Суриков Василий Иванович - Воспоминания о художнике

я постарался обрисовать ему его обязанности и заботы по воспитанию дочерей и советовал ему приехать хотя на один год в Красноярск, где мама и возьмет на себя заботы по обшиванию и питанию девочек. Брат согласился: в противном случае ему приходилось впору бросать свое художество. В мае 1889 года Вася с девочками приехал в Красноярск. Девочек устроили в гимназию, где они учились хорошо. Таким образом, у Васи главная забота о детях отпала. Я в свою очередь занялся развлечением его и подал ему мысль написать картину "Городок" (это всем известная старинная игра). Мне сильно хотелось, чтобы он после смерти жены не бросал свое художество. Поехали мы с ним в с. Ладейское, где и наняли молодых ребят сделать снежный городок, с которого была им написана в последний день на масленице 1890 года картина "Взятие снежного города". За работой этой картины Вася уже менее стад скучать о жене; одним словом, до некоторой степени пришел в себя, стал бывать в гостях, и у нас бывали знакомые. С мамой всегда вспоминал о старинке.. В общем жили не скучно...

   Вася любил гитару, играл много по нотам, иногда к нему приходил Л. А. Чернышев ⁷ с гитарой, и вот они с ним разыгрывали не мало вещей по нотам. Хотя Чернышев [был] и любитель гитары, но Вася, кажется, изводил его разучиванием чего-нибудь по нотам по целым вечерам, да и для меня не радость была, когда Чернышев оставлял свою гитару у нас. Тогда уж знай, вечером очередь моя вторить ему на гитаре, а отговорки, что я устаю по службе, мало действовали: хоть не надолго, но бери гитару в руки. Часто бывал Николай Иванович Любимов⁸, любитель художества и гитары, и частенько Вася с ним обменивались знанием каких-нибудь вещей и друг у друга разучивали. К девочкам приходили подруги по гимназии: Жилины, Ростовых и др., брат играл на гитаре, а девочки танцевали или играли.

   Почти ежедневно после обеда катались по городу, а большей частью за городом. В особенности он любил ездить на гору к часовне, любуясь городом и его окрестностями, по Енисейскому тракту по направлению к Сухому Бузиму, где в детстве он каждое лето проводил с отцом, и где они ходили на охоту. Хорошо Васе жилось в Бузиме, так что, когда мама привезла его в город учиться в уездное училище, видимо, он неохотно приехал в город, то он сделал так: пошел будто бы в училище, что было, по всей вероятности, в начале учебного года, но в действительности пошел по Енисейскому тракту в Сухой Бузим, должно быть надеясь, что мама его возьмет обратно в Бузим. В это время мама собралась ехать домой в Бузим и, видимо, что-то долго собиралась. Когда выехала за город, то на 9-й версте от города в стороне от дороги увидела, что сын ее идет. Она пришла в ужас и говорит: "Стой, Внуков (работнику), - Вася, ты куда?" В ответ ни слова. "Ведь надо, Вася, учиться; папа рассердится, если я привезу тебя обратно, - садись лучше, я тебя сама повезу в училище". Вася сел и ни слова не сказал маме. Подвезли бродягу, как он называл себя, к училищу, и он ушел туда. Мать подождала некоторое время, боясь, чтобы он опять не сбежал, потом поехала в Бузим, даже не заезжая к крестной Васи Ольге Матвеевне Дурандиной ⁹, - и побег брата остался в тайне как от отца, так и от Дурандиной. Потом он часто вспоминал об этой 9-й версте; бывало, пообедаем и поедем прокатиться, спросишь: "Куда, Вася, поедешь?" - "Поедем на 9-ю версту". Всегда приблизительно представлял место, где он мамой был схвачен и отвезен в училище. Любил ездить и к сопке, иногда заходил на нее и зарисовывал окрестности города. Выезжая в поле, Вася всегда почти говаривал: "Дышите, девочки, сильнее, здесь воздух - рубль фунт. Это не в Москве, что дышать нечем". Вот почему Вася с детьми всегда уезжал на лето из Москвы, да и для собирания этюдов для своих картин.

   Отправляясь в загородную поездку, он всегда брал с собой альбом и краски; другой раз и скажешь ему, к чему это краски, ведь едем не надолго? (ужасно надоедало ждать его, как мне, так и девочкам, пока он зарисует себе что-нибудь в альбом), но он всегда говорил нам одно:

   "Ни один хороший охотник не пойдет в поле без ружья, так и художник - без красок и альбома".

   Мамочку всегда по приезде заставлял надевать канифасное платье, старинный шарф и косынку, и непременно, чтобы одевалась так, как одевались в старину, все, бывало, повытаскивает у ней из ящика, покажи и расскажи, как носили и т. п. - страшно любил старину и ею, можно сказать, жил. Приезжая в Красноярск при маме и после ее смерти, всегда радовался, что хозяйство не ухудшается, а главное, что было встарь, то и теперь, говаривал: "Нам роскоши не надо, но нужно сохранить, пока мы живы, всю старину в доме, мы ее любим, ценим и дорожим, но нынешнее поколение стариной не дорожит и не понимает ее - одним словом, слишком мало ею дорожит, да ведь для них хоть трава не расти", - очень часто говаривал брат так.

