Ткачев Петр Никитич - Новые типы "Забитых людей"

  

  

  

   Встань, человек! / Сост., подготовка текстов, примеч. А. И. Володина, Б. М. Шахматова.- М.: "Советская Россия", 1986. (Худож. и публицист. б-ка атеиста).

   OCR Бычков М. Н.

  

  

  

  

  

   [...] Достоевский принадлежал к числу беллетристов-психологов по преимуществу; психология дает главный материал и главное содержание всем его произведениям. Но его экскурсии в область психологии его героев ограничиваются во всех почти случаях одним лишь анализом; он великий мастер развинчивать человеческую душу на ее составные элементы, подмечать и выделять из общего строя психической жизни человека некоторые отдельные душевные состояния, чувства, стремления и сосредоточивать на одних их только все свое внимание. Но раз эти отдельные душевные состояния проанализированы с достаточною глубиною (и нередко глубиною поистине изумительною!), раз душа разложена на некоторые из своих составных частей, раз каждая из этих частичек описана, измерена и взвешена, автор считает свою психологическую работу конченою; свинчивать развинченное, обобшать разъединенное, синтезировать материал, добытый анализом,- это не его дело. Оттого все герои автора страдают не то что раздвоенностью, а часто даже растроенностъю, расчетверенностью своего внутреннего духовного мира, своего субъективного "я". Раздвоенность и растроенность "я" своих героев автор нередко доводит до такой степени, что лишает их окончательно всякого сознания единства и тождества их психической природы (сознания, присущего каждому здоровому человеку) и заставляет их впадать в бред и галлюцинации. [...]

   [...] Это явления исключительные, патологические и в жизни обыкновенных нормальных людей никогда не играющие той выдающейся роли, которую они играют в романах и повестях Достоевского. Почему же они играют в его романах такую неподобающую им роль, почему почти все герои этих романов так сильно похожи на пациентов сумасшедших домов? Да именно потому, что аналитический ум Достоевского умел открывать в душе человеческой одни лишь внутренние противоречия и решительно не был в состоянии сводить их к обобщающему единству. Психологический анализ у него решительно преобладал над синтезом, и вследствие этого его психологические наблюдения и исследования отличались крайнею субъективностью или, если хотите, тенденциозностью и к ним в особенности применима та характеристика психологии, которую влагает сам же Достоевский в уста некоей петербургской адвокатской знаменитости, присяжного поверенного Фетюковича: "психология, господа, хотя и глубокая вещь, а все-таки похожа на палку о двух концах и из нее можно вывести все, что угодно; все дело в том, в каких она руках" (т. II, ч. III, с. 623, 625). Все дело - с какими предвзятыми идеями, с какими руководящими воззрениями приступает психолог к анализу человеческой души; сообразно с этими идеями и воззрениями он освещает более ярким светом известные стороны, известные уголки субъективного мира, оставляя в тени другие его стороны, другие уголки; он останавливает ваше внимание на известных душевных состояниях, на известных чувствах и аффектах, он их с особенною любовью анализирует, зондирует, расцвечивает и разукрашает, проходя молчанием или касаясь лишь слегка других душевных состояний, других человеческих чувств и аффектов. Но, так как предвзятые идеи и руководящие воззрения психолога обусловливаются и определяются общим складом его миросозерцания, то, очевидно, в этом-то его миросозерцании мы и должны искать ключ как к правильному пониманию и выяснению его отношений к воспроизводимым им явлениям внутренней психической жизни человека, так и к оценке самых этих явлений, а также и способа их воспроизведения.

   Следовательно, для выяснения и определения свойств и характера психологического анализа Достоевского мы должны обратиться прежде всего к выяснению и определению основных черт его миросозерцания. Это миросозерцание более или менее известно не только читателям публицистических статей Достоевского⁸⁴, но и читателям его романов. Почти все герои его беллетристических произведений, и в особенности последних, знакомят нас с философско-нравственными воззрениями автора так обстоятельно и подробно, что не оставляют на их счет ни малейшего сомнения. Что эти воззрения принадлежат самому автору, что философствующие по их поводу герои являются лишь простыми истолкователями авторского миросозерцания,- лучше всего доказывается тем, что почти все его романы проникнуты одною и тою же тенденциею - тенденциею доказать истинность и непреложность нравственной философии, развиваемой его героями. В каждом романе автора можно без труда отыскать сколько угодно материалов для подобного констатирования; но в особенности драгоценен, в этом отношении, последний роман Достоевского "Братья Карамазовы". Ни в одном из прежних произведений Достоевский не высказывался насчет своей философии с такою откровенностью и обстоятельностью, с какою он высказался в Карамазовых.

   Одно из действующих, хотя и совершенно вводных лиц⁸⁵ оплакивает современное состояние человечества, переживающего, по словам его, "период уединения".

