Тредиаковский Василий Кириллович - Письмо

  

  

  

   Критика XVIII века

   М.: ООО "Издательство "Олимп": ООО "Издательство ACT", 2002. (Библиотека русской критики)

   OCR Бычков М. Н.

  

   Сын астраханского священника. Обучался в школе католических монахов-капуцинов в Астрахани, затем самовольно бежал в Славяно-греко-латинскую академию в Москву, оттуда сноба бежал, на этот раз - в Париж. В университете Сорбонны обучался математике, философии и богословию. По возвращении в Россию посвятил себя ученым и литературным занятиям. Ему принадлежат первый русский перевод галантного романа ("Езда в остров любви" П. Тальмана, 1730), первый трактат о русском стихосложении ("Новый и краткий способ к сложению российских стихов", 1735), первая эпическая поэма ("Тилемахида", 1766) ими. др. Его труды многочисленны и разнообразны. Как писал современник, "он сочинил много прозаических и стихотворных книг, а перевел и того больше, да и стожь много, что кажется невозможным, чтобы одного человека достало к тому столько сил" (Краткое описание жизни и ученых трудов сочинителя сея трагедии // Тредиаковский В. К. Деидамия. М., 1775. С. 10).

  

  

  

   Государь мой!

   Многажды я к вам писывал о разных делах; но никогда и на ум мне притти не могло, чтоб я должен был когда написать к вам апологетическое и критическое письмо, каково есть сие настоящее. Ныне уже невозможно стало удержаться от сего; в чем и покорно прошу извинить меня по дружбе вашей. Нападки на общего нашего друга и неумеренность нападающего преодолели мое терпение: ибо известный господин пиит, после употребленных в эпистолах своих к нему обидах и язвительствах, не токмо не рассудил за благо от тех уняться, но еще оныя и отчасу больше и несноснейше ныне размножил; а чаятельно, что и впредь награждать ими потщдтся, если унят, от кого надлежит, он не будет. И как сему господину равно было, для оказания своея тщетныя способности, отстать от од, а приняться за трагедии, по сих за эпистолы, и уже ныне за комедии: так нам лехко можно поверить, что угодны ему будут наконец и точные сатиры. Впрочем, каким, он подарком еще обогатить имеет общество читателей; то ли бо мы так же со временем узнать можем. Но ныне такой он нам всем, представил на театре гостинец, который по всему не может не назван быть достойным остробуйныя его музы. Сочинил он небольшую комедию: при чем сие весьма удивительно, что она от него сочинена простым словом, а не стихами, толь наипаче, что он не токмо желал бы сам обыкновенно говорить о всем рифмами с нами, но, рассуждая по страсти его, хотел бы еще, чтоб и приятели его, и слуги, и служанки поздравляли ему, спрашивали его, и ответствовали ему ж спрашивающему на рифмах; словом, желательно ему было, чтоб все при нем обращалось по рифмам, и звенело б рифмами.

   Но как то ни есть, государь мой: однако оная комедия сочинена вся прозою, выключая токмо две штучки, кои сплетены стихами. Комедия сия недостойна имени комедии, и всеконечно неправильная, да и вся противна регулам театра; а состоит она в семнадцати явлениях, и названа Т_р_е_с_о_т_и_н_и_у_с. В ней нет ни начального оглавления, ни должного узла; ни приличного развязания. Да и не дивно: она сочинена только для того, чтоб ей быть не язвительною токмо, но и почитай убийственною чести сатирою, или лучше, новым, но точным пасквилем, чего впрочем на театре во всем свете не бывает: ибо комедия делается для исправления нравов в целом обществе, а не для убиения чести в некотором человеке. Я не упоминаю о неисправности в ней сочинения и о многих так называемых солецисмах: она совсем недостойна критики. Однако сие смешно, что Автор, хотя показать о себе в персоне не знаю какова Ксаксоксимениуса, что он искусен в славенском языке, тотчас лишь начал, да изволил и показать себя, что он еще меньше умеет по славенски, нежели по русски. Говорит он: подаждь ми перо, и абие положу знамение преславного моего имени, его же не всяк языкизрещи может: ибо надобно было следующим образом: даждь ми трость, да абие положу знамение преславного моего имене, еже не всяк язык изрещи может. Великой словесник в полутаре строчке пять грехов. При представлении ее, в не малое пришел я удивление слыша некоторые речи в ней, о которых я так рассуждал, хотя впрочем и не по охоте, [понеже знаю, что они говорены негде на едине] что или Автор имеет пытливый дух, или толь его пиитический жар, называемый энтузиасмом, есть силен, что он может все то знать, в чем ему нет и нужды. Подлинно, несколько сие удивительно, в рассуждении свойства обыкновеннаго пиитам: ибо они в сем токмо особливое преимущество имеют, чтоб им прорицать всегда о том, что уже было, а тайности те токмо они с прочими нами знают, которые им бывают открыты.