   В последние годы Вася приезжал частенько, одним словом, редкий год (летом) он не приезжал. Брату Васе сильно хотелось переехать на жительство в Красноярск, где я ему обещал купить лесу и всего материала для постройки галереи, - как он мечтал, с верхним светом, большими окнами и печами, чтобы можно было работать в ней и зимой. Леонид Александрович Чернышев свои услуги предлагал и как архитектор, и как знающий устройство помещения для работ художника. Вася часто говаривал, что он бы стал работать в Сибири (дома) и только ездил бы повидаться с дочерьми и на выставки картин. Даже в последний свой приезд летом 1914 года он говорил об этом, и однажды, гуляя по нашему двору, мы с ним избрали место, где должна была быть построена галерея. Мешал флигель, но я ему сказал, что флигель жалеть нечего, как малодоходный, я его сломаю, а этот же лес уйдет на постройку этой галереи, на что Вася согласился и даже сказал, что в следующий приезд его план этот осуществим, но смерть его не дала осуществить, так как в 1916 году брат умер.

  

   В 1916 году, в ближайшие дни после смерти В. И. Сурикова, по просьбе, обращенной к нам, художникам, "Русскими ведомостями", я написал следующие строки:

   "Суриков умер. От нас ушел в мир иной гениальный художник, торжественный, потрясающий душу талант. Суриков поведал людям страшные были прошлого, показал героев минувшего, представил человечеству в своих образах трагическую, загадочную душу своего народа. Как прекрасны эти образы! Как близки они нашему сердцу своей многогранностью, своими страстными порывами! У Сурикова душа нашего народа падает до самых мрачных низин; у него же душа народная поднимается в горные вершины - к солнцу, свету. Суриков и Достоевский - два великих национальных таланта, родственных в их трагическом пафосе. Оба они прошли свой земной путь как великий подвиг. Прими наш низкий поклон, великий русский художник"¹.

   Строки эти были напечатаны, и мне тогда же газета предлагала написать о Василии Ивановиче Сурикове статью больших размеров, отводя для нее место двух воскресных фельетонов. Я отказался от такого щедрого предложения тогда потому, что о Сурикове можно было в то время, сейчас же после его смерти, или говорить сжато, сдержанно, так, как принято говорить о только что умерших, или говорить полно, широко, пользуясь всем тем, что давала собой яркая личность славного художника. Для последнего тогда еще не наступило время.

   Мое знакомство с Суриковым произошло в юношеские мои годы, когда мне было двадцать три года, в пору первой женитьбы, когда писалась мной на звание "классного художника" картина "До государя челобитчики" ², когда для этой картины мне нужны были костюмы XVII века и меня надоумили обратиться за советом по этому делу к автору "Боярыни Морозовой", тогда писавшейся. Вот к каким временам нужно отнести нашу первую встречу. Я знал и помню супругу Василия Ивановича - Елизавету Августовну. Дочь его, Ольгу Васильевну Кончаловскую, и сестру ее, Елену Васильевну, я знал детьми, в возрасте 6-7 лет, в том возрасте, когда был написан Василием Ивановичем с Ольги Васильевны прекрасный этюд в красном платьице с куклой в руках, у печки...

   Как давно все это было!

   Наши ранние отношения с Василием Ивановичем были наилучшими. Я бывал у него, он также любил бывать у меня, видимо, любуясь моей женой, - любовался ею не он один тогда.

   Скоро наступили для нас с Василием Ивановичем тяжелые годы. В июне 1886 года умерла моя Маша³. Через год или два, не помню, не стало и Е. А. Суриковой. С этих памятных лет наши отношения, несмотря на разницу лет, углубились, окрепли на многие годы, вплоть до того времени, когда дочка Василия Ивановича, Ольга Васильевна, стала Кончаловской⁴, а сам П. П. Кончаловский занял в душе Василия Ивановича первенствующее и никем неоспоримое место. Тогда же, в ранние годы, в годы наших бед, наших тяжелых потерь, повторяю, душевная близость с Суриковым была подлинная, может быть, необходимая для обоих. Нам обоим казалось, что ряд пережитых нами душевных состояний был доступен лишь нам, так сказать, товарищам по несчастью. Лишь мы могли понять некоторые совершенно исключительные откровения, лишь перед нами на какое-то мгновение открылись тайны мира. Мы тогда, казалось, с одного слова, с намека понимали друг друга. Мы были "избранные сосуды". Беседы наши были насыщены содержанием, и содержанием до того интимным, нам лишь доступным, что, войди третий, ему бы нечего было с нами делать. Он бы заскучал, если бы не принял нас за одержимых маньяков в бредовом состоянии. Мы же, вероятно, думали бы, что этот несчастный, попавший в наше общество, был на первых ступенях человеческого состояния, и постарались бы от него поскорее избавиться. Так высоко парили мы тогда над этой убогой, обиженной судьбой, такой прозаической, земной планетой. Вот чем мы были тогда.

   Сам Василий Иванович позднее и по-иному переживал свое горе. Тогда говорили, что он после тяжелой, мучительной ночи вставал рано и шел к ранней обедне. Там, в своем приходе, в старинной церкви он пламенно молился о покойной своей подруге, страстно, почти исступленно бился о плиты церковные горячим лбом... Затем, иногда в вьюгу и мороз, в осеннем пальто бежал на Ваганьково и там, на могиле, плача горькими слезами, взывал, молил покойницу - о чем? О том ли, что она оставила его с сиротами, о том ли, что плохо берег ее? Любя искусство больше жизни, о чем плакался, о чем скорбел тогда Василий Иванович, валяясь у могилы в снегу? Кто знал, о чем тосковала душа его?

   Но миновала эта пора, как миновало многое в его незаурядной жизни. Успокоились нервы, прошли приступы тоски-печали. Стал Василий Иванович жить, работать, как и раньше. Написал как финал, как заключение к пережитому - свое "Исцеление слепого". Целая полоса жизни миновала, ушла в вечность. Иные пошли разговоры. Опять мы вспомнили об искусстве, о старине, о том, как жилось там, в Красноярске. Помню рассказ Василия Ивановича о том, как дед его в порыве ярости закусил ухо своему старому, служилому коню. Рассказывал о том, как пустился он в путь с обозом в Питер и как обоз на повороте раскатился и Василий Иванович из него вылетел... Вспомнил и последнее расставание со своей матушкой, как, весь в слезах, десятки раз отрывался он, прощаясь с ней, и как зверь завопил напоследок: "Ма-амынька"... и на долгие годы покинул любезный свой Красноярск, променяв его на холодную, важную Петербургскую Академию художеств с ее Шамшиным, Басиным ⁵, Марковым ⁶, Бруни - этими жрецами им любимого искусства.