   "Всякий теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и что имеет, прячет и кончает тем, что сам от людей, отталкивается, и людей от себя отталкивает..," (т. I, с. 476). Происходит же это уединение, по объяснению, влагаемому Достоевским в уста Зосимы, "оттого, что у мирских людей, в особенности у людей "гнилого Запада"⁸⁶, исказился лик Божий и правда Его. У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с некиим торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство. Ибо мир говорит: "имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже преумножай,- вот нынешнее учение мира... И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных зависть и убийство,- ибо права-то дали, а средств насытить потребности не указали. Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение, тем, что сокращает расстояния, передает по воздуху мысли. Увы, не верьте такому объединению людей. Понимая свободу, как приумножение и скотское утоление потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок. Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства" (ib., с. 492). "Истинная же свобода состоит в послушании, посте⁸⁷ и молитве; она требует отсечения от себя потребностей лишних и ненужных; смирения и бичевания послушанием самолюбивой и гордой воли. Только таким путем человек может достигнуть свободы духа, а с нею и духовного веселья" (ib., с. 493). Когда люди достигнут такого духовного веселья - все пойдет, как по маслу: "самый развращенный богач кончит тем, что устыдится богатства своего перед бедным, а бедный, видя смирение сие, поймет и уступит ему с радостью и ласкою ответит на благолепный стыд его" (ib., с. 496). Но это смирение, послушание, самоотречение и бичевание гордой и самолюбивой воли может иметь место, по понятиям автора, лишь при том необходимом условии, чтобы человек верил в бессмертие своей души. "В этой вере и состоит весь закон естественный, так что уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда уже ничего не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия...⁸⁸ Для каждого частного лица нравственный закон природы должен немедленно измениться, в полную противоположность прежнему... и эгоизм, даже до злодейства, не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении" (ib., с. 114). Таким образом, с точки зрения этой философии, человек, лишенный веры в свое бессмертие - человек "безбожник" не только всегда есть, но и всегда должен быть грубым эгоистом, заботящимся лишь о приумножении и насыщении своих чисто животных потребностей; он не может чувствовать к своим ближним, а тем более ко всему человечеству, никакой любви; он всем завидует, со всеми воюет, всем старается повредить, он зол, развратен, корыстолюбив; ненасытен для удовлетворения своих чувственных похотей, своего себялюбия, своих животных инстинктов,- он не останавливается и не может, и не должен останавливаться ни перед каким злодейством... "Как может быть добродетелен безбожник? Кого же он будет тогда любить?" - философствует Дмитрий Карамазов.- "Ракитин говорит, что можно любить человечество и без Бога? Ну, это сморчок сопливый может только так утверждать, а я понять не могу" (т. II, с. 412).

   Одним словом, человек, взятый, так сказать, сам по себе, человек в своем материальном естестве, представляется философу-мистику каким-то гнусным сосудом всевозможных пороков и злодеяний. Но каким же образом в этом гнусном сосуде может зародиться вера в свое бессмертие, и каким образом самая эта вера может быть примирена с этим безотрадно-пессимистическим взглядом на человеческую природу?

   Нравственная философия, предлагаемая Достоевским, разрешает этот вопрос весьма просто: в сердце каждого человека, как бы он груб и животен ни был, всегда тлеет некоторая "искра божия",- эта "искра божия" проявляется в таких душевных свойствах человека, которые, по существу своему, диаметрально противоположны его человеческой природе. Человеческая природа порождает в человеке необузданный эгоизм, себялюбие, гордость, ненасытную жажду к "удовлетворению и приумножению" чувственных потребностей; искра божия зажигает в нем, наоборот, безграничную и самоотверженную "любовь к ближним, кротость, незлобие, смирение, самоунижение, отречение от его эгоистических потребностей, плотоубийство и т. п.". "В человеке,- как говорит Достоевский устами одного из своих героев,- дьявол⁸⁹ (т. е. человеческая природа) с богом борется, а поле битвы - сердца людей" (т. I, с. 174).

   Глубоко убежденный в несомненном существовании этой "искры", романист-психолог с этим именно убеждением и приступает к анализу человеческой души. Он знает наперед, что он ищет и что он должен найти, и он находит всегда, что ищет. Переберите в своей памяти всех сколько-нибудь выдающихся героев романов Достоевского, начиная от "Бедных людей" и кончая "Братьями Карамазовыми"! Какое дикое сборище, какая бесконечная галерея злодеев, негодяев, подлецов, развратников, грубых эгоистов, мелких и крупных прохвостов,- изуродованных, искалеченных, униженных, замученных людей! Они проходят перед вами, как выходцы из Дантовского ада⁹⁰, влача за собою бесконечную цепь своих злодеяний, своих гнусностей и низостей... [...] Какая безотрадная, какая угнетающая картина человеческого падения и унижения!

   Но странная вещь: вглядываясь попристальнее в этих "нравственных чудищ", в этих злодеев, убийц, развратников, пошляков и подлецов, вы чувствуете к ним не гадливое отвращение, не праведную злобу, ни даже не благородное негодование; нет, вы чувствуете к ним симпатию, вы видите в них не злодеев, не грубых бессердечных эгоистов,- вы видите в них лишь страдающих людей,- людей глубоко, глубоко несчастных! Вы их не проклинаете, вы плачете над ними. Почему это так? Потому что автор сумел найти в них то, что искал; он открыл в сердце каждого из этих злодеев и пакостников, в сердце каждого из этих "униженных", оплеванных и посрамленных людей искру божию. Он открыл на дне души грязной, пьяной публичной женщины родник самоотверженной любви; в несчастном презираемом всеми шуте он нашел нежного любящего отца, примерного семьянина и т. п. Одним словом, в психическом мире каждого своего героя он отыскал такие уголки, такие чувства, такие душевные состояния, которые реабилитируют их человеческое достоинство, которые не только нас с ними примиряют, но и привлекают к ним все наши симпатии.

