Тредиаковский Василий Кириллович - Письмо

p; 

   Но ах! вошло мне в грудь сие змеино [змѣино] жало.

  

   Начала ей премногйми речами то самое рассказывать, что Астрада сама ей сказывала, а именно, как смерть народы пожирала, как в одну минуту пала слава многих лет, как Кий одержал победу, как отец ее ушел в степь, как он чрез озера и чрез реки переплывал на лошади, как по степям, по лесам, по горам, и по долам [диво что и не по подземным пещерам] блудил, то есть, заблуждал, как мать ее, лишившись всех своих детей, и с мужем своим, отцом Оснельди-ным, разлучилась, и как она не могши терпеливно снесть всего нещастия, и поцеловавши со слезами впослёдние ея Оснельду, сама себя, с отчаянии убила: а она Оснельда

  

   В пленение сие низвергшись году,

   Не помнит, ни отца, ни матери, ни роду.

  

   Но есть ли уму Автора, что он велел Оснельде пересказывать все сие знающей Астраде? Удивительно, как Астрада могла все такое велеречие терпеливно выслушать и не закричать: полно полно, сударыня: я это знала тогда, когда ты еще молокососиха была. Разум говорит, что всем сим словам надлежало быть в устах Астрадиных; и сие таким образом: после-как Оснельда скажет, что вошло в ее грудь любви змеино жало; то Астраде должно говорить, как то она и говорила:

  

   Искореняй сей яд, отец тебя желает,

  

   а для рифмы прибавить:

  

   Чего для и к стенам он града приступает.

  

   Но в причину б и привела, для чего ей искоренять тот яд, все то, что Оснельда Астраде пересказывала. Тогда Оснельде и надобно было начать вместо однако кровь во мне, за тем то кровь во мне чрез все шестнадцать лет, и прочее все, да и продолжать после а мне Астрада мил,

  

   Но верь [за поверь], что дочь ево сей пламень презирает,

  

   И понеже сей стих так же рифмы требует женския; то приложить:

  

   И сердце не любовь, того предпочитает.

   А по сем прочее что следует.

  

   Какую ж нам Автор представил Астраду! самую совершенную философку. Астрада не меньше сильна в рассуждениях, коль стоик Зенон, Эпиктет, Сенека. Марк-Аврелий, и из новых Юст-Липсий, Каспар-Сциоппий и Яков Томазий. Словом, пред Астрадою Кий, Хорев, Велькар, Сталверьх, Завлох и сама Оснельда, все ничто, что до разума и рассуждений. Кто ж она? женщина. Какова состояния? служащая. Где философии обучилась? не знаю: знаю только, что Астрада женщина и показывается ученою. Однако, со всею ее философиею, она не весьма постоянно стоичиха, и еще вредительная чистоте нравов жонка. Сперва она советовала, чтоб Оснельда искореняла яд любви; изрядно: но в третьем действии, в явлении втором, показывает себя почитай своднею Оснельде печалящейся, что она в девичестве любовным пламенем дышет, а что видит худо следствие любовным шуткам, говоря:

  

   Тебе ль последовать безумным предрассудкам,.

  

   [словом предрассудки, и ниже предрассуждением, Автор переводит французское préjugé вновь; по нашему сие слово] значит, давно затверделое и ложное мнение]

  

   Которой естество здоровый дало ум,

   Ко истреблению простонародных дум?

   Чтоб наше естество суровствуя страдало,

   Обыкновение то в людях основало.

  

   Что ж по сем не весьма еще явном нечестии?

  

   Обычай, ты всему устав во свете сем,

   Предрассуждение правительствует в нем,

   Безумье правилы житья установляет,

   А лехкомыслие те правы утверждает,

   И возлагаючи на разум бремена,

   Дают невинности бесчестны имена.

  

   Все сие ложь! все сие нечестие! все сие вред добронравию! Сие есть точное учение Спинозино и Гоббезиево; а сии люди давно уже оглашены справедливо атеистами. Не обычай во свете сем устав всему; но есть право естественное, от Создателя естества вкорененное в естество. Не предрассуждение, пo есть, Ложное мнение правительствует в мире; но правда и честность естественная. Не безумие правила жития установляет; но разумная любовь к добру естественному. Не лехкомыслие те права утверждает; но благоразумное и зрелое рассуждение, смотря на сходство с естественным порядком, оные одобряет. Не возлагаются на разум бремена: инако, был бы он невольником в своих рассуждениях, и следовательно не разумом.