   Какова ж, государь мой, содержания та комедия? О! праведное солнце. Не можно поистинне надеяться, чтоб могли и зрители все с терпеливостию до конца ее видеть. Все в ней происходило так, что сумбур шел из сумбура, скоморошество из скоморошества, и словом, недостойная воспоминания негодность из негодности, так что вся сия комедиишка достойна плошадного минутного света, а потом вечныя тьмы. Можно сказать праведно, что Автор не мог ни чем никогда лучше открыть своего сердца. Особливо ж Тресотиниусу, которым Автор разумел общего нашего друга, означая его только что неточным прозвищем, такие были даны речи, что Скарон, французский пиит, поистинне не хотел бы быть для сего кощунным пиитом, при переодевании Виргилиева достохвального Энея в своего смешного. Толико то Авторова язвительная насмешка превосходит беззлобную и забавную Скаронову шутку! Смотря на все такое недостойное ругательство, воспоминал с мыслию Аристофанову комедию, названную Облака, которая была представлена в древних Афинах, и коею, во веки театральный токмо игрок, Аристофан смеялся, над пречестным во веки ж в язычестве мужем Сократом. Но есть ли что толь честное, чего б или ветреный, или надменный скалозубы не могли преобращать в смешное? Вкратце, Авторов Тресотиниус есть выше поруганием Облаков Аристофановых; сие значит, что в Авторе нашем больше было злости и остервенения к ругательству, нежели в Аристофане. Да заслужил ли оное ругательство Сократ от Аристофана? Заслужил ли ж и наш общий друг тож самое от Тресотиниусова Автора? Сим токмо сравниваю Сократа с нашим общим другом.

   Обращая все сие в мысли, еще больше трепетало мое сердце с стыда, потом с негодования, напоследок с сожаления по общем нашем друге, нежели Авторовы моргали очи с радости, и с внутреннего самолюбного удовольствия; толькож смешить без разума дар подлыя души, как то сам наш Автор говорит в Эпистоле о стихотворстве. Но прошу, государь мой, рассудить о терпеливодушии общего нашего друга. По окончании у нас новыя, а в древней Греции старыя такия комедии, да и на крепко там в теж времена запрещенныя, навестил я его, рассказал ему о всем: в окончании, просил его, чтоб он себя так же пером защитил. Сие ж для того, чтоб или не показаться, бутто б он боялся Автора, или чтоб не сказали все, что он не в состоянии оборонять себя от клевет и насмешек недостойных честного человека. Слушая сие, он усмехался токмо; а выслушав говорил: Я сожалею, что Автор, назвав меня непристойным именем, приводит в необходимую нужду блaгopaзумных людей называть либо себя и знаменательнее того: а с другой стороны, безмерно радуюсь, что он сим своим примером показал, коль безвреднее есть при таких случаях быть в терпении и молчании, нежели подавать посторонним без пользы причину к большему еще осмеянию себя, ибо, по мнению Сенеки из 11 книги о гневе, главы 32, "тот велик и благороден есть, который, по подобию больших зверей, спокойно слышит лаяние маленьких собачек". Так по сему, предприял я речь, не токмо Автор не опустит ни единого случая, в которой бы он не стал терзать вашея чести безопасно, но все недоброхоты ваши никогда ж не оставят вас в покое, ведая, что вы сами безответны. Пускай же то так, говорил он, ежели им угодно. Ибо когда Автор был толь великим христианином в Оронтовом лице, что кощунства своего в XI явлении не усумнился употребить и слова Христа Спасителя нашего: то я здесь, где нет ни малого скоморошества, не могу ль дерзнуть тож зделать, но с благоговением, и привесть в мое утешение из того ж спасительного Евангелия речи, именно ж, претерпевый до конца, той спасен будет. После сих его слов, оба мы замолчали; он не знаю как печальным и смущенным видом на меня смотрел; а я рассуждал о сем его намерении, что он себя ни сам оборонять не хотел, ни требовать себе от других защиты. Вскоре ж потом мы друг с другом и расстались.