   Это-то именно и составляло одну из существенных особенностей психологического анализа Достоевского, особенность, которая, как мы видели выше, вполне объясняется общим складом его миросозерцания и которая, в свою очередь, вполне объясняет одну из главных причин, обусловливающих симпатическое отношение публики к автору "Записок из мертвого дома", "Униженных и оскорбленных", "Преступления и наказания"⁹¹ и др. ...

   Для читающей публики решительно все равно, из каких источников выводит автор те чувства, аффекты и душевные состояния, в которых он видит искру божию, пусть он считает чем-то как бы сверхъестественным, исходящим не из человеческого естества, не из данной материальной, чувственной природы человека, а из чего-то, находящегося над этой природою, из чего-то противоположного этой природе; это - дело его личного миросозерцания, дело его интеллектуального развития, и нас, читателей, оно нисколько не касается. Для нас важно, что он признает факт существования этих чувств и этих душевных состояний в каждом человеке, каким бы грубым эгоистом он нам ни казался, как бы низко он ни пал, как бы он ни был "унижен" и посрамлен, каким бы "парием" и "отверженцем" ни считало его "благовоспитанное" общество, в какой бы грязи он ни валялся, какому бы поруганию не подвергалось его человеческое достоинство... Раз факт этот признан и констатирован - он примиряет нас с "падшим" или "забитым" человеком, он заставляет нас уважать его, симпатизировать, сострадать ему; иными словами, он делает наши отношения к людям более нравственными, гуманными,- он самих нас делает нравственнее и гуманнее. И вот в этом-то нравственно-гуманизирующем влиянии и заключается, по нашему мнению, главное достоинство произведений Достоевского; оно-то в значительной степени объясняет и оправдывает те симпатии, которые публика питает к нему, несмотря на все его эстетические и цивические⁹² прегрешения⁹³, несмотря на всю отсталость других его мировоззрений.

  

  

   Но если для нас, читателей, не имеет никакого существенного значения личный взгляд Достоевского на происхождение "божией искры", то еще менее имеет для нас значение его личная оценка тех душевных качеств, в которых, по его мнению, проявляется эта "искра".

   Качествами этими автор считает: бескорыстную самоотверженную любовь, кротость, незлобие, самоуничижение, смирение, плотоубийство и т. п., одним словом, все те душевные состояния, чувства и аффекты, которые, с точки зрения психологии Достоевского, составляют диаметральную противоположность душевным состояниям, чувствам и аффектам, вытекающим из человеческого эгоизма,- из стремления индивида к удовлетворению и приумножению чувственных, животных, чисто эгоистических потребностей и стремлений его материальной природы. По мнению Достоевского, душевные качества первого сорта, т. е. те, которые он подводит под представление о "божией искре", должны спасти и осчастливить род людской, а качества второго сорта,- т. е. те, в основе которых лежат чисто эгоистические побуждения человеческой природы, должны, напротив, привести человечество к окончательной и безвозвратной гибели. Достоевский убежден, что лишь люди, преисполненные самоуничижения, смиренномудрия, незлобия, всепрощающего терпения и иных добродетелей в том же роде, что только эти люди способны "послужить человечеству", что только они могут вывести его на путь добра и правды... Из них, говорит он устами отца Зосимы, выйдут спасители народа и пойдут на великое дело... Люди же, стремящиеся, главным образом, лишь к удовлетворению и преумножению своих личных потребностей, только разъединяют и развращают общество, они злодеи рода человеческого, им не только чужда, но смешна и даже противна самая мысль о служении человечеству (т. I, с. 491-505). Пусть себе так думает автор "Братьев Карамазовых",- для нас, читателей, это совершенно безразлично, тем более, что его личные взгляды на характеры его героев и на общественное значение этих характеров не только не оправдываются, но, напротив, решительно противоречат выводам, логически вытекающим из самого даже поверхностного анализа тех общественных и психологических явлений, которые художник воспроизводил в своих произведениях.

   Что художник сам не понимал истинного смысла воспроизводимых им явлений - это было ясно из его первого романа "Бедные люди", это стало еще очевиднее после его "Униженных и оскорбленных", а после "Идиота" и, в особенности, "Братьев Карамазовых" - никакие сомнения на этот счет уже невозможны. Твердо убежденный в сверхъестественном происхождении таких чувств, как самоотречение, самоуничижение, смирение, всепрощающей, самоотверженной любви, кротости, послушания и т. д.,- Достоевский видит в людях, преисполненных этих чувств, положительных героев - спасителей народа, праведников⁹⁴, провозвестников и предтечей божьего царства, долженствующего в будущем водвориться на земле, носителей образа Христова, воплотителей того высшего идеала, к осуществлению которого должно быть направлено все умственное и нравственное развитие людей. Точно так же и в людях противоположного типа он видит только грубых и необузданных эгоистов, отрекшихся от бога и правды его и поклоняющихся одной лишь Мамоне. Прекрасно; пусть он и остается при своих взглядах; они весьма или почти даже нисколько не вредят общему впечатлению, производимому на читателей его героями, так как это впечатление определяется и обусловливается не личными умозрениями автора, не его моральными оценками, а сущностью, природою тех психических и общественных явлений, которые он воспроизводил в своих произведениях. Анализируя эти явления, анализируя характеры героев, породившие их общественные условия, окружающую их обстановку, их взаимные отношения, их общественное значение и т. п., читатель и критика видят в них не святых праведников и не проклятых грешников, не необузданных эгоистов и не самоотверженных и смиренномудрых служителей человечества,- нет, они видят в них просто забитых людей, т. е. людей, проявляющих те ангельские или дьявольские качества, на анализе которых автор постоянно сосредоточивает все свое внимание; этих людей мы встречаем на каждом шагу, в каждой социальной группе; они не составляют исключительной принадлежности одного какого-нибудь общественного класса - они рассеяны по всем слоям общества без различия культурности и экономической обеспеченности этих слоев. Они попадаются также часто как среди людей культурных, так и некультурных, как среди хищников-эксплуататоров, так и среди эксплуатируемых, как среди сытых, так и среди голодных...