   Вспомнил, как отводил душу с Павлом Петровичем Чистяковым - единственным, кто мог оценить скрытые еще так глубоко залежи огромного таланта молодого сибиряка.

   Говорилось нами о любимой Суриковым живописи, о рисунке, который он тоже умел любить, когда хотел любить, когда, по его расчету, не любить его было нельзя. Говоря о живописи, о красках, он как никто разбирался в них. И это не было "лабораторное" отношение к ним.

   Суриков и краску, и живопись любил любовью живой, горячей. Он и тут, в беседу о живописи, о ее природе, о ее особом "призвании", вкладывал свой страстный, огненный темперамент. Поэтому, может быть, краски Василия Ивановича "светятся" внутренним светом, излучая теплоту подлинной жизни.

   А как любил он жизнь! Ту жизнь, которая обогащала его картины. Исторические темы, им выбираемые, были часто лишь "ярлыком", "названием", так сказать, его картин, а подлинное содержание их было то, что видел, пережил, чем был поражен когда-то ум, сердце, глаз внутренний и внешний Сурикова, и тогда он в своих изображениях - назывались ли они картинами, этюдами или портретами - достигал своего "максимума", когда этому максимуму соответствовала сила, острота, глубина восприятия. Суриков любил композицию, но и эту сторону своего искусства он не подчинял слепо установленным теориям, оставаясь во всех случаях свободным, исходя из жизни, от ее велений и лишь постольку считаясь с теориями, поскольку они носили в себе законы самой жизни. Он был враг высасывания теорий из пальца. Суриков в хорошем и великом, равно как и в несуразном, был самим собой. Был свободен. Василий Иванович не любил делиться своими замыслами, темами ни с кем. Это было его право, и он им пользовался до того момента, когда творческие силы были изжиты, когда дух его переселялся в картину и уже она жила им, а Василий Иванович оставался лишь свидетелем им содеянного - не больше.

   Помню, он позвал меня смотреть "Ермака". Слухи о том, что пишет Суриков, ходили давно, года два-три. Говорили разное, называли разные темы и только в самое последнее время стали увереннее называть "Ермака" ... И вот завтра я увижу его... Наступило и это "завтра". Я пошел в Исторический музей, где тогда устроился Василий Иванович в одном из запасных неконченных зал, отгородив себя дощатой дверью, которая замыкалась им на большой висячий замок. Стучусь в дощатую дверь. - "Войдите". - Вхожу и вижу что-то длинное, узкое... Меня направляет Василий Иванович в угол, и, когда место найдено, - мне разрешается смотреть. Сам стоит слева, замер, ни слова, ни звука. Смотрю долго, переживаю событие со всем вниманием и полнотой чувства, мне доступной; чувствую слева, что делается сейчас с автором, положившим душу, талант и годы на создание того, что сейчас передо мной развернулось со всей силой грозного момента, - чувствую, что с каждой минутой я больше и больше приобщаюсь, становлюсь если не участником, то свидетелем огромной человеческой драмы, бойни не на живот, а на смерть, именуемой "Покорение Сибири"...

   Минуя живопись, показавшуюся мне с первого момента крепкой, густой, звучной, захваченной из существа действия, вытекающей из необходимости, я прежде всего вижу самую драму, в которой люди во имя чего-то бьют друг друга, отдают свою жизнь за что-то дорогое, заветное.

   Суровая природа усугубляет суровые деяния. Вглядываюсь, вижу Ермака. Вон он там, на втором, на третьем плане; его воля - непреклонная воля, воля не момента, а неизбежности, "рока" над обреченной людской стаей.

   Впечатление растет, охватывает меня, как сама жизнь, но без ее ненужных случайностей, фотографических подробностей. Тут все главное, необходимое. Чем больше я смотрел на Ермака, тем значительней он мне казался как в живописи, так и по трагическому смыслу своему. Он охватывал все мои душевные силы, отвечал на все чувства. Суриков это видел и спросил: "Ну, что, как?" Я обернулся на него, увидел бледное, взволнованное, вопрошающее лицо его. Из первых же слов моих он понял, почуял, что нашел во мне, в моем восприятии его творчества то, что ожидал. Своими словами я попадал туда, куда нужно. Повеселел мой Василий Иванович, покоривший эту тему, и начал сам говорить, как говорил бы Ермак - покоритель Сибири.

   Наговорившись досыта, я просил Василия Ивановича разрешить мне сказать то малое, что смущало меня. Надетый на Ермака шишак, мне казалось, слишком выпирал своей передней частью вперед, и затем я не мог мысленно найти ног Ермака... Василий Иванович согласился, что в обоих случаях что-то надо "поискать". Конечно, он ни тогда, ни после и не думал ничего искать, да и прав был: такие ошибки всегда почти бывают художником выстраданы и тем самым оправданы.

   Прощаясь еще более дружелюбно, чем встретил, Василий Иванович сказал, что "Ермака" из посторонних якобы видел пока один Савва Иванович Мамонтов, бывший тогда во всей славе своей. Года через два-три был написан "Суворов", я тоже видел его один из первых, но того впечатления, что от "Ермака", не испытал.

   "Разина" видел я на Международной выставке в Риме; картина была дурно повешена, да в ней и не было прежнего Сурикова, Сурикова "Стрельцов", "Меншикова", "Морозовой", "Ермака", - годы брали свое.