   Лжет так же Астрада, что естественную правоту, всем человеческим родом внутренне ощущаемую, называют люди бесчестными именами. Делают сие в рассуждении того ябедники иногда в судах: но все человеческое общество никогда и нигде сего не делало. Внутренняя совесть запрещает заключить, чтоб то неправедно и худо было, когда кто сам себе чего не желает, того и другим не делает. Сие принадлежит до естественныя правды. Но естественная честность в том, чтоб жить по разумной любви к добродетели, то есть, искренно, благоразумно, и постоянно действия наши внутренния и внешний располагать так, чтоб получить крайнее и внутреннее блаженство. Ибо благотворительнейший Зиждитель, сотворяя человека, не мог его не такова сотворить, чтоб ему не быть блаженну, и следовательно естественно одолжил весь человеческий род, имеющий произойти от Адама, к тому, чтоб им стараться о взаимном себе благополучии, а больше о получении каждому крайнего блаженства. Нет иного конца, чего б ради был человек сотворен: ибо славословие Творцу есть точно соединено с человеческим блаженством. Но для получения блаженства надобны действия человеческие. И понеже могли сии быть пристойный и неприличный к тому; того ради, не мог того оставить всеблагий Бог, чтоб не различить их естественными знаками. Следовательно, всеял в разумы человеческие такое знание, что они рассуждают себе получить от иных внутренния совести хвалу или стыд, а от других следующею приятность или болезнь, то есть, всеял в них знание правды и лжи, добра и зла сие ж для того, дабы, что хвальное с природы, то б они делали, а от бесчестного с природы ж, убегали: равным образом, того б искали, что им приятно с природы по силе честности, а от болезненного б удалялись по той же природел по природной же честности: инако, человеческий разум мог бы то приятным или болезненным почитать, что ему токмо по одной природе приятно или болезненно, ежели б в нем не было природно ж разумныя любви к честности, то есть, к добродетели: словом, был бы человек токмо скот бессловесный, то есть, был бы он скот с желанием без рассуждения. Такой то точно Оснельде, а в Оснельде всем, советует быть Астрада: она ей велит любиться по растленному природному желанию, не смотря ни на правоту, ни на честность: ибо ей естество здоровый дало ум простонародных мыслей к истреблению; а чрез простонародные мысли разумеются здесь всеобщая человеческого рода мнения. Нет по сему нужды в Божиих, на природе основанных, и с честностию соединенных, заповедях, не нужны и человеческия законоположения на Божиих утвержденныя: одной токмо природе, но природе поврежденной по падении, должно последовать. Изрядная проповедница слова истинны! Можно видеть, что она умышленная нечестивица! Чтоб мне не говорил Автор, что Астрада полагается язычницею: ибо природная правота и честность ведома была и язычникам; свидетели тому их философы и законодатели. Ведома она и самым диким народам: свидетельствует то, что они живут в обществе, от нападений убегают или защищаются; большего почитают; добро любят; порядок наблюдают; гнусных и скверных деяний природных в явь не делают, но устраняются и укрываются. А сие показывает, что в них есть способность к прямой честности, которую Бог и в заповедях преднаписал. Природная их способность к правоте и добродетели есть как искра под пепелом, которую надлежит раздуть учением.