   Общераспространенность этого типа, с одной стороны, ясно указывает на общность тех общественных условий, под влиянием которых он вырабатывается и развивается, а с другой,- вполне удовлетворительно объясняет и тот интерес, который возбуждали и будут возбуждать произведения Достоевского в самых разнообразных группах читателей.

   Но тип забитых людей - не только тип общераспространенный, он в то же время и тип в высшей степени живучий. В наше время он настолько же современен, насколько был современен и двадцать, тридцать, пятьдесят, а может быть, и сто и тысячу лет тому назад. Типы различных общественных групп, вызванные и порожденные более или менее специальными жизненными условиями, в которых группы эти находились в различные исторические эпохи,- с переменою этих условий,- исчезали, изнашивались, утрачивали весь свой прежний жизненный интерес. [...] Но тип забитого, униженного, искалеченного жизнью человека - вечно стоит перед нами, как живой. Правда, он представляет множество разновидностей - он проявляется в более или менее различных формах, сообразующихся и определяющихся условиями данной среды, данной эпохи, данной жизненной обстановки. Но сущность его всегда остается неизменною, что и доказывает с несомненною очевидностью неизменность порождающих его общественных факторов.

   В чем же заключается сущность этого типа, каковы те общественные факторы, которые его порождают, каким видоизменениям начинает он подвергаться в последнее время? Вот вопросы, которые произведения Достоевского, этого неизменного певца забитых людей, естественно должны возбуждать в голове каждого мыслящего читателя. Критика обязана ответить на них, и мы постараемся это сделать в следующей статье, пользуясь обильным социологическим и психологическим материалом, собранным автором в его "Братьях Карамазовых".

  

  

   Рассмотренная нами простейшая разновидность забитых людей⁹⁶ порождается и обусловливается, как мы видели, двумя основными причинами, невозможностью, в которую ставит иногда жизнь культурного человека, существовать насчет труда некультурных людей и его неспособностью к какому бы то ни было производительному труду. Потому разновидность эта имеет чисто, так сказать, местный характер, она возможна лишь в известной среде - в среде культурных классов общества, вне же ее она совершенно не мыслима. Нельзя того же сказать о другой разновидности того же типа⁹⁷ забитых людей, о той разновидности, к которой мы отнесли Алешу, отца Зосиму и других отцов, фигурирующих в "Братьях Карамазовых".

   "Забитые люди" этой разновидности принадлежат не к одной только культурной среде - их можно встретить во всех слоях и классах общества, как среди людей образованных, так и среди безграмотных невежд, как среди бедняков, так и среди людей, материально обеспеченных, как среди эксплуататоров человеческого труда, так и среди эксплуатируемых. Отец Зосима, напр., был человеком весьма состоятельным, происходил из семьи весьма достаточных помещиков и по своему общественному положению и по своему образованию принадлежал не только к культурным классам вообще, но к их интеллигентному меньшинству в частности. Алеша в материальном отношении был тоже вполне обеспечен: он не знал нужды и не имел надобности "в поте лица" добывать себе хлеб насущный. Брат Анфим, напротив, был бедный, загнанный мужичок, "чуть ли даже не малограмотный".

