василий Иванович остановился возле них и начал их рисовать. Потом пошел снег. Василий Иванович стал мерзнуть. Мимо проезжал крестьянин на арбе, которую тащил осел. Василий Иванович остановил его, чтоб узнать, далеко ли до станции; не зная языка, он нарисовал испанцу в своем альбоме рельсы, станцию и поезд. Горец предложил довезти его на своей арбе до поворота. Оттуда Василий Иванович прошел еще десять километров пешком до следующей остановки, где сел в тот же последний поезд. Так на билете Василия Ивановича из 3000 десять километров остались неиспользованными: он их отшагал.

   Следующим городом, который мы посетили, была Севилья. Мы остановились в гостинице на площади Сан-Фернандо. Каждый день с утра отправлялись на этюды. Но в Испании очень трудно было писать на улицах из-за мальчишек. Испанские мальчишки - это бич! Они совсем не дают художникам работать. Они лезут в палитру, галдят, толкаются, мешают расспросами, хохочут, озорничают.

   Однажды мы для них купили вареных креветок, надеясь откупиться от их приставаний. Они слопали креветки и стали приставать еще хуже прежнего. Тогда мы попробовали уговорить одного отгонять остальных, но получилось совсем скверно - все перессорились, разделились на два лагеря, и пошел уже настоящий уличный бой, от которого нам пришлось спасаться за ограду церкви, куда вход мальчишкам без родителей был воспрещен. Там мы уже спокойно работали - мальчишки глазели на нас через решетку, напоминая каких-то диких зверенышей.

   Василии Иванович очень любил орган. Как-то мы после работы зашли в собор и попали на торжественное богослужение. Органист исполнял Баха. Потом к органу присоединился хор, это было похоже на ангельское пение, где-то там наверху, под сводами. Епископ в роскошном облачении стал подниматься по витой лесенке на балкончик - трибуну, с которой обычно говорят проповеди. Всем прихожанам в этот момент положено опуститься на колени и смиренно опустить головы. Мы с Василием Ивановичем зазевались на восхождение епископа, как вдруг оба, один за другим, почувствовали довольно сильный удар по затылку - соборный сторож в ливрее подкрался к нам сзади и каждого из нас своей булавой бухнул по голове,- дескать, нечего глазеть вверх, когда следует опустить "очи долу". Все это произошло так неожиданно, что мы оба прыснули и долго еще, переглядываясь, хохотали про себя.

   Севилья была для нас наслаждением. Южная роскошь природы, живописность, типы. С утра до трех часов дня там люди не выходили из домов - зной был невыносим. Все уличные работы производились в городе только ночью при свете фонарей или факелов. Особенно мы любили улицу Калье де лас Сиерпос. Она была вся под тентом, натянутым между домами. Сквозь щели тента прорезалось яростно-синее небо. Улица шла вверх - террасами, и на ней сидели цирюльники. Испанцы с утра стриглись, брились, причесывались и потом, надушенные, напомаженные, с расстегнутыми воротами белых рубах, заправленных под широкие красные или черные кушаки, садились пить кофе или шоколад, курить крепкие сигары, балагурить тут же в маленьких кафе. Работа начиналась после трех часов дня.

   Выше террасы был рынок цветов. Красотки севильянки покупали там цветы перед боем быков и прикалывали их на кружевные мантильи и косынки, бросали их любимцам публики - прославленным матадорам - под ноги. Двух таких знаменитостей Мачакиту и Бальиту нам с Василием Ивановичем удалось увидеть на арене. Мы не пропускали ни одного боя быков, рисуя акварелью и делая наброски карандашом и углем.