   Что ж до Кия; его равнодушие весьма странное: он представлен от Автора то лехконравным, то тяжелонравным; иногда он у него весьма добрым человеком; а иногда чрезвычайно злым. Кий сей как некоторый флюгер: куда ветр ни подует, туда он и оборотится. Словом, Кий Авторов совершенный есть гипохондриак, или некоторый род сумозброда. Но Сталверьх, наперсник его, не что иное, как самый глупый клеветник. Кто из хитрых наветников, как кажется, станет кого облыгать тогда, когда тот, на кого производится клевета, всю силу в руках имеет, и когда ему не токмо невозможно никакова вреда сделать, но еще и по всему вероятно, что он сам тотчас за то отмстить может, когда сведает? И была ль когда клевета не сведана? Недавно я Кия назвал сумозбродом; но и по правде: ибо и он такой же у Автора дурак, как и Сталверьх. Велел он ядом умертвить Оснельду, за мнимый злый умысл ее с Хоревом, тогда, как Хорев над всем воинством главное имел начальствование. Знал ли он, что Хорев любит Оснельду? Буде знал; то надлежало ему крайнего зла себе бояться от ополченного силами героя, и любившего безмерно Оснельду. Надлежало поистинне в таких обстоятельствах: Кию быть благоразумнее и осторожнее. Вот же и Завлох привлечен на окончание трагедии. Но что делать? закричать по дочери: о! дщерь, о! плод нещастпный; а по Хореве: о! боги. Трагедия и без него уже развязалась: довольно было и одного его меча принесенного Велькаром. Я не говорю, чтоб плененного его не надлежало привесть в Киев; но не должно было его на театр выводить явно: в нем и в согласии его, или в позволении, чтоб Оснельде сочетаться с Хоревом, не-было уже нужды: Оснельда скончалась, и тем главный и начальный узел трагедии развязан. Сказать по самой истинне, Завлох так же вдруг появился на театре в сей трагедии; как Дорант в комедиишке Авторой выскочил бешеным из-за ширм, и сделался впрямь женихом Кларисиным, к великому смотрителей удивлению, а к превеликому обличению неискусства Авторова. Итак, в одном только Велькаровом характере нет непристойности, кроме токмо того, что он часто болтал неисправным славенороссийским языком.

   В сем месте предлагаю вам, государь мой, и общее мое о всей трагедии рассуждение. Вы изволите знать, что в составе трагедии, и всякия драматическия штуки, находятся так называемый три единства; а именно, единство действия, единство времени, и единство места. Сие значит, чтоб драма представляема была об одном только чем нибудь из прямыя или баснословныя истории, а не о многом, и целой истории со всеми ее обстоятельствами. Второе, чтоб действие сие началось и сделалось в некоторое определенное и непрерывное время: а время сие обыкновенно определяется драме три часа, или уже целые сутки. Третие, чтоб все оное представление производилось на одном токмо месте. Единство места объемлет дом с палатами и с садом: некоторые одним называют местом и целый город. Но я не вступаю в сие рассуждение; я говорю токмо, что драме должно быть на одном месте.