   Очевидно, причины, порождающие этот тип забитых людей, коренятся не в условиях жизни той или другой отдельной общественной группы, того или другого общественного класса и т. п., а в условиях жизни всего общества, всех общественных групп и классов, иными словами, в тех основных принципах, на которых построено наше общежитие. Как на один из таких принципов автор "Братьев Карамазовых" указывает на принцип индивидуальности, или, выражаясь его словами, личного уединения. "Каждый,- говорит он,- стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в самом себе полноту жизни, - все разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого удаляется, прячется". [...] Это-то индивидуальное обособление и уединение личности и обусловливает, по мнению автора, тот факт, что все члены современного общества, - без различия их экономического положения и их умственного развития, - богатые и бедные, интеллигентные и безграмотные, эксплуатируемые и эксплуатирующие - все члены "живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства". "Иметь обед, выезды, экипажи, чины и рабов-прислужников считается уже такою необходимостью, для которой жертвуют жизнею. То же самое видим и у тех, которые не богаты; и у бедных, не могущих удовлетворять этим своим потребностям, развивается ненависть, зависть, озлобление, заглушаемые пьянством, а упившись вина, они упиваются или будут упиваться и кровью" (т. I, с. 492). Обособление и уединение личности порождает нескончаемую борьбу каждого со всеми, и всех с каждым. Человек человеку становится волком⁹⁸. Каждый норовит подставить ножку своему ближнему, урвать кусок из его рта, захватить возможно большую долю его труда, его свободы, его личного счастья. А так как в этой непрерывной братоубийственной борьбе силы борющихся далеко не равны, так как одни являются на арену с головы до ног вооруженными, а другие с голыми руками, то понятно, что в результате борьбы является не уравновешение и не гармония личных интересов, а эксплуатация человека человеком и "неспокойство, смятение и несчастье" (с. 404). Это-то вечное "неспокойство, смятение и несчастье" должны неизбежно ожесточать и озлоблять человека, какую бы роль судьба ни судила ему разыгрывать в жизни: роль ли победителя и эксплуататора или роль побежденного и эксплуатируемого,- в обоих случаях роли эти находятся в полном противоречии с естественными побуждениями его природы - с основными требованиями его инстинкта самосохранения. В обоих случаях они развивают в нем такие чувства, такие инстинкты, такие аффекты, такие привычки, которые не только разрушают, если можно так выразиться, его психическое здоровье, порождают в нем недовольство самим собою и постоянно возмущают его душевный мир, но и в высшей степени гибельно действуют на его физический организм, расстраивают его физиологические функции, служат источником всевозможных болезней пищеварительных, дыхательных и иных органов - болезней печени, сердца, кровеносных сосудов и т. п. Таким образом, положение эксплуатирующего, как и положение эксплуатируемого, представляются одинаково противоестественными, одинаково несообразными с требованиями человеческого, счастья и благополучия... А между тем данные общественные отношения, проникнутые принципом индивидуализма - принципом "каждый за себя и каждый для себя", дает индивиду на выбор только эти два положения: "будь или волком или овцою", или поедай своих ближних, или предоставляй самого себя на поедание своим ближним. И то и другое весьма неприятно, и то и другое отвратительно и противоестественно, но необходимо выбрать одно из двух: третьего выхода нет.

   Таковы, по мнению автора "Братьев Карамазовых", практические последствия того "периода человеческого уединения", которое мы переживаем в настоящее время. Что последствия эти указаны автором вполне верно, что они вполне соответствуют фактам реальной действительности, - против этого, разумеется, ни один здравомыслящий человек спорить и прекословить не станет. Но если эти последние обусловливаются принципом индивидуальной обособленности, как утверждает автор, то, в свою очередь, чем же обусловливается и объясняется самый этот принцип. По мнению автора, на что, впрочем, нами уже было указано выше, причина повсеместного господства принципа индивидуальной обособленности заключается, во-первых, в том, что люди "хотят устроиться справедливо одним лишь умом, по науке" (т. I, с. 495), а "в науке у них лишь то, что подвержено чувствам, мир же духовный, высшая половина существа человеческого, отвергнута вовсе" (ib., с 491), во-вторых, в том, что "мир понимает свободу в смысле лишь насыщения и приумножения потребностей" (ib., с. 492). Само собою понятно, что если бы даже явления, в которых автор ищет причину господства индивидуальной обособленности, были вполне реальные, если бы действительно "свобода, провозглашенная миром", понималась людьми лишь в смысле "насыщения и приумножения потребностей", если бы действительно наука отвергала все, что "не подвержено непосредственно чувствам", а люди действительно "стремились бы устроиться справедливо одним лишь умом", - если бы все это было справедливо, то и тогда эти явления были бы не причиною, а лишь следствием господства индивидуальной обособленности. Действительная же причина последней, очевидно, лежит гораздо глубже, чем думает автор: ее следует искать не в том или другом направлении науки, не в господстве тех или других теорий, не в преобладании тех или других чувств, стремлений, психических привычек и нравственных воззрений человека, а в тех коренных основных факторах общественной жизни, от которых зависят и которыми обусловливаются и научные направления, и теории, и нравственные воззрения, и психические привычки людей. Эти основные факторы, определяющие весь склад и характер данной домашней и общественной жизни, умственное и нравственное развитие общества, его политические и юридические учреждения, взаимные отношения его членов и т. п., - эти основные факторы суть факторы экономические. А потому, чтобы вполне понять и уяснить себе истинное значение и подлинную, общую причину тех явлений, в которых наш автор видит практические последствия лишь индивидуального обособления, следует обратиться к анализу этих экономических факторов, к анализу принципов, лежащих в их основе и регулирующих их отношения. Только подобный анализ может открыть глаза забитому человеку, только он может объяснить ему, почему, при данных жизненных условиях, он необходимо должен быть или хищным волком или безответною овцою, только он может разоблачить истинный смысл тех конкретных явлений, которые давят, возмущают, унижают и оскорбляют его, наконец, - только этот анализ может привести его к пониманию наиболее целесообразных средств для борьбы с этими явлениями, только он может указать ему настоящий, реальный, а не призрачный исход из его, по-видимому, безвыходного положения. Но беда в том, что для громадного большинства не только не культурных, но и культурных классов общества подобный анализ - вещь крайне затруднительная и нередко даже совершенно невозможная и неосуществимая. О причинах этой трудности и невозможности мы здесь, разумеется, не станем распространяться; они весьма разнообразны, но, в конце концов, они тоже сводятся к тем общим экономическим причинам, о которых мы сейчас только что говорили. Оставим их в стороне и ограничимся лишь констатированием факта. В истинности этого факта едва ли кто-либо станет сомневаться: да, большинство людей (культурных и некультурных) не имеет возможности, а иногда ни охоты, ни досуга, доискиваться до скрытого смысла и коренной причины угнетающих их явлений данной конкретной действительности. Большинство, и в этом случае автор "Униженных и оскорбленных", автор "Преступления и наказания", "Идиота" и "Братьев Карамазовых" не составляет исключения из большинства; большинство старается, обыкновенно, объяснить себе эти явления теми непосредственными впечатлениями, аффектами, чувствами и т. п., которые они порождают в человеческой душе. Известная, напр., жизненная обстановка развивает в человеке известные потребности, известные инстинкты, желания и т. п.; очевидно, последние являются лишь как следствие первой; но в глазах большинства первая представляется следствием последних. Человек поставлен в такие условия существования, которые заставляют его, положим, вечно и беспрерывно грызться и враждовать со своими ближними; эта вечная грызня и вражда ему не по вкусу, она противна его природе, - он хочет во что бы то ни стало прекратить ее и жить со всеми в мире, любви и согласии. Но как это сделать? изменить "условия существования", т. е. устранить порождающие их причины. Но в чем заключаются эти причины? спрашивает себя человек большинства. "Во мне самом, в моих инстинктах и потребностях, в моей алчности, жадности, в моем озлоблении, в черствости моего сердца и т. п.". Отсюда неизбежный вывод, к которому приходят все забитые люди Достоевского и к которому приходит и сам автор: "чтобы переделать мир по-новому, т. е., чтобы устранить те жизненные условия, которые делают из человека либо хищного волка, либо беззащитную и всеми эксплуатируемую овцу, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше, чем он сделается, в самом деле, всякому братом, не наступит братство" (т. 1, с. 476). Так рассуждают забитые люди той разновидности, о которой мы теперь говорим, так рассуждают отцы Зосимы, Паисии, Анфимы, Алеши и все им подобные. Войдите в положение этих забитых людей, войдите в положение человека, который вследствие каких-нибудь благоприятных или неблагоприятных условий своего воспитания, вследствие тех или других наследственных предрасположений и т. п. не приобрел еще психических привычек, могущих хотя и не вполне (вполне невозможно), но хоть отчасти примирить его с ролью хищного волка или безответной овцы, и в то же время который неспособен (в силу условий, от воли его ничуть независящих) уяснить себе истинную причину жизненных явлений, заставляющих его, против воли, быть или волком или овцою, войдите в положение этого человека, и вы поймете, что ему почти невозможно рассуждать иначе. Чтобы убедиться нагляднее в этой невозможности, припомним, в общих, конечно, чертах, историю развития и юношеской жизни двух характерных представителей этого сорта забитых людей, отца Зосимы и Алеши Карамазова, двух героев последнего романа г. Достоевского - героев, к которым автор относится с нескрываемою симпатиею и душу которых он анализирует с особенною любовью и обстоятельностью.