   Однажды нам захотелось посмотреть на испанские танцы. Севильянцы посоветовали нам пойти в школу Отеро, Это был брат знаменитой испанской актрисы¹¹. Он открыл заведение, где специально для иностранных туристов устраивались какие-то бутафорские танцы под старину. Разумеется, это нас не удовлетворило. Мы взяли извозчика и попросили отвезти нас туда, где танцует народ. Он привез нас в театр "Лас коведадэс", и это было уже совсем иное дело - кабачок-театр с ложами, где сидели зрители, и помост, на котором плясали танцовщицы из народа под аккомпанемент превосходных гитаристов. В те времена выступала там знаменитая "гитана". Она блестяще танцевала и пела народные песни с руладами. Но характер у нее был капризный и дикий - она упиралась, не хотела бисировать и без конца заставляла себя уламывать. Мы с Василием Ивановичем сделали с нее по акварели ¹².

   Из Севильи мы перебрались в Гренаду и остановились в гостинице "Альгамбра". Из окон нашей комнаты была видна вся Сиерра-Невада. В этой гостинице было множество туристов. Однажды мы увидели, как англичанин с женой, оба художники, наняли специально обслуживающих эту публику старика "гитано" и молоденькую "гитану", наряженных в цыганские костюмы. Англичанка взгромоздилась на осла с мольбертами и этюдником, и они отправились на поиски соответствующей обстановки для позирования. Мы с Василием Ивановичем пошли следом. Англичане долго выбирали место, наконец нашли пейзаж, на фоне которого стали устанавливать какую-то жанровую сцену. Пока они усаживали старика, Василий Иванович переманил "гитану", увел ее подальше, пообещав ей побольше уплатить, и мы оба нарисовали с нее акварели у фонтана. Как хохотал и потешался Василий Иванович этой проделкой. Вообще он часто смеялся, характер у него был необычайно веселый, и вся наша поездка была пронизана его блестящим, жизнелюбивым юмором.

   В Гренаде был целый квартал цыган, и когда мы собрались туда, нам предложили захватить с собой полицейского, так как там постоянно случаются грабежи и убийства. Но мы, понятно, отказались и поехали одни.. Приехав на место, мы немедленно же принялись за работу. Обоих нас пленил интересный пейзаж с цепью гор и типы диких, красивых и гордых людей. Устроились мы в тени, возле двери сапожной мастерской. Сапожник вышел посмотреть на нас. Василий Иванович тут же снял с ноги свой прохудившийся сапог и отдал ему в починку. А сапожки он носил особые - с мягкими голенищами, заправляя их под брюки. Сапожник очень удивился фасону русского сапога и добротности работы. Пока он чинил, Василий Иванович сидел без сапога и писал акварель. И все-то у него выходило весело и непринужденно...

   После Гренады перебрались мы в Валенсию. Но там, кроме народного праздника и танцев, смотреть было нечего. Зато праздник был великолепен: на площади, на помосте, танцевали испанские крестьяне. Тут же стояли верховые лошади, на которых они приехали. Танцы их были совсем особые - медленные, плавные, они больше походили на греческие движения, чем на буйную испанскую пляску.

   Из Валенсии мы вскоре поехали в Барселону. Остановились в гостинице "Пенинсулар". Она была построена по арабскому образцу. Внутри был квадратный двор, и в него выходили все окна гостиницы. Можно было видеть, в, какой комнате кто живет. И мы постоянно были свидетелями жизни испанцев. В Барселоне мы видели самые интересные бои быков и сделали множество акварелей.

   Однажды, придя в громадный барселонский цирк на 1 500 зрителей задолго до начала, мы видели всю подготовку к бою. Интересно, что испанские цирки разделяются на две части - "Соль и собмра", то есть "Солнце и тень". На солнце места были дешевле, в тени дороже. Мы видели дрессировку лошадей перед боем, врачебную подготовку на несчастный случай. Василия Ивановича всегда привлекало героическое и трагическое, и сильное впечатление произвело на него то, что когда к цирку подъезжали матадоры в каретах, то им подносили их маленьких детей, чтоб они простились с ними на всякий случай. В то время в Барселоне были знамениты два матадора - Педро Лопец и Ломбардини. Как-то нам удалось хорошенько рассмотреть их у стойки кабачка. И когда они вышли оттуда, мы пошли за ними вслед и полдня ходили повсюду, не уставая любоваться их статными фигурами, их бронзовыми лицами...