   Итак, мне кажется, что у Автора нашего в трагедии Хорева нарушено первое из единств оных, а именно единство представления. С самого оглавления мы видим, что все дело будет клониться к сочетанию Хорева с Оснельдою; видим тож самое и в средине. Следовательно, главнейшему, по положению, окончанию, к которому смотрители приуготовлены, и к коему все эпизоды, или прибавочные окресности, долженствуют возноситься, есть сочетание Хоревово с Оснельдою: прочее все или препятствием, или бедствием, или каким иным нечаянным приключением. Но в самом конце четвертого действия, посланный от Кия кубок с ядом, которым бы всеконечно умертвить Оснельду, что и сделано, развязал уже сей узел, и уведомил смотрителей, что Оснельде не быть за Хоревом. По сему, знать, что главнейшее представление было не о сочетании Хорева с Оснельдою, но о подозрении Киевом на мнимый умысл Хоревов с Оснельдою. Но вот в начале пятого действия и сей узел развязан Завлоховым мечем, которым завладел Хорев, победив и пленив Завлоха, и который принесен, Велькаром. Того ради, кто видит два развязания; тот видит и два узла; а следовательно, не одинаков, но двойное представление: одно о Хоревовой любви с Оснельдою, а другое о Киевом подозрении на мнимое злоумышление от обоих их на него. Господин Автор не думает ли, что токмо ему одному дано знать силу драм, и потому не весьма он радел об удовольствовании исправностию смотрителей, как, может быть по его, таких, которые не рассудят о том, ослепившись представлением, и оглушившись ложным его красноречием? или справедливее, рассудил ли-полно и сам он о том? Кажется, что и время его не весьма исправно: в три, или уже в двенадцать часов, [ибо ночью на вылазку не ходят] не возможно, по моему, толь многим делам сделаться. Хореву надобно по сему любовь свою объявить по утру рано, и только что зварцу напившись, буде он. еще и тот тогда пить умел. Около обеда быть уверену о взаимной к себе любви Оснелвдиной. Потом, хотя по салдатски, однако пообедать: заведом с час места просидеть. И посему больше уже половины дня прошло. Однако надобно еще итти на вылазку. Но вот тотчас и бедствие: Кий на него в подозрение приходит. Потом надобно ему свидеться еще с Оснельдою и выслушать все нарекания от нее, что он идет против Завлоха отца ее не смотря на то, что она Хореву невеста, так же д ответствовать на оныя. Сему случаю надобно часа два положить, для того что любовник не скоро спешит итти от любезнейшей; а при ней ему и сутки часом кажутся. Итак, день уже к вечеру преклонился. А что ж, как сие делалось осенью? В таком случай уже и гораздо поздно было, хотя и в Киеве. Когда ж имел он время нижним полководцам отдать приказы, воинов пересмотреть, уговорить, ободрить, приготовиться, и чего еще премногого не должен он был делать пред сражением, а всего того не минутного? При том же и еще проститься с Оснельдою? Не в минуту мог он вывесть полки и за-город, не в минуту войско построить, привесть и в сражение пустить. Однако, ночь уже почитай глухая на дворе: а ночью всеконечно опасно было сразиться. Все сие уверяет, хотя Автор и противное сказывает чрез самый первый стих трагедии,

  

   Княжна! Сей день тебе свободу обещает,

  

   что вылазка была отложена до других суток, и что Хорев победил на другой день, и убился так же. Следовательно, в трагедии сей потому не будет единства времени.

   Но пускай, что Автор не погрешил [как то всеконечно соврал в рассуждении действа] в единстве времени: однако, превеликое и непростимое учинил он погрешение в рассуждении плода от трагедии. Сие представление есть непростая игрушка, но игрушка соединенная с крайнею смотрителей пользою. Трагедия делается для того, по главнейшему и первейшему своему установлению, чтоб вложить в смотрителей любовь к добродетели, а крайнюю ненависть к злости и омерзение ею не учительским, но некоторым приятным образом. Чего ради, дабы добродетель сделать любезною, а злость ненавистною и мерзкою, надобно всегда отдавать преимущество добрым делам, а злодеянию, сколько б оно ни имело каких успехов, всегда б наконец быть в попрании, подражая сим самым действиям Божиим. Сие Божественное строение несказанным образом великолепно описано у Иоанна Барклаия в третией части Аргениды. Часто, говорит он, Божественные судьбы таковы бывают, что злодейства самым уже успехом исполняемые безопасно, внезапное постигает мщение: сие ж для того, дабы беззаконникам не быть без страха, а утесняемой добродетели не лишиться б всеконечно надежды. Но кто торжествует на конце у Автора? злоба. Кто ж и погибла у него? добродетель. Сие всяк смотритель и читатель, без всякаго о сем распространения и изъяснения, сам собою видеть и о сем уверен твердо быть может. Разодрать же должно оную Авторову всю тетрать, когда в ней должного плода не знать. Знаю, что Автор пошлется на многие французские трагедии, в которых равный же конец делается добродетели. Но я доношу в ответ, что как исправностям французских трагедий подражать не худо, так следовать их порокам не должно: надобно делать так, как надлежит) а не так, как многие делают. Я все те французские трагедии ни к чему годными называю, в которых добродетель погибает, а злость имеет конечный успех; следовательно, равным образом и сию Авторову тем же именем величаю.

   Сим окончиваю рассмотрение мое об Авторовых сочинениях. Поистинне, государь мой, я и от половины, по нещастию моему, устал. Но что ж бы то было, ежели б мне и другую половину трудов его, по обещанию моему, разбирать? Однако, вы ничего от того не могли потерять: все его как оставшиеся сочинения, так и впредь будущие, все, доношу я, равныя находятся и будут силы. Кто прочтет одну Авторову штуку; тот праведно может заключить и о всех его других. Сей отец дочерей своих раждает таких, которые так между собою сестры, что хотя и разновидные имеют лица, однако совершенно похожи, равно как Овидий описал в Превращениях своих родных сестр Нереевых дочерей, говоря,

  

   Facies non omnibus una,

   Nec diversa tarnen, qualem decet esse sororum.