   Сказать правду, государь мой; я сим его намерением не был доволен: ибо знаю, что ему все делаются обиды по степеням, смотря по тому, как он их сносит. Но понеже все их так он претерпевает, что видя бутто не видит, слыша бутто не слышит, чувствуя бутто не чувствует, и разумея бутто не разумеет: того ради ныне явным уже ругательством прободать его начали. Кипело мое сердце, зная его совесть; и весьма жаль мне его было: да и кто ж бы из добрых, как думаю, о нем не пожалел? Удивлялся я, понеже он сам всегда безответен; то какая б тому была причина, что никто из приятелей его не возмется за дело, и защитить его не потщится? Но тотчас пришло мне на ум, что он оглашен в рассуждении искусства от своих соперников и ненавистников. Однако, независтное око все противное тому в нем видит. Что ж до соперников его; то он, говоря об них и о себе, часто и поныне приводит Цицероново восклицание из второго Филиппического слова, которое он употребляет, переменив оного речи, но токмо оставив на том же плане, и с тем же движением. Цицерон следующим образом жалуется сенаторам Римским: "По какому моему нещастию так делается, что кто, во время сих прошедших дватцати лет, ни был Римскому правлению неприятелем, тот совокупно тогда ж и мне врагом и супостатом находился?" А общий наш друг сие ж самое, но в другой силе, иногда ж и с крайнею горестию произносит: "По какому моему нещастию так делается, что кто, во время сих прошедших двадцати лет, ни хотел себе получить славу в искусстве словесных наук, тот совокупно тогда ж и мне был тайным и явным соперником?" Но пускай, что его соперники оглашают: он перебивает ли им дорогу, и отнимает ли что у них? Разве то, что он во всем том на нашем языке есть первым начинателем. Виноват ли ж он, что случай допустил его к тому прежде других? Однако, он с радостию всем тем уступает прочим. С другой стороны, будь же и так, что премного есть таких, как то и подлинно, которым общий наш друг есть или равен, или их ниже: но нашего Автора он в том искусстве по справедливости выше. Сие не ненавистное было б и из уст общего нашего друга самохвальство: сия есть точная и непреоборимая правда. Того ради, будь и еще так, что находятся некоторые, коим есть причина, как превосходнейшим в искусстве, обличать общего нашего друга; но наш Автор толь в том сам неисправен, что превесьма б он благоразумнее делал, ежели б он благоволил о нем пред всеми молчать и себя пред ним не превозносить. Признаваем несколько, что есть в нем природная острота, но сия острота в нем необученная: а по мнению Горациеву, как природа бед науки есть ничто, так и наука без природы есть недействительна: одна у другая взаимныя себе помощи просит. Когда я говорю, что есть в Авторе нашем острота; то я разумею, что в нем она не превосходная, но весьма обыкновенная многим. Славящие остроту в нем превосходную тем токмо доказывают, что он сию безделушку сочинил скоро, а именно в шесть часов. Но в рассуждении таких скорохватов весьма изрядно ответствовал Эврипид у Валерия Максима в книге 7 Алцестиду пииту хвалящемуся, что он, Алцестид, скоряе 100 стихов напишет, нежели Эврипид 3. Но разность, говорил тот, в сем, что твои делаются на-три дни, а мои на-век. Как то ни есть; однако ж сии прославящие не знают, что Авторова комедия почитай вся взята из сочинений комических барона Голберга, а особливо персона Капитана самохвала. Ежели по сему надлежит переводить; то найдутся, кои сие ж самое и в половину тех часов могут сделать, да еще весьма исправнее.

   Хорев трагедия, о которой я имею вам донести ниже, вся на плане французских трагедий; да и не только по плану она взята из французских, но и в рассуждении изображений. Гамлет, как очевидные сказывают свидетели, переведен был прозою с англинския Шекспировы, а с прозы уже сделал ея почтенный Автор нашими стихами. Эпистола о стихотворстве русском вся Боало Депрова. В Эпистоле об языке русском почитай все ж чужие мысли. Оде парафрастической был предводителем псалом; а другой его оде хотя не знаю я подлинника, однако ж не надеюсь, чтоб она вся его была: во всех собственных его сочинениях, придатки его как отливаются от чужих выработанных мест, а у него по большой части обессиленных переводом: и весьма б было сие чудесно, ежели б ему что нибудь выдумать от себя. Того ради, где ж его превосходная острота? Есть она, но общая многим. Превосходная острота не в понятии: токмо одном, но еще в вымысле и в изобретении состоит. Но Автор толь мал в вымысле, что ни имен для смеха выдумать от себя не мог: его и Штивелиуе в Эпистоле о стихотворстве так же чужой, а именно из помянутого ж Голберга, и сей самый Тресотиниус Молиеров Трисотень. Что ж до изображений его почитай всех, и почитай до всех же стихов; то все оное толь неисправно, что не было еще поныне в свете пиита, кой бы толь мало знал первые самые начала, без которых всякое сочинение не может не быть крайно порочно. Можно сказать смело, что как из противников Соборной Церкви нет страннее наших раскольников; так "з всех писателей, красным слогом, нет в том недостаточнее нашего Автора. Все сие покажется из того ясно, что я предложу вам ниже, во-первых, о двух его одах, потом о двух трагедиях, и напоследок о двух эпистолах. Ибо только того, что мы поныне от него в свет изданного имеем.