   Последним городом, который мы посетили, был Толедо. Тут мы полностью насладились произведениями Эль Греко..."¹³

   На этом кончаются воспоминания моего отца о поездке в Испанию. Но мне хочется прибавить к ним те небольшие детали, которые я слышала изустно. Вот что говорил отец о первых своих акварельных работах в Испании: "Меня поразила яркость красок, этот желтый песок, синее небо и совершенно изумрудные тени на песке. И когда я потом писал бой быков, я все боялся взять краски в полную силу - никто бы не поверил такой невероятной яркости в цвете".

   А вот что он рассказывал о посещении музеев:

   "До сих пор я знал какого-то итальянизированного Веласкеса. А в "Пряхах" ¹⁴, что висят в Прадо, я увидел подлинного испанского художника: не теплого по колориту, как в портрете папы Иннокентия X, а холодного, сумрачного. Какие потрясающие у испанских мастеров оттенки голубого, мышино-серого, черного цвета! Они меня захватили с такой силой, что, когда мы были в Эскуриале, я прошел мимо чудесных красочных гобеленов Гойи и не оценил их!.."

   И еще интересный эпизод рассказывал отец о бое быков в Барселоне, на который они с Василием Ивановичем пришли задолго до начала. Рядом с ними сел какой-то русский художник - турист. Когда начался бой и разъяренный бендерильями бык распорол брюхо первой лошади, русский художник не выдержал и закричал о варварстве, о дикости нравов. Тогда Василий Иванович переругался с земляком и настоял, чтоб тот ушел из цирка. Как и Кончаловский, Суриков также был увлечен ловкостью матадоров, красотой движений в игре плащом, точностью прицела шпагой, и, когда матадор Ломбардини блестяще сразил быка, Василий Иванович, как молодой, перескочил через изгородь и вместе со всеми поклонниками победителя обнял его, всего сверкающего золотым шитьем, разгоряченного, надушенного, с лицом, показавшимся моему отцу очень похожим на врубелевского демона.

   Из путешествия по Испании Василий Иванович привез много рисунков и акварелей необычайной силы цвета и выразительности. Он возвращался на родину, полный новых ощущений и впечатлений.

  

  

   Знакомство моей семьи с Василием Ивановичем Суриковым произошло не совсем обычно.

   Состоялось оно в 1910 году в Москве, куда мы (семья Добринских)¹ приехали во время японской войны с Дальнего Востока.

   Наше детство - мое и сестры Аси - прошло в Сибири, где наш отец, Анатолий Михайлович Добринский, работал на постройке Сибирской железной дороги, затем во Владивостоке; там к нашей семье прибавился еще один член - родился брат Арсений.

   Из Владивостока нам пришлось выехать в двадцать четыре часа - началась война с Японией.

   Приехав в Москву, мы довольно долго жили в гостинице "Княжий двор", что на Волхонке ².

   Это была уютная, не очень большая гостиница, где жили преимущественно семейные постоянные жильцы. Помню, там одновременно с нами жили композитор Бларамберг, Скрябин и другие.

   При гостинице был небольшой сад, куда мама отправляла на прогулку Арсения.

   Скоро брат стал куда-то исчезать из сада. На тревожные вопросы мамы - где он бывает? - отвечал, что ходит к одному человеку, который очень интересно рассказывает и рисует ему лошадок.

   Мама сказала, что ей не нравятся "визиты" брата к неизвестному человеку.

   Вскоре брат, выйдя на прогулку, быстро вернулся, ведя за руку несколько смущенного, улыбающегося человека.

   - Вот, мама, ты хотела посмотреть, у кого я бываю. Вот этот человек!

   На минуту воцарилось неловкое молчание, потом все весело расхохотались, и незнакомец сказал:

   - Я - Суриков. Василий Иванович Суриков. Художник.

   Так просто вошел Василий Иванович в нашу жизнь.

   Это был человек среднего роста, коренастый, с умными проницательными глазами, с очень густыми, длинными с проседью волосами, маленьким ртом, небольшой бородой и усами.