  

   то есть:

   У всех у них лице не одно; однако не разное ж, и так, что какому должно быть сходству между родными сестрами.

   Толикие недостатки, и толь многие как. в речах порознь, так и вобще в сочинении, проистекают из первого и главнейшего сего источника, именно ж, что не имел в малолетстве своем Автор довольного чтения наших церьковных книг; и потому нет у него ни обилия избранных слов, ни навыка к правильному составу речей между собою. Второе, что обучался он может быть по правилам не своему, да чужим языкам. Сей недостаток толь есть общий, что почитай и среднего состояния люди его ж предпочитают, не зная, как думаю, что бесчестнее россианам не знать по российски, нежели как инак. Третие, что при правильном может быть изучении языкам, не обучался он надлежащим университетским образом грамматике, реторике, поэзии, философии, истории, хронологии и географии, без которых не токмо великому пииту, но и посредственному быть не возможно. Четвертое, нет в нем ни малого знания так называемых ученых языков, а по последней мере надобно б необходимо звать ему по латински. Пятое и последнее; полагается он больше надлежащего на французских писать лей, которые и сами во многом и дочитай во всем кописты с греческаго и латинскаго языка. Не может он справдиватьея с подлинниками, и потому обманывается часто в разумениях, которые он берет, как бутто из самых подлинников. Однако, при всех сих недостатках, такое имеет о своем достоинстве и способности мнение, что почитай не меньше себя он почитает Корнелия и Расина: прочих всех как с некоторыя высоты презирает. Сие точно ложное о себе мнение его и ослепляет, и не допускает видеть толь явных пороков всего сочинения. Впрочем, понеже я знаю что тщеславные люди все в пользу себе обыкновенно заключают, чего ради и полагаю, что и сие мое рассмотрение может либо Автор причесть к достоинству своих трудов, толь наипаче, что критики нигде не бывало на сочинения худых писателей; то свято вас удостоверяю, что мое рассмотрение было не для того, что бутто б Авторовы сочинения достойны критическаго рассуждения, но для сего, чтоб отвесть многих от неправедного мнения об Авторовом достатке, которого в нем едва, и едва ль еще, некоторая тень находится, в рассуждении словесных и красноречивых наук. Сие объявив, пребываю и пребуду с непременною искренностию,

   В Санктпетербурге дня 1750 г.

  

   P.S.

   При окончании сего моего к вам, получил я новый список с комедиишки Тресотиниусом названныя: в сем списке нашел я, к великому моему удивлению, что, между действующими лицами, прибавлен, после педантов, не знаю какой Архисотолаш, а против сего имени написано, маляр шалун. Смотрю далее; ан последнее седмое надесять явление стало уже осмым надесять, а после шестого надесять написано: сцена XVII, но под сим заглавием, теж и Архисотолаш. Тогда начал я читать, да и прочел сию новую сцену, которую здесь вам всю предложу, и уповаю, что она вам несколько не незабавною покажется.

  

  

   Вот и сам я здесь! прошу не погневаться, государи моя, что я незнакомой человек к вам принял смелость притти; однако надеюсь, что вы будете мною довольны, для того что я вам надобен.

  

  

   Мы добрым людям ради; да кто вы таковы?

  

  

   Я, сударь, дорогой старичок, по имени Архисотолаш, по отечеству Филавтонович, по прозванию Кривобаев, а по художеству мал... мал... яр, ..яр еры юс. Ба! какое мое художество, я позабыл, а мимо рта суется. О! о! вспомнил: я, сударь, по, художеству маляр, о чом эта кисть, или лучше пензель, да и дощечка, или честняе палет, с вохрою доказывает, до ваших услуг.

  

  

   Изрядно, господин Архисотолаш Филатьевич Кривобаев. Да што ваше пришествие, к нашему убожеству?