   Причина, которая меня возбудила к рассмотрению сему, сему, государь мой, не некоторая сердца моего подлая страсть, и недостойная доброго человека; но несносное тщеславие нашего Автора, презрение от него к лучшим себя писателям, сожаление по общем нашем друге, коего он толь Нетерпимо обидел, и наконец справедливость воздаяния. Однако, не извольте ожидать, чтоб способу моего рассуждения быть с посягательством; он будет самый чистосердечный и праведный так, что за обиду его к общему нашему другу, которого мне, как и вас самих, нет дружняе в свете, не буду я воздавать обидою. Я не прикоснусь ни ко нравам господина Автора, ни к его состоянию: искусство его в сочинениях станет токмо пред мой суд. Но впрочем, когда ни удостоится по суду оное его искусство самого жестокого осуждения; однако везде будет умяхченный на него приговор. Господину токмо Автору лехко касаться до чина и до поступок: Брамарбас его прямо и без закрышек говорит обе общем нашем друге в XI явлении, что каков его чин, такой его и поступок. Но я твердо знаю, что общий наш друг в чине благоговейно, со всеми добрыми почитает верховнейшее благоволение производящее в чин и непрекословно повинуется руке предводительствующей, по тому ж благоволению, чин учрежденный. Высок ли сей? не его дело. Низок ли он? помнит что, по присловию, не можно всем старцам в игумнах быть. С моей стороны, я еще и радуюсь, что поступки общего нашего друга сходствуют с его чином: сие значит, что он не выходит из пределов своей должности. Напротив того, не дивлюсь, что поступка нашего Автора безмерно сходствует с цветом его волосов, с движением очей, с обращением языка и с биением сердца. Но теперь за прямое дело.

   Самая первая ода нашего Автора есть парафрастическая: сочинена она с псалма 143-го. Парафрастических сих од с объявленного псалма еще совокупно с его положено две; а напечатаны оне 1744 года. Но первая по порядку есть порождение нашего Автора, как то мне объявил один из сочинителей тех од. Случай к сочинению их описан там в предуведомлении. Сочинители уговорились поставить судьями искусства своего все читающих общество, и для того просили, чтоб им позволено было их напечатать; что им и поведено. К сему труду возбудил обоих других сочинителей Автор: ибо он без всякого сомнения был уверен о своих силах, что преодолеет. По сему можете вы, государь мой, праведно заключить, что наш Автор все свои напряг силы в таком случае: честь и слава к тому его обязывали. Ода его состоит в одинадцати строфах; а каждая из строф о шести стихах. Однако, государь мой, пустая надежда и излишное упование на себя обманули нашего Автора: ода его обоих других во всем и по всему ниже, так что нет ни единыя у него строфы, в которой бы не-было знатныя погрешности. Вы изволите сами то увидеть способно: ибо я теперь каждую строфу разберу в той оде порознь.

  

   1

  

   Благословен Творец вселенны,

   Которым днесь я ополчен!

   Се руки ныне вознесенны,

   И дух к победе устремлен:

   Вся мысль к Тебе надежду правит;

   Твоя рука меня прославит.

  

   Прошу, государь мой, наблюдать: в первом стихе слово Творец положено не взыванием, но повествованием, то есть, разум сего стиха есть сей: благословен есть Творец вселенны, а не благословен Ты Творец вселенны: ибо звательный падеж слова Творец употребляет наш Автор по славенски Творче, как то видно из третиея строфы сея ж его оды. И понеже сие праведно; то для чего ж наш Автор в пятом стихе сея ж строфы положил слово к Тебе вместо к Нему, а в шестом Твоя вместо Его? Ибо вся сия строфа есть повествовательная, а не взывательная. Вот, государь мой, первая знатная погрешность, и первое странное в писателе незнание.

  

   2

  

   Защитник слабыя сей груди,

   Невидимой своей рукой!

   Тобой почтут мои мя люди

   Поверженны под скипетр мой.

   Правитель бесконечна века!

   Кого Ты помнишь! человека.

  

   Сия строфа есть вся взывательная; слово в третием стихе Тобой и в шестом Ты означают сие бесспорно. Надлежит знать; что правило взывания есть такое, чтоб ему всегда быть произносиму ко второму лицу; о сем, кроме Автора, и дети обучающиеся грамматике знают. Но из сих слов мой есть первого лица, твой второго, свой и его третиего. И как взывание всегда бывает второго лица; то следует, что наш Автор от незнания погрешил, полагая во втором стихе взывательном своей, вместо твоей. Сим образом ему угодно быть выше утвержденные правил в красном языке, или лучше, сим образом угодно ему не знать того и поныне. Положено ж у него в первом стихе слабый сей вместо слабыя сея: ибо весьма сие: досаждает слуху, когда непосредственно слова соединенные или до одной вещи взаимно принадлежащие полагаются так, что одно из них полное, а другое сокращенное. Лучше всегда, а особливо в стихах, полагать оба такие слова полные; однако сноснее ежели они оба будут неполные, когда того нужда меры требует, как то и у него во втором стихе невидимой своей. Вот же и вторая погрешность, или справедливее, не одна она во второй строфе. Сей точно всегда плод от писателя без первых самых нужных оснований во всяком роде сочинения!

  

   3

  

   Его весь век как тень преходит:

   Все дни его есть суета.

   Как ветер пыль в ничто преводит;

   Так гибнет наша красота.

   Кого Ты, Творче, вспоминаешь!

   Какой Ты прах днесь прославляешь!

  

   В сей строфе, государь мой, не против грамматики уже погрешено: здесь соврано против общия философическия правды. Кто господина Автора научил, что ветер пыль в ничто преводит? Сим бы способом, по седми тысячах лет от сотворения света по нашему счислению, давно уже вся земля в ничто была превращена. Ветер пыль только с одного места на другое преводит, а не в ничто обращает: от количества сотворенныя материи, по мнению знатнейших философов, ничего не пропадает; но токмо она инде прибавляется, а инде потому ж убавляется. Но сие, государь мой, не филологическое, да философическое, и для того можно такое незнание Автору опустить.