   Говорил сильно на "о" - "окал".

   Был у него очень характерный жест: он взбивал правой рукой волосы над ухом, кверху.

   Когда был чем-нибудь взволнован, у него двигались на лице желваки.

   Он казался очень моложавым, живым и веселым. Он как-то со всеми нами сразу нашел общий язык. Узнав, что мы тоже из Сибири, Суриков много рассказывал нам о своей жизни в Красноярске, о родных, о своем детстве.

   Рассказчик он был замечательный! Во всех рассказах его было так много своеобразного колорита, лирики и любви к людям. С особенной нежностью он рассказывал о матери, сестре Кате и о жене.

   Рассказывал он так, что даже теперь, по прошествии шестидесяти лет, многое из его рассказов ясно помню.

   Раз как-то, в чем-то провинившись, он был выпорот отцом ("строгий был казак!").

   Наказание было суровым, и Вася убежал из дому.

   "Я долго шел с узелком в руках. Думы были горькие. Кругом, по обе стороны дороги, стеной стояла пшеница, вся розовая от закатного солнца. Над головой вились жаворонки, от пения которых хотелось плакать.

   Мысленно я был дома. Представлял себе мать и сестру плачущими, а отца терзающимся горьким раскаянием...

   Оглянувшись, я вдруг увидел пыль над дорогой, услышал звук колес. Я быстро скрылся в пшенице. Сердце мое бешено билось. Необычайная радость охватила меня ("ищут!"), но на дорогу я не спешил выйти. Мимо промчалась лошадь, а в знакомой пролетке я увидел маму и сестру Катю.

   Обе горько плакали. Этого вынести я уже не смог. С криком: "Я тут, вот где я!" - я выскочил на дорогу и очутился в объятиях близких".

  

   Василии Иванович любил и умел слушать. Причем он охотно выслушивал все рассказы мои и моей сестры о гимназической жизни. Ася была моложе меня на два года и в 1911 году, когда я стала студенткой Высших женских курсов, еще училась в гимназии. Суриков слушал о моих профессорах, читал и критиковал мои рефераты.

   По вечерам мы все собирались за чайным столом, где делились впечатлениями дня или читали вслух.

   Читала обычно я; иногда Василий Иванович.

   Он очень любил рассказы Мопассана.

   Прочли мы вместе вслух "Юлиана Отступника" и "Леонардо да Винчи" Мережковского ³.

   Не принимая философии Толстого, Суриков любил его романы. Льва Николаевича знал лично и был у него как-то в Ясной Поляне ⁴.

   У меня была полоса увлечения творчеством Л. Андреева.

   Это совпало с приездом Андреева в Москву в связи с постановкой его пьесы в Художественном театре⁵.

   Леонид Николаевич был у нас несколько раз и встретился как-то с Василием Ивановичем.

   Мне очень нравился Леонид Николаевич, этот красивый человек с большими, всегда лихорадочно блестевшими глазами. Он увлекательно рассказывал о фиолетовых скалах и голубых фиордах Финляндии, о своей белой яхте и приглашал нас всех летом к нему.

   - Василий Иванович, умоляю вас,- обратилась я к Сурикову,- воспользуемся приглашением Андреева, поедемте к нему в Финляндию.

   - Нет, нет! - ответил он.- Не ездок я в гости ни к писателям, ни к художникам. От Толстого, из Ясной Поляны, не знал прямо как быстрее домой вырваться, а у Репина его жена меня так сеном накормила, что не знаю, как и жив остался.

   Однажды Андреев просил меня "сейчас же", при всех рассказать о моей любви.

   - Любите же вы кого-нибудь? Покажите же мне "его". Эта любовь должна быть очень красивой, необыкновенной, чистой! Кто же "он"? Кто? Я должен увидеть и узнать "его", чтобы написать повесть об этой любви! - горячо настаивал Леонид Николаевич...

   Но что я могла ответить ему? В тот вечер я была страстно влюблена только в него...

   Как-то