   Нарушая последовательность появления суриковских картин, скажу о своей самой любимой - о "Меншикове в Березове". Появление ее когда-то вызвало большое разногласие как среди художников, так и среди общества. Умный, благородный, справедливый, равно требовательный к себе и другим, Крамской, увидав "Меншикова", как бы растерялся, встретив, спускаясь с лестницы, идущего на выставку Сурикова, остановил его, сказал, что "Меншикова" видел, что картина ему непонятна - или она гениальна, или он с ней недостаточно освоился. Она его и восхищает и оскорбляет своей... безграмотностью - "ведь если ваш Меншиков встанет, то он пробьет головой потолок"... Однако, несмотря ни на какие разногласия, П. М. Третьяков тогда же приобрел картину для своей галереи.

   Нам, тогдашней молодежи, картина нравилась, мы с великим увлечением говорили о ней, восхищались ее дивным тоном, самоцветными, звучными, как драгоценный металл, красками. "Меншиков" из всех суриковских драм наиболее "шекспировская" по вечным, неизъяснимым судьбам человеческим. Типы, характеры их, трагические переживания, сжатость, простота концепции картины, ее ужас, безнадежность и глубокая, волнующая трогательность - все, все нас восхищало тогда, а меня, уже старика, волнует и сейчас.

   Однако вернусь к тому времени, когда Суриков был еще в поре, когда он жил в Леонтьевском переулке ⁷, где продолжались наши встречи с ним. Тогда еще наши встречи с ним были горячи и дружны. Эти встречи не были часты; они не могли быть часты потому, что я бывал в Москве наездом из Киева ⁸. Мои посещения Василия Ивановича иногда бывали в обществе приятелей-художников. Больше всего я любил бывать у него один. К тому времени обе дочки его стали подрастать, кончили гимназию, у них были уже свои интересы, знакомства. На окнах появились какие-то занавесочки, стоял диван, кресла и еще какие-то несоответствующие новшества, и лишь в комнате самого Василия Ивановича оставался его старый друг - красноярский сундук с этюдами, эскизами-"аквареллами", покрытый нарядным сибирским ковром, давно знакомым мне еще по дому Збука ⁹, где мы в старые годы отогревались у Василия Ивановича чаем, сидя за столом на этом сундуке.

   В Леонтьевском вечерами нередко беседа наша касалась великого Иванова. Кто и когда из русских художников, серьезно настроенный, любящий искусство, не останавливался на этой волнующей теме? Тогда еще не замолкли голоса Хомякова ¹⁰, Гоголя ¹¹, тогда мы, художники, ставили превыше всего "Явление Христа народу", а не эскизы Иванова, сами по себе превосходные, но не вмещающие всего Иванова, Иванова в пору его величайшего творческого напряжения, в пору его ясновидения. Вот об этом-то сильном, творящем свое гениальное "Явление Христа народу" мы и говорили в те времена с Суриковым. Василий Иванович любил Иванова любовью полной, всевмещающей, любил как художник-мастер и как творец: так в те времена любили Иванова и Крамской и Репин. Любили и Поленов, и В. Васнецов, и кое-кто из нас, тогдашних молодых...

   Мне говорили, как Василий Иванович в последние годы жизни, когда знаменитая картина была уже в лучших условиях, стояла в помещении с верхним светом, приходил в Румянцевский музей ¹² за час, за два до его закрытия и, одинокий, оставался перед картиной, стоял, садился, снова вставал, подходил к ней вплотную, впиваясь в нее, ерошил свои волосы и с великим волнением уходил домой, чтобы опять прийти, опять насладиться, приходить в смущение и восторг от того, что видел своим духовным оком, оком творца "Морозовой", "Меншикова", "Ермака".

   В Сурикове в годы нашей близости, да, вероятно, и до конца дней его, великий провидец времен минувших, человек с величайшим интеллектом уживался с озорным казаком. Все это вмещала богатая натура потомка Ермака. Быть может, потому-то, захватывая в его лучших картинах так широко, так всеобъемлюще жизнь, отражая ее трагические и иные причуды, он так поражает ими наше чувство и воображение. В нем жили все его герои, каковы бы они ни были.

   Когда-то Остроухов рассказывал: однажды Суриков, В. Васнецов и Поленов встретились у него - Остроухова. Тогда были ими уже написаны "Морозова", "Каменный век" ¹³ и "Грешница" ¹⁴. Остроухов же был молодым, малоизвестным художником. Все сговорились собраться у Сурикова на пельмени. Собрались... Были пельмени, была и выпивка, небольшая, но была. Были тосты.

   Первый тост провозгласил хозяин. Он скромно предложил выпить за трех лучших художников, здесь присутствующих. Выпили. Прошло сколько-то времени - Поленов, посмотрев на часы, заявил, что ему, как ни жаль покидать компанию, необходимо уйти. Простился и ушел. Оставшиеся трое - Суриков, Васнецов и Остроухов - продолжали дружескую беседу. Василий Иванович, налив вина, предложил теперь снова выпить за здоровье оставшихся двух - Васнецова и Сурикова, уже действительно лучших и славных. Выпили. Остроухов присутствовал при этом...

   Время шло. Надо было и Васнецову собираться домой, с ним поднялся и Остроухов. Простились, ушли. Спускаясь по лестнице, Васнецов и говорит добродушно Остроухову: "А вот теперь Василий Иванович налил еще рюмочку и выпил ее совершенно уже искренне за единственного лучшего русского художника - за Василия Ивановича Сурикова..."

   Шли годы, мы жили, работали, росли наши дети, старились мы, старики. Являлись новые художники, сменялись законы жизни и сама жизнь. И нашим добрым отношениям с В. И. Суриковым, видимо, приходил конец...