  

  

   Знать этот старичок простак: он называет меня Филатьичем вместо Филавтоновича.

  

  

   Две причины привели меня показать себя всем вам; первая, слышал я, что у вас скоро свадьба будет; а для такова торжества, я вам намалюю Гименея. Другая, чтоб сим ученым людям предложить вопрос к разрешению, над которым я давно работаю, да не смею сыскать конца, или справедливее, чего б я не умел, да не умею уметь.

  

  

   О! Господин мал... мал... по художеству, и яр еры юс по тому ж: я здесь имею честь быть женихом, хотя и не по заслугам; однако мне не надобно малиованова Гименея: я не люблю отнюдь пустоши. Прошу пожалуй обойди нашу деревню, как говорят, и малюй что и где хочешь. Как бы я вам не сказал такова одноножнова тверда, которое будет зело, зело, зело твердо.

  

  

   Нет ничево: пусть он намалюет Гименея: видно, что вохры у нево много.

  

  

   Однако, малевал ли ты господин Филатьевич, когда нибудь, что нибудь, где нибудь, и кому нибудь?

  

  

   Как? што нибудь, когда нибудь, где нибудь! Я, сударь, публичной маляр, и намалевал на рынок картин с семь, которые так живы, что все говорят как сойки. По этому, есть ли у вас амбиция, а по русски высокомерие, чтоб я вам намалевал сладкословеснейшего Гименея?

  

  

   Что то за превращение? Говоришь ты, есть ли у нас амбиция! Разве, господин мал... мал... и яр еры юс по художеству, зло у тебя добром, и природа добродетелей развращена? Амбиция всегда и везде есть, была, и будет крайным злом, а слову сему, не токмо что делу, пора сожжену быть на площади, потому что оно очень вредительно добронравию. Эрго, надобно было тебе спросить, есть ли у нас охота, или некоторое любопытство, чтоб видеть малиованова твоево этою вохрою Гименея.

  

  

   Видно что ты и впрямь философ, и потому всио ставишь в строку: я говорю так, как все; а сказать правду, ежели в ком нет амбиции, тот или незнающий Света, или прямо дурак: а я знаю щегольское употребление, и хотя самую малую толику, или и безмала без тово, однако по французски. Итак, буде в вас нет амбиции, так эрго. Вить не та амбиция, што амбиция; да амбиция, што явная амбиция, а другова ей звания нет.

  

  

   Ха, ха, ха, ха!

  

  

   Амбиция, што явная Амбиция, а незнать какая другая, однако другой нет и тайной кроме худой. Ха, ха, ха, ха! Амбиция! Эдакое словцо! да уже и в дело оно произошло! теперь то должно по Цицеронову закричать: О! времена, о! нравы.

  

  

   Плюнуть на амбицию: пускай господин Филатьевич зачнет нам малевать Гименея.

  

  

   Дельно, дельно, добринькой старичок: однако я не Фи-латьич, да Филавтонович. Впрочем об именах у меня нет заботы; надобью дело. Итак пока холстину натягивают на пяльцы, я между тем подойду к сему третьему господину: вижу что он обоих этих скромнее, и предложу ему мой премудрый вопрос.

  

  

   Партестую вам всем, господа, судари, братцы, товары-щи, мудрецы, молотцы, и вся поленица удалая, што этот Яръерыюс Кривобаев не прямой мараль, да Псетоусиус мараль, как то ясно по ево басням: потому што, ох! для тово што, нет! затем што, тьфу! ибо, тьфу, тьфу! панеже вот так то с высока носка нада по щогольские! панеже для тово што он называет цялцами рамы.

  

  

   Молчи, скотина скот, животина живот, зернщик, табашник, кабашник, пропоец, лисмонос, мошнорез, чорныя работы подрятчик! што тебе дела! Дай языку каши. Ох устал! жаль што нет нигде близко седалища стульнова. Вот нещастье наслало на меня какова поборника, то биш, рушителя. Но лучше от бездельника к деловцу.