  

   4

  

   О Боже! рцы местам небесным,

   Где Твой божественный престол,

   Превышше звезд верьхам безвестным,

   Да преклонятся в низкий дол:

   Спустись, да долы освятятся;

   Коснись горам, и воздымятся.

  

   Нарочита б могла быть сия строфа, ежели б она не имела смятения; ибо в нсй заднее на переди положено, а переднее на зади, чем она и темна и порочна. Разуму ея следующему надлежало быть: О Боже! рцы местам небесным, и превыше звезд верьхам безвестным, где твой Божественный престол. В четвертом стихе сея строфы к существительному имени дол Автор придал имя прилагательное низкий. Но мы дола никакова не знаем не низкого: разве по сему есть у Автора какой дол вышний. Сие точно называется у стихотворцев затычкою, когда нечто ненадобное полагается в стих для наполнения его меры. При том, господину Автору должна было знать, что прилагательные имена полагаются или для большего изъяснения свойств в вещах, или для похваления, или так же для похудения, и для других подобных имеющих большую силу околичностей: ибо кто скажет вода водяная или солнце солнечное; тот только что говорит по пустому. Равным образом кто говорит и низкий дол. Худо так же полагать и одну речь близко от другая такия ж и того ж знаменования. Однако, в сей строфе Автор, после низкого своего дола, тотчас просит, чтоб долы ж освятились. Но какая была нужда в сем почитай непосредственном повторении? Или не показалось лучше положить ему сей пятый стих так,

  

   Спустись, да земли освятятся?

  

   Иамб тот же; а великолепие, красота, и исправность лучшие.

  

  

   Да сверкнут молнии, гром Твой грянет,

   И взыдет вихрь из земных недр;

   Рази врага, и не восстанет;

   Пронзи огнем ревущий ветр;

   Смяти его пустивши стрелы;

   И дай покой в мои пределы.

  

   В сей что ни в самой нужной строфе, Автор как о должном и вящем движении, нежели каково оно есть у него, не поущался; так и нескланяемые частицы не сильные употребил. Всех бы она строф лучше могла быть, ежели б устремительнейшая была. Соузы его (и), и глаголы грянет, взыдет, превратившиеся по неволе в будущия времена, без по-велительныя или желательныя частицы да, почитай всю ея испортили. Я вас судиею теперь, государь мой, хочу иметь: ибо я утверждаю, что его самую строфу я лучшею сделал, так что дал ей все должное движение, и устремление, каких содержание требовало. В сем я ссылаюсь при том и на всех искусных совокупно при вас. Вот бы она как была вся жарчае и исправнее в частицах нескланяемых:

  

   Да сверкнут молнии, гром да грянет;

   Да взыдет вихрь из земных недр;

   Рази врага, да не восстанет;

   Пронзи огнем ревущий ветр;

   Смяти его пустивши стрелы:

   Но дай покой в мои пределы.

  

   Прошу, благоволите судить по самой беспристрастной справедливости, чья строфа громче.

  

  

   Простри с небес Свою зеницу,

   Избавь мя от врагов моих;

   Подай мне крепкую десницу,

   Изми мя от сынов чужих.

   Разрушь бунтующи народы,

   И станут брань творящи воды.

  

   Зеница есть славенское слово; а по нашему просто называется озарочко. Но никто еще толь дерзновенный и толь несвойственный фигуры не употреблял у нас: ибо говоря, распростперть озарочко, есть означать, что оно так простирается, как рука. Подлинно, можно сказать, что зрение далеко распростирается; однако чрез сие означается действие видения, а не орудие, которым зрим. Но зеница есть орудие видения, а не действие его. Следовательно, Авторово простри зеницу есть ложная мысль, и несвойственное зенице дело. В пятом стихе положил он разрушь народы; но глагол сей есть так же не приличен тут. Мы можем только говоря рассевать, развевать, раззорять, рассыпать, потреблять, истреблять народы; или так же можно нам говоря и разженуть народы: но разрушать умеем мы городы, и прочие здания; или иногда разрушаем мы и дружбу; но никогда не разрушаем народы. Что ж до последнего в сей строфе стиха; то он как сам в себе никакова разума не имеет, так и с прочими прежде положенными ни мало не соединяется темже. Ибо прошу, государь мой, сказать мне, что значит стать брань творящим водам! Стать водам, есть несвойственно; а стать водам брань творящим, и того несвойственнее. Но пускай станут брань творящи воды; только ж бы не останавливались оне от того, что разрушатся бунтующи народы: ибо сия Авторова логика весьма подобна есть следующему заключению: стоит сегодня палка в углу: того ради завтра дождь будет. Ибо как от сегодняшнего стояния палки в углу не следует завтрешний дождь; так от разрушения бунтующих народов не может последовать остановление брань творящих вод. Сими при том обоими стихами Автор еще и не изобразил царствующаго псалмопевца мысли, а сие значит, что он его не разумел. Ибо Давидова сего, избави мя от вод многих, из руки сынов чужих, есть сей разум; избавя мя как от превеликого и сильного наводнения из руки сынов чужих. Сия есть причина, что в средней сего ж псалма оде положено:

  

   Род чужих, как буйн вод шум,

   Быстро с воплем набегает.