   Первые признаки перемены прежних отношений проявились в годы, предшествующие моей выставке (1907)¹⁵. Я скоро догадался, что то, что было, ушло невозвратно. В последние девять-десять лет мы встретились два-три раза - не больше... Последний раз мы, помнится, встретились с Василием Ивановичем на выставке икон ¹⁶. Разговаривать было не о чем. Более в живых я Сурикова не видал. Увидел его во время отпевания, простился, проводил до могилы на Ваганьковом.

   Я, как и в молодости, продолжаю восхищаться огромным талантом Сурикова и уверен, что его значение в русском искусстве, так же как значение великого Иванова, как многих истинно великих людей нашей родины, будет незыблемо, вечно.

  

  

   Приблизительно в тех же годах, когда мы видались с Васнецовым¹, поселился в Москве Василий Иванович Суриков. Родом он был из Красноярска, "почти якут", по его собственному выражению, и наружность у него была, мне кажется, типичная для того Сибирского края: небольшой, плотный, с широким вздернутым носом, темными глазами, такими же прямыми волосами, торчащими над красивым лбом, с прелестной улыбкой, с мягким, звучным голосом. Умный-умный, со скрытой, тонкой сибирской хитростью, он был неуклюжим молодым медведем, могущим быть, казалось, и страшным, и невероятно нежным. Минутами он бывал прямо обворожительным.

   Познакомились мы раньше всего с его картиной "Казнь стрельцов" на одной из Передвижных выставок, вскоре после которой картина была повешена на стене нашей галереи. Какое сильное, страшное впечатление давала эта изумительная картина. Облик Петра меня так поразил, что в мою болезнь, случившуюся вскоре, я бредила им. Он являлся мне во сне, в виде кошмара, в продолжение многих лет.

   Не вспомню, когда мы лично познакомились с Василием Ивановичем. Ни в его картине, ни в нем самом невозможно было сразу не почувствовать громадной силы гения. Он стал заходить к нам из галереи, с нашим отцом, к завтраку. Как-то позвал мамочку и нас с Сашей ² к себе, показать свою новую, еще не оконченную картину "Меншиков в Березове". Когда мы приехали к нему, мы услыхали его звучный голос: "Лиля!" Вышла к нам милая, молодая, скорее красивая, скажу даже, очаровательная женщина, бледная, с лучистыми темными глазами, темной косой. Она была всегда, и впоследствии, конфузливая, но приветливая. Квартира была у них чрезвычайно маленькая и холодная. Чтобы видеть картину его, стоявшую на мольберте в первой комнате, надо было уйти в глубь передней и оттуда смотреть через дверь, открытую на обе половинки. Невероятной силой, невероятной грустью повеяло от фигур детей Меншикова, особенно от старшей дочки, сидящей у колен отца, на скамеечке, по всей вероятности. Она кутается в шубу, очевидно ее знобит, она расхварывается. Исторически известно, что вскоре она умерла от оспы. Как далеко несутся на лицах детей мысли о покинутом, потерянном! И эта сокрушенная мощь на лице затравленного человека, еще недавнего временщика!

   Посмотрев картину, мы пошли в детскую, где нас встретили две девочки: старшая Оля, лет шести, портрет отца, и младшая, Лиля, более миловидная. Мы посидели у них с часок, было у них очень уютно.

   Со следующей Передвижной выставки "Меншиков" был привезен в нашу галерею и повешен неподалеку от "Стрельцов".

   В половине 80-х годов наняли Суриковы на лето избу в Мытищах. Село это знаменито центральным водопроводом для снабжения всей Москвин питьевой водой. Лежит оно на Троицком, собственно, Ярославском шоссе, по которому столетиями шли целый год, особенно летом, беспрерывные вереницы богомольцев, направлявшихся в Хотьковский монастырь, затем в Троице-Сергиеву лавру; шли со всех краев России, сначала поклониться мощам множества московских угодников, а в Лавре - мощам Сергия Преподобного. Разнообразию типов не было конца. Мы сразу догадались, что Суриков задумал писать картину с толпой, народную историческую картину.

   Село Мытищи отстояло от деревни Тарасовки по тому же шоссе, только верст на 10 ближе к Москве. Суриков писал, захлебываясь, всех странников, проходивших мимо его избы, интересных ему по типу.

   Когда смеркалось, часто он пешком "отмахивал", по его выражению, десять верст и появлялся неожиданно у нас в Куракине³. Пили чай на балконе, живо, интересно беседовали; потом переходили в дом, где в гостиной засаживали меня, грешную, за фортепьяно, и надолго. Василий Иванович всегда тихо и звучно просил: "Баха, Баха, пожалуйста". Игрались из "Wohltemperiertes Klavier"⁴ прелюд за прелюдом, фуга за фугой; игрались и органная токката и фуга d-moll в переложении Таузига⁵, тогда - мало известная, а в настоящее время везде заигранная, но Василий Иванович трогался более всего самыми красивыми, и на мой вкус, прелюдами в оригинале, особенно любил прелюд f-moll, который приходилось каждый раз ему повторять по нескольку раз.

   Темнело. Приезжал из Москвы отец наш, всегда душевно радовался найти у нас Василия Ивановича, который обычно оставался обедать. А если шел дождик, то и вечером музыка продолжалась к удовольствию и отца. К осени, как дни становились короче, Василий Иванович все чаще приходил "послушать Баха" и за дружеской беседой отдохнуть от утомительного дня писания прохожих странников, с которыми не обходилось иногда без недоразумений всякого рода.

   На следующей Передвижной выставке увидали мы выставленную в отдельной комнате "Боярыню Морозову". И поняли, зачем Василию Ивановичу понадобились все эти оригинальные, сильные, а иногда даже страшные лица, которые он нам показывал в этюдах летом, когда мы, катаясь, заезжали к ним в Мытищи.