  

  

   Господин честной! негде, некогда, некие жили да были два брата, как говорят с Арбата, а третей дурак, да и умер дураком, да уж и те оба покойники светы. Однако большой зделал ветреную мельницу, которая всегда молола и кругом безпрестани вертелась, только ж в ней небыло жорнов; а середней почитай ежечасно играл в самую большую игру в пеструхи, однако весь свой век не знал ни козырей, ни матадоров, еще и ни мастей. Которой же из них жил домостройнее и богатее, прошу мне вытол ковать?

  

  

   Зографе! от сею обою по едином коемждо аще и бохма еси пореновал суемудрием твоим: обаче не ктому отселе неистов пребуди. Темже убо гряди вон с миром, прежде даже и вресноту не рекут ти зла.

  

  

   Што это? так вы уже все надо мной издеваетесь! а издеваетесь над маляром, и еще над всерынощным! и над таким, которой малюю картины говоруньи! Постойте ж, я к вам пришлю Доранта, задушнова моево друга, которова вы еще не видали, што он и каков в своей амбиции, и которой буде за меня не станет, так он свадьбу вашу на свой салтык тотчас оборотит: Прощайте когда так: узнаете вы, што я не последняя спица в колеснице. Ушол с сердца.

  

  

   Што делать? свадебное дело шатовато.

  

  

  

  

   Впервые - Сборник материалов для истории императорской Академии наук в XVIII веке. Изд. А. А. Куником. Ч. 2. СПб., 1865. С. 435-500. Впоследствии в полном объеме не переиздавалось. Написано в 1750 г. в ответ на комедию А. П. Сумарокова "Тресотинус" (1750), в которой под видом ученого педанта Тресотинуса выведен Тредиаковский. Адресовано Г. Н. Теплову. О своем сочинении Тредиаковский упомянул в доношении президенту Академии наук графу К. Г. Разумовскому от 8 марта 1751 г.: "19. Сочинил я критику по приказу бывшего академического асессора Григория Теплова на некоторые сочинения Господина Александра Петрова сына Сумарокова" (Тредиаковский В. К. Сочинения. СПб., 1849. Т. 1. С. 804). В "Письме", помимо "Тресотинуса", разобраны следующие сочинения Сумарокова: "Ода <...> императрице Елисавете Петровне, самодержице всероссийской в 25 день ноября 1743", "Парафрастическая ода, переложенная с псалма 143" (1744), трагедии "Хорев" (1747) и "Гамлет" (1748). От разбора "Двух эпистол" (1748) Тредиаковский, по существу, уклонился, используя цитаты из них, чтобы упрекнуть Сумарокова в непоследовательности. В полемическом по заданию "Письме" Тредиаковский стремился сохранить видимость беспристрастия, поэтому о себе он говорит исключительно в третьем лице, а имени Сумарокова не называет ни разу. Печатается по первому изд.