  

   Так же и в последней:

  

   Меня объял чужой народ,

   В пучине я погряз глубокой:

   Ты с тверди длань простри высокой,

   Избавь меня от многих вод.

  

   Но разум сего четверостишия есть тот же, что и Давидов: так меня чужой народ объял, что я погряз как в глубокой пучине. Того ради, Ты мне с высокия тверди простри длань, и тем избавь меня от оных многих вод пучинных.

  

  

   Не преклони к их ухо слову:

   Дела их гнусны пред Тобой.

   Я воспою Тебе песнь нову,

   Взнесу до облак голос мой,

   И восхвалю Тя песнью шумной

   В моей Псалтире многострунной.

  

   Господин Автор изволит смеяться над теми, кои иногда в стихах прелагают части слова, бутто б наш язык так же был. связан тем как французской или немецкой. Но не преклонить к их ухо слову что иное, как не преложение осмехаемое Автором? Так же и в Хореве, действ. I, явл. III, стран. 15, говорит Оснельда: яви во мне печальный дух, жестокой в сей любви, не преложение ль за всей жестокой любви, или действ. И, явл. III, стран. 26, не преложение ль же говорит Кий, но в деле если нет свидетельства когда за но если когда в деле нет свидетельства! да и весьма сего у Автора много. Тщетно и несправедливо Автор осмехает, будучи сам тому больше всех подвержен. Того ради, в сей разбираемой мною строфе надобно по его: не приклонить ухо к их слову. Впрочем, сей его стих порочное имеет сочинение. Должно было ему знать, что винительные падежи утвердительныя речи переменяются в родительные, когда та речь есть отрицательная, например: пишу справедливую критику есть утвердительная речь, а справедливую критику есть, винительный падеж. Но не пишу справедливый критики есть отрицательная речь, а справедливы" критики есть родительный падеж изменившийся из винительного. Но Авторова не приклони к их ухо слову есть отрицательная речь. Следовательно, надлежало ей быть:

  

   Не приклони к их уха слову.

  

   Но я присягну, что Автор о сем правиле, которое впрочем весьма общее, надобное, и сильное, никогда и не слыхивал. Последний стих сея строфы грешит родом: ибо Псалтир, как означающий музыкальный инструмент, есть мужеского рода, как то красен Псалтир с гусльми, а не женского: и потому, надлежало ему написать в моем Псалтире, а не в моей Псалтире. Хотя ж в простом языке Псалтирь есть женского рода; но сия Псалтирь значит книгу: ктож видал книгу с струнами? с другой стороны в сей оде; которая есть с псалма, необходимо надобно было для почтения, сходства и высокости употребить сие слово в мужеском роде, так как оно употреблено в псалмах.

  

  

   Дающу области, державу,

   И царский на главу венец,

   Царем спасение и славу

   Премудрый всех судеб Творец!

   Ты грозного меча спасаешь,

   Даешь победы, низлагаешь.

  

   Строфа сия вся неисправная сочинением, и весьма порочная. Первое, к чему у него возносится слово дающу? ежели оно возносится предыдущия строфы к словам, а именно, к восхвалю Тя песнью шумной; то местоимение Тя есть винительный падеж; и следовательно надлежало написать: дающа. Буде ж оное его дающу принадлежит сея ж самая строфы к Творец, которое слово положено в четвертом стихе; то, хотя б оно было звательный падеж, хотя б именительный, в обоих случаях должно ему было быть дающий. Но не позволяет сам Автор возносить свое дающу к Творец: ибо после слов спасение и славу поставлена у него точка, и потому разум окончился, а каким глаголом окончился, Автор токмо знает. Однако, положим, что тут у него стоит не точка, но запятая; то, и при сем припинании строчном, надобно дающу переменить в дающий. Что ж, впрочем, Автора привело к дающу! Самое сочинение царствующего Пророка: ибо у него положено в дательном падеже, дающему спасение царем. Не великое ль оправдание господину Автору? То есть, непреоборимое доказательство незнания Авторова. Ибо Пророк говорит исправно, для того что после дательнаго Тебе, как то, Боже, песнь нову воспою Тебе, во Псалтири десятоструннем пою Тебе. Кому ж? Дающему спасение щрем, избавляющему Давида раба своего от меча люта. Второе, в пятом стихе сея строфы Автор положил глагол спасаю с родительным падежем без предлога от. Мы прочие все положили б сию речь так: Ты от грозного меча спасаешь, а не Ты грозного меча спасаешь. Но Автору угодно писать по новому. Впрочем, сколько его сие сочинение ни новое, и ни противное языку; однако он ясно о себе показал, что он мало читывал молебный канон называемый Параклис: ибо там точно, да и праведно, стоит: от тяшких и лютых мя спаси. Не лучше ль по сему Автору приняться за наши прежде книги, дабы научиться правильному сочинению? Расин научит токмо вздыхать по пустому; а Боало-Депро всех язвить и лучше себя: но оба сии, нашему языку не научат.