   "Боярыня Морозова", разумеется, тоже висит в нашей галерее, украшая самую дальнюю стену анфилады пяти зал пристройки, идущей вдоль Толмачевского переулка. [...]

   Не без волнения я заканчиваю мои воспоминания о В. И. Сурикове, о величайшем, гениальном, стихийном живописце русском. Контакт с гениальной личностью, хотя бы в продолжение недолгих лет, оставляет невольно навсегда глубокое впечатление на душу человека [...]

  

  

   С В. И. Суриковым я встречалась несколько раз, когда он приезжал в Красноярск и бывал у нас на даче в Бугачево. Первый раз я встретилась с ним, вероятно, в 1887 году, когда он вместе с женой и двумя маленькими дочерьми приехал летом в родной город. Василий Иванович был крепкого телосложения, бодрый и жизнерадостный человек, в противоположность ему жена его Елизавета Августовна была существом хрупким и болезненным. Этот контраст особенно бросался в глаза, когда они были вместе. В характере Сурикова было много экспансивного. Ему ничего не стоило, например, вдруг передумать что-нибудь, принять какое-нибудь внезапное решение.

   Из наших встреч припоминается такой курьезный эпизод. Однажды мы компанией решили совершить прогулку на знаменитые красноярские "столбы" (ныне заповедник). Суриков оказался одетым слишком щеголевато для такого путешествия - на нем был хорошо сшитый столичный костюм, отличная обувь. Однако он принял участие в прогулке, не рассчитав, что придется переходить несколько бродов через речушку Лалетину. При переходе через первый же брод Василий Иванович оказался перед тяжелой задачей. Стоял и думал, что делать. Вдруг махнул рукой и, попустившись костюмом, смело шагнул вперед. Мы очень смеялись над его видом.

   Помню я и тот "городок", с которого Суриков писал свою картину. Он был устроен за Торгашино близ селения Ладеек, на открытом месте. Группировка толпы очень хорошо передана художником, он несколько лишь видоизменил костюмы, взяв более старинные для некоторых персонажей. Для одной из женских фигур, насколько помнится, ему позировала Екатерина Александровна Рачковская¹, жившая в Красноярске. Ее он, кажется, рисовал несколько раз.

   Не раз мне приходилось слышать от него восторженные отзывы о сибирской природе, приволье и красках Сибири.

  

  

   В каждом, кто встречался с В. И. Суриковым, живо воспоминание об удивительной силе его индивидуальности. Суриков производил впечатление человека, который на своем творческом пути не остановится ни перед какими препятствиями. Казалось, нет такой жертвы, которую бы он не принес ради искусства. Редкая сила воли и необычайная страстность составляли основные свойства этой могучей натуры. Можно было подумать, что если бы ему понадобилось пожертвовать чьей-нибудь жизнью ради достижения того или иного художественного эффекта, он не задумался бы ни на минуту. В каждом его движении и выражении глаз, в характерном напряжении мышц на скулах - во всем чувствовалась неукротимая творческая сила, стихийный темперамент. Это сказывалось и в его манере рисовать: когда он делал наброски карандашом, он чертил с такой уверенностью и силой, что карандаш трещал в его руке. У него было пристрастие к трудным ракурсам, которые он набрасывал быстро и уверенно. Всякой работе он отдавался горячо и упорно, весь уходя в нее и настойчиво добиваясь намеченной цели.

   Мои встречи с Василием Ивановичем относятся к 80-м годам. Помню, он пришел однажды с В. Д. Поленовым в Московскую школу живописи и ваяния¹. Поленов поставил нам натюрморт, в котором большую трудность составляло изображение котла из красной меди. Край этого котла ярко блестел, и нужно было передать неподдающийся красочным сочетаниям блеск. Никто из нас не мог справиться с этой задачей. Суриков загорелся желанием изобразить этот котел. Нужно было видеть, как его увлекла работа, как он забыл о всем окружающем. Но и ему не удалось вполне осилить неподражаемый блеск меди. Он долго бился, насажал целые горы краски, и хотя достиг иллюзии блеска, но тон меди был передан не совсем точно. Позже за ту же тему взялся Поленов, и ему удалось добиться нужного блеска: он применил краску laque rose d'or {Золотистый розовый лак (франц.).}, которую Суриков не признавал.

   Вообще нужно заметить, что Суриков был недостаточно осторожен и разборчив в выборе красок. Он смешивал их, не считаясь с химическими взаимоотношениями, и с его картинами произошло то же, что с картинами знаменитого Фортуни². Фортуни достигал изумительных красочных эффектов, получал такую яркость и свежесть красок, какой не удавалось получить никому, и все-таки его картины со временем потускнели и почернели благодаря химическому взаимодействию красок, подобранных без должного расчета. Поленов был в этом отношении значительно осторожнее, по крайней мере он исследовал влияние света на краску. У него имелись три шкалы красок: одну он держал в ярком свету, другую в обычном комнатном освещении, третью - в темноте. В своей живописи он сообразовался с этими опытными данными, соблюдая также и правила смешения, и потому краски его картин так свежи до сих пор.

   Кроме неосторожности в подборе красок, чернота картин Сурикова объясняется отчасти и условиями работы. Его скромная мастерская на Долгоруковской улице³ была недостаточно светла и недостаточно просторна для работы над большими полотнами. Правда, подготовительные этюды он писал под открытым небом, но затем переносил их на большую композицию у себя в мастерской.

   Василий Иванович занимал две небольшие квартиры, расположенные рядом, и когда писал свою "Боярыню Морозову", он поставил огромное полотно на площадке и передвигал его то в одну дверь, то в другую, по мере хода работы. Разумеется, при этом "писании в двух дверях" условия освещения не могли быть благоприятными.