   Отец Зосима, в мире Зиновий, происходил, как он сам о себе рассказывает, "от родителя дворянина, но не знатного и не весьма чиновного". Родитель этот умер, когда Зиновию было всего два года. Оставил он матушке его "деревянный дом, небольшой и некоторый капитал, не великий, но достаточный, чтобы прожить с детьми не нуждаясь". В семье материально обеспеченной, избавленной от необходимости грызться и враждовать с окружающими ее людьми из-за куска насущного хлеба, царили ненарушимый мир, любовь и согласие. Мать без ума любила своих детей - Зиновия и его старшего брата Маркела; сыновья отвечали ей взаимностью. Несмотря на разность их лет (Маркел был старше Зиновия на восемь лет), оба брата связаны были тесною дружбою. Старший брат, по словам младшего, был "хотя и раздражительного характера, но добрый, не насмешливый и какой-то странно-молчаливый". Тихая, мирная, спокойная, чуждая всяческих треволнений и невзгод семейная жизнь естественно должна была благоприятствовать насаждению и укреплению в сердце Зиновия и Маркела чувств, аффектов и вообще душевных настроений, весьма мало гармонировавших с тем режимом борьбы за существование, среди которого им приходилось жить и действовать. Противоречие естественных требований их природы с столь же естественными требованиями этого режима, по-видимому, очень рано почувствовалось старшим братом Зиновия - Маркелом. Чтобы жить с волками, нужно и выть по-волчьи, а это ему было противно; что же делать? как выйти из заколдованного круга? Проклятые вопросы мучили его и раздражали; оттого-то, несмотря на свою доброту, он был, - рассказывает его брат, - "вспыльчив, раздражителен; постоянно молчал и ни с кем из товарищей не сходился". За полгода до своей смерти повадился он ходить "к одному уединенному человеку, как бы политическому ссыльному; был же этот ссыльный не малый ученый и знатный филосов"... Разумеется, этот "как бы политический ссыльный и знатный филосов" сомнений, мучивших Маркела, разрешить не мог, так как он, по всей вероятности, говорил ему об "устроении справедливой жизни по уму" и "по науке, отвергающей высшую половину существа человеческого". Быть может, он говорил о необходимости активной борьбы, о протесте и вообще о таких вещах, осуществление которых требует от человека не одного только прекраснодушия, а и некоторых других качеств, не оказавшихся в наличности у Маркела. Как бы то ни было, но беседы "знатного философа" только еще более ожесточили сердце брата Зиновия и смутили его ум: "он перестал поститься, начал браниться и над всем смеяться; все это бредни, - говорил он, - и нет никакого Бога". Домашние были в отчаянии, прислуга впала в соблазн, и "я, - рассказывает Зиновий, - хотя и был всего девяти лет, но, услышав сии слова, испугался". Перед смертью, однако, покаялся в своих дерзостных мыслях, внушенных ему "знатным философом", и нашел неожиданный исход из своего, по-видимому, безвыходного положения. Жизнь, построенная на принципах "борьбы за существование", индивидуальной обособленности, эксплуатации человеческого труда и т. п., представлялась его уму каким-то адом, и это-то и мучило его; чтобы покончить с этими мучениями, он решился уверить себя, что представление его о жизни, как аде, ошибочно; что стоит только всем убедить себя, что жизнь не ад, а рай, и она действительно сделается раем. А чтобы убедиться в этом, нужно лишь "всем все простить"; нужно проникнуться мыслью, что "нет виновных, так как все одинаково виноваты друг перед другом". И он заставил дойти себя до этого сознания, и когда дошел до него, "с ним, по словам его брата Зиновия, дивная началась вдруг перемена". "Мама, - говорил он своей плачущей матери, - не плачь, жизнь есть рай и все мы в раю, да только не хотим знать этого, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай". "Матушка, кровинушка ты моя милая, радостная, знай, что, воистину, всякий перед всеми за всех и за все виноват" (т. I, с. 453). "И как это мы жили, сердились и ничего не знали?.. Милые, чего мы ссоримся, друг перед другом хвалимся, один на другом обиды помним; прямо в сад пойдем и станем гулять и резвиться, друг друга любить и восхвалять и целовать и жизнь нашу благословлять!" (ib., с. 454). Проникаясь все глубже и глубже сознанием своей виновности перед всеми, он дошел, наконец, до того, что стал считать себя виновным не только перед людьми, но даже и перед птицами... На смертном одре он молил и заклинал их простить его: "птички божия, птички радостные, простите вы меня потому, что и перед вами я согрешил" (ib.). Эта странная просьба и это несокрушимое сознание своей виновности перед целым миром, "перед птичками, деревьями, лугами и небесами" (ib.), произвело на брата его Зиновия сильное, глубоко запавшее в душу, впечатление. Хотя, говорит он, "я был юн, ребенок, но на сердце осталось все неизгладимо, затаилось чувство. В свое время все должно было восстать и откликнуться" (с. 455).