  

  

   Как грозд росою напоенный,

   Сыны их в юности своей;

   И дщери их преукрашенны,

   Подобьем красоты церьквей;

   Богаты, славны, благородны:

   Стада овец их многоплодны.

  

   Во втором стихе слово сыны положено иамбом неправо: ибо оно есть хорей сыны, а по словенски сытее. Но Автор мало печется о наших ударениях, или лучше, не хочет их знать, для того что сие до букв, и из них до складов принадлежит: ему токмо надобны речи и не зная складов, а сие значит, и не зная азбуки. Впрочем, в сей строфе читаю я трижды местоимение их, а именно, при сынах их, при дщерях их, при овцах их. Однако, чьи сыны, дщери, и овцы, то как родителей так и стяжателей их не вижу, а не вижу ни в двух предыдущих строфах, ни в последующей. В двух предыдущих вижу токмо дающу, и не приклони к их ухо слову, а в последующей после овец, волов. И так Автор изволил поскупиться объявить нам, чьи сии дети и овцы: сие значит, что он не знает свойства местоимений. Четвертый стих сея ж строфы подл и смешон совсем. Первое, слово подобьем вместо подобием, так досадно нежному слуху, что невозможно ему никак стерпеть, равно как и имена его в Гамлете Офелью, Полония вместо Офелию, Полония. Но я оставляю сие нужде меры, или лучше нерадению Авторову. Второе, в сем же стихе употребил он словоцерквей. О! странного незнания: увидев, что в немецком переводе сего псалма стоит кирхе; а ныне у нас тоже самое называется церковь; то и угодно ему тотчас стало слово употребительное ныне. Но, государь мой; помнил ли он, что он Давидов псалом расцвечивает? Еуде помнил, то надобно ему было знать, что иудейского Храма не называем церковию, так как языческие капища называются иногда у нас храмами ж, а не церьквами. Слово Церьковь есть христианского стиля; а хотя в простом языке и называется здание святое церковию; однако Церковь в точном своем знаменовании не приемлется за здание, но за собрание верующих во Христе. Зная сие, прочие оба сочинители парафрастических своих псалмов положили исправно. Тот, которого ода в средине так:

  

   Толь нет храмов испещренных;

  

   А другой подобным же образом в последней:

  

   Как златом испещренный храм.

  

   Не могу удержаться, чтобы еще с удивлением не возопить; О! странного, а самолюбного и тщеславного незнания.

  

  

   Волы в лугах благоуханных,

   Во множестве сладчайших трав,

   Спокоясь от трудов им данных,

   И весь их скот пасомый здрав:

   Нет вопля, слез, и нет печали,

   Которы б их не миновали.

  

   Здесь приемлю я смелость спросить вас, государь мой; что господина Автора волы в лугах благоуханных во множестве сладчайших трав, спокоясь от трудов им данных, делают? спят ли они? ходят ли? едят ли? мычат ли? играют ли? бегают ли? или стоят на одном месте повесивши губы? Ибо у Автора нет так называемого личного глагола, которым разум определяем быть долженствует. Но где нет личного глагола, там все искусные писатели, кроме Автора, знают, что нет разума. Толь превеликую Авторову погрешность не можно ни чем другим извинить, и то на великую силу, как токмо так называемую фигурою силлепсисом Автору неслыханною. Силлепсис есть то, когда чего недостает в речи, тогда оно от ближнего содержания заемлется, и тем разум дополняется, и еще применяя род, число, лице, падеж, или что другое. Так Цицерон пишучи к брату своему говорит: он с страха, а я с смехаупал, то есть, и он так же упал; но в латинском сие чувствительнее: он с страха, аяс смеха упадох; полный сего разум, он с страха упаде; а сего упаде в речи недоставало, и для того приразумевается оно от ближнего упадох с применением токмо лица. И так, взяв в помощь сию фигуру, так надобно разуметь Авторову сию строфу: волы в лугах благоуханных, во множестве сладчайших трав, спокоясь от трудов им данных здравы суть, и весь их скот пасомый здрав есть. Но по совести сказать, Автор ни во сне не думал о сей фигуре: а другого впрочем, для самого слабого одобрения своея строфы, никакова ему отнюдь невозможно сыскать убежища.

  

  

   О! вы щастливые народы,

   Имущи таковую часть!

   Послушны вам земля и воды,

   Над всем, что зрите, ваша власть:

   Живущие ж по Творчей воле,

   Еще стократ щастливы боле.

  

   В Эпистоле своей о русском языке Автор не знаю над кем изволит сатирически смеяться говоря:

  

   Один последуя не свойственному складу,

   Влечет в Германию российскую Палладу.