   Нападки на общаго нашего друга - здесь и далее "наш общий друг" - это сам Тредиаковский. Ксаксоксимениус - это имя, представляющее собой бессмысленную конструкцию из греческих корней, носит один из персонажей сумароковского "Тресотинуса". Тредиаковский так называет самого Сумарокова с целью уязвить его за незнание тех языков, о которых ой берется судить. Скарон <...> при переодевании Вергилиева доспохвального Энея в своего смешного - речь идет о бурлескной поэме П. Скаррона "Перелицованный Вергилий" (1648-1652): "Облака" - в этой комедия Аристофана (423 г. до н. э.) как лживый и опасный для общества софист выведен Сократ, с которым Тредиаковский сопоставляет себя. Авторовы моргали очи с радости - намек на физический изъян Сумарокова, не раз обыгрывавшийся в эпиграммах его литературных противников. Навестил я его, рассказал ему о всем - далее следует вымышленный диалог мнимого автора письма с самим Тредиаковским, которого соперники пытаются лишить славы "первого начинателя" в новой российской словесности. "О гневе" - моральный трактат Сенеки (I в.). Автор был толь великим христианином в Оронтовом лице, что кощунства своего в XI явлении не усомнился употребить и слова Христа Спасителя нашего - в окончательном тексте комедии "кощунства" в словах Оронта из XI (в опубликованной редакции XII) явления не содержится. Видимо, Сумароков снял их после критики Тредиаковского (см. прим. Ю. В. Стенника в кн.: Сумароков А. Д. Драматические сочинения. Л., 1990. С.465-466). Цицероново восклицание из второго Филиппического слова - из "филиппики" (обвинительной речи) Цицерона против Марка Антония (43 г. до н. э.). По мнению Горациеву - в его "Науке поэзии". Ответстовал Эврипид у Валерия Максима в книге 7 Алцестиду - цитата из популярного в средневековой Европе сборника анекдотов Валерия Максима "О замечательных деяниях и изречениях" (ок. 31 г.). Авторова комедия почитай вся взята из сочинений комических барона Гольберга, а особливо персона Капитана самохвала - сцены VI-VIII "Тресотинуса" с хвастливым капитаном Брамарбасом и педантом Бобембиусом действительно восходят к комедии Л. Гольберга "Брамарбас, или Хвастливый офицер". Штивелиус - в комедии Гольберга "Брамарбас" выведен ученый педант "магистр Штифелиус". В "Двух эпистолах" Сумарокова Штивелиусом назван Тредиаковский (см. в наст. изд.). Трисотен - персонаж комедии Ж. Б. Мольера "Школа жен" (1662). Случай к сочинению их описан там в предуведомлении - к брошюре "Три оды парафрастическия псалма 143, сочиненныя чрез трех сти-хотворцов, из которых каждой свою сложил особливо" (СПб., 1744), открывающейся статьей Тредиаковского "Для известия". Его спор с Ломоносовым о смысловых возможностях стихотворных размеров решался поэтическим состязанием: Тредиаковский перевел 143 псалом хореями, а Ломоносов и Сумароков - ямбами. Все три оды были напечатаны в вышеупомянутой брошюре. В средней сегож Псалма оде <...> ив последней - Тредиаковский приводит свой и ломоносовский варианты перевода того же псалма. Молебный канон <...> Параклис - канон Святому Духу. Петр Великий управлял в Норде четыре, а не три флота - в военных маневрах на Балтийском море в 1716 г. Слово миг Автор предпочитает мгновению по привычке своих очей - снова намек на физический изъян Сумарокова. Дациерин Гомер - прозаический перевод "Илиады" на французский язык Анны Дасье, изданный в 1711 г. Тебанской - Фиванской. Стаций не переведен на французский язык - поэма Стация "Фиваида" (1 в.). Автор чрез чур хватил Гиппокренския воды, когда сие сочинял - обвинения одописцев в пьянстве (одический восторг - пьяный бред) весьма часты в литературных полемиках XVIII - начала XIX вв. "О! вы недремлющие очи <...> Когда пошла избавить нас" - двенадцатая строфа из ломоносовской "Оды на день восшествия на всероссийский престол <...> Елисаветы Петровны <...> 1746 года". И на супружню смерть нетронута взирала - двусмысленность этой строки вызвала также эпиграмму Ломоносова "Женился Стал, старик без мочи...". Гнатон - персонаж комедии Теренция "Евнух" (161 г. до н. э.), переведенной на русский язык Тредиаковским (1752). "Федра" - трагедия Ж. Расина (1677); ряд особенностей ее композиции Сумароков использовал в своем "Хореве". "Меропа" - трагедия Вольтера (1743). Автор сочиняет или сочинил трагедию Эдипа - этот замысел Сумарокова не был воплощен в жизнь. Софоклов Эдип - трагедия Софокла "Царь Эдип" (между 430 и 415 гг. до н. э.). Будет поживляться переводом или Дациеровым, или оным, кой сделан Иезуитом Брюмоа - переводы "Царя Эдипа" на французский язык Андре Дасье (1706) и Пьера Брюмоа (1730). Учение Спинозино и Гоббезиево - философские системы Б. Спинозы и Т. Гоббса считались вполне безбожными. В Превращениях - в поэме Овидия "Метаморфозы". P. S. Дополнительная XVII сцена "Тресотинуса" сочинена самим Тредиаковским. Прибавлен <...> не знаю какой Архисотолаш Филавтонович Суффенов - под этим именем здесь выведен Сумароков.