   Тремя самыми значительными произведениями Сурикова я считаю "Морозову", "Утро стрелецкой казни" и "Меншикова". Как сейчас помню потрясающее впечатление, которое произвела "Морозова". Были люди, часами простаивавшие на "Передвижной" перед этой картиной, восхищаясь ее страшной силой. Трудно указать в русской живописи что-либо равное этому произведению по замечательной экспрессии отдельных образов. "Морозова" - как бы воплощение непобедимого фанатизма. В толпе есть лица, которые остаются в памяти совершенно неизгладимо. Все персонажи написаны необычайно правдиво и убедительно. Менее удачными представляются мне фон этой картины и все вообще "суриковские" фоны. Мне кажется, что следует различать два совсем разных рода живописи - фигурную и пейзажную, и нельзя писать пейзаж той же самой манерой, какою написаны фигуры. Нужен иной прием, иной подход. Этого разделения совсем нет у Семирадского, у которого пейзаж и фигуры кажутся сделанными из одного материала. У Сурикова есть та же обобщенность живописных приемов. Между тем возможно полное разделение фигурной живописи от пейзажной, и это достигнуто, на мой взгляд, в гениальной картине Александра Иванова "Явление мессии".

   Первый эскиз "Морозовой" был сделан в 1881 году, а появилась картина на выставке только шесть лет спустя. В перерыве работ над "Морозовой" был создан "Меншиков". Суриков ездил куда-то на север ⁴, писал там внутренность избы, работал при таком холоде, что масло, стоявшее на окне, замерзало.

   Для каждой своей картины Суриков долго и тщательно подбирал материал, выискивал подходящие типы - то блаженного найдет на толкучке (он изображен в "Морозовой"), то старого учителя (для "Меншикова"), то светскую даму, то богомолку. Только Петр в "Утре стрелецкой казни" написан не с натуры, а по портретам ⁵. И как это чувствуется: в нем есть что-то театральное, аффектированное и вместе с тем он какой-то картонный.

   К слабейшим вещам Сурикова нужно отнести "Суворова". Это произведение удалось ему значительно меньше других исторических картин.

   Любопытно, что часто планы картин возникали у Сурикова под влиянием случайных, резко запечатлевшихся в памяти образов. Так, толчком к созданию "Морозовой" была увиденная художником черная ворона на снегу; "Казнь стрельцов" возникла от впечатления отблесков свечи на белой рубахе.

   Что замечательно передано Суриковым - это Венеция. Его венецианские этюды, находившиеся у Поленова⁶, бесподобно передают колорит Венеции и особенно тон воды. Я не знаю лучших изображений венецианского пейзажа, чем у Серова⁷ и Сурикова; как ни странно, но именно эти русские художники больше прониклись сущностью Венеции, глубже почувствовали ее душу, чем иностранцы. Мы знаем венецианские пейзажи Уистлера ⁸, Гаррисона ⁹ и других знаменитостей, все это не то: у Сурикова, как ни у кого, передано все живописное очарование Венеции.

   В личной жизни Суриков был аскетичен и прост. В его квартире всем домашним полагалось по кровати и стулу. Остальной мебели было очень мало. Стены были голые, без картин; он не любил развешивать свои произведения по стенам.

   Вспоминаю Сурикова за чаем у Поленовых, в семье которых он любил бывать. Василий Иванович мало говорил на темы искусства, еще меньше - на художественную злобу дня, но его краткие замечания всегда были ярки, образны и метки.

   Облик Сурикова рисуется мне строгим, суровым и простым. Этот кряжистый, насквозь русский человек был так же монументален и величав в своем характере, как величава его глубоко содержательная и поучительная живопись.

   Значение Сурикова громадно, что бы ни говорили о технических недостатках его живописи. Как у великих художников слова можно встретить технические недочеты, ничуть не умаляющие художественной силы их произведений, так и у Сурикова некоторая неряшливость живописи - скорее достоинство, чем недостаток.

   Большой заслугой Сурикова является также и то, что он вместе с Репиным выступил в свое время против раболепства перед академической школой. Он и Репин сделали нечто аналогичное тому, чего добились во Франции импрессионисты¹⁰. Картины Сурикова, написанные грязновато и, пожалуй, грубо, зажигали художественную молодежь своей страстностью, своим вдохновением и размахом.

   Не говорю уже о глубоко национальном значении Сурикова. Он умел воскрешать прошлое со всей отчетливостью настоящей жизни, воссоздавая подлинную старину, словно он был ее современником, ее очевидцем.

  

  

   О В. И. Сурикове, как о большом художнике, я слышал давно, еще в восьмидесятых годах, когда я был учеником семинарии, от нашего директора И. Т. Савенкова. Рассказывали и о том, как Василий Иванович, будучи до этого писцом при губернском правлении, случайно попал в Академию художеств. Случилось это так. Был в городе пожар, тогдашний енисейский губернатор проявил на этом пожаре энергичное участие, вмешавшись в командование пожарной частью, порой доходил до комических положений. Василий Иванович также был на этом пожаре, все это видел и зафиксировал в своем беглом рисунке. Набросок этот, обежав все губернское правление, сделался достоянием сослуживцев Василия Ивановича, которые, узнав в комической фигурке свое высшее начальство, втихомолку пересмеивались между собою и только. Но каково же было изумление всех знавших про существование этого рисунка, и в особенности автора этого рисунка, когда узнали, что комический набросок в руках губернатора. О, ужас... виновному грозит гнев начальника. Однако губернатор, узнав в рисунке свою собственную персону, не только не рассердился на автора его, но проявил участие и впоследствии даже заручился согласием от П. И. Кузнецова на стипендию для определения даровитого рисовальщика в Академию художеств.