  

   Хотя и оба сии стиха, что до стоп, худы, для того что цезуры не означены иамбом; однако не до того здесь дело; а поговорим о сем после. Мне токмо хотелось бы знать, какую последним сея строфы стихом сам Автор влечет в Россию к нам Палладу: ибо еще стократ щастливы боле написано не по русски вместо еще стократ щастливее или щастливейшие. Видите, государь мой, что никому меньше, как Автору, по справедливости, можно смеяться над другими, и еще их несносно ругать, и язвить. Весьма ему приличны слова Христа Спасителя нашего: врачу, исцелися сам: сучец во очеси брата твоего зриши, у себя же бервна не чуеши. Генеральное определение на сию оду Автор сам по-тщался сделать в четырех стихах и именем своим закрепить: первые два положил он в Эпистоле о стихотворстве, а другие два ж в Эпистоле о русском языке.

   Первые:

  

   Нельзя, чтоб тот себя письмом своим прославил,

   Кто грамматических не знает свойств, ни правил.

  

   А другие:

  

   Кто пишет, должен мысль прочистить наперед,

   И прежде самому себе подать в том свет.

  

   Ясно уже вам, государь мой, теперь видеть можно и по сему первому делу, коль велико искусство в сочинении нашего Автора. Изволили вы чрез то познать, коль великий он грамматик, ретор, пиит, логик, философ, а при том, коль много он читает наши книги, и потому какое имеет знание в грамматическом составлении. Чего ради, давно уже-было пора ему опомниться, себя и свои силы осмотреть, а напоследок, тщеславия и самохвальства убавить. Поистинне, сими толь ясно видимыми в нем пороками, больше он себе вредит, нежели бесчестит тех, коих он ниже себя почитает, и прободает толь чувствительно и ненавистно. Не думает ли он, что все прочие того не видят, чем он заражен, чего он сам стоит, и что и каков тот, против которого он как с цепи спустил своевольную в лихости свою музу? Но впрочем, хотя б кто ему такое напоминание и дружески представил; однако б тот потерял свое время, труд и слова, а успеха б не имел в том ни малого. Затвердела уже в сердце его сия страсть: не может в нем ея ничто погасить, разве токмо некоторый род чуда или особливая благодать Господня. Сея ему христиански и желаю! А что ж принадлежит до нынешнего времени; то любы ему токмо те, которые ему дивятся, и его хвалят. Весьма б он был щастлив, ежели б по крайней мере мог усматривать, кто как и каким духом его хвалит. Ибо есть, как вероятно, кои сами не знают, что в сочинении его хвалят. Есть может быть, кои то делают льстя нарочно, дабы его приводить к большему себя оказанию, и чрез то б чаще иметь себе причину к смеху. Наконец, думаю, что есть и такие, кои ненавидя его похваляют, дабы ободряющею своею похвалою возбудить его еще к явнейшей нерассудности, и тем бы его или погубить, или по крайней мере привесть в напасть и бедство. Однако, до всего того, государь мой, мне нет дела: сам он возраст имеет, сам о себе да печется. Я токмо рассматриваю его стихотворение; а по предвосприятому мною намерению одну и первую его штуку уже рассмотрел. Теперь должно мне приняться за другую господина Автора оду. Ея рассматривать я буду тем же способом, как и первую: именно ж, каждую строфу порознь, и в каждой, что найдется достойного, то, нелицемерно похваляя, а какия несовершенства и погрешности явятся, те с довольною пощадою осуждая.

   Следующая ода, ежели Автору верить, есть или самый верьх совершенства в сем роде, или, по крайней мере, выше всего того из од, что мы ни имеем похвального у себя поныне. Боже мой! Кому он ея писменныя еще не читал? Из смыслящих и незнающих, из знакомых и неведомых себе, словом, кто б к нему ни пришел, или к кому б он сам с нею ни прибежал, всех убивал ею. Был он тогда с нею точная Горациева пиавица, которая от тела не отпадает, пока вся кровью не наполнится. Завел ли б кто слово, о высоком при нем стиле? Тотчас он одну некоторую строфу из сея оды в пример ставил, и говорил необиновенно, что сия есть совершенный образец высокости; а прочее все или недостаточно, или пустошь. Продолжал он сам свою похвалу довольно чрез многое время; а надеюсь, что и ныне еще сего ж самого он при случае не оставляет. Удивительно было, видеть его к тому устремление и жар защищения, ежели б кто дерзнул сказать, что не токмо та? строфа, но и вся его ода есть из самых посредственных. Но я вам, государь мой, доношу, что она еще меньше посредственна, нежели сколько порочна: вы изволите увидеть то сами.

  

  

   Оставим брани и победы,

   Кровавый меч приял покой.

   Покойтесь мирные соседы,

   И защищайтесь сей рукой,

   Которая единым взмахом

   Сильна повергнуть грады прахом,

   Как дерзость свой подымет рог,

   Пускай Гомер богов умножит,

   Сия рука их всех низложит

   К подножию монарших ног.