   По смерти брата Зиновия отдали в скором времени в корпус⁹⁹. Из мирной семейной обстановки, располагавшей к развитию симпатических чувств, он впезапно очутился в такой среде, был поставлен в такие жизненные условия, которые специально были приурочены к озлоблению и ожесточению человеческого сердца, к развитию в нем хищнических инстинктов и грубо-животных побуждений. "В корпусе, - рассказывает он, - пробыл я почти восемь лет и с новым воспитанием многое заглушил из воспоминаний детских, хотя и не забыл ничего... принял столько новых привычек и мнений, что преобразился в существо почти дикое, жестокое и нелепое... служивших нам солдат считали мы все, как за совершенных скотов, и я тоже. Я-то, может быть, больше всех, ибо изо всех товарищей был на все восприимчивее. Когда вышли в офицеры, то готовы были проливать кровь нашу за оскорбленную полковую честь, а о настоящей же чести почти никто из нас и не знал, что она такое есть... Пьянством, дебоширством и ухарством чуть не гордились... Пустился я жить в свое удовольствие, со всем юным стремлением, без удержу, поплыл на всех парусах" (ib., с. 464).

   Но, увы! эта жизнь "в свое удовольствие", жизнь, в которой на каждом шагу и ежесекундно приходилось кого-нибудь давить, унижать, обижать и эксплуатировать, требовала от человека таких психических свойств, которые у Зиновия, несмотря на восьмилетнее пребывание в корпусе, все-таки еще не были развиты в достаточной степени. Потому, вместо удовольствия, она пробуждала в нем лишь недовольство самим собою. Недовольство это назревало мало-помалу, сперва оно только чувствовалось и очень редко сознавалось. Сознание пробуждалось, как это обыкновенно бывает, с особенною силою при всякой жизненной неудаче, при всяком нелепом, диком и бесцельном поступке. От таких неудач, от таких диких и бесцельных поступков не гарантирован ни один хищник, как бы он ни был закален в хищничестве; всего менее, разумеется, был от них гарантирован "восприимчивый" Зиновий. Одна из этих неудач, один из этих поступков с такою ясностью и рельефностью обнаружили перед ним все несоответствие требований жизни, которую он вел, с требованиями его природы, что произвели целый переворот в его психическом мире. Вообразилось ему раз, что некая "девица" в него влюбилась, он сам был к девице неравнодушен; но самолюбие и боязнь слишком рано расстаться с "соблазнами" холостой жизни заставили его всякий решительный шаг к сближению с "предметом своего сердца" на время отложить. Пока он медлил, девица вышла замуж за человека, который был и умнее, и образованнее, и более богат, чем он. Это глубоко его оскорбило; но всего более оскорбился он тем обстоятельством, что, как оказалось, девица никогда и не думала его любить и никогда и в мыслях не имела прочить его себе в женихи. Обиженный Зиновий, желая сорвать на ком-нибудь свой гнев, стал искать случая поссориться с своим более счастливым соперником и вызвать его на дуэль. Случай, конечно, не замедлил представиться, и вызов был принят. Накануне дуэли, возвратившись домой, так рассказывает об этом эпизоде своей жизни сам Зиновий, "свирепый, безобразный, рассердился я на моего денщика Афанасия и ударил его изо всей силы два раза по лицу, так, что окровянил ему лицо. Наутро проснувшись, ощущал я в душе моей как бы нечто позорное и низкое. Не оттого ли, что иду кровь проливать? Нет, думаю, как будто и не оттого. Не оттого ли, что смерти боюсь?.. Нет, совсем не то... и вдруг я догадался, в чем было дело: в том, что я с вечера избил Афанасия! Все мне представилось снова, точно вновь повторилось: стоит он передо мною, а я бью его, с размаху, прямо в лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил, как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться, не смеет, и это человек до того доведен, и это человек бьет человека! Экое преступление! Словно игла острая прошла мне всю душу насквозь. Стою я, как ошалелый, а солнышко-то светит, ласточки-то радуются, сверкают, птички-то, птички-то Бога хвалят... Закрыл я обеими ладонями лицо, повалился на постель и заплакал навзрыд. И вспомнил я тут моего брата Маркела и слова его перед смертью слугам: "милые мои, дорогие, за что вы мне служите... да стою ли я, чтобы служить мне!" Да, "стою ли", вскочило мне вдруг в голову. В самом деле, чем я стою, чтобы другой человек, такой же, как я, образ и подобие Божие, мне служил? Так и вонзился мне в ум в первый раз в жизни тогда этот вопрос"... (ib., с. 467).