   В 1875 году Василий Иванович окончил Академию, получив за программную картину "Милосердный самаритянин" степень классного художника и серебряную медаль¹. Впоследствии картина эта была подарена Суриковым семье Кузнецовых. Жюри Академии оценило ее в 5 000 рублей.

   Имея склонность к изящным искусствам, я искал знакомства с Василием Ивановичем, но сделать этого долго мне не удавалось. Василий Иванович жил в Москве и делал лишь периодические наезды в Красноярск. В один из таких приездов (кажется, это было в 1890 году) я осуществил наконец свое желание познакомиться с Суриковым. С первого же дня знакомства между нами установились отношения заочного ученика-самоучки и даровитого учителя. Не буду описывать внешность своего первого учителя, она довольно известна по фотографиям и репродукциям, но подчеркну его характерную психологическую особенность (суриковскую манеру) рассказывать или вести разговор с оттенком тонкого добродушного юмора. Так однажды, в один из своих приездов в Красноярск, он зашел ко мне и увидел сделанную мною копию с картины профессора Венига "Дмитрий Самозванец и боярин Басманов у окна"², засмеялся и воскликнул: "В которой части пожар", а потом пояснил, что эта картина слывет в Москве под этой кличкой. "Кстати, Вениг один из моих учителей, - сказал он, - большой любитель выпивок, частенько повторял перед своей аудиторией: "Не пейте вы, ребята, вино рюмками, а пейте стаканами".

   В своих советах, как вести дело художественного самообразования, Суриков всегда отправлял учиться к природе. "Натура, натура и натура", часто повторял он, когда я уходил от него после беседы. Или говорил: "Я похож на путешествующего доктора, а вы на пациента, даю вам советы и рецепты, а вы сами распознавайте ваши болезни и сами лечитесь. Такова доля самоучки".

   Реализм картины "Милосердный самаритянин" подкупил меня сделать с него копию. Картина была уже собственностью Красноярского городского музея. Копия была выполнена мною в течение месяца в том же масштабе. В один из приездов Сурикова (кажется, это был предпоследний, в 1900 году ³, за даты не ручаюсь) копия была представлена на просмотр самого мастера. Василий Иванович остался очень доволен моим исполнением и сказал: "С моих картин много было сделано копий московскими живописцами, но как они исказили лицо оригиналов! Какие уморительные рожи у моих персонажей, несмотря на надпись "написана с Сурикова".

   Из общения с Василием Ивановичем выяснилось, что я больше скульптор, чем живописец, а потому, не бросая живописи, Василий Иванович советовал мне сосредоточить свое внимание на скульптуре. После этого определения я стал налегать на лепку. Первой моей работой в этом направлении была вылеплена фигурка "Христианская мученица" и мраморный барельеф "Христос в терновом венце" ⁴.

   Относительно барельефа припоминаются некоторые подробности. Барельеф был сделан мною в деревне Торгашиной из валяющегося там, около мельницы, куска крупнозернистого мрамора. Вскоре я узнаю, что приехал Василий Иванович. Несу барельеф на просмотр своему учителю в город. Дорогой, не дойдя до Сурикова, по пути зашел я отдохнуть к своему сослуживцу, который, увидав мою работу, просит ее подарить. На подарок я согласился, но тогда, когда покажу Сурикову. Василий Иванович нашел мою работу вполне удовлетворяющей его художественное чувство, и когда услышал от меня, что барельеф уже нашел себе владельца, то воскликнул: "Вы сделали дорогой подарок! Куда он ему? Он его бросит, как человек, не понимающий в этих вещах. Не заносите его обратно, - я вам найду покупателя", и сейчас же написал письмо Е. П. Кузнецовой ⁵.

  

  

   Прошло уже шестьдесят лет с тех пор, как я в первый раз встретился с Василием Ивановичем Суриковым, когда он приехал из Москвы с мужем моей сестры - Леонтием Федотовичем Пирожниковым¹.

   В Красноярске В. И. Суриков часто посещал моих родственников, заходил к моим родителям и к художнику Михаилу Александровичу Рутченко², у которого я тогда учился. Тогда я имел возможность видеть его довольно часто. К тому же мой отец ³ и Василий Иванович были знакомы еще с детства.

   Первое мое посещение мастерской Василия Ивановича относится к 1888 году ⁴. Подробности этой встречи ярко сохранились в моей памяти. Сперва Василий Иванович просмотрел мои рисунки, а потом повел на второй этаж в свою мастерскую. Все стены комнаты были увешаны его масляными работами, а некоторые полотна, свернутые в трубки, стояли по углам.

   В угловой, выходящей во двор маленькой комнате на мольберте стояла его картина "Исцеление слепого". Мне кажется, что она тогда была уже завершена и Василий Иванович вводил в нее последние штрихи и некоторые поправки.

   Рядом с мольбертом, на табуретке, лежала небольшая палитра с выдавленными на нее красками. Водя меня по комнатам, он развертывал трубки холстов и, между прочим, показал один из больших эскизов к "Боярыне Морозовой"⁵.

   По стенам большой, выходящей на запад комнаты были развешаны автопортрет, портреты его дочери, стоящей с куклой, старика огородника, этюд девушки-итальянки в розовом домино и его академическая картина "Апостол Павел" ⁶. В следующей комнате лежали на столе рисунки карандашом и небольшие акварельные работы, сделанные в Италии.

   Часа три Василий Иванович беседовал со мной; он просто и понятно объяснил, как нужно рисовать с натуры, и для примера на маленьком листе бумаги сделал беглый набросок со своей руки. "Сначала - общее, а потом - частное", - говорил он. Прощаясь, Василий Иванович подарил мне небольшую гравюру с