   И этот вопрос необходимо (по причинам, разъясненным нами выше) должен в известные минуты "вонзиться в ум" всякого хищника, какими бы хитро сплетенными софизмами¹⁰⁰ ни оправдывал он законности и правомерности своего хищничества. И чем чаще ему приходится переживать эти минуты, тем настоятельнее, тем безотвязнее требует от него ответа этот проклятый вопрос. Но, увы! каждый раз, когда он хочет его решить, он запутывается в мучительных противоречиях. "Положим, я не стою того, чтобы Афанасий мне служил, положим, я унижаю себя в своих глазах, когда я бью его; но если он мне не будет служить, если я его не буду бить, то мне придется - таковы неумолимые требования жизни - самому стать на его место, самому служить другим, самому подставлять свои щеки под плевки и заушения. Мое положение позорно, но и положение Афанасия не менее позорно! Как же быть? Примириться с своим позором? Застрелиться, отравиться? Или вступить в открытую борьбу с теми жизненными условиями, которые гарантируют мое существование лишь под условием моего вечного позора? Или нельзя ли придумать себе такого существования, которое не вынуждало бы меня на непрерывную борьбу с моими ближними?" Последний исход представляется, по-видимому, самым трудным, но в сущности для "среднего" обыкновенного человека, для человека не окончательно оскотинившегося, или для человека, не потерявшего любовь к жизни; для человека, не обладающего особенной энергией или не отдающего себе вполне ясного отчета о причине гнетущих его явлений, - для такого человека этот исход является самым естественным, самым удобным и, если хотите, самым спокойным. "Ради чего, - спрашивает себя Зиновий, - я должен вечно быть на ножах с моими ближними? ради чего я бесчинствую и другим дозволяю над собою бесчинствовать? Ради удовлетворения моих потребностей. Постараюсь отрешиться от этих потребностей и убью плоть свою, зажмурю свои глаза, заткну уши и я достигну той "свободы духа", которая освободит меня от "тиранства вещей и привычек" (ib., с. 493). Так решил, так и поступил Зиновий. Он упал в ноги побитому денщику и испросил у него прощение; он отказался стрелять в своего противника и торжественно сознался ему, в присутствии секундантов, в своей глупости и пошлости; он вышел из полка, отдал свое состояние в монастырь и сам сделался монахом...

   Вы, может быть, скажете, что превращение Зиновия - офицера-кутилы и буяна, в Зосиму-инока, аскета - есть совсем не результат тех жизненных условий, о которых мы здесь сейчас говорили, что это совсем не результат мучительных вопросов и сомнений, порожденных в его уме этими условиями, а просто результат или пресыщения, или известного мистического миросозерцания. Действительно, эти две причины - пресыщение, т. е. реакция, являющаяся последствием продолжительного и чрезмерного возбуждения известных физиологических функций организма, и мистическое миросозерцание - эти две причины, вместе или порознь, в большинстве случаев весьма удовлетворительно объясняют происхождение и существование аскетизма и аскетов¹⁰¹ - аскетов, к числу которых, бесспорно, следует отнести и отца Зосиму. Но аскетизм аскетизму - розь. Аскетизм Зосимы не имеет ничего или почти ничего общего с общезаурядным аскетизмом - с аскетизмом, обусловливающимся пресыщением или мистическим миросозерцанием, Юный офицер не успел еще пресытиться никакими жизненными шагами, и если он добровольно отказывался от них, то совсем не потому, что они его утомили, а потому, что средства, ценою которых они покупались, возмущали его, унижали его в его собственных глазах. Аскет "от пресыщения" плюет на "соблазны" мира сего, потому что они ему опротивели до тошноты; он отказывается от вкусной пищи, от тонких вин, от женщин потому, что первой не переварив